Три минуты до катастрофы. Поединок.

Поезд приближался. Андрей развернул красный флажок: никуда теперь не уедет Костя часа полтора, пока не пройдут пассажирский и два порожняка.

Доложив диспетчеру о прибытии шестьсот первого, Андрей посмотрел в окно. Он увидел Костю, бегущего к семафору. Навстречу ему шла Валя…

Андрей встречал и провожал поезда. Механически повертывал рукоятку жезлового аппарата, механически извлекал и передавал машинистам жезла. Точно автомат, принимал распоряжения диспетчера и докладывал о движении поездов. Он все делал правильно и бездумно.

Неожиданно и очень громко раздались в селекторе слова диспетчера:

— Можете отправлять шестьсот первый.

Казалось, только теперь он начал волноваться. Состояние, как перед катастрофой. Он взглянул на циферблат. Час сорок минут они были вдвоём… Зачем он подсчитывает их время?

Разбудив главного кондуктора, дремавшего на табуретке в соседней комнате, Андрей вручил ему жезл. Как и положено, вышел проводить поезд. Главный, кутаясь в большой брезентовый плащ, торопился к паровозу.

Вскоре раздался долгий, тревожный сигнал отправления. Андрей знал: Кости на паровозе нет. Это помощник зовет своего машиниста. Прошло ещё минут пять, и сигнал повторился. Протяжный, тоскливый. Эхо долго пробивалось сквозь лес и где-то растаяло. И снова всё тихо.

Андрей сразу увидел Костю, потому что смотрел на то место, откуда он и должен был появиться. Перескочив через кювет, Костя побежал по шпалам. Поезд тронулся резко, с сильным грохотом, и быстро набрал скорость. Андрей смотрел вслед, ожидая прощальных гудков Вале. Когда длинная красная змейка вагонов скрылась в лесу, донесся далёкий сигнал: короткий, длинный… Сигнал бдительности. Должно быть, по путям шёл случайный прохожий.

Тихо и безлюдно на разъезде. Медленно и бесшумно падают желтые листья. Шагает по дощатой платформе Андрей. Он смотрит на тропку, уходящую в лес. Здесь должна показаться Валя. У края перрона останавливается, стоит минуту и шагает назад. Он не хочет оборачиваться, пока не достигнет конца платформы. Должно быть забыв об этом, делает несколько шагов и поворачивает голову… Напрасно так долго остаётся в лесу.

Сыро, одета совсем легко…

Он увидел её на опушке. Она шла, опустив голову. Наверное, поссорились.

Через час Андрей сменился. Он пришёл домой, сел за рабочий стол и начал ждать. Перед ним лежали схемы, чертежи, расчёты. Но у него теперь было неотложное дело: ждать сигнала. Что будет потом, он не знал. Ему важно было дождаться сигнала, когда Костя поедет обратно.

Он просидел за столом сколько мог и пошёл на разъезд.

— Громак не проезжал назад? — спросил он своего сменщика.

— Проехал, паразит. Несся так, что чуть стрелки не разворотил.

Четыре дня Андрей не видел Валю. Он работал, прислушиваясь к гудкам. Сигнала не было.

Узнав, что у неё грипп, я сообщил об этом Андрею. Он встревожился и в тот же день навестил ее. Она обрадовалась. Оказывается, грипп прошел, но осложнение на ухо. Оно забинтовано. Под глазами чёрные круги.

— Ничего не слышу, — улыбнулась она. — Понимаете, даже паровозных гудков не слышу.

Она слышала гудки. Она замирала при каждом их звуке. Ждет. Боится пропустить сигнал.

Андрей пришёл на следующий день. Повязки на ухе не было.

— Вам лучше? — обрадовался Андрей.

— Да-а, то есть нет, но я не могу больше ничего не слышать.

Ей казалось, будто порою слух пропадает совсем. Иногда она слышит гудки, а бывает, что целыми часами их нет. Не может быть, чтобы поезда так долго не ходили. Она просила посидеть подольше и проверить, все ли гудки она слышит. Казалось, ей безразлично, что он подумает.

Андрей сидел долго. Никогда ещё не было так велико желание услышать этот ненавистный сигнал. Гудков было много, но не те, которых они, втайне друг от друга, ждали.

Андрей ушел, когда стемнело. Моросил мелкий дождик. Домой не хотелось. Он не знал, куда идти. Возле закрытого семафора пыхтел паровоз.

— Почему не пускают? — крикнул из будки знакомый машинист.

— Не пускают? — растерянно переспросил Андрей и вдруг рассмеялся. — Сейчас пустят.

Он ловко взобрался на паровоз.

— Сейчас пустят, — повторил он. И, хотя тон и весь вид Андрея показался машинисту странным, он ничего не сказал, когда тот взялся за рукоятку сигнала.

Над разъездом, над посёлком, над лесом прокатились могучие гудки: короткий, длинный, два коротких.

…Мы молча стояли с Андреем у окна вагона, и каждый думал о тех далеких днях. Я уже не пытался больше отвлечь его от воспоминаний.

Перед какой-то станцией машинист резко затормозил поезд. Это вывело Андрея из задумчивости. Неожиданно он сказал:

— Как всё же нелепо погиб Нэпман… Не сумели вовремя помочь человеку, поддержать его, вот и погиб… А что дальше было с Дубравиным?

— После детдома поступил в железнодорожный техникум.

— И все пошло хорошо?

— Да не очень.

— Расскажи.

— Слушай.

И ВСЁ ИЗ-ЗА ЗВОНКА…

Виктор Дубравин не думал, что его могут выгнать из техникума. Но теперь никаких сомнений не оставалось. Преподаватели уже не вызывали к доске, не обращали на него внимания. Все ждали педсовета, хотя знали, что это только формальность. Фактически вопрос уже был решен.

В жизни всегда так получается. С первого курса он сам хотел уйти. До каникул дотянуть, уехать, а обратно не возвращаться. Но тогда его удержали. Хитростью удержали. А вот сейчас, когда он уже на втором курсе, когда начали наконец изучать паровоз — эту удивительную машину, — его выгоняют.

На первом курсе, за неделю до зимних каникул, он выписал билет в Москву. Там не пропадешь.

Проездные документы не выдали. Сказали, что вызывает начальник техникума, Николай Кузьмич Масленников. Значит, успел как-то пронюхать. Он всегда всё знает.

Будь это не Николай Кузьмич, можно бы наплевать. Без билета ехать не в первый раз. Но начальник мужик стоящий, и Виктор его уважает. Должно быть, потому, что у него два боевых ордена: за Перекоп и ещё за какой-то особый героизм. А возможно, и по другой причине: он не похож на начальника. Здоровается за руку, на переменах забегает в курилку и, если случается, нет у него папирос, не стесняясь, просит у ребят. За ним не пропадает.

Особенно хорошо он относился к бывшим беспризорникам, которых кое-кто сторонился. Их было шесть человек, и все они очень остро переживали любое напоминание о своем прошлом. С Николаем Кузьмичом получалось как-то по-иному. Он охотно рассказывал им о гражданской войне и сам с удовольствием слушал об их собственных «подвигах». Они его не стеснялись.

Виктор решил явиться на вызов и не мудрить, а, как только спросит, честно признаться, что учиться не будет. Но, оказалось, он вызвал всех шестерых. «Я, говорит, вам сюрприз приготовил. Вот путёвки на экскурсию в Ленинград, с полным питанием на месте, а вот деньги на дорогу. Стипендию приберегите, после каникул пригодится».

Все обрадовались. Отказаться Виктору было неловко. Да и почему бы не съездить в Ленинград?

Только в поезде спохватились, что за путёвки директор велел расписаться, а за деньги — нет. И стипендию и всякие ссуды выдавал только кассир. И всегда надо было расписываться и проставлять сумму прописью. А тут выдал сам, без всякой ведомости. Как-то нехорошо получилось.

Бросать техникум сразу после возвращения из Ленинграда было и вовсе неудобно. Решил потянуть месячишко. Когда снова собрался уходить, как назло, Николай Кузьмич позвал всех шестерых к себе на день рождения. «По возможности, говорит, принесите подарки. Подготовить успеете, впереди ещё целая неделя». Он объяснил, что подарки принимает только контрольными работами с оценкой «хорошо» или «отлично». Если не получится, предупредил он, тоже не страшно, можно и так прийти. Но не вздумайте покупать чего-нибудь. Выгоню».

Все знали: не выгонит и даже не упрекнет. Только покраснеет. Странный человек. Если ему нанесут обиду или оскорбят, он краснеет от стыда. Даже непонятно, как он ордена за героизм получил.

Портить ему настроение в такой день не хотелось. И без подарка являться было стыдно. Виктор злился на Николая Кузьмича и мысленно ругал его.

На вечере, куда пришли преподаватели и много другого народа, ребятам было не по себе. Кто-то сказал, что зря позвали сюда беспризорников. Они не слышали этого. Они это чувствовали. Если человек говорит даже очень вежливо, улыбается, но думает о них, как о беспризорниках, они это чувствуют и уже сами не могут спокойно разговаривать.

Всем было неловко — и ребятам, и другим гостям. Только Николай Кузьмич ничего не замечал. Он произнес тост за Виктора и его товарищей, за их отцов, которые отдали жизнь за революцию, за всех здесь присутствующих. Он поднял вверх шесть контрольных работ, на которых стояли оценки «отлично» и «хорошо», и сказал, что гордится своими питомцами и верит в них, потому что они, хлебнув немало горя, не пошли по легкому пути в жизни, а стараются быть достойными своих отцов. И он каждому из них в отдельности пожал руку. Преподавателям тоже захотелось пожать им руки, и неловкость, которая была вначале, как-то прошла.

После такого вечера сразу бросать техникум было совершенно невозможно. И ещё был подходящий случай уйти наконец, и опять получилось так, что помешал Николай Кузьмич. А вот теперь, когда самое трудное позади, когда он уже на втором курсе, его исключают.

Откровенно говоря, единственное, чего ему жалко, это паровоза. Те, кто не понимают, думают, что ничего особенного в этой машине нет. Они не представляют, какая в ней таится сила. Она вырабатывает в час около двадцати тысяч килограммов пару. Если этот пар сразу выпустить, его хватит, чтобы окутать всю Дворцовую площадь в Ленинграде вместе со всеми дворцами. Это целое небо. Но его загнали в один котёл. Пар распирает котёл с силой пять тысяч тонн. Он так давит на воду, что она не может кипеть. Она закипает только при двухстах градусах.

Виктор забросил остальные предметы. Снова появились «хвосты», от которых он едва избавился. Зато на уроках по курсу паровоза он просто бог. У него не хватает терпения плестись вместе с классом, и он ушёл далеко вперёд. Разве мог он ждать три месяца, пока начнут изучать инжектор! Просто уму непостижимо, что это за прибор. Котёл соединен с тендером, как сообщающиеся сосуды. Если открыть клапан, бурлящий кипяток и пар должны со страшной силой ворваться в тендер, где вода плещется, точно в бассейне. А происходит все наоборот. Холодная вода, преодолевая могучее давление пара, идёт в котёл.

Виктор не оставил учебника, пока не докопался, почему так получается. Целые ночи он просиживал над книгами о паровозе.

…Так было и перед тем злополучным днем. Он засиделся за «Историей локомотива» и лег спать только на рассвете. Утром его едва растолкали. Первые два урока была математика. Он совершенно не подготовился. Он не имел понятия о том, что задано. Сидел на уроке и ждал звонка.

Сорок пять минут идёт урок. Это две тысячи семьсот секунд.

И каждую секунду могут вызвать к доске.

Какая ни с чем не сравнимая мука — ждать звонка! Ждать, хотя урок только начался и ещё не взялся за журнал математик, чтобы выбрать первую жертву. Никогда не бывает в классе такой настороженной тишины, как в эти нестерпимо томительные секунды.

Преподаватель медленно достает из кармана футляр, аккуратно извлекает очки, щурясь смотрит на них против света и, подышав на стекла, начинает тщательно протирать их. Наконец надевает очки, с отвратительной медлительностью прилаживая за ушами дужки. Обводя долгим взглядом переставший дышать класс, торжественно раскрывает журнал.

Он тянет, будто нарочно, будто издевается, наслаждаясь своей властью. Он словно хочет продлить её и мстить за все огорчения, что порой причиняют ему здесь. Всё замерло, и слышно только, как шелестят журнальные страницы.

Виктор следит за глазами математика. Они медленно скользят по алфавитному списку. Уже первые буквы пройдены. Вот взгляд задержался. Дубравин опускает голову… Секунда, вторая, третья… Тишина. С надеждой поднимает глаза. Миновало. Уже где-то на «С».

Наконец фамилия названа. Будто вырвался общий вздох облегчения. Будто фотограф сказал: «Готово». Расслабли напряжённые мышцы, все задвигались, заёрзали. Скрипнул стол, упала книга, кто-то кашлянул, кто-то шмыгнул носом. Послышался шепот.

Наступает передышка минут на десять — пятнадцать. Хотя нет. Вызванный к доске уже через несколько минут допускает ошибку.

— В чём ошибка, скажет нам… — Преподаватель обводит глазами класс.

Виктор ниже склоняется над тетрадью.

— …скажет нам Дубравин.

Виктор медленно поднимается. Смотрит на доску, вглядывается, шевелит губами: «…логарифм… икс…та-ак…»

Ну откуда ему знать, где ошибка! И кому нужны эти логарифмы и кто только их выдумал! На паровозе логарифмов нет…

— Садитесь.

До конца урока остается тридцать семь минут. Успеет ещё десять раз спросить с места и вызвать к доске… Нельзя так часто смотреть на часы. От этого время тянется медленнее. Надо о чём-нибудь думать.

Какое странное это явление — звонок. Кажется, ничего в мире не может доставить такой радости, так быстро преобразить подавленного и притихшего человека, как звонок. Хочется выкрикнуть какое-нибудь нелепое слово, щёлкнуть по стриженому затылку товарища или закричать «ура». И уже нет сил усидеть на месте даже лишнюю минуту, дослушать до конца фразу преподавателя.

Какое странное это явление — звонок. Гремит, как барабанный бой врага, как сигнал бедствия. И целые толпы, будто под гипнозом, покидают весёлые коридоры и добровольно идут на расправу. Звонок с урока — коротенький и тихий. О конце перемены он возвещает так, что могут лопнуть барабанные перепонки. Подойти бы да грохнуть по этому молоточку, по чашечке, чтобы разлетелись вдребезги… Снова долгие сорок пять минут. Две тысячи семьсот секунд…

Надо думать о чём-нибудь интересном. И он вспоминает. Ночь. Огромная станция забита поездами. Яркий свет прожекторов освещает красное полотнище:

«Грузам пятилетки — зеленую улицу!»

«Водить поезда, как Пётр Кривонос!»

Где-то среди эшелонов затерялся нефтяной состав. Это тоже груз пятилетки. Сюда его гнали на большой скорости, а вот здесь будет дожидаться очереди часа полтора. На паровозе все замерло. Задвинув окна, дремлют на своих мягких сиденьях машинист и помощник. Безжизненная спит машина. Только лениво и беззвучно перебегают огоньки в потемневшей топке да время от времени, точно испугавшись во сне, всхлипнет насос. И снова всё тихо.

Сзади, на угольном лотке, сидит кочегар Виктор Дубравин. Он практикант. Это первая его практика. На паровоз лишних людей не пускают. А он член паровозной бригады, без которого нельзя обойтись. Он нужен здесь. Вместе с машинистом и помощником он водит поезда с грузами пятилетки. Водит по-кривоносовски.

Теперь оба они спят. Он принимает на себя полную меру ответственности за паровоз и всю полноту власти над ним. Это ничего, что никто его не уполномочивал и спрос с него самый маленький. Не в каждую поездку выпадает случай похозяйничать на паровозе.

В будке больше пятидесяти маховиков, рукояток, рычагов, приборов. Ими управляют машинист и помощник. Кочегару ничего не достается. Он только и делает, что без конца швыряет уголь из тендера в лоток. Даже в топку он не имеет права подбросить. Топить паровоз — дело тонкое и входит в обязанность помощника. Но управлять приборами он может. Откровенно говоря, теоретически он знает больше этого помощника. Он знает о таких вещах, которые редкому машинисту известны.

Виктор сидит на лотке и сторожит стрелку манометра. Она уже возле красной чёрточки. Ещё немного, и тонко запоет струйка пара на котле, сожмутся могучие стальные пружины предохранительного клапана, и, как огнемёт, ударит в небо раскалённый пар, которому уже некуда деться в котле. Не будь этого клапана, котёл разнесло бы на мелкие куски.

Но Виктор не допустит, чтобы пар без пользы уходил из котла. Стрелка манометра вот-вот закроет красную чёрточку. Пора.

Он подходит к приборам. Вид у него солидный, какой и положено иметь опытному паровознику. Повертывает одну рукоятку, приподнимает другую. Раздается щелчок, и с резким скребущим звуком вода устремляется в котёл. Холодная вода в бурлящий котёл. Она собьет пар, снизит давление.

При первом же звуке инжектора схватывается помощник, резко повертывает голову машинист. Инстинктивно они бросают взгляд на водомерное стекло и манометр. Словно сговорившись, без единого слова, оба устраиваются поудобней и тут же засыпают.

Виктор воспринимает это как похвалу. Он всё делает правильно, на него можно положиться, можно спокойно спать.

Паровозники могут спать в любом положении, под любой грохот. Они не проснутся, если на соседнем пути будут бить молотком по буферным тарелкам. Но стоит мальчишке, бегущему мимо, из озорства шлёпнуть ладошкой по тендеру, и машинист насторожится.

Нельзя сказать, что паровозники спят чутко. Их уши улавливают и воспринимают только те звуки, которые касаются их машины. Паровоз они ощущают, как собственное тело.

Виктор снова садится на угольный лоток. Теперь уже его ответственность за паровоз признана. Он должен оправдать доверие. Чаще, чем надо, поглядывает на водомерное стекло. Воды в котле много, можно не беспокоиться. Но он знает: упустить воду страшно. Потолок топки, не омываемый водой, покоробится, разорвет сотни болтов и тяг. А может быть ещё хуже. Катастрофически быстро поднимется давление, и, разорвав, как шпагат, тяжелые стальные оковы, котёл сорвётся с рамы и улетит метров на сто.

Виктор знает, что такие случаи бывают очень редко, да и то не на стоянке, а на ходу. Но всё равно он понимает: от него зависит жизнь машины и людей, это доверено ему, и он улыбается…

Но почему смеётся весь класс? На всякий случай он тоже смеётся, и это вызывает бурный хохот.

— Я уже в третий раз обращаюсь к вам, Дубравин, — спокойно говорит преподаватель. — Прошу к доске.

Подавив тяжёлый вздох, Виктор поднимается. Ну что они от него хотят? Он идёт, думая о звонке. Сколько осталось? Посмотреть на часы не успел, а теперь неудобно. Заметит. Единственное спасение в звонке. Если осталось немного, есть смысл тянуть. Можно долго и тщательно вытирать доску, аккуратно, не торопясь писать условие примера или задачи, перепутать что-нибудь и, когда преподаватель поправит, «по ошибке» стереть всё. Потом начинать сначала. Когда условие будет написано, можно повторить его. Хорошо бы, конечно, выйти в коридор намочить тряпку…

Он вытирает доску левой рукой, чтобы видеть часы. Остается тринадцать минут. Эх, звонок-звоночек, не дождаться тебя…

Написав наконец условие примера, Виктор бодро говорит:

— Мы имеем логарифм дроби. Логарифм дроби равен логарифму числителя минус логарифм знаменателя.

— Правильно, — одобрительно кивает головой преподаватель.

— Приступаем к логарифмированию, — так же бодро продолжает Виктор.