Миф XX века

В основном те же события, что и в Элладе, но более мощно в пространственном масштабе и в плане политики насилия, показывает история Рима. Рим также является учреждением волны нордического народа, который задолго до германцев и галлов хлынул в плодородную долину южнее Альп, сломил господство этрусков, этого таинственного «чуждого» (малоазиатского) народа, предположительно вступил в брак с кланами еще чистой местной средиземноморской расы и породил нордически обусловленный характер, более стойкий и упорный, причем господа, крестьяне и герои объединились со здравым смыслом и железной энергией. Старый Рим, о котором история может рассказать немного, благодаря воспитанию и недвусмысленному характеру в борьбе против всего ориентализма, стал настоящим народным государством. В это «доисторическое» время те головы как бы получили подготовку, накапливалась та сила, которой расточительно питались более поздние столетия, когда римляне вступили в мировые конфликты. Господствующие 300 аристократических кланов дали 300 сенаторов, из них назначались руководители провинций и полководцы. Окруженный мореплавательными расами Малой Азии, Рим все чаще был вынужден самоутверждаться при помощи меча и со всей беспощадностью. Разрушение Карфагена было чрезвычайно важным действием с точки зрения истории рас: благодаря этому была спасена более поздняя средне- и западноевропейская культура от испарений этого финикийского зачумленного очага. Мировая история, наверное, имела бы другой ход событий, если бы одновременно с разрушением Карфагена удалось бы полностью разрушить все другие сирийские и малоазиатские семитско-еврейские центры. Но действия Тита, однако, запоздали: малоазиатский паразит больше не сидел в самом Иерусалиме, а протянул уже свои сильные загребающие руки от Египта и «Эллады» к Риму. И он уже действовал в Риме! Все, что было одержимо тщеславием и корыстолюбием, тянулось в столицу на Тибре и предпринимало усилия обещаниями и подарками повлиять на решения «суверенного» единовластного народа. Из ранее справедливого всенародного референдума, имеющего однонаправленный, связанный с землей характер, за счет притока чуждой расы возникла бессмысленная опустившаяся толпа людей, представляющая собой постоянную угрозу государству. Как одинокая скала в этой, все более зарастающей илом волнующейся массе, стоял позже как аллегория великий Катон (цензор). В качестве претора (Pritor) Сардинии, консула в Испании и затем цензора в Риме. Он боролся против взяточничества, ростовщичества и расточительства. Аналогично другому Катону, который после бесплодной борьбы против разложения государства бросился на меч. Но древнеримское — это по сути нордическое. Когда германцы позже согласились пойти на службу к слабым, опустившимся, окруженным нечистопородными людьми императорам, в них был жив тот самый дух чести и верности, что и у древних римлян. Император Вителлий, бесподобный трус, был схвачен своими противниками в своем убежище, его протащили на веревке по Форуму и удушили, а его германская личная охрана не сдалась. Хоть и была она освобождена от своей клятвы, но погибла до последнего человека. Это был нордический дух Катона, древних германцев Мы наблюдали его снова в 1914 году во Фландрии у Коронеля (Coronel), в течение многих лет во всем мире.

В середине V века был сделан первый шаг навстречу хаосу: был разрешен смешанный брак между патрициями и плебеями. Смешанный с точки расы брак в Риме, так же как и в Персии и Элладе, стал заключительным аккордом в падении народа и государства. В 336 году первые плебеи проникли в собрание депутатов общины, к 300 году можно было уже говорить о плебейских священниках. В 287 году плебейское народное собрание стало государственным учреждением. Торговцы и финансисты выдвинули на передний план свои креатуры, тщеславные мятежные священники (проповедники) типа Гракхов поддались демократическим тенденциям, побуждаемые, может быть, благородной, но ложно используемой доброжелательностью, остальные совершенно открыто встали во главе городского римского сброда, как, например, Публий Клодий (Publius Clodius).

В эти времена хаоса лишь немногие выделялись: голубоглазый могущественный Сулла, чисто нордическая голова Августа. Но они не могли больше противостоять судьбе. И так случилось, что власть над римским народным потоком — а это означает власть над огромной империей — становится игрой жестокого случая в зависимости от того, кто господствует над преторианцами (Pritorianer) или прямо является предводителем голодных скопищ людей: один раз поднимается великий гражданин, а другой раз — свирепый легавый пес. Прежние мощные расовые силы Рима за 400 лет демократии, разлагающей расу, были близки к истощению. Властители приходят теперь из провинций. Траян является первым испанцем в пурпуре, Гадриан (Hadrian) — вторым. Возникает усыновленное императорство, как последняя попытка спасения, связанная с ощущением того, что на кровь уже положиться нельзя, и только личностный отбор способен сохранить государство. Ценности Марка Аврелия, тоже испанца, уже ослаблены христианством: он совершенно открыто поднимает защиту рабов, эмансипацию женщин, помощь бедным (заботу о безработных, как сказали бы мы сегодня) до государственных принципов, лишает прав единственную, еще типообразующую силу, сильнейшую традицию республиканского Рима — власть отцовской семьи (pater familias). Затем следует Септимий Север, африканец. «Делайте богатыми солдат, презирайте всех остальных», — звучит его совет своим сыновьям Каракалле и Гете. Побуждаемый своей матерью-сирийкой (дочерью жреца семитсткого божества Ваала) Каракалла, отвратительный ублюдок на троне цезарей, объявляет всех «свободных» жителей римской области гражданами государства (212).

Это было концом римского мира. Затем Макринус (Macrinus) убивает Каракаллу и сам становится императором. После того, как убивают и его, за ним следует монстр Элагабал (Elagabal), племянник африканца Севера. Между ними всплывают полугерманец Максим «Траке» (Maximus «Thrax»), семит Филипп «Араб» (Philippus «Arabs»). На местах сенаторов восседали почти только неримляне. «Созданию этой эпохи способствовали испанец Марциал, греки Плутарх, Страбон (Strabon), Дион Кассий (Dio Cassius) и т. д. Аполлодор, построивший Форум, тоже был греком…

Среди более поздних: рожденный в Белграде иллириец Аврелий, Диоклетиан (Diokletian) — сын иллирийского раба (может быть полугерманского происхождения), Констанций Хлор (Constantius Chlorus) также происходит из Иллирии, но более высокого происхождения. После его смерти цезарем становится могущественный Констанций, сын Констанция Хлора и шинкарки из Битинии (Bithynien). Этот Констанций победил всех соперников. На этом история Римской империи закончилась — началась история папская и германская.

В этом расплывчатом многобразии перемешивается римское, малоазиатское, сирийское, африканское, греческое. Боги и обычаи всех стран показали себя на почетном форуме, священник в митре приносил там в жертву своих быков, Гелиосу молились поздние греки. Астрологи и восточные колдуны рекламировали свои чудеса, «император» Элагабал запряг шесть лошадей белой масти, чтобы провезти огромный метеорит по улицам Рима как символ Ваала и Эмесы. Он сам танцевал во главе шествия. За ним тащили старых богов и «народ» Рима ликовал. Сенаторы подчинились. Уличные певцы, цирюльники и конюхи возвысились до сенаторов и консулов. Пока Элагабал не был задушен и сброшен в Тибр, место последнего успокоения многих за более чем двухтысячелетний период.

Эта точка зрения о прошлом Рима, должно быть, навязана без более новых расово-исторических исследований; главным образом, при изучении древнеримских обрядовых, государственных и правовых предписаний и мифов, так как во всех областях мы видим как древние, тесно связанные с Африкой-Малой Азией ценности, постепенно или внезапно при сохранении тех же наименований превращались в свою противоположность. Так, наши первоклассные историографы «установили» (они делают это и сейчас), что в Северной и Центральной Италии жили этруски, сабины (Sabiner), оски, сабеллы, аэки (Aequer), самниты (Samniten), на юге — финикийцы, сикулы (Sikuler), малоазиатские народности, греческие поселенцы и торговцы. И вдруг, неизвестно, как и почему, возникает борьба против части этих кланов и народов, против их богов и богинь, против их правовых понятий, против их притязаний на политическую власть, причем речь идет не о новом носителе этой борьбы, а если и идет, то не ставится вопроса о его сущности. Здесь ученый мир помог себе известным «Развитием человечества», которое используется якобы с целью «облагораживания», и собиратели фактов в этом пункте едины со своими противниками — романтическими толкователями мифов, хотя этруски, наверняка, обладали «более высокой культурой», чем латинские крестьяне. Так как это слово от внезапно введенного в действие «Развития» привело к более высокой духовности, более высоким государственным формам и т. д., а со временем стало все-таки одиозным, новые толкователи истории изобрели так называемое учение о культурном круге. Новое слово к своей частной вере, которое также лишено содержания, как и «общее развитие», которое можно найти в мозгу ученого или священника, потому что именно о творцах культурного круга говорилось также мало, как и в произведениях эволюционных пап XIX века. Такой индийский, персидский, китайский или римский культурный круг в один прекрасный день опускался на территорию, и в результате этого волшебного прикосновения полностью изменялась сущность людей, которые до этого придерживались определенных обычаев. И тогда мы узнаем, что этот магический круг «подобно растению» растет, цветет и погибает пока учителя «Морфологии истории» в результате мощной критики в конце второго или третьего тома не начинают что-то бормотать о крови и кровных связях.

И это новое интеллектуалистское волшебство начинает теперь рассеиваться. «Римский культурный круг», «новое развитие» возникает не из творений коренной этруско-финикийской крови, а в борьбе против этой крови и ее ценностей. Носителями являются нордические переселенцы и нордическая военная аристократия, которые на итальянской земле начинают вытеснять лигуров (древнюю негроидную расу, родом из Африки) и малоазиатских этрусков, вынуждены платить, вероятно, некоторую дань этому окружению, но в ожесточенной борьбе бесцеремонно выдвигают и пробивают свое собственное духовное наследие, как народ эллинов, обладающих более художественной формацией (изгнание последнего этрусского царя Тарквиния Супербуса (Tarquinium Superbus); многие из этих достижений остались европейским общественным достоянием, но многое прогнившее и чуждое в Европу занесли позднее вновь сильно вспенившиеся волны народного хаоса.

Этруски, лигуры, сикулы (Sikuler), финикийцы (пуны) не были таким образом «более ранней ступенью развития», не были «племенами римского народа», которые внесли свое в «общее образование», а основатели Римского государства по расе и народности враждебно им противостояли, покоряли их себе, частично истребляли, и только дух, воля, ценности, которые выявлялись в этой борьбе, заслуживают чести называться римскими. Этруски представляют собой типичный пример народа, который не внес прогресса в греческую форму веры и жизни, не смог ее облагородить. Так же, как и другие малоазиаты они когда-то распевали атлантико-нордические мифы, они были тогда охвачены греческой культурой, они переняли, как могли греческую пластику и рисунок, они присвоили себе также эллинский Олимп и, тем не менее, все это выродилось, превратилось в свою противоположность. Достаточно оснований для того, чтобы некие «исследователи» и сегодня несли чепуху о чрезвычайном «духовном наследии», о «почве для развития», об «историческом посвящении» [Ц.Б. Ганс Мюленштейн «Зарождение Запада». Берлин, 1928], очевидно, из той внутренней симпатии, которая сегодня связывает поднимающееся асфальтовое человечество городов мира со всеми отбросами азиатчины весьма примечательным образом.

При этом сказания и надгробные памятники этрусков дают достаточно точек соприкосновения для того, чтобы сделать понятным, почему здоровый и сильный крестьянский народ Рима отчаянно боролся против этрусков. Существует два типа, характеризующие тускийскую (tuskisches) сущность: божественная гетера и обладающий колдовской силой жрец, умеющий при помощи ужасных ритуалов устранить ужасы преисподней. «Великая Вавилонская блудница», о которой говорит Апокалипсис, не сказка, не абстракция, а стократно подтвержденный исторический факт — факт хозяйничанья гетер над народами Малой и Средней Азии. Во всех центрах этих расовых групп на самых больших празднествах на троне восседала городская гетера, как воплощение уравнивающей всех чувственности и правящего миром наслаждения, в Финикии на службе у Кибелы и Астарты, в Египте в честь великой сводни Исиды, во Фригии в качестве жрицы абсолютно безудержного коллективного секса. К господствующей жрице любви присоединялся облаченный в прозрачное ливийское одеяние ее любовник. Они оба умащивают себя дорогими мазями, украшают драгоценными пряжками, чтобы затем спариться перед всем народом, как и Абессолом (Absolom) с наложницами Давида. Примеру последовал народ Вавилона, Ассирии, Ливии, этрусского Рима, где богиня-жрица Танаквил (Tanaquil) ставила на первое место развитие гетерства в прекрасном взаимодействии со «жрецами» этрусков. [Внешне сдержаинын исследователь Этрурии Карл Отфрид Мюллер, который в первой половине XIX столетия не мог, конечно, осветить расовый вопрос так, как сегодня его видим мы, пишет в своем великом произведении «Этруски» (заново издан д-ром В. Деске. Штутгарт, 1877 г.) об очевидно родственных этрусской сущности вакханалиях. Сначала в них участвовали только женщины и только значительно позже, в Риме к 550 году к участию привлекались н мужчины; этрусские жрецы тогда организовывали также «отвратительные оргии, где оглушала фригийская музыка цимбал (Kyinhalcmiuisik) и литавр, душа, воспламененная вакхическим восторгом и освобожденными танцами, осмеливалась на всевозможную мерзость, до тех нор, пока римский сенат (518 год) с благородной строгостью все вакханалии … не отменил» (Т П. с. 78)]. Тускийские (Tuskische) надписи на гробницах, на обертках мумий, на свитках, возможно, ранее «толковали», но только Альберту Грюнведелю удалось действительно и результативно расшифровать [ «Туска». Лейпциг, 1922 г.] эти письмена, которые показывают этрусков в ужасающем свете. Греческий солнечный миф воспринят и здесь; то, что солнце умирает, что затем бог солнца выходит из темной ночи и парит над нами, излучая свет, является также и этрусским мотивом. Но в руках тускийских жрецов это превращается в азиатскую магию, колдовскую сущность, связанную с педерастией, онанизмом, убийством мальчиков, магическим присвоением силы убитых жрецами-убийцами и предсказаниями по пирамидам из экскрементов и внутренностей принесенных в жертву.

Мужская сила солнца совершает магическим фаллосом самооплодотворение на солнечном диске (это египетская «точка» на солнце), который он в конце концов протыкает. В результате возникает золотой мальчик, «фетус (phoetus) мальчика, который имеет отверстие», «магическая схема»; это так называемая «печать вечности». Неистовство магического фаллоса представляется в виде быка, который выходит вперед так распутно, что солнечный диск рычит, а «рогатый фаллос» воспламеняется, «фаллос из того, кто имеет небо». Во все продолжающихся неизменных непристойностях солнечный миф опускается до противной мужской связи, которая продолжается в надписях на стенах гробниц (гробница Голини), где усопший со своим мальчиком-любовником на том свете совершает трапезу, и где из жертвенного огня выскакивают два огромных фаллоса как результат сатанинской акции колдовства. Согласно надписи это «вспышка завершения, личность матки, фаллос, который имеет испарения разложения и так заканчивается». Т. е. в переводе с магического языка это означает, что рожденное женщиной создание, обожествленное после разложения, становится фаллосом. Из надписи Циппуса из Перуджии (Cippus von Perugia) следует свидание сатанинских жрецов, которые «завершают» безобразие, «чтобы гореть в безумии», «он, который «имеет» этого мальчика, который имеет меч демона. Вечен огонь мальчика… магический огонь печати». И убитый мальчик становится теперь «козликом». Олицетворенный гром представляет собой тогда вариацию полученного путем насилия сына, завершенного козленочка. «Здесь, с одной стороны, корни рогатого фантома, с другой стороны, чёрта с головой козла, появление которого в колдовской литературе до народных сказаний было полностью загадочным. Античными типами являются Минотавр (особенно над известной гробницей Корнето: Tomba dei Tori) и тип греческого сатира, который был достаточно хорош, чтобы иллюстрировать вопиющее преступление» (Грюнведель). Смысл всех постоянно повторяющихся обычаев «религиозного» этрусского народа заключается в том, что мальчика-любовника после постыдного изнасилования разрезают, что должно символизировать рождение нового солнечного дня из яйца, которое его призрак получает через сперму (собранную в чашки); так возникает призрачный бык, горячий как солнце, возбужденный и каждый раз совершающий демоническое самооплодотворение. При исполнении этого ритуала сила замученного якобы переходит к жрецу, представителю «избранных» (Расна, Расена, как любили называть себя подобно евреям этруски), которая затем дымом от внутренностей уходит к небу. Сюда же относится «магическое» использование фекалиев, снова в насмешку греческому гимну солнца: волшебный херувим становится высшей силой, выдав шесть валиков золота (испражнений) для создания небесного зарева.

Избранным можно стать путем отдачи своей внутренней пирамиды, о чем достаточно информируют этрусские зеркала, в которых ведьмы хотят склонить к этому юношей за деньги, чтобы затем в пламени подняться к небу, — новое доказательство прародины сущностей ведьм и сатанизма на европейской земле. Мы понимаем, когда такой исследователь как Грюнведель (который здесь находит самое тесное родство с тибетскими тантрами ламаизма [Смотри другой его большой труд «Черти Авесты»]) заявляет: «Нация, которая способна создавать такие картины на входах в гробницы, как обе сцены в Tomba dei Tori, которая позволяет себе писать и рисовать на гробницах такую грязь, как на гробнице Голини I, покрывать саркофаги отвратительными изображениями (я вспоминаю только о саркофаге Хинзи [Chinsi]), давать в руки умершим такой текст, как так называемый ролик Пулена (Pulena-Rolle), покрывать предметы туалета пошлостями, от которых волосы встают дыбом, создает недостойную для человека гнусность как национальное наследство, как религиозное убеждение.»

Необходимо разобраться в этой сущности этрусков с тем, чтобы, наконец, можно было внимательно взглянуть на факт, который открылся нордическим латинянам, подлинным римлянам, и еще раньше нордическим эллинам. Как численно малый народ они вели отчаянную борьбу против гетерства при помощи сильнейшего акцента на патриархат, семью; они облагородили великую проститутку Танаквил до верной и заботливой матери и изобразили ее как хранительницу семьи с прялкой и веретеном. Магическому колдовству творящего насилия жречества они противопоставили жесткое римское право, свой великолепный римский сенат. Мечом они очистили Италию от этрусков (причем особенно выдвинулся Сулла) и от постоянно призываемых ими пунов (Puniern). И все-таки численное превосходство традиции и обычная международная замкнутость мошенничества и шарлатанства тем больше проникает в частную жизнь древнего Рима, чем больше он в защиту своих ценностей был вынужден вмешиваться в народное болото Средиземного моря. Особенно Рим не мог преодолеть гаруспика и авгуров. Самого Суллу сопровождал гаруспик Постимиус, позже Юлия Цезаря сопровождал гаруспик Спуринна. Предчувствие этих — сегодня установленных — и поэтому отличающихся от наших столичных «этрусков» — фактов имел уже Буркхард. Он пишет в своей «Истории греческой культуры» [Том 2. с. 152.]: «Но если тогда в Риме при развязывании всех страстей к концу республики снова вводится принесение человеческих жертв в самой ужасной форме, если клятвы даются над внутренностями убитых мальчиков и т. п., как у Катилины и Ватинуса (Цицерон, в Ватине. 6), то это, надо полагать, больше не имеет отношения к греческой религии, так же как и так называемому пифагореизму Ватиниуса. А римские гладиаторские бои, вызывавшие в Греции продолжительное отвращение, пришли из Этрурии, сначала в виде поминок по знатным покойникам». Здесь становится понятно, что и человеческие жертвы были религиозным тускийским наследством. [Одним ил первых деянии великого вандала Стилихо (Slilicho) и качестве римского правителя была отмена этих азиатских жестокостей. Аналогичное распоряжение сделал позже остгот Теодорих (Theodorich), который преобразовал гладиаторские бон в рыцарские турниры. И в этих мелочах один характер навечно отмежевывается от другого. Бои быков н петухов у испанцев со своей стороны являются свидетельством того нечистого народного хаоса, который одержал победу над германским духом.]

Этрусский жрец Вольгаций, который на похоронах Цезаря провозгласил в экстазе последнее столетие этрусков, был одним из многих, кто властвовал над жизнью Рима, а нужды народа считал духом Малой Азии. Когда Ганнибал стоял у ворот Рима, эти гаруспики заявили, что победа возможна только при возвращении культа «Великой матери». Ее и в самом деле доставили из Малой Азии, и сенат вынужден был соблаговолить выйти к ней навстречу пешком до моря. Так новое малоазиатское жречество с «великой блудницей» пеласгийцев и «милой прекрасной блудницей» из Ниневии (Nahum 3, 4) вошло в «вечный город» и поселилось на достойном уважения Палатине, где пребывала создающая культуру древнеримская мысль. Последовали обычные малоазиатские «религиозные» демонстрации, но в дальнейшем распутники вынуждены были ограничиться территориями, лежащими за стенами храма, чтобы не вызвать возмущения лучшей части народа. Гаруспик победил, римский папа показал себя его непосредственным последователем, тогда как хозяева храмов, коллегия кардиналов представляют собой смесь жречества азиатов из Этрурии, Сирии, Малой Азии и евреев с нордическим сенатом Рима. К этому этрусскому гаруспику возвращается и «наше» средневековое мировоззрение, та страшная вера в колдовство, та ведьмомания, жертвой которой пали миллионы жителей Запада, и которая отнюдь не умерла с «Молотом ведьм», а продолжает весело жить и в современной церковной литературе, готовая в любой день вернуться на простор: тот призрак, который нередко уродует нордическо-готические соборы и выходит далеко за рамки естественного гротеска. И в Данте возрождается грандиозно оформленная этрусская античность [Вероятно, сюда можно подключить н образ Макиавелли несмотря на то, что он боролся против Церкви за итальянское национальное государство, несмотря на то, что делом политики во все времена вовсе, не была школа принципиальной правдивости: подобная система, построенная только на человеческой подлости, и принципиальная причастность к ней не были порождением нордической души. Макиавелли происходил из деревни Монтеспетроли, которая, как заявляет его биограф Джузенпе Прсццолнин, («Жизнь Пикколо Макиавелли» на ненецком языке. Дрезден. 1929 г.) носила преимущественно этрусский характер».]: его ад с перевозчиком, адским болотом Стикса, пеласгическими кровожадными Эринниями и Фуриями, критским Минотавром, демонами в отвратительном обличье птиц, которые мучили самоубийц, амфибиеподобным существом Герионом. Там проклятые бегут по раскаленной пустыне под дождем огненных хлопьев; там преступники превращаются в кустарник, на который слетаются Гарпии, и каждая сломанная ветка вызывает у них кровотечение и вечные причитания, черные суки преследуют проклятых и разрывают их, причиняя им невыносимую муку; рогатые черти стегают обманщиков, а шлюх топят в вонючих нечистотах. Заключенные в тесные ущелья, томятся симонистские папы, их выворачиваемые ноги больно лижет пламя, и Данте громко жалуется на растленное папство, вавилонскую блудницу.

О том, что все эти представления о преисподней этрусского происхождения, свидетельствуют, прежде всего, рисунки на гробницах Тусков. Как и в средние века в «крещеном» мире, представление о вечности здесь видно по повешенным за руки людям, пытаемым горящими факелами и другими орудиями пыток. Убивающих в порядке мести фурий этруски представляют «сплошь безобразными со звериными и негроидными лицами, острыми ушами, вздыбленными волосами, клыкообразными зубами и т. д.». [Мюллер-Дееке. «Этруски». Т. II. c. 109.]. Такая Фурия мучает птичьим клювом при помощи своих ядовитых змей Тесея (древнейшая месть легендарным покорителям древних демонов Афин?), как это видно на настенном изображении Tomba dell' Orco zu Corneto. Наряду с этими Фуриями действуют омерзительные мужские и женские фигуры демонов смерти со змееподобными ногами, которых зовут Тифон и Ехидна, одноглазые, со змееподобными волосами. И в остальном этруски сохраняют садистскую любовь ко всем изображениям муки, убийства, принесения жертвы; убийство человека само по себе является особо любимым колдовством.

Неодаренный музыкально, в основном почти полностью лишенный поэзии, неспособный создать свою собственную архитектуру, без всякой склонности к истинной философии, этот малоазиатский народ мы видим предающимся с величайшим упорством демонстрации внутренностей птиц, сложных чар и жертвоприношений; технически, часто по-деловому, почти полностью уйдя в торговлю, инстинктивно и упорно он отравлял римскую кровь, переносил свои вызывающие ужас представления о муках в потустороннем мире. Ужасные демоны в образе звероподобных людей стали и средством воздействия у папства, и царят над миром представлений нашего «Средневековья», отравленном римской Церковью, о чем с ужасом свидетельствует одна только живопись — даже на изенгеймском алтаре, не говоря уже о путешествиях в ад других представителей изобразительного искусства. Только когда придет понимание всей этой чуждой сущности, понимание ее истоков, которое вызовет стремление к сопротивлению, к устранению всей этой страшной чертовщины, только тогда можно считать, что мы победили «Средневековье». Именно это подрывает изнутри римскую Церковь, которая навек связала себя с этрусскими представлениями ада.

Вся эта страшная мистагогия (Mystagogie) Дантового ада означает таким образом потрясающее изображение древнеэтрусско-малоазиатского сатанизма. И все-таки в Данте, наряду с этой захлестнувшей его тысячелетней демонией, заговорил германский дух. [То, что Данте был германского происхождения, сегодня известно. Его знали Дуранте Альдигенр, что является чисто германским именем. Отец Данте был правнуком упомянутого в комедии Кассиагиды (Cacciaguida), который при Конраде III принимал участие и крестовом походе и получил от самого императора знание рыцаря. Его супругой была женщина из дрсвнсгсрмаиского рода Лльдигсров. Данте ii течение всей своей жизни стоял на стороне нордической идеи о независимости светской власти от власти церковной, т. е. примыкал к гибеллинам (Cliihclliiicn), и все же не боялся предавать неправедных ii.ni мукам ада, называть сам Рим клоакой и, прежде всего, он писал на языке народа, которому он посвятил свое сочинение, в противовес абстрактной латыни.].

В чистилище (Purgatorium) Вергилий позволяет сказать о Данте: «Свободу ищет он»; это было слово, которое противоречило всем духам, от которых когда-то возникали представления об огромном призраке черта и ведьмы, пока, наконец, Вергилий смог с радостью покинуть своего подопечного, так как он достаточно накопил собственных сил:

Мои знания, мое слово уже не сможет тебе ничего объяснить, Свободны, здоровы и прямы знаки твоей воли: Глупо бы было не дать ей делать свои выводы.

Это два мира, которые разрывали сердце средневекового человека с нордическими задатками: малоазиатское, пугающее, взлелеянное. Церковью представление об ужасах преисподней и стремление быть» свободным, прямым и здоровым». Германец может творить, только пока он свободен, и только там, где нет ведьмомании, возникают центры европейской культуры.

В этот лишенный расы Рим пришло христианство. Оно принесло с собой сознание, которое делает его победу понятной: учение о грешной природе мира и связанной с ней проповеди о прощении. Наряду с ненарушенным расовым характером учение о первородном грехе было бы непонятным, потому что в такой нации живет надежное доверие к себе самому и к своей воле, которая воспринимается как судьба. Герои Гомера знали «грех» так же мало, как древние индийцы и германцы Тацита сказания о Дитрихе. Напротив, продолжительное чувство греха — это явление сопровождающее физическое кровосмешение. Расовый позор создает нестойкие характеры, ненаправленность мышления и действия, внутреннюю неуверенность, ощущение, что все это существование — «грех денег», а не таинственная и необходимая задача самоформирования. Но то чувство порочности неизбежно вызывает страстное желание получить прощение, как единственную надежду на избавление от позорного по крови существования. Поэтому само собой разумелось, что при существующих условиях все, что в Риме обладало характером, сопротивлялось наступлению христианства, тем более, что оно помимо религиозного учения представляло пролетарско-нигилистское политическое течение. Преувеличенно изображенные кровавыми преследования христиан, впрочем, не были, как их изображали церковные истории, подавлением религиозных взглядов (форум был свободен для всех богов), а были подавлением считавшегося опасным для государства политического явления. Учреждение церковных соборов, инквизиций и костров с целью уничтожения душ было преимущественно правом Церкви в их павловско-августинской форме. Классическая нордическая античность этого не знала, а германский мир тоже всегда возмущала эта сирийская сущность.

Церковное христианство ставил в центр своих нападок, главным образом, Диоклетиан. Этот властитель, хотя и был низкого происхождения (он был предположительно германским метисом с белой кожей и голубыми глазами), он был в личном плане безукоризненным человеком, почитавшим Марка Аврелия и ведущим образцовую семейную жизнь. Во всех государственных мероприятиях Диоклетиан показал себя очень сдержанным, он был врагом любого бессмысленного принуждения граждан своей империи, человеком религиозной терпимости, который отдавал приказы принимать меры только против египетских чревовещателей, прорицателей и колдунов. Император Галлиен признал христианский культ (239), христианские постройки можно было воздвигать, не встречая сопротивления; но то, что мешало органичному развитию, были в первую очередь постоянные ссоры конкурирующих между собой епископов. Диоклетиан прощал своим христианским солдатам любое участие в языческих жертвоприношениях и требовал только политической и военной дисциплины. Но как раз в этой области лидеры африканской Церкви бросили ему вызов, и рекруты отказались от службы, ссылаясь на христианство. Несмотря на любезные увещевания, античный пацифист бунтовал, пока не пришлось его казнить. Такие угрожающие проявления побудили Диоклетиана потребовать от всех христиан участия в государственных религиозных церемониях; христиан же, которые от этого отказались, он все еще не преследовал, а отстранял их от службы в армии. Это имело следствием безудержную брань со стороны «христиан», сектантская разобщенность и взаимная борьба которых также угрожали всей гражданской жизни. Тогда государство прибегло в целях самосохранения к обороне — аналогично тому, как в настоящее время Германия, если не хочет погибнуть совсем, должна истребить пацифистское движение. Но и здесь Диоклетиан не приговаривал строптивых к смертной казни — как он это делал в случае купеческого обмана — а переводил в сословие рабов. Ответом было волнение, поджог в императорском дворце. Вызовы со стороны христианских общин, которые до сих пор оставляли в покое и которые поэтому стали самоуверенными, следовали один за другим по всей империи. Осуществляемые в ответ на это «страшные преследования христиан» со стороны «чудовищного Диоклетиана» составляли — девять казненных мятежных епископов и в провинции мощного сопротивления, Палестине, всего 80 приведенных в исполнение смертных приговоров. Самый же «всехристианский» герцог Альба приказал умертвить в небольших Нидерландах 100 000 еретиков.

Все это следует осовременить с тем, чтобы однажды снять гипноз систематической фальсификации истории. Так, полностью стоящий на позиции паритета культов Юлиан Отступник, представляется в другом свете, так как он не испугался именно на основании своих благочестивых взглядов вступить в борьбу с проповедниками «представительства Бога». Впрочем, он знал, о чем шла речь, когда писал: «Благодаря глупости этих галилеян, наше государство чуть не погибло, благодаря милости Божьей приходит теперь спасение. Итак, давайте почитать богов и каждый город, в котором еще имеется благочестие». [Подробнее у Теодора Бирта «Характерные образы Древнего Рима». Лейпциг. 1919]. Это было вполне оправданно, потому что вряд ли при Константине христианство стало государственной религией. Тогда сильно проявился ветхозаветный дух ненависти: ссылаясь на Ветхий Завет, христиане требовали применения предписанных там наказаний за идолопоклонство. По их требованиям в Италии были закрыты храмы Юпитера (за исключением Рима). Таким образом, понятны тяжелые вздохи Юлиана, но и видно из всего, что и во время поднимающегося христианства историю следует переписывать заново, и что епископ Эйсебий (Eusebius) не является историческим источником.

Христианство в том виде, как оно было введено римской Церковью в Европу, восходит, как известно, ко многим корням, исследовать которые здесь подробнее не имеет смысла. Лишь несколько замечаний.

Великая личность Иисуса Христа, как бы ее не изображали, после своей кончины была засорена и слилась с мелочами малоазиатской, еврейской и африканской жизни. В Малой Азии римляне установили строгий порядок и безжалостно взимали свои налоги; в угнетенном народе, следовательно, возникла надежда на вождя рабов и освободителя: это была легенда о Христе. Из Малой Азии этот миф о Христе дошел до Палестины, был там живо подхвачен, связан с еврейской идеей мессианства и, наконец, перенесен на личность Иисуса. В уста ему кроме его собственных проповедей были вложены слова и учения малоазиатских пророков, а именно в форме парадоксального преувеличения алтарных требований, как, например, система девяти заповедей, которая еще до того была приспособлена для себя евреями в виде десяти запретов. [Ербст. «Всемирная история на расовой основе»]. Так Галилея связала себя со всей Сирией и Малой Азией.

Христианское учение, взбалтывающее старые формы жизни, показалось фарисею Савлу многообещающим и полезным. Он внезапно и решительно присоединился к нему и, вооруженный необузданным фанатизмом, проповедовал мировую революцию против Римской империи. Его учение до сегодняшнего дня, несмотря на все попытки по спасению, создает пропитанный еврейским духом фундамент, так сказать талмудически-восточную сторону римской, но также и лютеранской Церкви. Павел придал (что в церковных кругах никогда не признают), подавленному национал еврейскому восстанию международное влияние. Это расчистило расовому хаосу Старого Света дорогу еще дальше, и евреи в Риме, видимо, очень хорошо знали, почему они предоставили Павлу свою синагогу для его пропагандистских выступлений. То, что Павел (несмотря на критику еврейства в некоторых случаях) сознательно представлял еврейский вопрос, видно из некоторых вполне откровенных мест его писем: «Ожесточенность охватила часть Израиля, до того места, где будет избыток язычников, а потом весь Израиль будет спасен, они, избранные и любимцы, во имя отцов. Они — это израильтяне, которым принадлежит детство, и великолепие, союзы, законодательство, богослужения, предсказания, от которых произошел Христос своей плотью… Если язычник вырезан из дикой по своей природе маслины и вопреки природе привит на благородное дерево, насколько скорее то, что соответствует его природе, привьется на его исходное дерево». [К римлянам 11, 25; 9, 4; 11, 24 Это то же самое, чему учит сегодня секта смешанных рас «Серьезные исследователи Библии».].

Этому всеобщему кровосмешению, овосточиванию и оевропеиванию христианства оказывало сопротивление, еще пронизанное аристократическим духом евангелие от Иоанна. К 150 году встает грек Маркион, выступая в защиту нордической идеи миропорядка, основанной на органичной напряженности и классах, в противовес семитскому представлению о произвольной власти Бога и ее неограниченного могущества. Поэтому он отвергает и «Книгу Законов» такого ложного Бога, т. е. Ветхий Завет. Аналогичные попытки предпринимали и некоторые гностики. Но Рим в результате своего расового разложения безвозвратно отдал себя Африке и Сирии, перекрыл скромную личность Иисуса, соединил позднеримский идеал мировой власти с идеями безнародной мировой Церкви.

Борьбу первых христианских столетий следует понимать не иначе как борьбу различных расовых душ с многоголовым расовым хаосом. Причем сирийско-малоазиатская точка зрения с ее суеверием, колдовскими иллюзиями и чувственными «мистериями» объединила в себе все хаотическое, разрушенное, разложившееся и придала христианству противоречивый характер, от которого оно страдает и в настоящее время. Так, пропитанная холопством религия, защищенная неправильно истолкованной личностью Иисуса, проникла в Европу. [Что касается происхождения Иисуса, то, как уже было подчеркнуто Чемберленом (Chamberlain) и Делитцшем (Delitzsch), нет ни малейшего основания предполагать, что Иисус был еврейского происхождения, даже если он и вырос к кругах, исповедующих еврейские идеи. Некоторые интересные, но всего лишь гипотетические указания есть у д-ра Э. Юнга «Историческая личность Иисуса» (Мюнхен, 1924 г.). Строго научно происхождение Иисуса, по-видимому, останется навсегда недоказанным. Мы должны довольствоваться тем, что возможность признать нееврейское происхождение его существует. Совершенно нееврейское мистическое учение о «Царстве Небесном внутри нас» подкрепляет это предположение.].

Появление подпитываемого из многих источников христианства обнаруживает странную внутреннюю связь между абстрактной духовностью и демоническим колдовством, которое обладает особой силой воздействия, несмотря на другие течения, которые оно в себя вобрало. Идея троицы, например, была известна многим народам в форме отца, матери, сына и путем сознания того, что «на три делится все» (агрегатные состояния единственной материи). Мать символизировала родящую землю, отец — созидательный принцип света. На место матери теперь пришел «святой дух» в сознательном отказе от чисто материального, Hagion pneuma греков, прана индийцев. Но эта подчеркнутая духовность не была введена в расово-народное учение о типичном, не была полностью обусловлена органической жизнью, а стала безрасовой силой. «Здесь нет ни еврея, ни грека, ни раба, ни свободного человека, здесь нет ни мужчины, ни женщины», — так пишет Павел Галатеру (последний представитель великого кельтского движения от долины Дуная до Малой Азии). На основании этого, отвергающего все органичное нигилизма, он требует только веры во Христа, то есть отступления от всех ценностей, создающих культуру Греции и Рима, что и без того в результате их полного упадка имело место и благодаря сильной исключительности собрало, наконец, вокруг себя людей, потерявших ориентацию.

Следующий шаг к отрицанию природной связи был сделан в догматизации рождения от девы, которое в качестве солнечного мифа доказуемо у всех народов от островов южной части Тихого океана до Северной Европы. [Лео Фробениус «Эпоха бога солнца»].

Но на стороне этой абстрактной духовности стояли все колдуны Малой Азии, Сирии, Африки. Демоны, которые были изгнаны Иисусом и переселились в свиней, укрощение по его приказу бушующего моря, «засвидетельствованное» Воскресение и вознесение на небо, все это было собственной «фактической» отправной точкой христианства и создало, без сомнения, мощные силы страдания. Не из жизни Сотера (Soter) (спасителя) исходил, таким образом, мир, а из его смерти и ее чудесных последствий, единственного мотива Павловых писем. Гёте же считал важной именно жизнь Христа, а не смерть и показал тем самым душе германского Запада положительное христианство в отличие от отрицательного, которое проповедовало духовенство, основываясь на этрусско-азиатском представлении и было связано с ведьмоманией.

Как уже было сказано ранее, ни о чем не говорящей дезинформацией является, когда наши ученые изображают изменения в греческой жизни так, как будто она развивалась от хтонических богов к божественности света, от матриархата к патриархату; так же неверно, когда они говорят о наивных народных взглядах, которые якобы поднялись до высокого мышления. Напротив, она заключается наряду с антихтонической борьбой при более позднем засилии интеллектуалистской системы учений в попытке национализировать ранее объективную жизнь, добиться того, чтобы созидательные расовые силы иссякли, и в конце победила платонова реакция, при помощи схемы, для чего одна кровь уже стала слишком слабой. Нордический грек не знал теологического сословия, его жрецы выходили из аристократических кланов. Его певцы и поэты рассказывали ему об истории и подвигах его героев и богов. Абсолютно без догматизма, как ранее индийцы, позже германцы навстречу нам двигался свободный греческий дух. Гимнастика и музыка были содержанием его воспитания, которого было достаточно, чтобы создать необходимые предпосылки, чтобы воспитать гоплитов и граждан государства. Только Сократ мог проповедовать такую чушь, что добродетель поучительна, поучительна для всех людей (что Платон усовершенствовал: по-настоящему сознающий сущность мира идей, сам по себе добродетелен). С созданием такого индивидуалистско-безрасового интеллектуалистического мировоззрения топор опустился на корень греческой жизни. Но одновременно лишенный сущности интеллектуализм снова выпустил азиатские обычаи, оттесненные греческим воспитанием на принципах Аполлона. Здесь мы самым наглядным образом можем наблюдать игру перемен, которая происходит между интеллектуализмом и магией. Разум и воля — это два понятия, которые если не всегда сознают цель, то, тем не менее, к цели стремятся, т. е. они являются соответствующими природе, близки по крови, органически обусловлены. В той мере, в какой мировоззренческий разум становится благодаря своим изменившимся носителям все сомнительнее, в той же мере он формируется в логические конструкции. Одновременно волевая часть опускается до магически-колдовских инстинктов и рождает суеверие за суеверием. Следствием разложения разумно-волевой расовой души является тогда «мировоззренческое» интеллектуалистско-колдовское знание или раскол в лишенном сущности индивидуализме и инстинктивное кровосмешение. Первый случай предоставляет нам католическая Церковь (в ослабленной степени также протестантство), которая веру в колдовство (причем это слово следует употреблять без всякого пренебрежения) вводит в фундамент и укладывает сверху, второй нам показывает время позднего эллинизма. Отрицательная и положительная формы христианства издавна были в состоянии войны и еще более ожесточенно борются именно в наши дни. Отрицательная опирается на свои сирийско-этрусские традиции, абстрактные догмы и древние священные обычаи, положительная снова пробуждает силы нордической крови, сознательно, как когда-то первые германцы вторглись в Италию и подарили захиревшей стране новую жизнь.

Подобно мощной угрожающей судьбе штурмом однажды прорвались с Севера кимвры. Их отражение не помешало тому, что нордические кельты и германцы все больше угрожали границам Рима. Один военный поход за другим показывает неспособность отработанной военной тактики Рима противостоять на деле могучей силе. Белокурые высокорослые «рабы» вошли в Рим, германский идеал красоты стал модой у идеологически обреченных народов. И свободные германцы уже не редкость в Риме, германская солдатская верность становится постепенно самой сильной опорой цезаря, но в то же время опасной угрозой для государства, ставшим жалким и лишенным ценностей. Август пытается поднять «свой» народ путем штрафов с холостяков, учреждения браков, социальной заботы. Германцы являются ведущими на выборах Клавдия, Гальбы, Вителлия. Марк Аврелий отправляет своих германских пленных из Вены в Италию и вместо того, чтобы сделать их гладиаторами, делает их крестьянами на опустевшей древнеримской земле. Во времена Константина почти все римское войско является германским… Кто не в состоянии увидеть здесь расовые силы в действии, тот слеп в отношении любого исторического становления, настолько очевидны здесь разложение и новое формирование, которое через Константина уходит к Стилихо (Stilicho), Алариху (Alarich), Рицимеру (Ricimer), Одоакру (Odoaker), лангобардам, норманнам, которые, начиная с юга, создали королевство до того непостижимо великого Фридриха II, до Гогенштауфена (Hohenstaufen), который создает первое мировое государство, сицилийское королевство, и населяет германскими аристократами его провинции.

В истории освоения Италии с Севера особенно выделяется Теодорих Великий. Более тридцати лет мощно и, тем не менее, мягко правил этот великодушный человек Римской империей. То, что начали Марк Аврелий и Константин, он продолжил: германцы стали не только арендаторами и мелкими крестьянами, но и владельцами крупных земельных угодий; треть любого землевладения проходила через руки чисто германского войска; более 200 000 германских семей поселились, к сожалению, разрозненно, в Тоскане, Равенне и Венеции. Так северные кулаки снова тянули плуг по северной и среднеитальянской земле и сделали лежащую под ними опустевшую землю снова плодородной и независимой от пшеницы Северной Африки. Путем запретов на браки и благодаря арианской вере произошло отмежевание от «коренных жителей». Готы (позже лангобарды) взяли на себя ту же характерообразующую роль, что и первая нордическая волна, которая когда-то и создала республиканский Рим. Только с переходом к католицизму началось расовое смешение; «ренессанс» стал в конце концов новым шумным провозглашением нордической, на этот раз германской крови. Здесь, внезапно прорвав общественные защитные барьеры, предварительно обработанной земле являлись гений за гением, в то время как Рим, начиная от африканской Южной Италии, оставался безмолвным и не созидательным. До сегодняшнего дня, идущий снова с Севера фашизм пытается опять пробудить старые ценности. Пытается!

Глава 4

Германцы как создатели государства в Западной Европе. — Чемберленова идея строительства? (Н.St.ChamberlainscheBaugedanken). — Национальная идея и народный хаос. — Нордическая и другие расы в Европе. — Римский универсализм и собственная европейская законность. — Ересь как показатель характера. — Франция сегодня и в прошлом. — Альбигойцы и вальденсы; свобода учений! Преследование вальденсов в XIV, XV иXVIвеках. — Гугеноты как носители германской воли. — Мученики и воины; Колиньи, Монморанси, Конде. — Изменение характера французов. — Татаризованная Россия. — Линия судьбы Франции.

То, что все государства Запада и их созидающие ценности были созданы германцами, хоть и было долгое время у всех на устах, до X. Ст. Чемберлена не было сделано надлежащих выводов. Потому что они включают в себя сознание того, что при полном исчезновении этой германской крови из Европы (и, следовательно, при постепенном упадке созданных ею сил, образующих нацию) вся культура Запада также должна погибнуть. Дополняющее Чемберлена исследование предыстории в сочетанием с учением о расах вызвало тогда более глубокое размышление: ужасное сознание того, что мы сейчас стоим на пороге окончательного решения. Или мы поднимемся путем возрождения древней чистопородной крови и повышенной воли к борьбе до очищающих успехов, или же последние германско-западные ценности цивилизации и государственного воспитания погрузятся в грязные человеческие потоки городов мира, искалечатся на раскаленном неплодородном асфальте озверевших нелюдей или прорастут возбуждающим болезнь ростком в виде скрещивающихся между собой выходцев из Южной Америки, Китая, Голландской Индии, Африки.

Далее, другая основная мысль в мировоззрении до Чемберлена, наряду с акцентом на создание нового мира германцами, приобретает сегодня решающее значение: это то, что между древним подчеркнуто нордическим и новым германским Римом вклинивается эпоха, характеризуемая безудержным расовым смешением, т. е. кровосмешением, примешиванием всего больного, гипертрофированным чувственным экстазом, расцветом суеверий и лихорадкой, охватившей все человеческие души во всем мире. Чемберлен дал этому времени наименование, которое выдает истинного художника, формирующего историю, — он назвал его народным хаосом. Это наименование определенного состояния при невозможности ограничить его временными рамками ни спереди, ни сзади стало в настоящее время общим сознанием, естественным достоянием всех тех, кто смотрит вглубь. Эта новая установка такта, вместо «Древности» и «Средневековья», в самом высоком смысле этого слова была величайшим открытием законов жизни и психологии заканчивающегося XIX столетия, и стала основой нашего общего рассмотрения истории шагающего вперед XX века. Потому что это сознание означает то, что, если бы за Каракаллами не пришли Теодорихи, над Европой раскинулась бы «вечная ночь». Взбудораженные грязевые потоки метисов Азии, Африки, всего бассейна Средиземного моря и их ответвления, может быть, после беспорядочного возбуждения и осели бы постепенно. Постоянно бушующая жизнь, возможно, уничтожила бы все гнилое, уродливое, но навеки пропала бы всегда рождающая новое созидающая сила культурной души, навеки исчез бы преобразующий землю гений нордического человека, исследующего Вселенную. Продолжало бы жить только то «человечество», которое местами в Южной Италии в настоящее время не живет, а продолжает влачить жалкую жизнь без смелого вдохновения для тела и души, без какого-либо настоящего стремления, толпясь в глубочайшей покорной невзыскательности на лавовых массах или в каменных пустынях.

Поэтому, если в настоящее время, через целых 2 000 лет после появления германцев, где-либо еще действует созидающая сила и смелый дух предприимчивости, то своим существованием эти силы обязаны, даже если они и враждуют между собой, единственно новой нордической волне, которая все накрывая и оплодотворяя, бурным потоком прошла через всю Европу, омыла подножия Кавказа, с шумом билась о Геркулесовы столбы с тем, чтобы исчезнуть только в пустынях Северной Африки.

Если рассматривать совсем в общих чертах, история Европы существует в борьбе между этим новым человечеством и миллионными массами распространившихся через Дунай до Рейна сил римского народного хаоса. Этот темный прибой нес на своей поверхности блестящие ценности и стремления, возбуждающие нервы, его волны рассказывали о прошедшем, но когда-то мощном мировом господстве и о мировой религии, решающей все вопросы. Большая часть беззаботно и по-детски растраченной нордической крови предалась пленительным соблазнам, даже сама стала носительницей выдуманного древнеримского великолепия, часто хваталась за меч против всего мира, служа фантазии, стала лишь пустым наследием предков, которые ее породили. Так борьба между германцами и народным хаосом до Мартина Лютера становится борьбой между героизмом, связанным с природой, и геройством, состоящим на службе у чуждой природе фантастики, и нередко представителями одной крови являются те, кто на пользу изначально враждебных ценностей противостоят друг другу с мечом в руке.

И было вполне естественно, что носители расы, хлынувшей с северогерманских равнин в Галлию, Испанию, Италию с природной мощью, не осознали всех внутренних связей характера своей души, что удивленным глазом они втягивали в себя новое, чуждое и как властители этим новым управляли, преобразовывали его, но (будучи в меньшинстве) вынуждены были платить дань и новому содержанию. Если и теперь «специалисты по государственному праву» проповедуют «идеал однородной структуры человечества», поют дифирамбы единственной организованной очевидной мировой Церкви, которая якобы определяет и объединяет всю государственную жизнь, всю науку, все искусство, всю этику по единственной догме, [Ц.Р.Б. фон Кралик. «История Австрии». 1913] то это поражение тех идей народного хаоса, которые с давних пор отравляли нашу сущность; особенно когда исследователь такого типа еще добавляет: «Того, к чему стремится Австрия, в целом должен добиться весь мир». Это — расовая чума и самоубийство, поднятые до мировой политической программы. Император и папа боролись когда-то внутри этой универсалистской национально враждебной идеи, германская королевская власть — против нее. Мартин Лютер противопоставил политическую мировую монархию политическим национальным идеям; Англия, Франция, Скандинавия, Пруссия означали усиление этого фронта против хаоса, обновление Германии 1813, 1871 годов — дальнейшие этапы. И все-таки еще стремление к цели было бессознательным. Крушение 1918 года раскололо нас до самых глубин, но одновременно открыло для ищущей души нити, которые создавали ткань из удач и неудач. От племенного сознания древних германцев, через германскую идею королевской власти, новое прусское управление, пангерманское чувство, формальную структуру империи рождается сегодня народное сознание, связанное с природой, как величайший расцвет германской души. Пережив это, мы провозглашаем его в качестве религии германского будущего, объявляем, что, повергнутые в политическом отношении сегодня наземь, униженные и преследуемые, мы нашли корни нашей силы, по-настоящему открыли их и снова ожили как ни одно другое поколение. Мифическое восприятие и сознательное влечение к идее обновления сегодня перестали, наконец, враждовать, а способствуют взаимному росту. Расцветающий национализм не направлен более на племена, династии, конфессии, а направлен на первоначальную субстанцию, на саму, связанную с природной индивидуальностью народность, которая однажды расплавит все шлаки, чтобы добыть благородное и устранить низменное.

Дальнейшее исследование, наряду с борющимися силами германской культуры и народным хаосом, сможет выявить линии воздействия других коренных или просочившихся рас. Оно оценит формально более сдержанную, более расчетливую, но не так уж далеко стоящую от германских ценностей расу средиземноморских стран (западную) и отметит здесь некоторое смешение (если это не примет массового характера) с нордической необязательно как потерю, а часто как обогащение души. [Я подчеркиваю, что подробно рассматривать здесь расовый различия у меня нет возможности. Сужает ли, например Керн («Генеалогия и тип ненцев») понятие «нордический», выделяя «далическое» (Dalische) или изображает ли Гюнтер далическое (или фэлическое), как слияние с нордическим, что не существенно важный, частный вопрос. И спор о прародине нордической расы является историческим, не существенным. Отлично рассматривается проблема сросшихся с природой германцев у Дарре в работе «Крестьянство как первооснова нордической расы».]. Оно признает, что динарская раса, менее творческая в культурном отношении, но одаренная сильнейшим темпераментом, оказывала часто влияние на некоторые проявления большой страсти Европы, но тогда ее малоазиатские элементы часто вызывали проявление кровосмешения (например, в Австрии, на Балканах). Представляющий новое направление наблюдатель видит тогда, как темная альпийская раса, не предприимчивая, но способная к сопротивлению, терпеливо продвигается, увеличивается. Она не часто бунтует против побеждающего германского представителя. При известном просветлении она оказывает ему большие услуги в качестве покорного оруженосца и крестьянина, поднимает в отдельных личностях местами германские силы к стойкому сопротивлению с тем, чтобы, проникнув в массы, затемнить все-таки созидающие силы, покрыть их коркой и задушить. Большие территории Франции, Швейцарии, Германии сегодня стоят уже под знаком этого, уносящего все великое альпийского влияния. Демократия в политической области, духовная нетребовательность, несмелый пацифизм в сочетании с оперативной хитростью и бесцеремонностью в стремлении к сулящему прибыль торговому предпринимательству являются устрашающими призраками альпийского разрастания в рамках общеевропейской жизни.

Все большие и кровавые войны между германской культурой и римским народным хаосом, ведомые нордическим человеком, часто на долгое время снижали силу его крови. И даже когда войны нередко отыгрывались на спине альпийского человека, его они все-таки щадили больше, чем нордических мятежников, которые, прежде всего, как «еретики», расчищали дорогу для свободного, т. е. связанного с породой мышления.

И если мы вместо этого будем исходить из более ранних битв арийцев за свободу веры, то весь Запад после укрепления политической власти Рима не дает картины законченной, органически укоренившейся жизненной структуры. Если побеждающая римская универсальная Церковь была прямым продолжением позднеримского, лишенного расы мирового империализма, то Римская империя стала также мощной вооруженной рукой этой идеи, если гениальные фигуры германских кланов сами отдавали себя в распоряжение этой, зачаровавшей целые столетия идее, то везде и на всех территориях сразу же возникли силы противодействия. Политический тип в форме германской королевской власти, франко-французского галликанизма, церковной природы в борьбе епископатства против куриализма (Kurialismus), духовной сущности в требовании свободного исследования природы, философско-религиозного типа в призыве к личной свободе мыслей и веры. Все эти силы, независимо от того, признавали ли они в ранние времена еще и Рим в качестве идеи, совсем не сознавая всей важности своих требований, или только местами их вели детские желания почистить Церковь, для всех, в конечном итоге, существуют силы пламенного национализма, если мы под этим хотим понимать связанный с расой, волевой, подсознательно признающий тип, способ мышления и настройку чувств по отношению к универсализму какой-либо формы. Идея о короле и герцоге, об ограниченном в пространстве епископате, свободе личности, все это уходит корнями непосредственно в мир земной, как сильно эти силы не боролись бы между собой, да и сейчас еще борются за господствующее положение. И если и теперь очевидно, что наиболее чистые нордические германские государства, народы и кланы, когда пришло время, самым решительным и последовательным образом защищались от римского универсализма и от убивающей всё органичное формы духовного единства (унитаризма), то и мы до этого победного великого пробуждения от римско-малоазиатского гипноза сможем увидеть эти силы в непосредственном контакте с еще «языческими» германцами, в героической борьбе на деле. История альбигойцев, вальденсов, манихейцев, арнольдистов, штетигеров, гугенотов, кальвинистов, лютеран описывает, наряду с историей мучеников свободного исследования и изображением героев нордической философии, поднимающуюся картину гигантской борьбы за ценности характера, т. е. за те интеллектуально-духовные предпосылки, без осуществления которых не было бы западной, не было бы народной цивилизации. Тот, кто сегодня посмотрит на демократизированную, неверно управляемую хитрыми адвокатами, ограбленную еврейскими банкирами, духовно богатую и тем не менее истощаемую прошлым Францию, тот едва ли сможет представить себе, что эта страна с севера до самого юга находилась в центре героических боев, которые в течении половины столетия создавали образы храбрейшего типа, и которые в свою очередь разжигались героически настроенными мужчинами. Кто из «образованных» знает сегодня действительно что-либо о готической Тулузе, развалины которой и теперь могут многое рассказать о гордом человечестве? Кто знает великие господствующие кланы этого города, которые в кровавых войнах были уничтожены, истреблены? Кто пережил историю графа Фуа (Foix), замок которого сегодня превратился в жалкую груду камней, деревни которого стоят опустошенные, земли которого заселяются только бедными жителями? «Папа, — заявил в 1200 году один из таких храбрых графов, — не имеет никакого отношения к моей религии, потому что вера любого человека должна быть свободной». Эта и сегодня лишь частично воплощенная древняя идея германцев стоила всей Южной Франции ее лучшей кропи и была с ее истреблением в этой области навсегда задушена. Как последний остаток культуры западных готов здесь находится еще единственная протестантская высшая школа Франции — Монтаубан (Montauban).

Аналогичным героизмом был пронизан и маленький народ посреди итальянско-французских Альп. И здесь сплачивающая воля восходит к великой таинственной личности, купцу из Лиона, который (еще неизвестно откуда) пришел в этот город, имя его было Петер, а в дальнейшем он получил фамилию Вальдо или Вальдес. Он жил долгие годы благопристойно своим промыслом, слыл благочестивым мужем и, как предполагают, не помышлял о возмущении. Но он все более ощущал пропасть между скромным Евангелием и чванливыми манерами Церкви; он все глубже ощущал парализующее влияние учений насильственно насаждаемой веры. И твердо веря, что служит духовному главе, Петер Вальдес отправился в Рим, потребовал там простоты обычаев, порядочности в действиях и — свободы толкования Евангелия, свободы учений на основании слова Христова. Многое хотели ему уступить, но только не главное. Тогда Вальдес распределил свое имущество, расстался с женой и заявил представителю Рима, который хотел принудить его к отречению: «Нужно больше слушаться Бога, чем человека».

Это было часом рождения великого еретика и великого реформатора, благодарность которому имеют основания все европейцы, включая католиков, еще и сегодня. Скромное величие Петера Вальдеса, по-видимому, оказало огромное влияние на создание общин «Бедняки Лиона», успех его поездок на Рейн, в Богемию, возникновение вальденсовских общин в центральной Австрии, Померании, Бранденбурге показывают, что его требование свободы евангелического учения вызвало светлое звучание древнегерманской струны, твердо укоренилось в душах и не позволило больше себя выкорчевать: требование, которое поднимали также Петер фон Бруис (Bruys), Генрих фон Клюни (Cluny), Арнольд фон Бресция (Brescia). Скульптура Майнца показывает нам Вальдеса как чисто нордическую голову: череп как у древних германцев, сильный высокий лоб, большие глаза, энергично выступающий нос с легкой горбинкой, красиво очерченный рот. Подбородок окаймлен бородой.

Изгнанная из Лиона община, вербуя и проповедуя, пошла в разных направлениях. В готическо-альбигойском Провансе она встретила радушный прием, в Рейнской области также. В Меце вальденсы вскоре настолько окрепли, что члены магистрата отказались выполнить) приказ епископа об их аресте, и на том же основании, которое сформулировал когда-то сам Вальдес: следует Бога слушаться больше, чем человека. В ответ на это — вмешательство папы (Иннокентий III), сожжение переведенных на родной язык латинских сочинений, казнь некоторого количества самих сектантов. Затем бегство остальных через всю Лота-рингию в Нидерланды, в другую Германию, которая открыла им свои ворота, туда, куда рука Рима не могла дотянуться. Другая часть направилась в Ломбардию, где она нашла распространение аналогичных еретических идей. Среди прочих — патары (Patarer) в Милане, учение Арнольда Бресции (Brescia), который через евангелическое стремится как к церковной, так и к политической реформации, который отказывает папству в праве на мировую власть, считая это предпосылкой к его духовному оздоровлению.

А затем община вальденсов влилась в долины выходцев из Западных Альп, обосновалась на скудных землях, которые постепенно благодаря их прилежным рукам превратились в плодородные сады. У них не было другого честолюбия, кроме как тихо и скромно жить в своей вере и выполнять свои евангелические обязанности на этой земле. Изгнанные многочисленные альбигойские еретики нашли тогда в труднодоступной местности радушный прием, пока колокола инквизиции, прозвучавшие по всему Западу, не взбудоражили также и тихие долины с двумя городками и двадцатью деревнями. К середине XIV века вальденсы были вынуждены заплатить тяжелую дань для смягчения Церкви и монарха, что, конечно, результатов не дало; и в те времена, когда на немецких территориях бушевала черная смерть, войска Франции под непосредственным командованием инквизитора вошли в тихие альпийские долины. Сначала двенадцать связанных вальденсов в желтых, разрисованных пламенем адского огня сюртуках должны были направиться к церкви, там их предали анафеме, сняли с них обувь, повесили на шею каждому веревку, чтобы затем всех вместе сжечь на костре. Эти и другие пытки многих сломили и склонили к отречению, но их измена принесла им только дальнейшие унижения; последовавшие за этим возмущения вызвали новое подавление, и начался эпос человеческой борьбы, которая редко заканчивалась героически. Лишившись своего имущества, вальденсы заполняли тюрьмы инквизиции так, что могли питаться только благодаря великодушию народа; поэтому последовало сокращение их числа путем обычного сожжения представителями религии любви. В течение тринадцати лет один единственный инквизитор (Бозелли) преследовал семью вальденсов, каждый раз ему удавалось «поймать одного из них», [Перрин. «История». с. 114.] когда тот где-либо произносил еретическое слово. Пойманных затем пытали, наказывали отрубанием кисти руки, вешали или сжигали. И, тем не менее, архиепископ Эмбрунский (von Embrun) должен был докладывать папе, что вальденсы оставались верны своей вере.

К тому времени, когда уже везде в Европе бушевали бури Возрождения, представитель Ватикана от ворот Рима снова направился с французскими войсками в долины Альп с тем, чтобы при помощи военной силы подавить остатки сопротивления. Именно порочный Иннокентий VIII призывал в 1487 году в булле к полному искоренению вальденсов. Крестовый поход начался по приказу Ла Палуса (La Palus). Дома еретиков были разграблены, сами они вырезаны, большинство из оставшихся в живых бежали, лишь немногие остались на руинах благосостояния своих отцов, они, казалось, были сломлены и готовы заключить с всемогущей Церковью мир. Им тогда были возвращены остатки их собственности.

Более тихие времена оказались, однако, не миром, а обманчивым затишьем перед новыми бурями. Прошло едва ли сорок лет, и скромная вера снова победила внешнюю мощь средневекового терроризма. И снова Рим приготовился к смертельной схватке после того, как эдикт Фонтенбло (Fontainbleau) в 1540 году снова дал пищу ненависти к еретикам. На основании епископских показаний к ответу были сначала привлечены 16 вальденсов из Мериндола. Они не явились, так как знали, что их ожидает.

Тогда их объявили вне закона, их дома, жены и дети считались перешедшими в собственность государства. Городок Мериндол должен был быть уничтожен, все своды разрушены, и все деревья в населенных пунктах вырублены. Король хотел проявить снисходительность к отрекшимся, но вальденсы заявили, что отрекутся, если им на примере Священного Писания докажут их заблуждения.

И тогда пришло самое тяжелое испытание (1543). Правительственные войска отправились в Мериндол, повесили всех людей, которых они там встретили и разрушили весь городок; та же участь постигла Кальвьерес (Calvieres) и другие села. Бежавшие в горы попросили о свободном проходе в Германию. Просьба была отклонена, они умерли от голода в одиночестве в своих убежищах. Было уничтожено более 22 сел, убито 3000 человек, более 600 вальденсов были приговорены к галерам, другие были замучены. Тогда в Париж были посланы ложные сообщения о «зверствах еретиков»… И, тем не менее, сведения о пытках, чинимых солдатней и монахами-садистами дошли до ушей Франциска I и, находясь уже на смертном ложе, он приказал Генриху II облегчить участь вальденсов, что тот и сделал.

Если община вальденсов, несмотря на их распространение, была не очень большой и, следовательно, не действовала наступательно, то идея сопротивления против монашеской распущенности и подавления духа в сотне других форм прошла по всей тогдашней Франции, определяемой германо-нордическими моментами и хорошо дополненной моментами западно-расовыми, пока эти потоки не объединились в смелое движение гугенотов, победа которых придала истории Запада другое направление.

Число бойцов за свойственную расе сущность было когда-то во Франции чрезвычайно велико, от кардиналов и принцев крови сверху и до самого скромного ремесленника внизу. Сотнями случаев подтверждено, что простые люди, приведенные в суд лучше знали Священное Писание по сравнению с их судьями, более умно судили о вопросах мировоззрения по сравнению с учеными инквизиторами. Это чувство внутреннего превосходства придавало им мужество переносить муки пыток, и все это часто приводило к тому, что судьи присоединялись к сторонникам еретических мыслей. Это неудивительно, если известно, что ужасная необразованность была естественной не только у низшего духовенства, но даже (как нам сообщает Роберт Стефаниус) и у профессоров теологии Сорбонны, которые в ярости против еретиков заявляли, что они дожили до 50 лет, ничего не зная о Ветхом Завете, следовательно, у сектантов тоже нет повода им заниматься.

Если папа к 1400 году только за два года вытянул из германских стран 100 000 гульденов, то в 1374 году английский парламент должен был приказать сделать подсчет и выяснил, что наместник Христа прикарманил в пять раз больше собранных налогов, чем законный король, и со всех уголков Франции звучит аналогично обоснованная жалоба. Все сословия империи стонут под бременем церковных налогов, даже честные монахи (как францисканцы Витриариус и Мериот) требуют отказа от недостойной продажи индульгенций. Так же как на «святой крови» Вильснака (Wilsnack), подло наживались на «святом доме Лорето» (который ангелы якобы унесли из Палестины в Европу), причем эти чудесные места оказались настоящим золотым дном. Доходы увеличивались настолько, что Кальвин, занимавший в двенадцать лет уже должность капеллана, в восемнадцать лет стал пастором, не пройдя перед этим теологического курса: поступление дохода гарантировалось независимо от того, какие люди это делали.

Этот доступный для непосредственного понимание ущерб привел к более глубокому рассмотрению, и целый ряд великих характеров встает в результате из пламени костров инквизиции. Тут архиепископ фон Арлес (von Aries), Людвиг Аллеман (Allemand), который всеми силами защищает принцип соборной системы от папской диктатуры (на соборе в Базеле); тут старый умный Якоб Лефевр (Lefevre) участвует в воспитании свободного молодого поколения; его ученик Брисон (Briconet) продолжает эту деятельность; Вильгельм Фарел, горячая голова, уже вступает в борьбу, в дальнейшем он является ведущим реформатором в Нойбурге (Neuburg), Лозене (Losen) и Женеве, здесь же Казоли (Casoli), Мишель д'Аранд (Michael dArande). Далее Ланке (Lan-ket), благородный бургундец, умный Беца (Beza), Хотоман (Hotoman). Но прежде всего из множества других выделяется храбрый дворянин из Артуа (Artois) Луи де Брекин (Louis de Brequin). Верующий человек с чистым сердцем и острым умом, блестящий писатель, которого по праву назвали французским Ульрихом фон Гуттеном. Рядом с ним бывший скромный чесальщик шерсти из Мокса (Meaux) Иоганн Леклерк (Leclerc), который проповедовал революцию против антихриста в Риме, и подобно Лютеру вывешивал свои воззвания на дверях собора. Здесь же храбрый Пуван (Pouvan), который принял мученическую смерть, Франц Ламберт, францисканец, и сотня других, которые проповедовали свободу Евангелия и мышления в лесах, подвалах, как когда-то лучшие из первых христиан в катакомбах Рима.

И прежде, чем движение гугенотов охватило всю Францию и нашло защиту под руководством Конде и великого Колиньи, началось такое же преследование по всей стране, как в тихих долинах Alpes Cottiennes, в Провансе. Беркина (Berquin) Храброго хватают, приговаривают к протыканию языка раскаленным железом, пожизненному заключению. Он не отрекся, он взывал к королю. Напрасно. После этого он был сожжен 22 апреля 1527 года. Уже с костра он обратился к народу. Его речь была заглушена криками пособников палача и монахов. Его боялись и мертвого.

Как говорил Нерон, что он осветил бы свои сады горящими людьми как факелами, так в XVI веке от Рождества Христова король всех христиан шел в огромной процессии от Сен Жермен л'Оксеруа (St. Germain lAuxerrois) до Нотр-Дам и оттуда к своему дворцу. А на площадях, которые он должен был пересечь, были разложены для устрашения и во славу Церкви костры, на которых в пламени умирали

стойкие еретики. Двадцать четыре еретика погибли в этот день в Париже. Началось бегство преследуемых в Германию. Так среди прочих бежали Кальвин, Руссель (Roussel), Mapo (Marot). В одном только Страсбурге Кальвин находит 1500 французских беженцев и основывает здесь первую кальвинистскую общину. За первыми преследованиями последовали строгие эдикты по поводу уничтожения еретиков. В Моксе (Meaux) (первой протестантской общине Франции) врасплох застали собрание: четырнадцать участников приняли, отказавшись от отречения, смерть на костре и умерли, читая друг над другом молитвы. На следующий день некий ученый теолог из Сорбонны доказывал, что сожженные приговорены к вечному проклятию, добавив еще: «И если бы с неба спустился ангел, который хотел бы нас уверить в обратном, мы бы это отвергли, потому что Бог не был бы Богом, если бы не проклял их навеки»

Так же как и в Моксе (Meaux) поленницы дров полыхали во всех частях Франции, но каждый раз хроника должна была сообщать о непоколебимом мужестве приговоренных. Иоганн Шапо (Chapot), которого палачи внесли на эшафот, потому что мучители сначала переломали ему ноги, еще раз заявил о причастности к своей вере. Из страха перед тем, что зрители воспримут его еретические взгляды, он сразу же был повешен… Поскольку аналогичные случаи повторялись везде, стало правилом вырывать у выводимых на костер язык… Ad majorem dei gloriam.

История знает большое количество подтвержденных рассказов о мужестве на костре, но она знает и о многих изменениях образа мыслей у судей. Так она называет храброго дю Бурга (du Bourg), который принял свой смертный приговор, не потеряв самообладания, и был повешен. Так и большое число других мужчин старой Франции. Это единственная трагедия героического страдания, которая, однако, вскоре превращается в смелый и, тем не менее, умный наступательный задор, когда лучшие представители французского высшего дворянства выступали как «гугеноты», возглавив борьбу за свободу идей. В восьми кровавых войнах велась эта борьба против Рима на всей территории Франции, и даже если спор о причастии, как внешне важный с догматической точки зрения был главным в духовной полемике, то это было только сравнение для более глубокого размежевания образа мыслей. Колиньи, придя позднее к власти, подтвердил свои основные взгляды делом, потребовав свободы веры не только для себя, но и признавая его за католиками Шатильона (Chatillon). [Сравни о нем Е. Маркса «Гаспар де Колиньи«, Штутгарт. 1892]. Поскольку движение гугенотов предполагало определенные формы жизни, а представители Рима требовали ответа, исходя из этой догматической основы, то протестантам не оставалось ничего другого, как постепенно составить также четко очерченную программу которая, «естественно», будучи неестественной по существу, она должна была вызвать конфликт в самих протестантских движениях различного толка. Но за ней всюду было нечто более глубокое: германская изначальная идея внутренней свободы. Учения и новые формы стали только аллегориями, которые выделялись на фоне римских догм, причем характерно, что месса подвергается нападкам гугенотов более всего.

Среди гугенотской аристократии проходила война между двумя душами, которая очень усложняла борьбу. В то время как ее приверженцы непоколебимо требовали свободы совести и учений, они были вынуждены выставлять свои требования королю, которому они в государственно-политическом отношении были преданы старо-франкской верностью его свиты. Он же, связанный традициями, должен был видеть в единой религии и безопасность политического государства. Таким образом, получается, что в то время как гугенотские войска собираются позже в Орлеане или Ла-Рошели против короля, в то время как при Ярнаке (Jarnac) Сен Дени (St. Denis), Монконтуре (Moncontour) они сражаются с войсками короля, они тем не менее абсолютно честно выражают свою преданность королевской власти и издают призывы, где утверждают, что король не свободен, а находится в плену у римской партии, что было необходимо подтверждать им после каждого заключения мира.

Но и в самые великие времена движения гугенотов, они были в меньшинстве. Их сила, однако, заключалась в умной энергии их вождей, в героизме нового жизненного ощущения, в импульсе их старой крови, в то время как на стороне противника раздоры среди вождей парализовали силы, и король жил в постоянном страхе, что его полководец (например, Анжу) может выйти из повиновения.

Кровавая баня Васси (Vassy), где герцог Гиз попросту приказал убить молящихся гугенотов, что было сигналом того, что на карту поставлено все. И всегда готовые на жертву гугеноты откликнулись на призыв Конде. Несмотря на некоторые поражения, они завоевывали все новые крепости, города, укрепленные замки, находили себе опорные пункты то на Севере, то на Юге. Но в этих войнах цвет старо-французской крови с обеих сторон погибал на полях сражения. Так было с коннетаблем Монморанси (Connetable Montmorency), который боролся за своего короля не из-за церковной ненависти как Гиз, а сражался как старый ленник и закончил свою жизнь в возрасте 74 лет при Сен Дени (St. Denis). Постепенно пали в боях все протестантские вожди с Анделотом (Andelot) и Конде во главе. Несмотря на перелом бедра великий принц при Ярнаке (Jamac) скакал впереди своего войска: «Вперед, дворяне Франции, это бой, которого мы с нетерпением так долго ждали». Падает его раненый конь, и вражеский капитан поражает его сзади.

Страшная судьба ожидает также войска гугенотов, возвращающихся после благоприятного мира. Большое число подстрекаемых католиков грабило их дома, угоняло их семьи, убивало воинов. После заключения мира в Лонжюмо (Longjumeau), такие подстрекательства, например, сознательно организовывались сверху, Лион, Амьен, Труа, Руан, Суассон и другие города стали свидетелями кровопролития, которое потребовало от протестантов за три месяца больше жертв, чем война за полгода. Современные писатели одних только мертвых насчитали после заключения этого мира до 10 000, тогда как более поздняя, может быть самая кровавая битва под Монконтуром (Moncontour) стоила 6000 убитыми. Сюда присоединилась постоянная травля со стороны Рима, который всегда требовал полного истребления еретиков. Пий V проклял короля Франции за то, что он вообще делал уступки гугенотам и одобрял тех его подданных (например, герцога Немурского), которые вопреки указу короля продолжали истребление. Папа обещал деньги, воинов и все время призывал к новым кровопролитиям. Его биограф Габитус, прославлял старого Пия V и как зачинщика третьей войны против гугенотов. Папа не был удовлетворен даже после победы при Ярнаке (Jarnac) и смерти Конде. Он присоединил к своему поздравлению с победой приказ об уничтожении всех еретиков, даже пленных. Каждую уступку он заранее обрекал на «Божий» гнев. Такого поведения Пий V придерживался и после мира при Сен Жермене, и подстрекал подданных короля против двора.

И, тем не менее, казалось, что древнегерманский характер стремился пробиться. Уже один раз двор принадлежал гугенотам, и вместо легкомысленных праздников во дворцы короля проникла уже твердая — иногда черствая — строгость. Еще раз гугеноты пришли, когда Карл IX пригласил к власти Колиньи. «Я приветствую Вас, как приветствуют дворянина уже двадцать лет», — говорит он вождю еретиков. И таким образом судьба Франции на короткое время попала в новые руки. Пока все не погибло во время кровавой парижской свадьбы. Проявив молчание, бесхарактерность, несдержанность, король поддался нашептываниям римской партии, которая приписала ему потом убийство Колиньи. Возврата назад больше не было. Германская волна, которая, казалось, победила во всей Франции, была сокрушена. Когда окровавленный труп Колиньи был брошен к ногам герцога Гиза, тот вытер ему кровь с лица и сказал насмешливо: «Да, это он» — и нанес ему удар ногой. А в римском Энгельбурге отмечали массовые убийства радостными торжествами и отчеканили монету в память об убийстве Колиньи. «Благочестивая» чернь Парижа еще отсекла у великого героя Франции кисти рук и в течение трех дней волочила его труп по уличной грязи.

После этого все закончилось. Тех, кто из вождей гугенотов, прибывших на свадьбу в Париж, остался в живых, ждала кровавая смерть, или же они были перебиты после бегства в других районах Франции. В Орлеане в течение пяти дней погибло 1500 человек, не считая женщин и детей, в Лионе — 1800. Города Прованса ежедневно наблюдали, как по воде плывут изуродованные трупы, так что жители целыми днями не могли брать из реки питьевую воду. В Руане подстрекаемая толпа за два дня убила 800 человек, Тулуза насчитала 300 мертвых. Последствия Варфоломеевской ночи составили свыше 70 000 жертв. В самом же Риме звучали выражавшие радость выстрелы, и папа, глава мирной религии, отчеканил памятную монету в честь убийства еретиков.

После того, как и более поздние бои увенчались успехом, сотни тысяч людей стали покидать нетерпимую к инакомыслию Францию. Пруссия, Нидерланды причислили последних представителей этих эмигрантов (которых, в общем, насчитывалось по данным статистики почти два миллиона) к лучшим из своих сограждан.

Решающим фактом этих кровавых потерь стало, однако, изменение характера французской нации. Та истинная гордость, та несгибаемость и то благородство, которое воплощали первые вожди гугенотов, было навсегда утрачено. Когда в XVII и XVIII веках «классическая» французская философия заново выхолостила и опрокинула церковные догмы, то, несмотря на свою вооруженность остроумием и большой живостью ума, она была — если принять во внимание Руссо и даже Вольтера — лишена всякого истинного благородства убеждений, которое отличало Беркина (Berquin) так же, как и Конде, Колиньи, Телиньи (Teligni). Но даже эта великая духовность была внутренне далека от жизни, абстрактна. Так 14 июля 1789 года стало показателем бессилия французского характера. Французская революция, которая была истинной и полнокровной при Колиньи, в 1793 году была всего лишь кровожадной, внутренне бесплодной, потому что носителем ее не был великий характер. Поэтому среди жирондистов и якобинцев не было гениев, а были только взбесившиеся обыватели, тщеславные демагоги и те гиены политических полей сражения, которые забирали имущество у тех, кто остался на них лежать. Как во время большевизма в России татаризованный представитель низшей расы убивал тех, кто своим внешним видом и смелой походкой господина казался подозрительным, так якобинская чернь тащила на эшафот каждого, кто был строен и светловолос. Говоря с позиций исторической расовой теории: в результате гибели гугенотов нордическая расовая сила в империи франков если и не была сломлена полностью, то, тем не менее, была сильно оттеснена назад. Классическая Франция проявляет только, ум без благородства. Падение характера, инстинктивно понятое голодающим народом, объединившимся с хищными представителями низшей расы, устранило последние головы. С тех пор альпийский тип человека средиземноморских стран (не «кельтский») вышел на передний план. Мелкий лавочник, адвокат, спекулянт становится хозяином общественной жизни. Начинается демократия, т. е. не власть характера, а власть денег. Независимо от того, находится у власти король или республика, больше ничего не меняется, потому что человек XIX века в расовом отношении не является творцом. И поэтому на передний план выдвигается также еврейский банкир, затем еврейский журналист и марксист. Только традиции тысячелетней истории вместе с воздействием аналогичных факторов окружающего мира определяют еще основные направления политической власти во Франции. Но это уже носит другой характер, чем в XIV и XV веках. Все, что во Франции еще мыслило благородно, отошло от грязного дела политики, жило во дворцах провинции, в консервативной замкнутости, или посылало своих сынов в армию с тем, чтобы только служить отечеству. Но, главным образом, в морские силы. Еще в конце XIX века присутствующие на морских балах могли сделать удивительное зрелище — все офицеры были белокурыми! [Штаксльберг «Жизнь в балтийской борьбе». Мюнхен, 1927].

Эта сила еще крепкой Франции (Нормандия во времена ереси всегда считалась «маленькой Германией») видела перед собой германский рейх 1914 года. Но этими силами командовали не родственные им по крови личности, а банкиры Ротшильды и близкие им по расе финансовые силы. Сюда же следует причислить Фальере (Falleres), Миллеранда (Millerand) или альпийское бессилие многих вождей марксизма. Так происходит и сегодня истребление последней ценной крови. Целые территории на Юге вообще вымирают и притягивают сейчас к себе уже представителей Африки, как это было однажды с Римом. Тулон и Марсель постоянно направляют в страну ростки кровосмешения. Вокруг Нотр-Дам в Париже толпится все более деградирующее население. Негры и мулаты идут рука об руку с белыми женщинами, возникает чисто еврейский квартал с новыми синагогами. Отвратительные чванливые метисы отравляют расу еще прекрасных женщин, которых со всей Франции привлекает к себе Париж. Таким образом, мы сейчас переживаем то, что уже имело место в Афинах, Риме и городах Персии. Поэтому такая тесная связь с Францией, независимо от ее политико-милитаристской стороны, очень опасна с точки зрения исторической расовой теории. Более того, призыв здесь звучит: защита от внедряющейся Африки, закрытие границы на основании антропологических признаков, нордическая европейская коалиция с целью очистки европейской родины от распространяющихся ростков болезни из Африки и Сирии. В том числе на пользу самих французов.

Глава 5

Германское великодушие. — Современная демократия. — Симпатии в Германии к современным французам. — Обстоятельства времени и неизменные ценности. — Таборитство как, контр протестантизм. — Чешское засорение расы: Хассенштайн, Лаллаки, гугеноты, поляки, чехи. — Окруженная хаосом Германия. — Бывшее нордическое формирование России. — Господство монгольской крови. — Различные представители народностей нордической расы.

История империи франков сегодня закончена. Независимо от того, клерикальная ли воля к власти или ограниченное свободомыслие сменят друг друга, в любом случае отсутствует великое движение творческого начала. Франция будет поэтому охвачена инстинктивным расовым страхом, как следствием расового позора, который никогда не оставит в покое любого человека, в котором победила смешанная кровь. Отсюда до сих пор царящий страх перед поверженной при помощи всего земного шара Германией, перед Германией, которая имеет все основания проследить линию жизни соседнего народа с тем, чтобы пробудить все внутренние защитные силы на борьбу против аналогичной судьбы.

По преимуществу протестантской Германии не требовалось 14 июля. Даже будучи вытесненным вторгшимся альпийско-малоазиатским духом, вокруг балтийского бассейна образовалось мощное кольцо сопротивления характера римской мании нивелирования, которое принудило Рим реформировать свою нравственную жизнь с тем, чтобы вообще сохранить свое существование. Но германец не был, к сожалению, бдительным. Он великодушно предоставил чуждой крови те же права, которые завоевал для себя в течение столетий ценой огромных собственных жертв. Он перенес терпимость к религиозному и научному мышлению также на область, где он был обязан обеспечить строгое разграничение: на область формирования народа, формирования человека, образования государства, как первой предпосылки органического существования. Он просмотрел тот факт, что терпимость между протестантами и католиками в отношении Бога и бессмертия не могут иметь одинаковое значение с терпимостью по отношению к антигерманским ценностям характера. Что героическое не может обладать равным правом с биржевыми спекулянтами; что сторонникам аморально-негерманских законов Талмуда нельзя предоставлять равные права с ганзейцем или немецким офицером по обустройству жизни нации. Из этого греха против собственной крови выросла великая вина народа, возникли «две Германии», которые в 1870–1871 годах уже показали себя, после 1914 года непримиримо противостояли друг другу, в 1918 году окончательно распались, а сегодня не на жизнь, а на смерть сражаются друг против друга, хотя все еще не везде сознательно размежевались по крови. То, что происходило во время войны с еретиками, во времена Густава Адольфа, борется снова, только под другими символами. И как это представляется, не под лозунгами абстрактно-церковного типа, а наконец, уже осознанно в органическом противостоянии: нордическо-германское (или кровь северного происхождения) и представитель низшей расы с духовностью Сирии.

Кровавая жертва нации на полях мировых сражений дала восточным демократическим людям и их пособникам со смешанной кровью из западных городов возможность для взлета. Человеческий тип, который 150 лет тому назад во Франции начал выходить на поверхность в качестве властителя, стоял с 1918 года и в Германии, снабженный деньгами Сирии, во главе демократии. Он не знал поэтому старых ценностей, а боролся с ними открыто и нагло на всех улицах и площадях («Самый глупый идеал — это идеал героя» — сказала «Berliner Zeitung»), счастливый спекулянт стал почетным человеком, восточно-еврейский банкир финансирует партии, поддерживающие государство, а борец против насмешек над германской сущностью попадает «за оскорбление государственной формы» в тюрьму. Такая переоценка ценностей означает то же самое, что и изменение правящей крови и уже один единственный взгляд на ряд марксистско-демократических вождей доказывает ужасным образом расовое падение в период времени между властью голов Мольтке, Бисмарка, Роона, Вильгельма I и теми парламентариями, которые до 1933 года управляли биржевыми колониями Германии.

Господство этого альпийско-еврейского слоя, поднявшегося в часы страшного отчаяния наиболее ценной части народа, было обеспечено тем, что они, следуя инстинкту, сразу же заключили союз с сильной властью в сегодняшней Франции. Во Франции, при помощи затасканных идей, они оспаривали духовное убожество мятежа 1918 года. Они выросли за счет лжи и не смогли больше свернуть со своего направления. Форма французской политики демократии в Германии вернула, в конечном счете, к «естественной» симпатии вырождающегося человека, который воспринимает прямолинейный характер как живой упрек, и поэтому старается связать себя с упадком. Этот факт служит существенным объяснением симпатии, которую вызвала послереволюционная Россия во всех центрах марксистских представителей низшей расы. За всей этой неопределенностью так называемых принципов, размышления в духе «реалистической политики» и т. д. тянется поток неосознанной расовой силы или сплошной поток с расово-хаотическими продуктами отходов. Все это делается, не обращая внимания на исторические традиции и регионально-политическую закономерность и потому во вред немецкой нации.

Все историки, которые рассматривали многострадальную историю полемики между Римом и ересью, единодушно заявляют, что обстоятельства следует исследовать в связи с картиной мира и условиями тогдашнего времени. Это делают как защитники, так и противники, которые при этом вместе стали жертвами роковой ошибки, считая, что наряду с преходящими обстоятельствами времени не существует и неизменных законов сущности, которые в разных формах, хотя и борются между собой, в направлении своего воздействия, тем не менее, остаются одинаковыми. Борьба нордического человека против римского духовного унитаризма является старым, известным в течение двух тысяч лет фактом, который всегда был наряду с этим «временным условием». Поэтому суждение о ценности сохраняет в, отношении сегодняшнего времени свое глубоко обоснованное право и при оценке борющихся однородных расовых сил и расового хаоса прошлого. Но то, что в этой борьбе погибло, что вызвало изменение расового типа и характера, именно это и не было рассмотрено настоящими историками. Уничтожение расовой сущности в Южной Франции, а также истребление творческой крови в еще сильной германской Австрии контрреволюцией и возникшие в результате этого «обстоятельства времени». Обычная историография попыталась оспорить неизменное, а то, что действительно обусловлено временем, оценить, как правило, односторонне, и опробовала свои описания только на внешних символах. Благодаря таким научным выводам для следующих авторов описаний и исследований развития Западной Европы на основании неизменных духовных и расовых ценностей была создана новая основа, которая позволяла сделать шаг в высоту для всех, кто имеет сильную волю.

Прошлое, однако, требует контраста, чтобы не допустить плоской оценки больших вопросов. Например, история гуситов. Протестантское движение в Богемии проходило существенно иначе, чем во Франции. Во Франции царили один язык, одна государственная традиция и имелись ясные предрасположения единого национального чувства, в Богемии же, напротив, немцы и чехи противостояли друг Другу как силы, разделенные в значительной степени расой. Чехи со своей стороны были разделены в расовом отношении на нордическую славянскую аристократию, тогда как низкие сословия обнаруживают альпийско-динарский тип, то есть тот тип, который так четко воплощает в себе современный чех. Под англосаксонским влиянием (Виклер) славянские чехи отмежевались от римского универсализма точно так же, как становящаяся немецкой Германия и Франция гугенотов, Это движение породило так называемое утраквистское направление, которое в пражских положениях (1 августа 1420 года) на первое место из всех требований выдвигало свободную проповедь без вмешательства высших церковных властей. Затем последовало обычное требование, касающееся причастия, призыв к упразднению мировой церковной собственности и требование ликвидации смертных грехов, их искупления мировой властью. Для представительства этих требований с ответами на них папской буллы свободное чешское духовенство должно было прибегнуть к помощи низких народных масс. И здесь сказалась сущность другой альпийско-динарской расы, проявившаяся в бескультурной дикости в сочетании со страшным суеверием. Неистовый одноглазый Жижка из Трокнова (Trocnow) (голова которого в Пражском национальном музее говорит о нем как о человеке восточно-малоазиатского типа) был первым проявлением этого разрушающего все и вся движения, которому чехи обязаны как истреблением действовавших в них еще германских сил, так и оттеснением настоящего славянского.

Словно подстегиваемые малоазиатским безумием, таборитские фанатики восстали и заявили: «В это время возмездия все города, села и замки должны быть разорены, разрушены и сожжены». Высосанный из Ветхого Завета хилиазм (который до настоящего времени добавлял опасного яда в некоторые другие протестантские движения), побуждал чешских крестьян оставлять свое имущество в ожидании «Царства Небесного на земле», что имело следствием разграбление немецкой собственности.

Позже табориты объявили утраквистам войну и уже в 1420 году обнародовали учение, которое с давних пор звучало из глоток темных представителей низшей расы, возмущавшихся против исследовательского ума и гения: «Каждый человек, который изучает свободные искусства, тщеславен и есть язычник». Настоящие чешские патриоты «лишились здравого смысла», совсем как в 1917 году русские интеллигенты перед лицом нарастающего большевистского движения. Точкой зрения чешского меньшинства, которую выразил Франц Паллаки (1846), было то, что по всем культурным вопросам немцы в XV и XVI веках занимали более прочную позицию: «Отсюда мы делаем неприятные и печальные выводы о том, что в сущности обоих народов, чешского и немецкого, лежит нечто такое, что независимо от политических условий придает одному по сравнению с другим большую возможность распространения и обеспечивает длительный перевес; что мы совершаем какую-то глубоко укоренившуюся в нас ошибку, которая подобно тайной отраве разрушает, стержень нашей ценности». И когда победило «чешское национальное дело», когда полностью восторжествовала чешская культура, именно тогда и воцарился духовный и нравственный упадок. Патриот Хассенштейн заявил огорченно: «Из отечества бежит тот, кто стремится жить правильно», — тогда как другой чешский националист Викторин из Вшерда (Wscherd) признается: «В нашем государстве едва ли встретишь такого его представителя, который бы не был сломлен или ослаблен». И как тоска по другим мужам, которые предвосхитили бы высказывания Паллаки о яде в чешской культуре и указали бы на германскую расу как противоядие, звучат сегодня слова Хассенштейна, обращенные в 1506 году к своему другу в Германии. Описав опустошение и крах в Чехии, он пишет: «Конечно, когда-то при Оттонах, Генрихах, Фридрихах, когда Германия процветала, росла и наша мощь… благороднейшей частью рейха считалась Богемия; теперь же, когда сущность нашего государства пошатнулась, мы не только пошатнулись, мы полностью развалились. Нас изматывают войны, нас разъедает ржавчина».

Германский элемент с самого начала видел себя, несмотря на симпатии многих к антиримским идеям, оттесненным гуситско-таборитским движением, что имело следствием его отождествление с папским лагерем. Здесь, таким образом, из чистого стремления к самосохранению по отношению к мятежному динарийско-альпийскому человеку было сделано чисто внешнее отождествление без необходимого внутреннего согласования. Во времена великих переворотов пощаду естественно никогда не проявляют в достаточной степени, таборитизм же стоил чешской культуре почти всего, что она имела самобытного в своей цивилизации. С тех пор этот народ оставался нетворческим и обязан своим дальнейшим культурным возрождением за последнее время снова притоку немецких формирующих сил. Дикость в сочетании с мелочностью характера осталась, к сожалению, отличительным знаком большей части чешской культуры.

Поставить знак равенства между реформацией и нордической сущностью однозначно нельзя, так как великая нордическая мысль о свободе души и разума из благотворительных побуждений освободила во многих местах и тех людей, которые не обладали ни свободой души, ни окрыленным исследовательским интеллектом.

Такой анализ чешской истории весьма поучителен для всего будущего исследования расовой истории и учит отличать свободу от «свободы». Свобода в германском смысле — это внутренняя независимость, возможность исследования, независимое построение картины мира, истинно религиозное чувство. Свобода для малоазиатских выходцев и родственных им элементов означает безудержное уничтожение иных культурных ценностей. Первое имело следствием в Греции высочайшее культурное развитие, но после того, как «людьми стали» также малоазиатские рабы, произошло полное разрушение этих творений. Признавать за всеми без различия сегодня внешнюю «свободу» означает предаться расовому хаосу. Свобода означает связь с типом, только это обеспечивает возможность более высокого развития. Но связь с типом требует и защиты этого типа. Все это требует также более глубокого изучения чешской истории.

300 000 гугенотов, которые пришли в Центральную Европу, были или чисто нордического типа или являлись, тем не менее, носителями крови, которая была обусловлена германской сущностью и могла вступить с немецкой в братскую гармонию. И когда французская революция 1789 года снова устроила охоту не только на обессиленных царедворцев, но и на истинно аристократическую сущность, то некоторые «французы» нашли в Пруссии новую родину. Фуке, Шамиссо, Фонтане — большое число немецких героев мировой войны носит французские имена. С другой стороны предки Канта — уроженцы Шотландии, Бетховена — голландцы, X. Ст. Чемберлен поднял из глубины на свет лучшие сокровища германской души, будучи англичанином. Все это показывает движение людей и ценностей туда и сюда на равнине германского ощущения жизни. Совсем другая сущность открывается в так называемом сегодняшнем паневропеизме, поддерживаемом всеми интернационалами и евреями. То, что происходит здесь, не имеет ничего общего с теми элементами Европы, которые обусловлены германским, а представляет собой объединение хаотических в расовом плане отколовшихся городов мира, пацифистский коммерческий договор крупных и мелких торговцев, в конечном счете, поддерживаемый финансами евреев при помощи современных вооруженных сил Франции, подавление поверженных германских сил в Германии и во всем мире.

Внешняя государственная форма самосохранения германского народа разбита, мнимому государству, управлявшемуся до изменений 1933 года антигерманскими силами, на западе угрожает наступление всегда враждебной для всех немцев французской культуры. К тому же и на востоке немецкая культура была окружена бурными потоками. Однажды Россию основали викинги и придали жизни государственные формы, позволяющие развиваться культуре. Роль вымирающей крови викингов взяли на себя немецкие ганзейские города, западные выходцы в Россию; во времена, начиная с Петра Великого, немецкие балтийцы, к началу XX века также сильно германизированные балтийские народы. Однако под несущим цивилизацию верхним слоем в России постоянно дремало стремление к безграничному расширению, неугомонная воля к уничтожению всех форм жизни, которые воспринимались как преграды. Смешанная с монгольской кровь вскипала при всех потрясениях русской жизни, даже будучи сильно разбавленной, и увлекала людей на поступки, которые отдельному человеку кажутся непонятными. Такие внезапные и резкие изменения нравственных и общественных моментов, которые постоянно повторяются в русской жизни и в русской литературе (от Чаадаева до Достоевского и Горького), являются признаками того, что враждебные потоки крови сражаются между собой и что эта борьба закончится не раньше, чем сила одной крови победит другую. Большевизм означает возмущение потомков монголов против нордических форм культуры, является стремлением к степи, является ненавистью кочевников против корней личности, означает попытку вообще отбросить Европу. Одаренная многими поэтическими талантами восточно-балтийская раса, оказывается — при проникновении потомков монголов — податливой глиной в руках нордических вождей или же еврейских или монгольских тиранов. Она поет и танцует, но также одновременно убивает и неистовствует; она предана, но при стирании расшатанных форм безудержно склонна к предательству, пока ее не загонят в новые формы, даже если они имеют деспотический характер.

Нигде, как на Востоке не проявляется глубокая правда современного анализа истории, связанной с расовыми вопросами, но одновременно и великий час опасности, в котором уже находится сущность нордической расы. Эти действующие внутри каждой страны силы и взбудораженные потоки представителей преступного мира составляют для каждого, кто заботится об общеевропейской культуре, единый фронт связи с нордической судьбой, который проходит поперек через так называемый фронт победителей и побежденных в мировой войне. (Об этом в третьей книге.) Но такой вывод накладывает на всех глубоких исследователей большую ответственность и требует развития необыкновенных сил характера.

Древние христиане обладали сильной верой, чтобы принять на себя все муки и преследования. И они победили. Когда Рим использовал эти действия во зло, в Европе возникли новые сотни тысяч сильных в своей вере, которые даже на инквизиторском костре боролись за свободную веру и свободное исследование. Другие позволили изгнать себя из дома и с родины, они позволили приковать себя вместе с неграми и турками к галерам, они боролись как штединги (Stedinger) и вальденсы до последнего человека за свойственное своей расе существование. И они создали все основы западно-нордической культуры. Без Колиньи и Лютера не было бы Баха, Гёте, Лейбница, Канта. Причем чистосердечная вера протестантов в Библию сегодня так же безвозвратно пропала, как когда-то вера в «божественное призвание Церкви».

Но сегодня просыпается новая вера, миф крови, вера в защиту вместе с кровью вообще божественной сущности людей. Олицетворяющая светлое знание вера в то, что нордическая кровь представляет собой таинство, которое заменило и победило старое причастие.

Если мы заглянем в самое далекое прошлое и в самое последнее настоящее, перед нашим взором развернется следующее многообразие: арийская Индия подарила миру метафизику, глубина которой не достигнута и сегодня; арийская Персия сочинила нам религиозный миф, сила которого подпитывает нас и сегодня; дорическая Эллада грезила о красоте в этом мире, и эта мечта так и не была воплощена в своем, известном нам, завершении; италийский Рим показал нам формальное государственное воспитание как пример формирования и защиты общности людей, находящихся под угрозой. И германская Европа подарила миру самый светлый идеал человечества: учение о ценности характера, как основе всякой цивилизации, с одой высочайшим ценностям нордической сущности, идее свободы, совести и чести. За него шла борьба на всех полях сражения и в кабинетах ученых. И если эта идея не победит в грядущих больших сражениях, то Запад и его кровь пропадут подобно Индии и Элладе, которые когда-то раз и навсегда исчезли в хаосе.

Вывод о том, что Европа в своем созидании стала творческой исключительно за счет характера, раскрыл как тему европейской религии, так и германской науки, а также нордического искусства. Внутренне осознать этот факт, пережить его со всем пылом героического сердца, значит, создать предпосылку всяческому возрождению. Осознание этого является основой нового мировоззрения, новодревней государственной идеи, мифа нового ощущения жизни, который один даст нам силу сбросить самовольное господство представителей низшей расы и создать свойственную типу цивилизацию, пронизывающую все области жизни.

Глава 6

Критика и оценка сведений. — Высшая оценка как признак культуры. — Жизнь расы как образование мистического синтеза. — Не познание, а признание. — Три борющихся системы. — Внешняя борьба или внутреннее обновление? — Наука без предпосылок и наука с предпосылками. — Наука в качестве создания крови. — Внутренняя законность и одержимость; учение иезуитов. — Современная кабалистическая финансовая наука, еврейское колдовство.

Критика чистого разума имеет цель довести до нашего сознания предпосылки любого возможного опыта и ограничить различные деятельные силы человека определенной, им одним предоставленной областью. Оставление без внимания точки зрения, критикующей познание, привело к величайшему одичанию во всех областях, поэтому критика познания Канта означала осознанное пробуждение в рамках времени, которое начало уставать от религиозно-схоластических, плоско-натуралистических или чувственно-сенсуалистических систем. Признавая это величайшее достижение, критики разума забывают, однако, кроме формальной стороны о внутреннем способе использования духовных сил и разума, т. е. об оценке внутренней сущности различных культур. Это в достаточной степени делали римская система, иудаизм, исламский фанатизм. Культурный народ в своих глубинах также никому не давал права давать своим творениям оценку, хорошую или плохую, правильную или нет. Культуры — это не то, что — неизвестно почему — в виде четко очерченных культурных кругов оседают то в одной, то в другой области земли, а это полнокровные создания, которые существуют, каждое на свой лад (рационально или нерационально), метафизически укореняются, группируются вокруг непостижимого центра, в пересчете на одну самую высокую оценку, и все наполнены, даже и при дальнейшей фальсификации, животворной правдой. Каждая раса имеет свою душу, каждая душа — свою расу, свою собственную внутреннюю и внешнюю архитектонику, свои характерные формы проявления и стиль жизни, свое собственное соотношение между силами воли и разума. Каждая раса в конечном итоге культивирует только один высший идеал. Если он меняется под воздействием других систем воспитания, за счет преобладания проникших чуждой крови и чуждых идей, то последствия этого внутреннего изменения внешне выражаются через хаос, через эпоху катастроф. Потому что высшая ценность требует определенной, обусловленной ею группировки других жизненных заповедей, т. е. она определяет стиль существования расы, народа, родственной этой нации группы народов. Поэтому ее устранение означает распад всего органичного, внутреннего, созидающего состояния напряжения.

После таких катастроф может случиться так, что силы души вновь сгруппируются вокруг старого центра и при новых условиях породят новую форму существования. Будь это после окончательной победы над чуждыми, прорвавшимися на какое-то время ценностями, или в результате терпимости ко второму центру кристаллизации рядом с собой. Но параллельное существование в пространстве и во времени двух или более мировоззрений относительно высших ценностей, в которых должны участвовать одни и те же люди, означает предопределяющее беду промежуточное решение, несущее в себе зародыш нового упадка. Если вторгшейся системе удастся ослабить веру в старые идеи, а носителя этой идеи, расы и народы разложить также физически и поработить, то это будет означать смерть души культуры, которая затем как внешнее воплощение исчезает с земли.

Жизнь расы, жизнь народа — это не логически развивающаяся философия и не развертывающийся по законам природы процесс, а образование мистического синтеза, духовная деятельность, которую невозможно ни объяснить заключениями разума, ни сделать понятной, сформулировав причину и влияние. Дать толкование культуры вглубь поэтому — значит вскрыть религиозные, нравственные, философские, научные или эстетические высшие ценности, которые определяют весь ее ритм, но одновременно также предопределяют связи и расстановку сил между собой. Народ, настроенный главным образом религиозно, породит другую культуру в отличие от народа, которому форму существования предписывают познание или красота. В конечном итоге и любая философия, выходящая за рамки формальной критики разума, меньше ценит познание, чем признание, признание души и расы, признание характера.

Наша современная хаотическая эпоха существует уже в течение нескольких столетий. Благодаря определенным обстоятельствам удалось жизненные законы народов с нордической зависимостью ослабить за счет проникновения других сил, во многих местах лишить нас веры в собственные ценности или включить их в новую систему как подчиненные факторы. Против этих явлений разрушения расовая душа Северной Европы всегда вела непрерывную войну. Пока все же не образовались враждебные ей силовые центры.

XIX век показал параллельное существование во всей Европе трех возникших систем. Первую представлял первоначальный Северный Запад, опирающийся на свободу души и идею чести; второй была завершенная римская догма, полная смирения раболепной любви, находящаяся на службе у централизованно управляющего духовенства; третья была очевидным предвестником хаоса: это неограниченный материалистический индивидуализм, имеющий целью политико-экономическое господство в мире денег как единственно типообразующей силы.

Эти три силы боролись и борются за душу каждого европейца. К борьбе на смерть призывали в последнем столетии во имя свободы, чести и народности. Победили, однако, в 1918 году силы плутократии и римская Церковь. Но в страшном развале древняя душа нордической расы проснулась к новому, более высокому сознанию. Она понимает, наконец, что равноправного параллельного существования различных — непременно взаимоисключающих друг друга высших ценностей — быть не должно, то есть не должно быть того, что она когда-то великодушно допускала на свою погибель.

Она понимает, что можно допустить включение родственных в расовом и духовном отношении моментов, но враждебные моменты следует без колебаний выделять и, если необходимо, подавлять. Не потому что они «неправильны» или «плохи» сами по себе, а потому, что они чужды типу и разрушают внутреннюю структуру нашей сущности. Сегодня мы считаем нашей обязанностью, с полной ясностью отчитаться перед собой о том, присоединимся ли мы к высшей ценности и основной идее германского Запада или духовно и физически унизимся. Навсегда.

Настоящая борьба современности ведется, таким образом, не столько за внешние перестановки во власти при внутреннем компромиссе, как это было до сих пор, а как раз наоборот, за создание заново духовных элементов у народов с нордическими признаками, за повторное введение тех идей и ценностей в их права властителей, от которых происходит все, что для нас означает культуру, и за сохранение самой расовой сущности. Политическая ситуация власти может, по-видимому, еще долго оставаться не в нашу пользу. Но если однажды где-либо появится или будет создан новый и все-таки древний тип немца, который, обладая духовным, расовым и историческим сознанием, непоколебимо провозглашает и воплощает староновые ценности, то вокруг этого центра соберется то, что ищет в темноте и пускает корни на древней земле своей родины.