Помоги проекту - поделись книгой:
СССР не собирался защищать преступления Версаля, однако в данной ситуации, по мнению советского руководства, у него не было другого выхода. По этому поводу Литвинов говорил Шуленбургу, что не СССР «создавал чехословацкое государство, но должен противостоять любому подъему гитлеровской Германии, вдохновляемой духом агрессии. Несомненно, СССР занял бы в этом кризисе другую позицию, если бы все еще существовала прежняя веймарская демократия. Ведь Советский Союз всегда выступал за принцип права народов распоряжаться своей судьбой».[589]
Советской армии нужен лишь проход через территорию Польши и Румынии. Проход для предотвращения агрессии был предусмотрен статьей 16, пункт 3, устава Лиги Наций. Однако Польша и Румыния категорически отказались пропустить через свои территории советские войска. Так, 22 мая 1938 г. польский посол Лукасевич заявлял министру иностранных дел Франции Бонне, что Польша не пошевелится, если Германия нападет на Чехословакию. Бонне поинтересовался: А если Франция выполнит свои обязательства и вместе с Лондоном поддержит Чехословакию? Лукасевич: «По франко-польскому пакту наша страна имеет перед Францией обязательства только в том случае, если последняя подвергнется нападению. А в рассматриваемой ситуации агрессором будет Франция…». Что касается участия СССР, Лукасевич изрек: «Русские – наши злейшие враги. Если потребуется, мы силой будем противостоять любому проникновению русских на нашу территорию и даже любому пролету русских самолетов. Чехи? Они недостойны того интереса, который вы к ним проявляете…».[590] Польский журналист Свенцицкий заявлял своему советскому коллеге Н. Пальгунову: «Мы никогда не пустим ваши войска на свою территорию. Никогда, зачем бы и с чем бы они к нам ни шли!»[591]
Тем не менее, 21 сентября Литвинов подтвердил, что СССР готов оказать военную помощь Чехословакии. СССР сосредоточил на своих западных границах 60 пехотных, 16 кавалерийских дивизий, 3 танковых корпуса, 22 танковые и 17 воздушных бригад.[592] Из запаса было призвано 328, 7 тыс. человек. Несмотря на отсутствие разрешения на пролет советской авиации над чужой территорией, 28 сентября нарком обороны СССР доложил о готовности к переброске в Чехословакию 548 военных самолетов. Всего на западе страны было сосредоточено 2690 самолетов.[593]
Польша в свою очередь сосредотачивала свои войска на чехословацкой границе. И 23 сентября последовало официальное заявление советского правительства, в котором оно предупредило, что
Однако Советская армия не тронулась с места. Это дало повод многочисленным «западным историкам» обвинить СССР в обмане. Так, С. Случ указывает на «кардинальное» изменение политики СССР, который в 1935 г. обещал прийти на помощь вне зависимости от Польши и Румынии, а теперь предлагал действовать с учетом «неизбежно ограниченных возможностей».[596] Стоит отметить, что на серьезность этих «ограничений» однозначно указывала Польша, которая 8-11 сентября организовала на польско-советской границе крупнейшие в истории страны военные маневры.[597] Они завершились грандиозным 7-часовым парадом в Луцке, который принимал лично Рыдз-Смиглы.[598]
Но возможности Советского Союза ограничивали отнюдь не польские демонстрации. Чтобы прийти на помощь, СССР требовалось официальное обращение правительства Чехословакии с соответствующей просьбой. Бенеш предпочел капитулировать. Свет на причину решения чехословацкого правительства проливают выводы, к которым оно пришло на своем заседании 30 сентября: «Если Чехословакия сегодня будет сопротивляться и из-за этого произойдет война, то она сразу превратиться в войну СССР со всей Европой».[599] Действительно, вторжение СССР в Польшу и Румынию «без приглашения», в данном случае, неизбежно было бы расценено всеми европейскими странами, как агрессия против Европы.
СССР в свою очередь, ради сохранения отношений, не пошел даже на денонсацию договора о ненападении с Польшей.[600] Тем самым он вызвал массированные обвинения в двуличности со стороны Запада. А ведь так все замечательно складывалось. В беседе с Майским еще 24 марта 1938 г. Черчилль ругал Троцкого и хвалил Сталина и тут же призывал Майского: «Докажите перед лицом всего мира, что все россказни о вашей слабости лишены всяких оснований… Такой эффект могло бы иметь ваше торжественное и совершенно твердое заявление об оказании серьезной помощи Чехословакии в случае агрессии против нее».[601] Аналогичные фразы повторяли и Бонне, и многие другие. Еще чуть чуть и …
Три десятилетия спустя американский профессор А. Улам в этой связи заметил: «Советская дипломатия между октябрем (1938 г.) и мартом (1939 г.) обнаружила великолепное хладнокровие и силу нервов».[602] Тем не менее «кардинальное» изменение в политике СССР после Мюнхена действительно произошло. У Сталина исчезли последние иллюзии относительно мирных целей и союзнической добросовестности Англии и Франции. Американский посол в СССР Дэвис сообщал в Вашингтон свое мнение, что советская политика «коллективной безопасности» с англичанами и французами почти провалилась и что Москва может попытаться создать «в недалеком будущем союз… с Германией». Он также был убежден в «способности [Советского Союза] защитить себя от нападения с востока и запада». 1 апреля 1938 г. он телеграфировал госсекретарю Халлу, что Москва считает себя окруженной врагами и что ей приходится иметь дело с «враждебностью со стороны всех капиталистических государств».[603] Общее мнение советского правительства выражал в своем послании из Лондона посол Майский:
На этот раз Сталина был вынужден поддержать даже У. Черчилль:
Двойственная позиция У. Черчилля порой вызывает некоторое недоумение. Ведь именно Черчилль был автором той политики, которую теперь осуществлял Чемберлен, и именно Черчилль в 1930–е гг. неожиданно стал самым яростным оппонентом премьер–министра. Один из основных и непримиримых организаторов интервенции, стремившийся, по его собственным словам, любой ценой «задушить большевиков в колыбели», теперь, защищая союз с ними, вступал в прямой конфликт с правительством. «Я прошу правительство Его Величества затвердить в своих головах эти простые истины, –говорил Черчилль.– Без эффективного фронта на востоке не может быть никакой эффективной защиты наших интересов на западе, а никакого эффективного фронта на востоке не может быть без России».[606] Ни одна из популярных газет не поместила этой речи, зато полно излагалась речь премьера Чемберлена. На следующий день «Ивнинг стандарт» расторгла контракт с Черчиллем, поскольку (объяснил редактор) «ваши взгляды на внешнюю политику совершенно очевидно противоречат воззрениям нации».[607]
В Англии у одних Черчилль вызывал омерзение, именно эти эмоции сквозят в словах Ченнона отмечавшего, как Черчилль, Ллойд Джордж и еще несколько человек «ликующей толпой окружили Майского… этого посла террора, убийств и всяческих мыслимых преступлений».[608] У других восхищение, например, лорд Бусби, который писал: «С 1935 по 1939 год я наблюдал политических лидеров Британии, и я пришел к заключению, которое с тех пор не изменилось: за двумя исключениями, У. Черчилль и Л. Эмери, они были запуганными людьми… жалкая комбинация трусости и жадности».[609]
В чем же причина, заставившая Черчилля кардинально поменять свое отношение к Советской России?
Наиболее популярные версии гласят, что с 1935 г. для Черчилля Германия представляла большую угрозу, чем Советская Россия, и что Черчилль использовал антифашистскую и воинственную риторику в борьбе за власть. Этих версий, в частности, придерживается Э. Хьюз: «Весьма вероятно, что политическая амбиция была самым важным фактором, который привел к тому, что Черчилль превратился в одного из настойчивых противников Гитлера и предпринял попытку поднять Англию против нацизма… Его антагонизм в отношении Гитлера был порожден страхом, что Германия при нацистах может стать слишком мощной и бросить вызов английской гегемонии в Западной Европе. Этот антагонизм объяснялся убеждением Черчилля, что, поднимая Англию против Гитлера, он сможет опять завоевать какой–либо правительственный пост». Чемберлен вообще полагал, что воинственные речи У. Черчилля служат только одной цели – борьбе за власть. Американский публицист Ф. Нейльсон в свою очередь отмечал: «Без Гитлера и событий, которые стимулировали его действия, Черчилль никогда бы больше не вернулся к власти».[610]
На практике позиция У. Черчилля отличалась от политики Чемберлена тем, что первый делал ставку на Германию, а второй на Россию. У. Черчилль считал войну неизбежной и, как и Чемберлен, предпочитал, чтобы эта война грянула на Востоке. Никаких мыслей о каких–либо равноправных, до–пропорядочных отношениях с Россией, тем более советской, у Черчилля не было и в помине. Только прагматизм, традиционные интересы Британской империи и своего класса любой ценой. Отношение Черчилля к России передают слова его сторонника Ллойд Джорджа: «Уже много месяцев мы занимаемся тем, что смотрим в зубы этому могучему коню, который достается нам в подарок».[611] Именно на шее этого дармового коня, которого, не жалея сил, они же сами пытались удушить, Англия и Франция хотели выехать из того ада, который сами же создали в Версале.
Над Черчиллем довлел опыт Первой мировой войны. Черчилль и Ллойд Джордж в отличие от Чемберлена прочувствовали на себе и помнили всесокрушающую мощь германского вермахта. Они понимали, что Германия представляет для Англии гораздо большую угрозу, чем большевизм. Свежи были и воспоминания о том, как Россия пала в Первой мировой, поставив под угрозу поражения Западный фронт. Не зря Черчилль убеждал Майского: «Слабость России была бы фатальной для безопасности Британской империи. Нам нужна сильная Россия. Нам больше всего нужна сильная Россия».[612] Именно исходя из этих соображений, У. Черчилль рассчитывал если не избежать войны, то начать ее, как можно раньше, что давало больше шансов на победы над Германией с минимальными потерями.
Война между Германией и Россией соответствовала основополагающим принципам политики У. Черчилля, говоря о которых Бродрик однажды заметил: «Черчилль пришел в палату общин для того, чтобы проповедовать империализм, но он не готов нести бремя расходов, налагаемых проведением империалистической политики…
Пока же официальный Лондон и Париж были заняты … вооружением Гитлера. Директива последнего по операции «Грюн» гласила: «В период операции в интересах скорейшего повышения общего военно-экономического потенциала необходимо быстрое выявление и восстановление важных предприятий… По этой причине для нас имеет решающее значение обеспечить сохранность чешских заводов и промышленных сооружений, насколько это возможно в ходе военных операций».[616] Однако восстанавливать предприятия не пришлось. Англия и Франция сдали Гитлеру не только все чешские заводы, но и фермы, дома, коммуникации и т.д. нетронутыми, выселяемые чехи не могли забрать даже свой скот и собранный урожай. Советский полпред в Париже по этому поводу сообщал: «Французский обыватель с бухгалтерской точностью, свойственной каждому рядовому французу, подсчитывает количество людей, территории, золота, естественных богатств, которые сейчас захватила Германия, и приходит в ужас. Нужно отметить совершенно исключительную по своему размаху и единодушию волну возмущения и ожесточения против немцев».[617]
Захваченные в Чехословакии ресурсы и мощности позволили Гитлеру в дальнейшем вооружить и обеспечить 1, 5 млн. армию. Наиболее весомым чешским подарком Германии, который сделали Англия и Франция, были заводы «Шкода». По словам У. Черчилля «чешские заводы «Шкода» представляли собой… военно-индустриальный комплекс, который произвел между сентябрем 1938 и сентябрем 1939 года почти столько же военной продукции, сколько вся военная промышленность Англии!».[618] Главный обвинитель от Великобритании X. Шоукросс на Нюрнбергском процессе заявлял: «совершенно очевидно, что захват этих двух государств (Австрии и Чехословакии), их ресурсов, человеческих ресурсов и военного производства неизмеримо усилили позицию Германии…».[619] Геббельс отмечал этот факт еще в марте 1941 г.: «Фюрер очень хвалит прилежание и изобретательный талант чехов. Завод Шкода сослужил в этой войне величайшую службу… Крупп, Рейнметалл и Шкода – наши три большие оружейные кузницы».[620] Чешские танки участвовали в захвате самой Франции и Польши, а 22 июня 1941 г. границу СССР перешли 970 танков чешского производства, составлявших четверть всей танковой мощи вермахта.
Но это была лишь часть чешского наследства, доставшегося Германии от Мюнхена. Как отмечает И. Фест:
Так, та же Чехия фактически стала союзником фашистской Германии. Чешские заводы исправно работали на вермахт: «строили бронетранспортеры и самоходки, тачали сапоги, патроны миллионами штук и снаряды сотнями тысяч производили».[*39] Аналогичная участь ожидала прибалтийские страны, выполнение «плана Гофмана» шло своим чередом. 7 марта в Москве получили сообщение о германо-эстонском соглашении, которое позволяло разместить немецкие войска недалеко от Ленинграда.[622]
23 марта 1939 г. под угрозой вторжения Германия в очередной раз восстановила историческую справедливость, заставив Литву вернуть ей порт Мемель (Клайпеда), отторгнутый Литвой у Германии под шум Рурского кризиса в январе 1923 г. В Мемеле уже в конце 1938 г. на выборах местные нацисты получили голоса 90% избирателей. «Свершилось еще одно бескровное завоевание».[623] Министр иностранных дел Литвы Ю. Урбшис попытался повлиять на Германию воспользовавшись коронацией нового папы Пия XII. Но, как пишет С. Кремлев: «Папа жалобы верного сына католической церкви воспринял холодно и поинтересовался одним – не ощущает ли его литовская паства угрозы с советского Востока?»[624] Правительства Англии и Франции не воспрепятствовали этому новому акту германской агрессии, хотя под Клайпедской конвенцией стояли их подписи.[*40] 15 мая Великобритания признала возврат Мемеля к Германии.
В те же дни Германия навязала Румынии хозяйственный договор, который обеспечивал Рейх нефтью. Германия становилась хозяином ресурсов и промышленности Восточной Европы.[625] В апреле воодушевленная примером Гитлера и подбодренная попустительством английского правительства Италия захватила Албанию.
ПОСЛЕДНИЙ ПАКТ
Апокалипсическое настроение охватило нынче землю. Нас уже не оставляет ощущение близящегося рока.
Направление следующего удара возникло неожиданно, хотя пока ничто не предвещало грозы.
В первые годы своего существования в XX веке Польша вела захватнические войны против всех своих соседей – России, Германии, Литвы, Чехословакии. У. Ширер в полном соответствии с американской доктриной назвал этот период польской агрессии, принесшей гибель многих сотен тысяч людей, годами «возрождения» Польши. В результате своей агрессивной политики, а также благодаря активной помощи У Черчилля, Франции и США Польша превратилась в одну из «версальских миниимперий». «Из 31 миллиона населения, – по словам Гитлера в Польше, кроме поляков, насчитывалось, – 2,5 миллиона немцев, 4 миллиона евреев и 9 миллионов украинцев. В противоположность фанатически настроенной Варшаве весь остальной народ в целом апатичен и индифферентен».[627] Польша оказалась не способна создать стабильное правительство или решить проблемы промышленности и сельского хозяйства.[628] И миниимперией правила диктатура полковников, наследников Пилсудского, являвшихся, по словам У. Ширера, «толпой заурядностей».[629]
Однако Францией, Англией и США Польша была признана «оплотом демократии» Запада на Востоке Европы. И было за что, мало, кто ненавидел русских больше, чем польская шляхта, с такой-то индульгенцией…
После прихода Гитлера к власти, в 1934 г., был подписан германо-польский пакт о ненападении, направленный против Лиги Наций и системы «коллективной безопасности»,[630] Польша сохраняла благожелательный нейтралитет во время аншлюса и рейнского кризиса, не смотря на страстные призывы своей крестной матери – Франции, а потом вообще вместе с Германией, по словам У Ширера, «словно гиена» приняла участие в разделе Чехословакии.[631] Польша уже строила дальнейшие планы своего «возрождения» – захват Литвы,[*41] а затем вместе с Германией раздел Украины.
Предложение Риббентропа, сделанное им всего через месяц после подписания Мюнхенского соглашения, казалось, полностью соответствовало этим планам. Оно включало присоединение Польши к Антикоминтерновскому пакту, ее участие вместе с Германией в походе на Россию и долю в разделе Украины. Риббентроп обольщал поляков Великой Польшей от Балтийского до Черного моря. В обмен Гитлер требовал лишь Данциг и возможность обустройства Польского коридора, (прокладку автомобильной и железной дороги).[632]
Двадцатью годами ранее Ллойд Джордж в Версале предупреждал: передача свыше 2 млн. немцев под власть поляков «должна рано или поздно привести к войне». Кроме этого, отмечал У Ширер: «Ни один из пунктов Версальского договора не раздражал Германию так, как тот, по которому был образован Польский коридор, дававший Польше выход к морю и отсекавший Восточную Пруссию от рейха».[634] Дж. Фуллер приводил слова М. Фоллика, сказанные в 1935 г.: «Создание Польского коридора в тысячу раз более тяжкое преступление, чем создание Германией в случае ее победы в войне коридора, допустим, через нынешний Каледонский канал и передача Голландии этой полосы с единственной целью ослабить Британию. Примерно так поступила Франция, предоставив Польше коридор, разрезавший одну из наиболее плодородных областей Германии. Согласившись на этот преступный акт, союзники Франции совершили одно из самых тяжких, известных в истории преступлений против цивилизации… Чтобы дать Польше морской порт, было совершено другое преступление против Германии – у нее отобрали Данциг. Но из всего более немецкого в Германии Данциг является самым немецким[*42] … Рано или поздно Польский коридор стал бы причиной будущей войны».[635] Из этого видно, пишет Дж. Фуллер, что «требования, предъявленные Германией, не были неразумными».[636]
Очевидно аналогичного мнения придерживался и Гитлер и поэтому надеялся на взаимопонимание Польши и воевать с ней в ближайшее время не собирался. Так, 25 марта 1939 г. Гитлер в беседе с Браухичем говорил о нежелательности насильственного решения Данцигского вопроса, однако считал все-таки заслуживающей обсуждения военную акцию против Польши при «особо благоприятных политических предпосылках».[637]
1 апреля правительство Чемберлена, в ответ на зондаж Риббентропа относительно Данцига, дало гарантии безопасности Польши. Это событие вызвало вспышку гнева Гитлера. И. Фест приводит воспоминания адмирала Канариса, который был у Гитлера, когда поступило известие об английских гарантиях, по его словам, Гитлер воскликнул: «Я заварю им такое сатанинское зелье, что у них глаза на лоб полезут».[638] «Уже на следующий день он использовал спуск на воду линейного корабля «Тирпиц»… для того, чтобы выступить с речью против британской «политики окружения» Германии».[639] «Все лично встречавшиеся с Гитлером в это время рассказывают о его яростных нападках на Англию. Имперское министерство пропаганды в начале апреля дало указание изображать Англию самым опасным противником Германии».[640]
А пока 1 апреля, явно имея в виду Лондон, Гитлер обрушился на тех, кто «таскает каштаны из огня» чужими руками. Гитлер был уверен, что Англия ни за что не будет воевать за Польшу, как и за любую другую страну, да ей собственно и нечем.[*43] А следовательно,
Однако Гитлера, очевидно, такие перспективы не устраивали, и 11 апреля он издает директиву относительно всеобщей подготовки вооруженных сил к войне в 1939-1940 гг., который, помимо охраны границ и «Плана Вейс», включал присоединение Данцига. «В приложении к этому документу, озаглавленному «Политические гипотезы и цели», говорится, что следует избегать столкновения с Польшей. Однако в случае, если Польша изменит свою внешнюю политику и займет позицию, угрожающую Германии, то будет необходимо прибегнуть к окончательному разрешению вопроса, невзирая на пакт с Польшей». Главный обвинитель от Великобритании на Нюрнбергском процессе X. Шоукросс утверждал, что на этот момент доказательств было «недостаточно для того, чтобы утверждать, действительно ли было принято решение о времени нападения на Польшу».[642] И. Фест придерживается аналогичного мнения, по его словам, после Мюнхена: «Политика Гитлера… была строго последовательным широкомасштабным маневром по осуществлению этого поворота (на Запад. –
Однако уже 23 апреля Гитлер заявляет своим генералам: «Для меня было ясно, что рано или поздно, но конфликт с Польшей должен произойти. Я принял решение уже год тому назад, но я полагал сперва обратиться к Западу, и только спустя несколько лет обернуться к Востоку. Но течение событий не может быть предусмотрено. Я хотел сперва установить приемлемые отношения с Польшей, чтобы иметь развязанные руки для борьбы с Западом. Но этот мой план не мог быть осуществлен. Мне стало ясно, что Польша нападет на нас сзади в то время, когда мы будем заняты на Западе, и что таким образом нам придется воевать с ней в невыгодный для нас момент».[644]
27 апреля Англия вводит всеобщую воинскую повинность. А 28 апреля в своем знаменитом ответе Рузвельту Гитлер, на том основании, что Лондон и Варшава заключили между собой соглашение, фактически денонсировал англогерманский морской договор 1935 г. и польско-германский пакт о ненападении. Поскольку Англия «при определенных обстоятельствах вынудит Польшу предпринять военные действия против Германии».[645]
Причина резкого изменения намерений Гитлера заключалась в том, что Польша отклонила предложения Риббентропа. И не то чтобы Польшу не интересовали предложения Гитлера, Бек отвечал, что в его планы входит и раздел Украины, и Великая Польша от моря до моря, и поход против России. Существует несколько версий мотивов, побудивших Польшу отказаться от сотрудничества с Германией и броситься на «пустой крючок» «британских гарантий». Основной выделяется страх перед примером Чехословакии, ведь в случае согласия Польшу могла ожидать та же участь. Правда, Чехословакия давала и другой пример – германо-польского сотрудничества и предательства Англии и Франции. Историки в этой связи дополняют версию и указывают на шляхтскую алчность и шляхтский гонор, мол мы и сами великие.[*44] Так, Бек убеждал представителя Лиги Наций Буркхарда по Данцигу, что польские вооруженные силы «подготовлены для гибкой, сдерживающей противника подвижной войны. Мир будет изумлен».[646]
Страхи польских полковников были не беспочвенны. За три года до рассматриваемых событий Э. Генри предупреждал: «Восточная лига Гитлера и Бека марширует. Оба они идут вместе… до тех пор пока не будет достигнута их непосредственная цель – поражение большевизма. Но когда это будет достигнуто… тогда произойдет маленькое изменение – последний акт в этой современно-средневековой фантазии. Торжествующий победу «Балтийский орден» германского фашизма… уничтожит наследников Пилсудского… Он вдребезги разобьет «поляков», «польскую свинью», этих «наследственных врагов германской расы»… Гитлер раздавит свою союзницу Польшу… всей своей колоссально увеличившейся мощью и устроит новый раздел Польши, гораздо более тщательный, чем три первых: с Украиной и Литвой в качестве частей «федерации» под германской гегемонией в соответствии с первоначальным планом Розенберга; планом, который был «модифицирован» временно, по «тактическим» соображениям, но от которого никогда не отказывались».[647]
Прогнозы Э. Генри подтверждали планы руководителей вермахта. Г. фон Сект уже в 1922 г. заявлял: «Существование Польши непереносимо и несовместимо с условиями существования Германии. Польша должна исчезнуть – и исчезнет, с нашей помощью – из-за своей слабости и действий России… Уничтожение Польши должно стать основой политики Германии…».[648] Не случайно в отличие от западных границ Германия никогда добровольно не признавала внесенных Версальским договором территориальных изменений на Востоке, что было фактически подтверждено Англией и Францией в Локарнских соглашениях.[649] Министр иностранных дел Германии Штреземан в интервью Б. Локкарту в 1929 г. говорил, что он «искренне работал ради мира и согласия между народами Европы. Он способствовал англо-франкогерманскому взаимопониманию. Он добился поддержки своей политики 80-тью процентами населения Германии… Он подписал договор в Локарно. Он уступал, уступал, уступал – до тех пор, пока соотечественники не обернулись против него… Нет ни одного немца, говорил он, готовых воевать ради возвращения Эльзаса и Лотарингии, но нет и никогда не будет также немца, начиная с императора и кончая самым нищим коммунистом, который согласился бы признать нынешнюю германо-польскую границу. Исправление польской границы принесло бы Европе столетний мир…»[650]
Гитлер возложил всю ответственность за неизбежность войны с Польшей на Англию. По его словам,
Случай представился 17 марта, когда румынский посланник в Лондоне уведомил Форин Оффис о том, что Германия готовится предъявить Румынии ультиматум, выполнение которого поставит ее экономику на службу Рейху.[654] И 18 марта английское правительство одновременно через советского полпреда в Лондоне и наркома иностранных дел в Москве неожиданно запросило: «может ли и Румыния рассчитывать на помощь СССР в случае германской агрессии и в какой форме, в каких размерах». Аналогичные запросы были посланы Польше, Греции, Югославии и Турции. М. Литвинов ответил, что Советское правительство «прежде чем ответить на запрос… (хотело бы) знать позицию других государств, в частности Англии». Нарком выразил удивление, что помощью Советского Союза «интересуется Англия, а не Румыния», которая, как он заметил, «к нам не обращалась и, может быть, даже не желает ее».[655]
В тот же день «русское правительство… несмотря на то, что перед ним захлопнули дверь (в Мюнхене) … предложило созвать совещание шести держав»[656] – СССР, Англии, Франции, Польши, Румынии и Турции. М. Литвинов объяснил, что «из вопросов одного правительства другому о позиции каждого ничего не выйдет, а поэтому необходима общая консультация». Флеминг впоследствии отмечал: «Это было то, в чем ощущалась неотложная необходимость». Однако Галифакс на следующий день ответил, что после консультаций с премьером «они пришли к выводу, что такой акт был бы преждевременным».[657] Сам Галифакс назвал его «неприемлемым».
21 марта английский посол в Москве Сидс вручил М. Литвинову проект декларации СССР, Англии, Франции и Польши о том, что эти страны обязываются совещаться о шагах, которые должны быть предприняты для общего сопротивления агрессии. Сидс заявил, что «декларация составлена в таких необязывающих выражениях и так лаконично, что вряд ли могут быть серьезные возражения». Следуя принципу «лучше что-либо, чем ничего», правительство СССР приняло это предложение. Но английская сторона вначале затянула ответ, а затем сообщила, что вопрос о декларации следует считать отпавшим.[658] 23 марта Чемберлен в палате общин вообще заявил, что он выступает против создания «противостоящих друг другу блоков» в Европе.[659] Однако спустя две недели, 6 апреля, несмотря на свои слова, Чемберлен подписывает в Лондоне с Беком соглашение, трансформировав таким образом одностороннюю английскую гарантию во временный договор о взаимопомощи.[660] 13 апреля Франция и Англия объявили о своих гарантиях Греции и Румынии. Как отмечал У. Ширер, «Группировки стали постепенно вырисовываться».[661]
6 апреля Галифакс заверяет Майского в желании британского правительства создать широкую коалицию ради сохранения мира, в которой обязательно нашлось бы достойное место Советскому Союзу. Но в то же время Форин оффис без всяких комментариев отвергает неформальное предложение Майского о визите Литвинова в Лондон для подготовки переговоров.[662]
11 апреля М. Литвинов писал:
Мнение Литвинова о политике английского правительства последнее весьма красноречиво подтвердило само, когда 14 апреля, со ссылкой на речь Сталина на съезде, предложило Советскому правительству в одностороннем порядке сделать заявление, что в случае агрессии против какого-либо его европейского соседа Советский Союз окажет ему помощь, если она будет желательна. Даже Сидс понимал несуразность этого предложения. После его вручения, «поразмыслив день», он сообщил своему министру иностранных дел: предложение создает впечатление, что «мы не имеем серьезных намерений, а Советский Союз, понятно, опасается, что ему придется таскать каштаны из огня».[664]
В тот же день к Советскому Союзу обратились французы, без предварительных консультаций с Лондоном. Это было совершенно ново для их политики, отмечает М. Карлей, они не предпринимали ничего подобного со времен Барту. По предлагавшемуся франко-советскому пакту, стороны брали на себя обязательства помогать друг другу, если одна из них вступит в войну с Германией, чтобы помочь Польше или Румынии. Характерно, что первый проект этого договора предусматривал только помощь Советского Союза Франции, о помощи Франции Советскому Союзу даже не упоминалось.[665]
После долгих внутренних переговоров Париж принял предложение Советов, а Лондон нет. Здесь его обсуждение происходило 19 апреля. Вместо Галифакса выступил Кадоган, который вынужден был признать, что советские предложения ставят правительство Его Величества в трудное положение: «…Весьма сложно отказаться от этих советских предложений. У нас уже сложилось мнение, что Советы только кормят нас проповедями о «коллективной безопасности», но не делают никаких практических предложений. Теперь они сделали и будут иметь возможность упрекнуть нас, что мы не приняли их. Но больше всего будет упреков от наших же собственных левых… Кроме того, существует риск – хотя, я думаю, лишь в отдаленной перспективе, – что, если мы не примем их предложений, Советы могут заключить что-то вроде соглашения «о ненападении» с германским правительством». И все же Кадоган рекомендовал, чтобы предложения Литвинова были отвергнуты; что и было сделано, даже «с надменностью», как скажет позже французский посол Корбен».[666]
Пока же Галифакс уведомил Майского, что англичане «слишком заняты», чтобы рассмотреть «вполне логичные и конструктивные предложения Литвинова».[667] Чемберлен в тот день писал своей сестре: «Наша главная проблема – Россия. Признаюсь, что я испытываю к ней глубокое недоверие. Я не могу поверить, что она ставит перед собой те же цели, что и мы, или испытывает какую-либо симпатию к демократии как таковой. Она боится Германии с Японией и была бы рада, если бы в схватку с ними вступили другие. Вполне возможно, что она отлично сознает свою военную слабость и не желает ввязываться в конфликт, пока это в ее силах. Поэтому ее усилия направлены на то, чтобы подстрекать к схватке других, а самой отделываться только расплывчатыми обещаниями какой-то помощи…»[668]
В тот же день временный поверенный в делах Германии и Англии доносил своему МИДу, что, как стало известно из надежного источника, ответ британского правительства на советские предложения будет «равнозначен отказу, хотя он облечен в форму замечаний к контрпредложениям Советской России». «Простой отказ, – указывал Галифакс, – дал бы русским возможность поставить оба наших правительства в весьма щекотливое положение, [поэтому] было бы лучше всего отделаться какими-нибудь незначительными, но вполне выполнимыми контрпредложениями».[669] И действительно, 8 мая английское правительство вместо соглашения о взаимопомощи предложило Советскому правительству принять на себя односторонние обязательства в отношении Великобритании и Франции в случае вовлечения их в военные действия.[670]
Оценку этому предложению дал новый нарком иностранных дел В. Молотов: «англичане и французы требуют от нас односторонней и даровой помощи, не берясь оказывать нам эквивалентную помощь».[671] Англо-французские проекты пакта о взаимопомощи в 1939 г. советское полпредство комментировало следующим образом:
Через неделю Советское правительство уведомило своих партнеров по переговорам, что, внимательно рассмотрев их предложения, оно пришло к заключению, что эти предложения «не могут послужить основой для организации фронта сопротивления миролюбивых государств против дальнейшего развертывания агрессии в Европе», ибо «не содержат в себе принципа взаимности в отношении СССР и ставят его в неравное положение, так как они не предусматривают обязательства Англии и Франции по гарантированию СССР в случае прямого нападения на него со стороны агрессоров». Одновременно Советское правительство выдвинуло предложения, в случае реализации которых был бы создан действительный барьер против агрессии.[673]
27 мая В. Молотов заявил Сидсу и Пайяру: «Англо-французский проект не только не содержит плана организации эффективной взаимопомощи СССР, Англии и Франции против агрессии в Европе, но даже не свидетельствует о серьезной заинтересованности английского и французского правительств в заключении соответствующего пакта с СССР.
Голос общественного мнения отражали слова У Черчилля в палате общин: «Мы окажемся в смертельной опасности, если нам не удастся создать великий союз против агрессии. Было бы величайшей глупостью, если бы мы отвергли естественное сотрудничество с Советской Россией». Ллойд Джордж вторил: «Действуя без помощи России, мы попадем в западню». А газета «Daily hronicle» в апреле заявляла: «Советский Союз вместе с Францией и Англией – единственная надежда мира».[676] 10 мая Майский сообщал о результатах опроса, показавшего, что 87% англичан поддерживали немедленный альянс с Советами. На следующий месяц их было 84%.[677] Во Франции институт по изучению общественного мнения, проводя в октябре 1938 г. опрос граждан, установил, что 57% одобряют Мюнхенское соглашение (против – 37%), но на вопрос «Считаете ли вы, что Франция и Англия должны отныне сопротивляться всякому новому требованию Гитлера?» положительно ответило 70%, отрицательно – 17%.[678]
У. Черчилль тем временем призывал: «Теперь нет вопроса о правом или левом; есть вопрос о правом и виноватом».».
«Я никак не могу понять, каковы возражения против заключения соглашения с Россией… в широкой и простой форме, предложенное русским Советским правительством? Единственная цель союза – оказать сопротивление дальнейшим актам агрессии и защитить жертвы агрессии. Что плохого в этом простом предложении? Почему, – спрашивал Черчилль, – вы не хотите стать союзниками России сейчас, когда этим самым вы, может быть, предотвратите войну!.. Если случится самое худшее, вы все равно окажетесь вместе с ней по мере возможности…».[679]
У Черчилль в своем стремлении добиться союза с СССР продвинулся настолько далеко, что требовал уважительного отношения к Советскому Союзу. «Ясно, – говорил он, – что Россия не пойдет на заключение соглашения, если к ней не будут относиться как к равной…
Из Франции Суриц неоднократно сообщал, что там общественное мнение так же сильно склоняется в сторону альянса с Советами. «За последние дни в связи с многочисленными приемами я перевидал много и самого разнообразного народа, в том числе и много видных военных. Общее мое впечатление, что никто здесь не допускает даже мысли, что переговоры с нами могут сорваться и не привести к соглашению». Советский престиж никогда не был столь высок; все признавали, что «без СССР ничего не выйдет». И все дивились, почему заключение столь важного соглашения все время откладывается. Вину за задержку возлагали на британцев, на их консерватизм и несговорчивость, подозревали даже злой умысел.[680]
Но решающее воздействие на Чемберлена оказало, по видимому, даже не общественное мнение собственной страны, а слухи – 27 мая он отослал послу в Москве инструкцию, предписывавшую согласиться на обсуждение пакта о взаимопомощи. Дирксен извещал МИД Германии, что английское правительство пошло на этот шаг «крайне неохотно». По его мнению, основной причиной этого шага послужили слухи, будто Германия прощупывает пути сближения с Москвой, что там «опасаются, что Германии удастся нейтрализовать Советскую Россию и даже убедить ее сделать заявление о своем благожелательном нейтралитете. Это будет равнозначно полному краху политики окружения».[681]
На этот раз Чемберлен попытался откровенно обмануть Советское правительство трюком с Лигой Наций. Его план заключался в том, что-бы «…не создавать даже мысли об альянсе, заменяя его декларацией о наших
6-7 июня руководители Великобритании и Франции были вынуждены принять за основу советский проект договора. Об отношении к переговорам с СССР говорил уже тот факт, что Чемберлен лично трижды летал на поклон к Гитлеру, чтобы достичь Мюнхенского соглашения. В СССР же для ведения переговоров о создании союза, призванного спасти мир в Европе, английское правительство послало рядового чиновника министерства иностранных дел, начальника Центрально-европейского бюро, Стрэнга. «Чиновника весьма низкого уровня для такого рода переговоров, – отмечал Дирксен, да и, – впоследствии среди британских и французских офицеров, отправленных в СССР, не было ни одной заметной фигуры, имеющей полномочия принимать решения».[685] По словам У. Черчилля,
Молотов в начале июня предложил Англии прислать в Москву министра иностранных дел, чтобы тот принял участие в переговорах. По мнению русских, писал У Ширер, это, вероятно, не только помогло бы выйти из тупика, но и наглядно продемонстрировало бы серьезное желание Англии достичь договоренности с Советским Союзом. Лорд Галифакс ехать отказался. Вместо него предложил свои услуги А. Иден, бывший министр иностранных дел, но Чемберлен отклонил его кандидатуру.[687]
У Стрэнг прибыл в Москву 14 июня как эксперт, направленный в помощь послу У Сидсу, но, представляя Форин оффис, выглядел как глава делегации. Так он и воспринимался Кремлем. Инструкции, данные английским правительством У. Стрэнгу, весьма красноречиво говорили о целях его миссии: «Желательно заключить какое-нибудь соглашение с СССР о том, что Советский Союз придет нам на помощь, если мы будем атакованы с Востока, не только для того, чтобы заставить Германию воевать на два фронта, но также и потому – и это самое главное, – что если война начнется, то следует постараться втянуть в нее Советский Союз». Сама же Англия собиралась полностью сохранить свободу действий и связывать себя какими-либо четкими обязательствами не собиралась. В инструкции отмечалось: «Британское правительство не желает быть связанным каким бы то ни было определенным обязательством, которое могло бы ограничить нашу свободу действий при любых обстоятельствах».[688] Главной задачей миссии ставилось – тянуть время.[689] Инструкции были настолько обескураживающими, что английский посол в Москве Сидс 13 августа отправил письмо министру иностранных дел Галифаксу с запросом, действительно ли английское правительство желает прогресса в переговорах.[690] Отправляя миссию, Чемберлен оставался верен себе, продолжая свою прежнюю игру, неуклонно ведущую к новой войне, что в принципе не было секретом для Советского правительства, но оно следовало старой русской поговорке «с паршивой овцы, хоть шерсти клок». В официальных документах Советского правительства в те дни говорилось: «Германия и другие страны реакционно-фашистского блока – смертельная угроза человеческой цивилизации. С другой стороны, страны англо-французского блока – это тоже империалистические, но неагрессивные, миролюбивые державы, страны буржуазно-парламентской демократии, которые ведут борьбу за сохранение status quo. Конечно, у правящих кругов Англии и Франции есть свои империалистические расчеты. Они стремятся сохранить систему колониального гнета, расширить свои колониальные владения. Они стремятся направить агрессию фашистской Германии против Советского Союза. Но в то же время они выступают и против фашистских планов «нового мирового порядка» и в этом отношении могут быть союзниками СССР».[691]
И дело, хоть и со скрипом, пошло. К середине июля согласовали перечень обязательств сторон, список стран, которым даются совместные гарантии, и текст договора. Остались не согласованы только два вопроса, которые стали камнем преткновения на пути к союзу трех стран. Вопросы касались:
– «косвенной агрессии»;
– военного соглашения.
Термин «косвенная агрессия» был взят из текста английских гарантий Польше. Под косвенной агрессией понималось то, что случилось с Чехословакией. СССР расширил это понятие.[692] По словам В. Молотова: «косвенная агрессия» – это ситуация, при которой государство «жертва» «соглашается под угрозой силы со стороны другой державы
Протест «потенциальных союзников» вызвали слова «или без такой угрозы», а также распространение определения «косвенная агрессия» на страны Прибалтики, которые вообще не просили о каких-либо гарантиях.[*45] Но Советское правительство настаивало: «Отсутствие гарантии СССР со стороны Англии и Франции в случае прямого нападения агрессоров, с одной стороны, и неприкрытость северо-западных границ СССР, с другой стороны, могут послужить провоцирующим моментом для направления агрессии в сторону Советского Союза».[694]
Форин оффис тянул с ответом, по его мнению, при такой трактовке «косвенной агрессии» Советы могли оправдать интервенцию в Финляндию и Прибалтийские государства даже при отсутствии серьезной угрозы со стороны нацистов.[695] Галифакс в то время пояснял кабинету, что текущие «переговоры в конечном счете вовсе не так важны, они просто будут препятствовать Советскому Союзу «перейти в германский лагерь», в то же время «…поощряя Россию в вопросе вмешательства в дела других стран, мы можем нанести не поддающийся исчислению ущерб своим интересам, как дома, так и по всему миру».[696]
Французский МИД, наоборот, проявлял активность, его подогревало дыхание приближающейся войны, и обеспокоенный Ж. Бонне писал послу в Лондоне: «Колебания британского правительства накануне решающей фазы переговоров рискуют сегодня скомпрометировать… судьбу соглашения…», при этом, указывал Бонне, Франция «предпочитает трудности, которые может повлечь принятие русского определения косвенной агрессии, серьезной и намеренной опасности, которая последовала бы за провалом… переговоров».[697] Тем временем британские послы в Прибалтийских странах сообщали о растущей там озабоченности и враждебности Советам. В начале июня Эстония и Латвия подписали пакт о ненападении с Германией и германские военные специалисты занялись инспекцией их приграничных оборонительных сооружений.[698]
В начале июля французский посол Наджиар предложил разрешить противоречия по поводу стран Прибалтики
В задержке переговоров английское и французское правительства перед общественностью своих стран обвиняли Советский Союз, который, по их словам, выдвигает все новые и новые требования. Что было, по мнению М. Карлея откровенной ложью – неправда то, «что Молотов постоянно выдвигал перед Сидсом и Наджиаром все новые и новые требования. Основы советской политики были четко определены еще в 1935 г… Не были новыми проблемами или «неожиданными» требованиями вопросы о «косвенной агрессии», о гарантиях странам Прибалтики, о правах прохода и о военном соглашении. Даладье лгал, когда говорил, что советские требования… явились для него сюрпризом».[700]
Молотов терял терпение и в телеграмме своим полпредам в Париже и Лондоне назвал партнеров по переговорам «жуликами и мошенниками» и сделал пессимистический вывод: «Видимо, толку от всех этих бесконечных переговоров не будет».[701] Справедливость этой оценки подтверждается донесением Стрэнга английскому правительству от 20 июля: «неверие и подозрения в отношении нас в ходе переговоров не уменьшились, так же как и их уважение к нам не возросло. Тот факт, что мы создавали трудность за трудностью в вопросах, не казавшихся им существенными, породил впечатление, что мы не стремимся сколько-нибудь серьезно к соглашению».[702]
18 июля Молотов дал команду возобновить консультации с Германией о заключении хозяйственного соглашения. 22 июля было заявлено о возобновлении советско-германских экономических переговоров. Это обеспокоило англичан и французов, и чтобы не сорвать переговоры с СССР окончательно, они 23 июля согласились на советское предложение одновременно вести переговоры по политическому соглашению и по военным вопросам. Разработку конкретного плана совместных военных действий против Германии Молотов считал более важным вопросом, чем даже определение «косвенной агрессии». Если удастся согласовать план удара по Германии, то ее вторжение в Прибалтику вряд ли состоится.[703]
Проблема заключалась в том, что Англия и Франция требовали раздельного подписания политического и военного соглашений. Первое устанавливало обязательство прийти на помощь в случае агрессии, второе должно было определить масштабы и форму этой помощи. Подписание только политического соглашения, в случае агрессии Гитлера на Востоке, вынуждало СССР вступить в войну всеми своими силами. Англия и Франция же могли определять величину своего участия и время выступления в зависимости от своих интересов.
Поэтому СССР требовал, чтобы оба соглашения были подписаны одновременно. Официальный Лондон и Париж отказывались, поскольку «были невысокого мнения о военной мощи России».[704] Стрэнг, кроме этого, заявлял: «Это просто невероятно, что мы вынуждены разговаривать о военных тайнах с Советским правительством, даже не будучи уверенными в том, станет ли оно нашим союзником».[705] Когда Дракс спросил, не стоит ли ему встретиться с Майским, Галифакс ответил: «если вы в состоянии вынести это…». «Времени оставалось очень мало, – отмечал Дракс, – но среди британцев никто не испытывал особой озабоченности по поводу переговоров с Москвой, только обычное британское высокомерие по отношению к русским».[706] Но СССР настаивал. Предложение Советского правительства было сделано 19 июня, Англия и Франция официально ответили согласием лишь 25 июля, а их военная миссия
Потрясенный Майский по этому поводу писал: «Когда в Европе почва начинает гореть под ногами», англо-французы собираются в Москву на грузовозе. «…Чемберлен, несмотря ни на что, продолжает вести свою игру, – приходил к выводу советский посол, – ему нужен не тройственный пакт, а переговоры о пакте, чтобы подороже продать эту карту Гитлеру».[709] Между тем прибывший на переговоры «адмирал Дракс… – вспоминал нарком ВМФ Н. Кузнецов, – удобно вытянув ноги под столом, охотно вел неторопливый светский разговор о флотской регате в Портсмуте и конских состязаниях, как будто на международном горизонте не было ни одной грозовой тучи…».[710]
О целях французской миссии полпред СССР во Франции докладывал в НКИД: «миссия выезжает в Москву без разработанного плана. Этот тревожит и подрывает доверие к солидности переговоров. Сам глава французской миссии генерал Думенк «остался не особенно доволен характером напутствования, которое ему перед отъездом дали… «Никакой ясности и определенности»».[711] Свое мнение о целях и задачах миссии из Лондона докладывал в Берлин фон Дирксен: «…к продолжению переговоров о пакте с Россией, несмотря на посылку военной миссии, – или, вернее, благодаря этому, – здесь относятся скептически. Об этом свидетельствует состав английской военной миссии: адмирал, до настоящего времени комендант Портсмута, практически находится в отставке и никогда не состоял в штабе адмиралтейства; генерал – точно так же простой строевой офицер; генерал авиации – выдающийся летчик и преподаватель летного искусства, но не стратег. Это свидетельствует о том, что военная миссия скорее имеет своей задачей установить боеспособность Советской Армии, чем заключить оперативные соглашения…».[712]
В отличие от второстепенных представителей западных военных миссий в состав русской входили: Нарком обороны, начальник генштаба, главнокомандующие военно-морским флотом и военно-воздушными силами. Однако по словам У. Ширера: «Русские ничего не могли поделать с англичанами, которые в июле отправили в Варшаву для переговоров с польским генштабом
В соответствии с установками Лондона и Парижа их миссии в СССР не были наделены никакими полномочиями, не только для решения вопросов, но даже для их обсуждения. «Это просто не укладывалось ни в какие рамки, – писал позже Дракс, – что правительство и Форин оффис отправили нас в это плавание, не снабдив ни верительными грамотами, ни какими-либо другими документами, подтверждающими наши полномочия». Думенк высказывался почти идентично.[714]
Тем не менее переговоры начались. Главными проблемами военного соглашения стали вопросы: Польши и Румынии; военного сотрудничества.
Согласно предложенному Англией и Францией варианту политического договора, СССР должен был автоматически присоединиться к обязательствам этих стран в отношении Польши и Румынии. СССР же поставил условием своих гарантий «восточным партнерам» их активное участие в отражении агрессии либо хотя бы пропуск советских войск через их территорию. В противном случае, каким образом, спрашивал маршал К. Ворошилов, СССР может войти в непосредственное соприкосновение с противником и выполнить свои обязательства?[715] Французский посол в Москве докладывал в Париж: «То, что предлагает русское правительство для осуществления обязательств политического договора, по мнению генерала Думенка, соответствует интересам нашей безопасности и безопасности самой Польши».[*47] Едва ли, писал Пайяр, можно что-либо противопоставить советской позиции, которая «подводит нас к самой сущности вопроса».[716] Думенк был потрясен, «своей открытостью, граничащей с простодушием, маршал просто припер нас к стенке». Нам не осталось места ни для словопрений, ни для маневра, ни для дипломатических увиливаний.[717] «Дракс покинул совещательную комнату ошеломленным. Он был почти уверен, что его миссии пришел конец. «Мы… думали, что сможем получить поддержку России, не приводя каких-либо разумных доводов», – писал Думенк».[718]
Что бы оказать давление на слишком
Меж тем 17 августа Думенк телеграфировал в Париж: «СССР хочет военного пакта… Ему не нужен от нас листок бумаги, за которым не стоят конкретные действия».[721] Ллойд Джордж в то время заявлял Чемберлену: «Без активной помощи СССР никакого «восточного фронта» быть не может… При отсутствии твердого соглашения с СССР я считаю Ваше сегодняшнее заявление (о использовании Польши в качестве второго фронта) безответственной азартной игрой, которая может кончиться очень плохо».[722] Даже Галифакс на этот раз выступил против Чемберлена: «Русские полны самых мрачных подозрений, – сказал Галифакс, – и боятся, что наша истинная цель – заманить их этими договоренностями в ловушку, а потом покинуть в трудный момент. Они страдают от острого комплекса неполноценности, и считают, что еще со времен Большой Войны западные державы относятся к России надменно и презрительно».[723] Как будто на деле было иначе?
О политике правительств Англии и Франции в тот период свидетельствуют инструкции, данные их представителям, в которых, в частности, предписывалось, не обсуждать вопросов о балтийских государствах, позиции Польши и Румынии.[724] «Вы привезли какие-нибудь четкие инструкции относительно прав прохода через Польшу?» – спрашивал Наджиар. Думенк отвечал, что Даладье дал ему инструкции не идти ни на какое военное соглашение, которое бы оговаривало права Красной армии на проход через Польшу. Думенк должен был довести до сознания советского руководства, что его просят только помогать польскому правительству военными поставками и оказывать только ту помощь, о которой
Тем временем в Лондоне заместители начальника генштаба уже теряли терпение, доказывая Чемберлену, что: «Ввиду быстроты, с которой развиваются события, возможно, что этот ответ устареет раньше, чем будет написан, но мы все равно считаем, что его нужно дать… Совершенно ясно, что без своевременной и эффективной русской помощи у поляков нет никакой надежды сдерживать германский удар… Это же касается и румын, с той только разницей, что тут сроки будут еще короче. Поддержки вооружениями и снаряжением недостаточно. Если русские собираются участвовать в сопротивлении… то эффективно они смогут действовать только на польской или румынской территориях… Без немедленной и эффективной русской помощи… чем дольше будет длиться эта война, тем меньше останется шансов для Польши или Румынии возродиться после нее в форме независимых государств и вообще в форме, напоминающей их нынешний вид».[726] Однако официальный Лондон продолжал хранить олимпийское спокойствие.
Во Франции эмоции были сильнее, так Боннэ уже требовал, что «на Польшу следует оказать максимальное давление, не останавливаясь перед угрозами», чтобы преодолеть нежелание польского руководства вступать в военный союз».[727] Бонне утверждал: «Произойдет катастрофа, если из-за отказа Польши сорвутся переговоры с русскими. Поляки не в том положении, чтобы отказываться от единственной помощи, которая может прийти к ним в случае нападения Германии. Это поставит английское и французское правительства почти в немыслимое положение, если мы попросим каждый свою страну идти воевать за Польшу, которая отказалась от этой помощи».[728] Но, как Лондон, так и Париж ограничились лишь формальными обращениями к Польше и Румынии.
Польша ответила, что она «быть четвертым не хочет, не желая давать аргументы Гитлеру».[729] Ю. Бек сообщил французскому послу в Варшаве Л. Ноэлю: «Для нас это принципиальный вопрос: у нас нет военного договора с СССР; мы не хотим его иметь…».[730] Э. Рыдз-Смигла твердил: «Независимо от последствий, ни одного дюйма польской территории никогда не будет разрешено занять русским войскам».[731]
Румыния, также, несмотря на уговоры союзников, категорически отказались от сотрудничества с СССР.[*48]
У. Ширер недоумевал, «почему правительства Англии и Франции в столь критический момент не оказали давления на Варшаву» или не поставили условием своих гарантий Польше принятие помощи от России? Бонне предложил этот вариант 19 августа.[732] Ллойд Джордж в палате общин высказывал подобное мнение: «Если мы пойдем на это без помощи России, то попадем в ловушку… Я не могу понять, почему перед тем, как взять на себя такое обязательство, мы не обеспечили заранее участия России… Если Россию не привлекли только из-за определенных чувств поляков… мы должны поставить такое присутствие в качестве условия, и если поляки не готовы принять это единственное условие… то они должны сами нести за это ответственность».[733]
Ответ на недоуменные вопросы У Ширера, Ллойд Джорджа… давал Наджиар: «Польша не хотела входить в такое соглашение… а
Поделиться книгой: