Помоги проекту - поделись книгой:
НЕОБЫЧАЙНЫЯ ПРИКЛЮЧЕНІЯ
ТАРТАРЕНА ИЗЪ ТАРАСКОНА
и
ТАРТАРЕНЪ НА АЛЬПАХЪ.
Альфонсъ Доде
I
10 августа 1880 года, въ часъ пресловутаго солнечнаго заката, прославленнаго Путеводителями Жоанна и Бедекера, густой желтый туманъ заволакивалъ вершину Риги (Regina montium) и громадный отель, совсѣмъ не подходящій къ суровому горному пейзажу, знаменитый Риги-Кульмъ, куда съѣзжаются на одинъ день и на одну ночь толпы туристовъ восхищаться закатомъ солнца и его восходомъ. Въ ожиданіи втораго звонка къ обѣду, мимолетные гости громаднаго европейскаго каравансарая зѣвали отъ скуви и бездѣлья по своимъ комнатамъ или дремали на диванахъ читальной залы, пригрѣтые тепломъ колориферовъ. А тамъ, снаружи, вмѣсто обѣщанныхъ красотъ природы, злилась вьюга, разнося облака снѣжныхъ хлопьевъ, да однообразно поскрипывая тускло горящими фонарями. Нечего, сказать, стоило забираться на такую высь, тащиться за тридевять земель!… О, Бедекеръ!…
Вдругъ въ туманѣ появилось нѣчто: сквозь завываніе вѣтра послышался стукъ и лязгъ желѣза; въ вихрѣ метели обрисовывались какія-то странныя движенія, вынужденныя необычайнымъ снаряженіемъ. Удрученные бездѣльемъ туристы и англійскія миссъ въ мужскихъ шапочкахъ, глазѣвшія въ окна, приняли было показавшуюся фигуру сначала за отбившуюся отъ стада корову, потомъ — за продавца жестяныхъ издѣлій, обвѣшаннаго своимъ товаромъ. Шагахъ въ десяти отъ подъѣзда такъ нежданно явившаяся фигура приняла новыя, болѣе опредѣленныя очертанія: вотъ видѣнъ лукъ-самострѣлъ на плечѣ, шлемъ съ опущеннымъ забраломъ, — изъ тумана выдвигался настоящій средневѣковый стрѣлокъ, встрѣча съ которымъ на этихъ высотахъ была еще менѣе правдоподобна, чѣмъ встрѣча съ безпастушною коровой или съ разнощикомъ.
На крыльцѣ стрѣлокъ съ лукомъ оказался просто толстымъ, плечистымъ и коренастымъ человѣкомъ. Онъ остановился, шумно отдуваясь, стряхнулъ снѣгъ съ желтыхъ суконныхъ наколѣнниковъ, съ такой же желтой фуражки и съ вязаннаго «passe-montagne», изъ-за котораго видны были только клочки темной бороды съ просѣдью да огромные синія очки пузырями. Горная кирка, альпенштокъ [1], мѣшокъ за спиной, связка бичевокъ черезъ плечо и нѣсколько желѣзныхъ крючьевъ у пояса, стягивающаго англійскую блузу, дополняли снаряженіе это-то образцоваго альпиниста. На дикихъ высотахъ Монъ-Блана или Финстераархорна такое снаряженіе никого бы не удивило, а тутъ, у Риги-Кульмъ, въ двухъ шагахъ отъ желѣзной дороги!…
Альпинистъ, правда, шелъ со стороны, противуположной станціи, и его обувь ясно свидѣтельствовала о долгомъ переходѣ по снѣгу и грязи. Онъ пріостановился и удивленнымъ взглядомъ осмотрѣлъ отель и окружавшія его постройки. Нашъ путешественникъ, очевидно, не ожидалъ встрѣтить на высотѣ двухъ тысячъ метровъ надъ уровнемъ моря такихъ громадныхъ сооруженій, съ стеклянными галлереями, съ колоннадами, съ семью этажами горящихъ огнями оконъ и съ широкимъ подъѣздомъ, освѣщеннымъ двумя рядами фонарей, придававшими этимъ горнымъ вершинамъ видъ парижской Оперной площади въ осеннія сумерки.
Но какъ бы ни былъ удивленъ нашъ альпинистъ, обыватели отеля были удивлены еще болѣе его появленіемъ, и когда онъ вошелъ въ огромную прихожую, толпы любопытныхъ высыпали изъ всѣхъ залъ: мужчины съ билліардными кіями и съ газетами въ рукахъ, дамы съ работою или книгою, а тамъ выше и выше, со всѣхъ площадокъ лѣстницы, свѣшивались сотни головъ.
Пришедшій заговорилъ громко, на всю прихожую, густымъ «южнымъ» басомъ, напоминавшимъ звукъ литавръ:
— Ну, погодка!… Будь она проклята!
Чутъ не задыхаясь, онъ снялъ фуражку и очки. Яркій свѣтъ газа, тепло колориферовъ, великолѣпіе обстановки, швейцары въ галунахъ и въ адмиральскихъ фуражкахъ съ золотыми буквами Regina montium, бѣлые галстухи метръ д'отелей, цѣлый батальонъ швейцаровъ въ національныхъ костюмахъ, — все это ошеломило его на секунду, но только на одну секунду, не больше. Онъ почувствовалъ, что на него смотрятъ, и тотчасъ же пріободрился, какъ актеръ передъ полнымъ театромъ.
— Чѣмъ могу служить? — съ неподражаемымъ достоинствомъ спросилъ управляющій, шикарнѣйшій изъ управляющихъ, въ полосатой жакеткѣ и съ шелковистыми баками, ни дать, ни взять дамскій портной.
Альпинистъ ни капельки не смутился, спросилъ комнату, «маленькую, удобную комнатку», и вообще держалъ себя съ величественнымъ управляющимъ совсѣмъ запросто, какъ со старымъ школьнымъ товарищемъ. Онъ даже чуть-чуть не разсердился, когда къ нему подошла бернская служанка, въ золотомъ нагрудникѣ и вздутыхъ тюлевыхъ рукавахъ, и спросила, не угодно ли ему отправиться наверхъ на подъемной машинѣ. Предложеніе совершить преступленіе не могло бы привести его въ большее негодованіе.
— На подъемной машинѣ!… Да чтобъ я… я!…- но онъ сейчасъ же смягчился и дружескимъ тономъ сказалъ швейцаркѣ:
— Pedibusse eut jambisse, моя хорошенькая кошечка… — и гордо пошелъ за служанкою по лѣстницѣ.
По всему отелю, на всѣхъ языкахъ цивилизованнаго міра, пронесся одинъ и тотъ же вопросъ: «Это еще что же такое?…» Но вотъ раздался второй звонокъ къ обѣду, и всѣ забыли объ удивительномъ господинѣ.
Любопытная вещь — столовая въ отелѣ Риги-Кульмъ.
Середина громаднаго стола подковой на шестьсотъ приборовъ занята живыми растеніями, съ которыми чередуются компотныя блюда, одни — съ рисомъ, другія — съ черносливомъ; въ ихъ то свѣтломъ, то темномъ сыропѣ отражаются тысячи огней и залоченыя вычуры лѣпнаго потолка. Какъ и за всѣми швейцарскими табль-д'отами, рисъ и черносливъ дѣлятъ обѣдающихъ на два враждебные лагеря. По взглядамъ, полнымъ ненависти или благожеланія, съ которыми каждый посматриваетъ на эти дессертныя блюда, можно уже заранѣе опредѣлить, кто принадлежитъ къ какому лагерю. «Рисовые» отличаются худобой и блѣдностью, «черносливцы» — полнокровнымъ румянцемъ толстыхъ щекъ.
На этотъ разъ численный перевѣсъ былъ на сторонѣ послѣднихъ; къ тому же, они насчитывали въ своихъ рядахъ нѣсколько важныхъ лицъ, европейскихъ знаменитостей, какъ, папримѣръ: великаго историка Астье-Рею «de l'Académie franèaise», барона фонъ-Штольца, стараго австро-венгерскаго дипломата, лорда Чипендаля (?), члена жокей-клуба, съ его племянницей (гм… гм!…), знаменитаго профессора Боннскаго университета, доктора Шванталера, перувіянскаго генерала съ семью дочками… Тогда какъ «рисовые» могли имъ противупоставить только бельгійскаго сенатора съ семействомъ, супругу профессора Шванталера и возвращающагося изъ Россіи итальянскаго тенора, щеголяющаго рукавными запонками величиною въ чайное блюдцо.
Враждебное отношеніе этихъ двухъ сторонъ и было, по всей вѣроятности, причиной натянутой сдержанности, царившей за столомъ. Чѣмъ же инымъ могло бы быть объяснено молчаніе этихъ шести сотъ человѣкъ, надутыхъ, хмурыхъ, подозрительныхъ и посматривающихъ другъ на друга съ величественнымъ презрѣніемъ? Поверхностный наблюдатель могъ бы приписать все это нелѣпой англо-саксонской спѣси, задающей теперь повсюду тонъ путешественникамъ. Но онъ ошибся бы, конечно. Немыслимо, чтобы люди, не утратившіе образа человѣческаго, стали вдругъ, безъ причины и повода, ненавидѣть другъ друга, задирать другъ передъ другомъ носы, дѣлать другъ другу презрительныя рожи изъ-за того только, что не былъ совершенъ обрядъ взаимнаго представленія. Тутъ, навѣрное, кроется другая причина, и, по моему мнѣнію, во всемъ виноваты рисъ и черносливъ. Только ими и можетъ быть объяснено мрачное молчаніе, удручающее обѣдающихъ въ отелѣ Риги-Кульмъ. Безъ этой причины розни и при такомъ количествѣ сотрапезниковъ самыхъ разнородныхъ національностей, табль-д'отъ былъ бы оживленъ и шуменъ, напоминалъ бы собою нѣчто вродѣ пиршества временъ столпотворенія вавилонскаго.
Альпинистъ не безъ нѣкотораго волненія вошелъ въ эту трапезу невольныхъ молчальниковъ, громко откашлялся, — на что никто не обратилъ вниманія, — и сѣлъ: на послѣднее свободное мѣсто. На этотъ разъ онъ имѣлъ видъ самаго зауряднаго туриста: плѣшивый, съ круглымъ животикомъ, съ густою остроконечною бородой, съ величественнымъ носомъ и добродушными глазами, осѣненными грозными бровями, — онъ отличался отъ другихъ только непринужденностью манеръ.
Рисовый или черносливный? — этого пока никто незналъ.
Едва успѣлъ онъ сѣсть, какъ тотчасъ же безпокойно завертѣлся на стулѣ, потомъ испуганно вскочилъ и съ словами: «Фу-ахъ!… Сквознякъ!» — кинулся къ свободному стулу, наклоненному къ столу. Его остановила швейцарка кантона Ури, въ бѣломъ нагрудникѣ и обвѣшанная серебряными цѣпочками:
— Позвольте, занятъ.
Сидящая рядомъ молодая дѣвушка, лица которой онъ не видалъ, сказала, не поднимая головы:
— Это мѣсто свободно. Мой братъ болѣнъ и не придетъ сегодня.
— Болѣнъ?… — переспросилъ альпинистъ участливо, — болѣнъ? Не опасно, надѣюсь?
Въ его говорѣ рѣзко выдавалось южное произношеніе, и это, повидимому, не понравилось бѣлокурой дѣвушкѣ, такъ какъ она ничего не отвѣтила и только окивула сосѣда ледянымъ взглядомъ темно-синихъ глазъ. Не особенно расположеннымъ къ любезности казался и сосѣдъ справа, итальянскій теноръ, здоровенный малый съ низкимъ лбомъ, масляными глазами и усами шиломъ, которые онъ сердито закручивалъ съ того момента, какъ альпинистъ сѣлъ между нимъ и дѣвушкой. Но нашъ добрякъ не любилъ ѣсть молча, считалъ это вреднымъ для здоровья.
— Эге! Славныя запонки! — громко, но какъ бы самъ съ собою, проговорилъ онъ, разглядывая рукава итальянца. — Музыкальныя ноты, врѣзанныя въ яшму… чудесно, превосходно!
Его громкій, металлическій голосъ одиноко раздавался по залѣ, не находя отклика.
— Вы, навѣрное, пѣвецъ? Да?
— Non capisco… — пробурчалъ себѣ подъ носъ итальянецъ.
Альпинистъ притихъ на минуту, рѣшившись ѣсть молча; но куски становились ему поперегъ горла. Наконецъ, когда сидящій противъ него австро-венгерскій дипломатъ потянулся дрожащею отъ старости рукой за горчишницей, онъ предупредительно подвинулъ ее съ словами:
— Къ вашимъ услугамъ, господинъ баронъ…
Онъ слышалъ, что такъ титуловали дипломата.
Къ несчастью, бѣдняга фонъ-Штольцъ сохранилъ только хитрую и тонкую физіономію, выработанную дипломатическою китайщиной, но давнымъ-давно растерялъ способности говорить и думать и теперь путешествовалъ по горамъ въ надеждѣ ихъ какъ-нибудь разыскать. Онъ широко открылъ выцвѣтшіе глаза, всмотрѣлся въ незнакомое лицо и опять закрылъ ихъ. Десятокъ заслуженныхъ дипломатовъ такой интеллектуальной силы упорными совмѣстными стараніями едва ли бы въ состояніи были выработать формулу обычной благодарности.
При этой новой неудачѣ лицо альпиниста приняло отчаянно-свирѣпое выраженіе; а по стремительности движенія, съ какимъ онъ схватилъ бутылку, можно было подумать, что вотъ-вотъ онъ сейчасъ пуститъ ею въ опустѣлую голову барона и прикончитъ на мѣстѣ заслуженнаго австро-венгерскаго дипломата. Ничуть не бывало! Онъ просто предложилъ пить своей сосѣдкѣ, которая даже не слыхала его словъ, занятая разговоромъ въ полголоса съ двумя молодыми людьми, сидящими рядомъ съ нею. Она наклонялась къ нимъ и оживленно говорила что-то на незнакомомъ языкѣ. Видны были только блестящіе завитки бѣлокурыхъ волосъ. вздрагивавшіе вокругъ маленькаго, прозрачнаго розоваго ушка. Кто она: полька, русская, шведка? — во всякомъ случаѣ сѣверянка. И южанину сама собою пришла на память хорошенькая провансальская пѣсенка; не долго думая, онъ спокойно началъ напѣвать:
На этотъ разъ всѣ оглянулись, всѣ подумали: не съ ума ли онъ сошелъ? Онъ покраснѣлъ, молча углубился въ свою тарелку и опять оживился лишь для того, чтобъ оттолкнуть одинъ изъ поданныхъ ему соусниковъ раздора.
— Опять черносливъ! Въ жизни никогда не ѣмъ!
Это было уже слишкомъ. Вокругъ стола задвигались стулья. Академикъ, лордъ Чипендаль (?), боннскій профессоръ и нѣкоторыя другія знаменитости черносливнаго лагеря встали съ мѣстъ и удалились изъ залы, выражая тѣмъ свое протестующее негодованіе. За ними почти тотчасъ же послѣдовали рисовые, такъ какъ и ими излюбленный соусникъ былъ отвергнутъ, подобно первому.
Ни риса, ни чернослива!… Что же это такое?
Всѣ вышли вонъ, и было что-то торжественно-ледяное въ этомъ молчаливомъ шествіи недовольныхъ лицъ съ надменно поднятыми носами и презрительно сжатыми губами. Альпинистъ остался одинъ-одинёшенекъ въ ярко освѣщенной залѣ, всѣми отвергнутый, подавленный общимъ презрѣніемъ.
Друзья мои, не презирайте никого и предоставьте это недостойное дѣло выскочкамъ, уродамъ и глупцамъ. Презрѣніе — маска, которою прикрывается ничтожество, иногда умственное убожество; презрѣніе есть признакъ недостатка доброты, ума и пониманія людей. Добродушный альпинистъ зналъ это. Ему уже давно перевалило за сорокъ лѣтъ, онъ былъ глубоко умудренъ жизненнымъ опытомъ и, кромѣ того, хорошо зналъ себѣ цѣну, понималъ важность лежащей на немъ миссіи и настолько сознавалъ, къ чему обязываетъ его громкое, носимое имъ, имя, что не обратилъ никакого вниманія на мнѣніе о себѣ всѣхъ этихъ господъ. Къ тому же, ему стоило только сказать свое имя, крикнуть: «Это я», — и всѣ эти презрительныя лица низко склонились бы передъ нимъ; но его забавляло инкогнито.
Одно стѣсняло его, это — невозможность поговорить, пошумѣть, разойтись, что называется, во всю, пожимать руки, похлопывать по плечу, называть людей уменьшительными именами. Вотъ что угнетало и давило его въ отелѣ Риги-Кульмъ, а главное — опять-таки это невыносимое молчаніе.
«Вѣдь, этакъ просто типунъ наживешь, вѣрнѣйшій типунъ!» — разсуждалъ бѣдняга самъ съ собою, бродя по отелю и не зная, куда приклонить голову.
Онъ зашелъ было въ кофейную, огромную и пустынную, какъ городской соборъ въ будни, подозвалъ слугу, назвалъ его «другомъ сердечнымъ», приказалъ подать «хорошаго мокка… да смотри, безъ сахару». И хотя слуга не полюбопытствовалъ узнать, «почему безъ сахару», — альпинистъ, все-таки, прибавилъ: «По старой привычкѣ, которую и сдѣлалъ въ Алжирѣ, еще во время моихъ охотъ тамъ». И онъ уже открылъ ротъ, чтобы разсказать про свои знаменитыя охоты, но слуга убѣжалъ и стоялъ передъ растянувшимся на диванѣ лордомъ Чипендалемъ, требовавшимъ лѣнивымъ голосомъ: Tchimppègne! Tchimppègne! [3] Пробка глупо хлопнула, и опять ничего не стало слышно, кромѣ завыванія вѣтра въ трубѣ монументальнаго камина, да лихорадочнаго шуршанья снѣга по оконнымъ стекламъ.
Тоскливо-мраченъ былъ также читальный залъ; у всѣхъ газеты въ рукахъ, сотни головъ склонились вокругъ зеленыхъ столовъ, освѣщенныхъ газовыми рожками съ рефракторами. Отъ времени до времени слышится зѣвокъ, раздается кашель, шуршаніе переворачиваемыхъ листовъ и надъ всѣмъ этимъ, въ молчаливомъ величіи, прислонившись спинами къ камину, стоятъ двѣ уныніе наводящія фигуры, отъ которыхъ такъ и вѣетъ затхлою плѣсенью оффиціальной исторіи, — профессоръ Шванталеръ и академикъ Астье-Рею, капризомъ судьбы поставленные лицомъ къ лицу на вершинѣ Риги послѣ тридцати лѣтъ обоюдной ругани въ объяснительныхъ запискахъ и замѣткахъ, гдѣ они величали другъ друга то «безмозглымъ осломъ», то «vir ineptissimus».
Можете себѣ представить, какъ они встрѣтили добродушнаго альпиниста, когда онъ подсѣлъ къ нимъ позаняться умными разговорами. Съ высоты этихъ двухъ каріатидъ его сразу обдало такимъ убійственнымъ холодомъ, что онъ въ ту же минуту всталъ, началъ шагать по залѣ и, наконецъ, отворилъ библіотечный шкафъ. Тамъ валялось нѣсколько англійскихъ романовъ въ перемежку съ толстыми Библіями и разрозненными томами записокъ швейцарскаго альпійскаго клуба. Нашъ путешественникъ взялъ было одну книгу съ тѣмъ, чтобы почитать въ постели на сонъ грядущій, но вынужденъ былъ водворить ее на мѣсто, такъ какъ правила читальни не дозволяютъ разносить книги по нумерамъ.
Продолжая безцѣльно бродить, онъ добрался до послѣдняго убѣжища — до салона. И тамъ царило то же всеподавляющее уныніе, — такое уныніе, какое возможно только въ Сенъ-Бернардскомъ монастырѣ, гдѣ монахи выставляютъ тѣла несчастныхъ, погибшихъ въ снѣгахъ, въ той именно позѣ, въ какой ихъ застигла смерть отъ мороза. Такой точно видъ представлялъ салонъ Риги-Кульма. Всѣ дамы уныло сидѣли группами на диванахъ, идущихъ по стѣнамъ, или одиноко замерли гдѣ попало въ креслахъ. Неподвижныя миссъ точно застыли съ альбомами и работами въ рукахъ. А въ глубинѣ передъ фортепіано, съ видомъ покойника, котораго забыли похоронить, сидѣлъ старый дипломатъ, положивши мертвыя руки на клавиши. Несчастный Штольцъ задремалъ, обезсиленный стараніями припомнить польку, когда-то имъ сочиненную. За нимъ заснули и всѣ дамы, склонивши головки въ завиткахъ или въ уродливыхъ англійскихъ чепцахъ пирогами.
Приходъ альпиниста не разбудилъ ихъ, и самъ онъ безпомощно опустился на диванъ, подавленный вселеденящимъ отчаяніемъ. Вдругъ по отелю разнеслись веселые и громкіе звуки музыки. Странствующіе «musicos», — арфа, флейта и скрипка, — постоянно бродящіе по отелямъ Швейцаріи, забрались въ Риги-Кульмъ и расположились въ прихожей. При первыхъ аккордахъ, нашъ герой ожилъ, вскочилъ на ноги.
— Zou! bravo!… Музыка! Давай ее сюда! — и онъ кидается въ прихожую, растворяетъ настежь двери, тащитъ музыкантовъ, поитъ ихъ шампанскимъ и самъ пьянѣетъ не отъ вина, котораго онъ не пьетъ, а отъ звуковъ бродячаго оркестра, возвратившихъ его къ жизни.
Онъ подсвистываетъ флейтѣ, взвизгиваетъ скрипкой, прищелкиваетъ надъ головою пальцами, кидаетъ кругомъ торжествующіе взгляды, приплясываетъ и приводитъ въ недоумѣніе туристовъ, сбѣжавшихся на шумъ со всего отеля. Подогрѣтые виномъ, музыканты, съ воодушевленіемъ настоящихъ цыганъ, заиграли одинъ изъ увлекательныхъ вальсовъ Штрауса. Альпинистъ оглянулся и увидалъ у двери жену профессора Шванталера, уроженку Вѣны, толстушку съ бойкими глазами, сохранившую всю живость молодости, несмотря на сѣдину, словно пудрой засыпавшую ея голову. Онъ подлетѣлъ къ профессоршѣ, обхватилъ ея талію и, съ крикомъ:
— Э! Живо, берите дамъ! Впередъ, впередъ! — понесся по залѣ.
Сразу все встрепенулось, ожило и закружилось въ общемъ вихрѣ, все затанцовало, вездѣ — въ прихожей, въ гостиной, въ читальнѣ, вокругъ зеленыхъ столовъ. И сдѣлалъ это онъ одинъ, всѣхъ расшевелилъ, разогрѣлъ, воспламенилъ; а самъ, однако же, не танцуетъ больше, запыхавшись на двухъ-трехъ турахъ вальса. За то онъ наблюдаетъ, распоряжается своимъ баломъ, командуетъ музыкантамъ, устраиваетъ пары, просовываетъ руку боннскаго профессора вокругъ таліи старой англичанки, на серьезнаго Астье-Рею напускаетъ самую задорную изъ дочерей перувіянскаго генерала. Сопротивленіе немыслимо. Необычайный альпинистъ обладаетъ какою-то обаятельною силой, которая такъ и поднимаетъ, такъ и мчитъ въ вихрь танцевъ. «Жги, жги!…» Презрѣнія, ненависти — какъ не бывало. Нѣтъ ни «рисовыхъ», ни «черносливныхъ», — всѣ вальсируютъ. Настоящая эпидемія танцевъ охватила весь громадный отель; даже на площадкахъ лѣстницы, до шестаго этажа включительно, вертѣлись швейцарки-служанки, точно деревянныя куклы на пружинахъ.
Пусть непогода злится снаружи, пусть воетъ вѣтеръ, взметая облака снѣга на пустынныхъ высотахъ, до этого никому нѣтъ дѣла, — здѣсь тепло, хорошо, веселья хватитъ до утра.
— Ну, а мнѣ, пожалуй, и на покой пора, — порѣшилъ добродушный альпинистъ, человѣкъ разсудительный, истый сынъ своей отчизны. гдѣ люди быстро увлекаются и еще быстрѣе успокоиваются. Посмѣиваясь про себя, онъ прокрался мимо профессорши Шванталеръ, послѣ тура вальса неотступно пристававшей къ нему съ своими: «Walsiren… dansiren…» — и тихонько удалился съ импровизированнаго бала.
Онъ взялъ свой ключъ, подсвѣчникъ и на минуту пріостановился на площадкѣ перваго этажа полюбоваться плодами своихъ дѣяній, посмотрѣть на умиравшую отъ тоски толпу, которую онъ заставилъ прыгать и веселиться. Тутъ къ нему подошла запыхавшаяся отъ танцевъ швейцарка и, подавая перо, сказала:
— Позвольте просить васъ, mossié, вписать ваше имя въ книгу.
Съ секунду онъ колебался: сохранить или не сохранить инкогнито? Впрочемъ, не все ли равно? Предполагая даже, что вѣсть о его пребываніи на Риги и разнесется по отелю, все-таки, никто неузнаетъ, зачѣмъ онъ собственно пріѣхалъ въ Швейцарію. А за то ужь ибудетъ же завтра потѣха, когда всѣ эти «инглишмены» узнаютъ… Служанка не вытерпитъ, разболтаетъ. Вотъ удивятся-то, вотъ пойдетъ говоръ по всему отелю: «Неужели? Онъ… онъ самъ!…»
Эти соображенія пронеслись въ его головѣ съ быстротою звуковъ гремѣвшаго внизу оркестра. Онъ взялъ перо и съ спокойною небрежностью написалъ подъ именами Астье-Рею, Шванталера и другихъ знаменитостей имя, долженствующее затмить всѣ прежде вписанныя; онъ написалъ свое имя и сталъ подниматься выше, не обернувшись даже посмотрѣть на эффектъ, который его имя должно произвести. Въ этомъ онъ не сомнѣвался.
Швейцарка заглянула въ книгу и прочла:
Тартаренъ изъ Тараскона,
а внизу:
П. А. K.
Прочла и, какъ ни въ чемъ не бывало, глазомъ не мигнула. Она не понимала, что означаютъ буквы П. А. К., отъ роду своего не слыхивала ни о какомъ «Дардаренѣ».
Дикій, темный народъ!
II
Когда подъ яснымъ, синимъ провансальскимъ небомъ, въ поѣздѣ, идущемъ изъ Парижа въ Марсель, торжественно раздается названіе станціи «Тарасконъ», любопытныя головы высовываются изъ всѣхъ оконъ вагоновъ, и пассажиры переговариваются между собой: «А, такъ вотъ Тарасконъ… Посмотримъ, что за Тарасконъ такой». Въ томъ, что представляется ихъ глазамъ, нѣтъ, однако же, ничего необыкновеннаго: мирный, чистенькій городокъ, башни, крыши домовъ, мостъ черезъ Рону. Но не это привлекаетъ взоры путешественниковъ; ихъ интересуетъ тарасконское солнце и производимые имъ миражи, поражающіе удивительными неожиданностями, своею фантастичностью, потѣшнымъ неправдоподобіемъ; ихъ интересуетъ этотъ крошечный, чудочный, своеобразный народъ, представляющій собою яркое выраженіе всѣхъ инстинктовъ юга Франціи, — народъ живой, подвижный, болтливый, все преувеличивающій, забавный и до крайности впечатлительный… Вотъ что стараются уловить жадные взгляды пассажировъ поѣзда, мчащагося съ сѣвера къ Средиземному морю; вотъ что составляетъ громкую славу мирнаго городка.
Въ достопамятныхъ разсказахъ, опредѣленнѣе указывать на которые автору не дозволяетъ скромность, исторіографъ Тараскона пытался изобразить счастливые дни маленькаго городка съ его клубомъ, съ романсами, составляющими личную собственность каждаго обывателя, съ его любопытными охотами по фуражкамъ за неимѣніемъ дичи. Потомъ наступили тяжелые дни войны и горькихъ испытаній, въ которыхъ и Тарасконъ принялъ свою долю участія, готовясь къ геройской оборонѣ… Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, но Тарасконъ не забылъ пережитыхъ несчастій; онъ отказался отъ прежнихъ легкомысленныхъ забавъ и всѣ заботы направилъ къ тому, чтобы развить физическую силу, мускулы своихъ доблестныхъ сыновъ, въ чаяніи будущихъ «реваншей». Въ немъ устроились стрѣлковыя и гимнастическія общества, каждое съ своимъ особымъ костюмомъ, съ соотвѣтствующимъ снаряженіемъ, съ своею музыкой и съ своимъ знаменемъ; открылись фехтовальныя собранія, боксерныя бои на палкахъ, борцовыя. Состязанія въ бѣгѣ и въ единоборствѣ замѣнили собою для людей высшаго общества охоты по фуражкамъ и платоническія охотничьи бесѣды въ лавкѣ оружейника Костекальда. Наконецъ, клубъ, самъ старый клубъ, отказался отъ пикета и безига и превратился въ альпійскій клубъ, по образцу лондонскаго «Alpine Club'а», слава котораго гремитъ даже въ Индіи. Различіе между лондонскимъ клубомъ и тарасконскимъ заключалось лишь въ томъ, что члены этого послѣдняго, не желая разставаться съ дорогою родиной изъ-за славы лазить по иноземнымъ горамъ, довольствовались тѣмъ, что было у нихъ подъ руками, или, вѣрнѣе, подъ ногами, тутъ же, сейчасъ за заставой.
Альпы въ Тарасконѣ? Ну, не Альпы, конечно, а, все-таки, горы, не особенно высокія, правда, покрытыя душистымъ тминомъ и лавандой, не очень крутыя и опасныя, возвышающіяся метровъ на 150–200 надъ уровнемъ моря, рисующіяся бирюзовыми волнами на горизонтѣ Прованса, но окрещенныя пылкою фантазіей мѣстныхъ жителей баснословными и характеристичными именами: le Mont-Terrible, le Bout-du-Monde, le Pic-des Geants и т. под.
Истинное наслажденіе посмотрѣть, какъ въ воскресенье утромъ тарасконцы въ гетрахъ, съ альпійскими палками въ рукахъ, съ мѣшками и палатками на спинахъ, при звукѣ рожковъ, отправляются въ свои горныя экспедиціи, о которыхъ на другой день мѣстная газета Форумъ даетъ подробный отчетъ въ необыкновенно «картинныхъ» описаніяхъ, не щадя выраженій: «страшные обрывы», «пропасти», «ужасающія стремнины», точно дѣло идетъ о Гималаяхъ. Само собою разумѣется, что, благодаря такимъ забавамъ, обыватели пріобрѣли новыя силы, тѣ «двойные мускулы», которыми въ былыя времена могъ похвастать только одинъ Тартаренъ, добрый, неустрашимый, славный геройскими подвигами Тартаренъ.
Если Тарасконъ резюмируетъ собою югъ Франціи, то въ Тартаренѣ олицетворяется весь Тарасконъ. Тартаренъ не только первый гражданинъ города, онъ — его душа, онъ точное выраженіе всѣхъ его прекрасныхъ особенностей. Всѣмъ извѣстны его былые подвиги, его тріумфы въ качествѣ пѣвца (о, незабвенный дуэтъ изъ Роберта Дьявола въ аптекѣ Безюке!) и поразительная одиссея его охотъ за львами въ Алжирѣ, откуда онъ вывелъ великолѣпнаго верблюда. Этотъ послѣдній изъ алжирскихъ верблюдовъ покончилъ въ Тарасконѣ свои земныя странствованія и скелетъ его хранится въ городскомъ музеѣ среди тарасконскихъ рѣдкостей.
А Тартаренъ остался все такимъ же, какимъ былъ. Такъ же крѣпки его зубы, такъ же вѣренъ глазъ; несмотря на то, что ему перевалило за пятьдесятъ, его воображеніе работаетъ по-прежнему и все увеличиваетъ не хуже добраго телескопа. Тартаренъ былъ и теперь «молодчиной», какъ называлъ его много лѣтъ назадъ храбрый Бравида, начальникъ гарнизонной швальни. Да, онъ былъ, несомнѣнно, «молодчина»! Только въ немъ, какъ и во всякомъ тарасконцѣ, что-то такое тамъ, въ глубинѣ его нутра, сдваивалось: съ одной стороны, была страсть къ приключеніямъ, къ опасностямъ, — словомъ, къ молодечеству, съ другой — таился неопредѣленный страхъ передъ всякимъ утомленіемъ, передъ сквознымъ вѣтромъ и передъ всякою случайностью, могущею повліять на здоровье, а тѣмъ паче — причинить и самую смерть. Извѣстно, однако же, что обусловленная такимъ страхомъ осторожность не помѣшала Тартарену показать себя храбрецомъ и даже героемъ, при случаѣ. И вотъ невольно возникаетъ вопросъ, зачѣмъ онъ забрался на Риги (Regina montium) въ свои лѣта и послѣ того, какъ онъ столь дорогою цѣной пріобрѣлъ неоспоримое право на покой и мирный отдыхъ на лаврахъ.
На этотѣ вопросъ могъ бы отвѣтить одинъ только злокозненный оружейникъ Костекальдъ. Этотъ недостойный гражданинъ представляетъ собою типъ, довольно рѣдкій въ Тарасконѣ. Зависть, низкая и черная зависть яркими чертами выступаетъ въ злобной складкѣ его тонкихъ губъ и въ непріятной окраскѣ, поднимающейся изъ глубины его печени и заливающей желтыми тонами его выбритое, правильное лицо, все изрытое бороздами, напоминающими изображенія Тиверія или Каракалы на старыхъ римскихъ медаляхъ. Его зависть есть своего рода болѣзнь, которую онъ не старается даже скрывать; иногда, подъ вліяніемъ тарасконскаго темперамента, неудержимо прорывающагося наружу, ему случается, въ разговорѣ объ удручающемъ его недугѣ, высказывать такія слова: «Вы не можете себѣ представить, какъ это тяжело!»
Само собою разумѣется, что Тартаренъ былъ невольнымъ виновникомъ мученій Костекальда. Ему покоя не давала слава Тартарена: повсюду онъ, всегда онъ, этотъ Тартаренъ! И вотъ медленно, тихомолкомъ. незамѣтно, подобно муравью, забравшемуся въ деревянное изображеніе божества, онъ въ теченіе двадцати лѣтъ подтачиваетъ эту блестящую репутацію, грызетъ ее и подрываетъ. Когда вечеромъ въ клубѣ Тартаренъ разсказывалъ про свои охоты за львами, про свои путешествія по великой пустынѣ Сахары, Костекальдъ ехидно усмѣхался и недовѣрчиво пожималъ плечами.
— А шкуры-то, Костекальдъ, львиныя шкуры, которыя онъ намъ присылалъ? Онѣ, вѣдь, тутъ налицо… вонъ онѣ въ клубной залѣ.
— Хе, невидаль шкуры!… Мало ихъ, что ли, по-вашему, этихъ шкуръ-то въ Алжирѣ?
— А слѣды пуль, круглыя дыры въ головахъ?
— Знаемъ мы и это… видали! Вы забыли, должно быть, какъ во времена нашихъ охотъ по фуражкамъ шапошники держали прострѣленныя дробью и разорванныя фуражки для плохихъ стрѣлковъ.
Такіе подвохи не могли, разумѣется, поколебать славу Тартарена — истребителя львовъ. Но далеко не такъ неуязвимъ онъ былъ въ качествѣ альпиниста, и Костекальдъ пользовался этимъ, злобствуя на то, что президентомъ альпійскаго клуба выбрали человѣка, замѣтно «отяжелѣвшаго» отъ лѣтъ и, къ тому же, привыкшаго въ Алжирѣ въ мягкимъ туфлямъ, къ широкимъ одеждамъ, располагавшимъ къ лѣни и нѣгѣ. На самомъ дѣлѣ Тартаренъ рѣдко принималъ участіе въ восхожденіяхъ на горы и довольствовался лишь тѣмъ, что напутствовалъ экскурсіонистовъ добрыми пожеланіями, да потомъ въ торжественныхъ засѣданіяхъ громко прочитывалъ потрясающіе отчеты объ экспедиціяхъ такимъ страшнымъ голосомъ и съ такими ужасающими взглядами, что дамы чуть не падали въ обморокъ.
Костекалъдъ же, напротивъ, сухой,*нервный, «съ пѣтушиными ногами», какъ про него говорили, лѣзъ всегда впереди всѣхъ; онъ облазилъ одну за другою всѣ тарасконскія «Альпины», на недоступныхъ вершинахъ водрузилъ знамя клуба съ изображеніемъ Тараска въ звѣздномъ полѣ. И, все-таки, онъ былъ только вицепрезидентомъ — В.-П. А. К.; но онъ работалъ, такъ неусыпно работалъ для достиженія президентства, что на предстоящихъ выборахъ Тартаренъ долженъ былъ неминуемо провалиться.
Неизмѣнные друзья, аптекарь Безюке, Экскурбанье, капитанъ Бравида, храбрый начальникъ гарнизонной швальни, сообщили объ этомъ Тартарену. Его геройская душа была глубоко возмущена такою неблагодарностью и гнусностью интриги. У него даже зародилась было мысль на все махнуть рукой, все бросить, покинуть самую родину, перебраться черезъ мостъ и поселиться въ Босерѣ у Вольсковъ; но онъ скоро успокоился. Невозможно, выше силъ его было бы покинуть этотъ маленькій домикъ съ садомъ, разстаться со старыми привычками, отказаться отъ президентскаго кресла альпійскаго клуба, отъ величественныхъ П. А. K., красующихся на его карточкахъ, на бумагѣ и конвертахъ и даже въ тульѣ его шляпы!… И вдругъ ему пришла въ голову съ ногъ-сшибательная идея.
Въ сущности, всѣ подвиги Костекальда ограничивались шляньемъ по тарасконскимъ горкамъ. Почему бы ему, Тартарену, въ теченіе трехъ мѣсяцевъ, оставшихся еще до выборовъ, не попытать совершить что-либо грандіозное, — водрузить, напримѣръ, знамя клуба на вершинѣ одной изъ высочайшихъ горъ Европы, на Юнгфрау или на Монъ-Бланѣ? Каковъ былъ бы тріумфъ при возвращеніи, каковъ ударъ Костекальду! Попробуй-ка онъ тогда, потягайся на выборахъ!
Тартаренъ тотчасъ же принялся за дѣло, тайно отъ всѣхъ выписалъ изъ Парижа цѣлую кучу спеціальныхъ сочиненій: Восхожденія Вимпера, Ледники Тиндаля, Монъ-Бланъ Стефенъ д'Арка, Извѣстія альпійскаго клуба, англійскаго и швейцарскаго, и начинилъ себѣ голову множествомъ альпійскихъ терминовъ, не понимая ихъ настоящаго смысла. По ночамъ ему стали сниться страшныя вещи: то онъ катился по безконечному глетчеру, то стремглавъ летѣлъ въ бездонную разщелину, то его засыпали обвалы, то онъ попадалъ на востріе огромной ледяной сосульки, насквозь протыкавшей его грудь… И долго потомъ, уже проснувшись и напившись шоколата, по обыкновенію въ постели, онъ не могъ по настоящему придти въ себя, отдѣлаться отъ перепугавшаго его кошмара. Это не мѣшало ему, однако же, вставши, посвящать все утро дѣятельнымъ упражненіямъ, необходимымъ для его цѣли.
Вокругъ всего Тараскона идетъ нѣчто вродѣ бульвара, обсаженнаго деревьями и носящаго у мѣстныхъ жителей названіе «Городскаго круга». Каждое воскресенье, послѣ обѣда, тарасконцы, — отчаянные рутняеры, несмотря на пылкость воображенія, — обходятъ этотъ «кругъ» и непремѣнно въ одномъ направленіи. Тартаренъ сталъ обходить его по утрамъ восемь, десять разъ сряду и иногда даже въ обратномъ направленіи. Онъ шелъ, заложивши руки за спину, неширокимъ, мѣрнымъ шагомъ, настоящею горною походкой. Лавочники, пораженные такимъ отступленіемъ отъ общепринятыхъ обычаевъ, терялись во всевозможныхъ догадкахъ.
У себя дома, въ своемъ экзотическомъ садикѣ, онъ дѣятельно упражнялся въ прыганіи черезъ разщелины, для чего перескакивалъ черезъ бассейнъ, въ которомъ нѣсколько золотыхъ рыбокъ плавало между водорослями; раза два онъ упалъ въ воду и долженъ былъ смѣнить платье и бѣлье. Такія неудачи только больше раззадоривали его. Будучи подверженъ головокруженіямъ, онъ взбирался на каменный бортъ бассейна и прохаживался по немъ, къ великому ужасу старой служанки, непонимавшей, ради чего продѣлываются всѣ эти необыкновенныя штуки. Въ то же время, онъ заказалъ хорошему слесарю въ Авиньонѣ стальные шипы, системы Вимпера, для обуви и кирку системы Кеннеди, пріобрѣлъ лампу съ канфоркой, два непромокаемыя одѣяла и двѣсти футовъ веревки собственнаго изобрѣтенія, сплетенной изъ тонкой проволоки.
Полученіе этихъ разнородныхъ предметовъ, таинственные разъѣзды для заказовъ и покупокъ сильно интриговали тарасконцевъ; въ городѣ заговорили: «Президентъ затѣваетъ что-то». Но что онъ затѣваетъ? Навѣрное, что-нибудь необыкновенное и грандіозное, ибо, по прекрасному и мѣткому выраженію храбраго капитана Бравиды, говорившаго не иначе, какъ апоѳегмами, — «орелъ не охотится за мухами».
Тартаренъ не открывался даже самымъ близкимъ друзьямъ. Только въ засѣданіяхъ клуба замѣтно было, какъ вздрагиваетъ его голосъ и вспыхиваетъ его взоръ, когда онъ обращается съ рѣчью къ Костекальду, косвенно вынуждающему его на эту новую экспедицію, трудность и опасность которой все болѣе и болѣе выяснялась по мѣрѣ приближенія времени отъѣзда. Въ этомъ отношеніи несчастный Тартаренъ нисколько не пытался обмануть себя; напротивъ, онъ представлялъ ихъ себѣ въ такомъ мрачномъ цвѣтѣ, что счелъ необходимымъ привести свои дѣла въ порядокъ и написать духовное завѣщаніе, — актъ, совершенія котораго животолюбивъге тарасконцы боятся, кажется, не менѣе самой смерти.
И вотъ, прелестнымъ іюньскимъ утромъ, при чудномъ блескѣ безоблачно-лазурнаго неба, въ своемъ кабинетѣ, передъ дверью, отворенною въ чистенькій садикъ, наполненный экзотическими растеніями, сидитъ Тартаренъ въ мягкихъ туфляхъ, въ широкой фланелевой одеждѣ,- сидитъ въ покоѣ и довольствѣ, съ любимою трубкой въ зубахъ, и вслухъ прочитываетъ только что написанныя на большомъ листѣ бумаги слова:
«Симъ духовнымъ завѣщаніемъ я выражаю мою послѣднюю волю…»
Что ни говорите, какимъ бы непоколебимымъ сердцемъ, какою бы силою характера ни обладалъ человѣкъ, въ подобномъ положеніи онъ переживаетъ, все-таки, страшно тяжелыя минуты. Тѣмъ не менѣе, ни рука, ни голосъ Тартарена не дрогнули въ то время, какъ онъ распредѣлялъ между своими согражданами этнографическія сокровища, собранныя и сохраняемыя въ образцовомъ порядкѣ въ его маленькомъ домикѣ.
«Альнійскому клубу, — писалъ Тартаренъ, — завѣщаю боабабъ (arbor gigantea), который поставить на каминѣ въ залѣ засѣданій.
„Капитану Бравидѣ — карабины, револьверы, охотничьи и малайскіе кривые ножи, томагауки и все иное смертоубійственное оружіе.
„Экскурбанье — всѣ мои трубки, мундштуки, кальяны, маленькія трубочки для куренія опіума.
«Костекальду»… — да, онъ не забылъ и Костекальда и ему завѣщалъ знаменитыя отравленныя стрѣлы, съ надписью: «не дотрогивайтесь».
Весьма возможно, что этотъ посмертный даръ былъ сдѣланъ не безъ затаенной надежды: авось либо предатель наколется отравленною стрѣлой и тоже умретъ. Но ничего подобнаго нельзя было вывести изъ содержанія духовнаго завѣщанія, заканчивавшагося возвышеннымъ и глубоко-трогательнымъ обращеніемъ:
«Я прошу моихъ дорогихъ альпинистовъ не забывать ихъ президента… Я прошу ихъ простить моему врагу, какъ я ему прощаю, несмотря на то, что онъ-то и есть виновникъ моей смерти».
Тутъ Тартаренъ вынужденъ былъ пріостановиться; цѣлый потокъ слезъ хлынулъ изъ его глазъ. Онъ съ поразительною отчетливостью увидалъ себя разбитымъ, изуродованнымъ, растерзаннымъ въ клочки у подножія высокой горы, — увидалъ, какъ кладутъ въ телѣжку и везутъ въ Тарасконъ его обезображенные останки… Такова сила провансальскаго воображенія! Онъ присутствовалъ на собственныхъ похоронахъ, слышалъ пѣніе, рѣчи, произносимыя на его могилѣ, сожалѣнія: «Бѣдняга Тартаренъ!…» — и, затерявшись въ толпѣ друзей, самъ себя горько оплакивалъ.
Но тотчасъ же видъ его кабинета, залитаго солнечными лучами, игравшими на блестящемъ оружіи и на рядахъ трубокъ, и веселое журчаніе маленькаго фонтана въ саду возвратили его къ дѣйствительности. На самомъ дѣлѣ: изъ-за чего умирать? Зачѣмъ уѣзжать? Что за неволя? Кто его гонитъ? Глупое самолюбіе!… Рисковать жизнью изъ-за президентскаго кресла и какихъ-нибудь трехъ буквъ!…
То была, однако, лишь минутная слабость, такая же мимолетная дань человѣческой немощи, какъ и невзначай пролитыя слезы. Черезъ пять минутъ завѣщаніе было дописано, вложено въ конвертъ, запечатано огромною черною печатью, и великій человѣкъ принялся за окончательные сборы въ путь.
Поделиться книгой: