Помоги проекту - поделись книгой:
Может, потом женюсь на ней, подумал Ланс не без самодовольства. Кому она нужна, проклятая! А я… я ей настоящий товарищ. Я ей все прощу. Я…
Ланс запнулся обо что-то, чуть не упал — и остановился. Он вдруг осознал, что ярко освещенный супермаркет остался далеко позади, а вокруг — темная улица. Фонари светились еле-еле, туман сгустился, дома нависли над мостовой глыбами сплошной черноты, а в настороженной тишине Ланс услышал тихие и странные звуки.
Едва слышный влажный хруст. Шелест. Потрескивание. Вокруг, в тумане.
Звук был вовсе не страшным и не угрожающим. Не вопли, не стоны, не рычание. Ланс не мог даже определить, что может так шуршать — но именно это, пожалуй, заставило его изо всех сил напрячь слух. Что-то чуть стукнуло. Покатилось. На асфальт посыпались мелкие камешки. И снова хрустнуло, как хрустит яблоко, если разламываешь его пополам…
Пристально вглядываясь, Ланс заметил в тумане осторожное движение. Сам туман тек, слоился пластами, длинные бледные ленты его медленно ползли в сыром безветрии по асфальту — и за ними чуть заметно шевелились какие-то серые тени… ночь пахнула парником: влагой, мокрой свежеразрытой землей — и вдруг зеленью.
Терпкий запах растений, похожий на запах лопухов и крапивы, в деревне, ранним октябрьским утром, острый, очень живой, становился все сильнее, будто кто-то растер листок в пальцах и поднес к самому лицу Ланса. Это было неожиданно приятно.
Ланс вдохнул полной грудью и улыбнулся. И тут под его ногой что-то сместилось, сдвинулось — так, что толкнуло его в подошву ботинка.
Ланс отодвинулся в сторону и с удивлением увидел, как гладкий мокрый асфальт вспучился холмиком, треснул, превращаясь в кратер крохотного вулкана — и бледный серебристый росток, расталкивая щебень и песчинки, рванулся вверх с поражающей скоростью.
Никто бы не смог уйти от такого зрелища. Ланс завороженно наблюдал, как это туманное диво растет на глазах. Он даже нагнулся, чтобы было повиднее: первые листья, бархатистые, зеленовато-белесые, разворачивались с тихим влажным похрустыванием, туманная морось оседала на них капельками росы, гибкие усики разворачивались из тугих спиралей, покачивались в воздухе в поисках опоры… Стрелка стебля крошечными, но заметными толчками, как секундная стрелка кварцевых часов, поднималась все выше — и уже на уровне груди Ланса на ее конце завязался бутон.
Ланс в темном трансе, бессознательно улыбаясь, ждал, когда бутон распустится цветком — и вдруг ощутил легкое прикосновение к шее. Он небрежно отмахнулся, как от насекомого, но почти тут же что-то снова дотронулось до него. Ланс, не глядя, протянул руку, и пальцы наткнулись на усик, который тут же, как-то радостно и с готовностью обвился вокруг мизинца и потянулся дальше.
В этом показалось что-то неприятное. Ланс дернул руку — и оглянулся. Усик неожиданно оказался прочным, как нейлоновая леска — и двигался с молниеносной, нерастительной скоростью. Ланс вдруг обнаружил себя в зарослях.
Бледные, серебрящиеся в слабом полусвете фонарей, бархатно-пушистые, как мать-и-мачеха по весне, влажно поблескивающие капельками росы, растения-грезы ломали асфальт с реальной и жестокой силой, цеплялись за щебень, цеплялись за фонарные столбы, ерзали усиками по виниловому покрытию автомобилей, стоящих у обочин. Усики ползли по мостовой, отбрасывая с дороги щебенку — и нежно, почти чувственно прикасались к ногам Ланса, взбирались вверх, ощупывали куртку, цеплялись за карманы, поднимались выше…
Упругие зеленоватые сети разворачивались с кажущейся неспешностью, но неуловимо стремительно. Ланс дернулся снова — живые путы врезались в тело проволокой. Ланс запаниковал, рванулся изо всех сил — но ни один усик не подался, они лишь легко спружинили, эластичные и прочные, уже напоминая не части растений, а щупальца отвратительного животного, вроде спрута.
Новые ростки взламывали мостовую под ногами. Усики гладили щеки, ползли выше, ерошили волосы, вплетаясь в них, мягко обхватили шею — не пытаясь удушить, просто намекая на такую возможность, если нелепое человеческое существо не будет благоразумным и вздумает сопротивляться. Стебли, листья и сам туман слегка светились нежным молочным сиянием; Ланс все отлично видел, он видел улицу, затянутую туманом, превратившуюся в неземные джунгли — и бутоны, множество бутонов, содрогающихся перед тем, как раскрыться.
Ночь цветения, орал Хэлл. Вали домой, дрист, учи Дневной Закон в запертом сортире. Удобрение ты убогое, ты хоть понимаешь, что сегодня все цветет, орал бедный Хэлл, выброшенный в ночь, проклятый бывший красавчик Хэлл — и был так глуп, что надеялся доораться до Ланса!
Кого из ночных, сумеречных, из изгоев, обреченных и отверженных Ланс стал бы слушать?!
— Лиса! — в неописуемой тоске закричал Ланс, не смея шевельнуться под прикосновениями осторожных удавок — и тут первый бутон лопнул.
Это показалось в особенности мучительным, потому что Ланс узнал.
Белесые мохнатые половинки треснули и вывернулись наружу; они выглядели вызывающе непристойно, но дальше пошло хуже. Источая нестерпимый запах секса, крапивы, сорванной голыми руками и дешевых духов, цветок постепенно разворачивался, становясь все конкретнее — не образом человеческого лица вообще, а четким подобием конкретного женского лица. Бледно-зеленым, гротескным — и злобно одушевленным растительным портретом Матери Алексы.
Лепестки, напоминающие упругую пористую резину или мертвую человеческую кожу, изгибались и корчились: классная дама, кривляясь, закатывала слепые белесые глаза, похожие на вареную фасоль, вздергивала брови в издевательском удивлении — и потянулась к Лансу бесконечным шершавым языком, из которого у самого его лица вдруг полезли желтоватые пупырышки тычинок.
Зрелище было отвратительным, но с Матери Алексы оно только началось.
Усы-удавки впились в шею до пронзительной боли, Ланс задохнулся и закашлялся — и из второго цветка, из фаллического бутона, лопнувшего на конце с брызгами светящегося гноя, вылезла всклокоченная голова батюшки в зеленых космах извивающихся усиков. Почти одновременно с ним рядом расцвели отец Хэлла, тетушка Гита, мамина подруга, и — к ужасу Ланса — его собственная бабушка. Серо-зеленая, лысая, мертвая голова директора школы на длинном стебле закачалась над ними, таращась выпученными шарами пустых глаз; мутный сок тягучими каплями тек у него с подбородка, как слюни. Ланс содрогнулся от рвотного позыва — и усик из директорского уха заломил его руку к лопатке так, что хрустнула кость. А вокруг парили добропорядочные лица истинно верующих — маски мелкой злобы, похоти, жестокости, глупости — и выглядели так естественно, будто именно эти зеленые монстры настоящие, а те, их спящие двойники — греза или галлюцинация. Каждое лицо — тычинки и пестики, лица — гениталии хищных растений, лица, беспощадно откровенные, как гениталии, в лицах столько же души, сколько в гениталиях…
Из-под удавок брызнула кровь. Гибкие стебли вытянулись шеями, цветы-лица потянулись к Лансу, к его крови, как к воде. Ланс задергался, чувствуя себя мухой в паутине, но эти беспорядочные движения изрядно напоминали конвульсии: он кашлял, пытаясь вдохнуть хоть глоток воздуха, а зеленые щупальца струнно натянулись, не подаваясь ни на миллиметр. Шелест трущихся друг о друга листьев показался умирающему Лансу насмешливым шепотом, а мутные фонари в туманных ореолах затопили темноту ослепительным багрово-белым светом…
Удавка лопнула, хлестнув Ланса по лицу, как хлыстом — жгучая боль привела в чувство, и он снова закашлялся до рвоты, смутно осознавая, что может вздохнуть. Растения еще шептались и хихикали — но Ланс сквозь собственный мучительный неудержимый кашель слышал мокрый хруст, треск, щелчки — и как будто человеческие голоса. Боль от врезавшихся в кожу щупалец казалась нестерпимой, в глазах плыли радужные круги, а легкие просто разрывались на части — но горло освободилось, а через несколько мгновений стало чуть свободнее и груди. Воздух рвал гортань наждаком; Ланс отчаянным волевым усилием заставил себя поднять голову — и увидал сквозь кровавый туман, как Лиса кромсает широким мясницким ножом растительную имитацию Матери Алексы, а та корчится, брызжет зеленой кровью и изворачивается, словно резиновая.
Это бред, подумал Ланс — и сознание погасло.
— Пупсик, плесни ему минералки на морду, — сказал Хэлл под самым ухом, но этому совету не вняли.
Пластмассовое горлышко бутылки стукнулось о зубы Ланса — и он жадно глотнул. Вода охладила горящее горло, глотать было больно — но пить нестерпимо хотелось. Ланс выпил довольно много, потихоньку приходя в себя; мало-помалу в голове прояснилось.
Я еще живой, подумал Ланс. Удивительно…
Он полулежал на расплющенной картонной коробке, под фонарем, очевидно, неподалеку от супермаркета. Все тело, особенно спина, плечо и правая рука, разламывалось от тянущей боли. От яркого света в глазах плыли радужные круги, но еще чуть погодя, Ланс рассмотрел, что бутылку с водой держит Лиса, присевшая рядом на корточки.
Хэлл сидел рядом, прямо на мостовой; его шарф, плащ, лицо были сплошь заляпаны зеленым, что делало его похожим на какого-то лешего или тролля. От него несло падалью и зеленью, как от кошки, издохшей под газонокосилкой. Лансу показалось, что поблизости есть еще кто-то: чьи-то маленькие руки осторожно выпутывали обрывки усов-удавок из его волос, а из темноты слышались негромкие голоса.
— Легче? — спросила Лиса с еле заметной улыбкой. Никогда раньше она так с Лансом не разговаривала.
Ланс оперся на локоть и охнул. Лиса подала ему руку — в тонких шрамах, с обломанными ногтями, а под ногтями — зелень. Ланс встал и, наконец, увидел всех.
Синерожего Дина. Незнакомых парня и девчонку с чистой кожей и прямыми гордыми взглядами, каких не бывает у истинно верующих. Крошечное, непонятного пола, ангелоподобное создание лет пяти-шести в громадной грязной куртке — бросившее в урну обрывки усов и отряхивающее ладошки. Лохматую чумную девку, сухую, худющую, с землистым лицом и дикими глазами.
И мертвого, стоящего рядом с ней.
Вамп был хрупкий пацан, по виду не старше их с Лисой, похожий бледным, грустным, красивым лицом на отроду проклятого, темноглазый — но в человеческих глазах горели нелюдские красные огни. Такие же, как у…
Все они, даже мертвый, были забрызганы зеленым.
Ланса вдруг затрясло от холода. Хэлл, встав с асфальта, подошел вплотную, заглянул ему в лицо — и вдруг толкнул в грудь:
— Ну ты, дрист, пшел отсюда! Вали-вали, шевели культяпками, сучонок! Я тебе когда еще сказал?!
И Ланс в оцепенении, похожем на ужас, увидел, как Лиса, невозможно прекрасная Лиса в старой замызганной куртейке и узких джинсах, обтянувших чудные ноги, отважная Лиса с вишневыми глазами и ярким ртом, Лиса с короткими волосами цвета солнечного огня — обняла за плечи этот ходячий труп, притянула к себе и сказала с нестерпимой нежностью:
— Хэлл, пожалуйста, ты не волнуйся, не надо. Я с ним поговорю, он уйдет…
— Как скажешь, пупсик, — буркнул Хэлл, отходя в сторону.
А ангелоподобное дитя мурлыкнуло, глядя снизу вверх:
— Только недолго, Лисичка, ладно? — и доверчиво всунуло ладошку в покрытую трупными пятнами ладонь чумного.
Больше никто ни звука не издал. Только мертвый проводил недобрым взглядом.
Потом Ланс и Лиса стояли за углом супермаркета, в золотистой полутьме. Поднялся холодный ветер; он нес запахи далеких лесов, чистых рек, дикого, далекого, загадочного мира… Ветер разогнал туман; ночь стала обсидианово-прозрачна, и луна в паутинном разрыве облаков вспыхнула белым электрическим светом. Мостовая блестела, как черное стекло — и ни малейшего следа цветов на ней не было, будто они рассеялись вместе с туманом. Страх отошел куда-то вглубь души — но страх казался более легким испытанием, чем то тоскливое смешанное чувство, от которого Лансу хотелось взвыть и врезать кулаком по стене.
Лиса смотрела на него и щурилась, будто ее слепил фонарь.
— Ну и зачем звал меня? — спросила снисходительно и чуть насмешливо. — Домой тебя проводить?
— Лиса, — взмолился Ланс в отчаянии, — я тебя хотел… забрать отсюда! Я за тобой пришел.
— Ага. Это ты меня спасти хотел. Понятно. А забрать — куда?
Ланс замолчал.
— Если я вернусь с тобой, тебя мама не заругает? Или не покажешь меня? В чулане будешь прятать, как бездомную кошку? Долго?
— А к тебе домой? — предложил Ланс неуверенно.
Лиса улыбнулась, пожала плечами.
— Зачем? Маме без меня легче. Грустно — но легче: ей в лицо не тычут. Некуда мне идти, Ланс. Но за попытку — спасибо.
Ланс потянулся взять ее за руку, но Лиса чуть отступила.
— Не надо.
— Да кошмар же здесь у вас! — выкрикнул Ланс, не выдержав. — Мертвяки эти, цветы эти!
— Знаешь, эти мертвяки насчет этих цветов тебя предупреждали… а цветы — это пустяки. Цветы — это быстро. Страшно, когда цепляются точно так же, а жизнь вытягивают постепенно, год за годом, день за днем… Ты не понимаешь, наверное…
— Понимаю, — возразил Ланс и снова замолчал, не зная, как это доказать.
— А раз понимаешь — значит, должен понимать, что некуда мне возвращаться. И им некуда. Прости. Ты неплохой — и ты храбрый, я не шучу — но тут никому нельзя помочь. Ничем.
— Но как же… как же… как жить-то?!
— Не мучай себя, Ланс. Так уж устроен мир: желание сделать добро в нем — проклятие или чума. Уходи скорее, пока у тебя не начало меняться лицо.
Ланс тронул горящую щеку.
— Я не…
— Нет, нет, поторопись. А то — как будешь жить с тем, что увидел, и с тем, что поймешь? Всё, прощай.
Лиса повернулась, чтобы уйти; Ланс хотел ее остановить, но едва он протянул руку, фонари вдруг начали гаснуть — один за другим, с еле слышными глухими хлопками, будто кто-то задувал их, как свечи. Провал кромешного мрака разверзся на месте супермаркета — и Лиса печально ушла во тьму, а за ней ее компания чумных, мертвых и проклятых…
Ланс рванулся вперед, чтобы попытаться их остановить — вдруг почувствовав странную близость к ним всем, даже к бесноватому Хэллу — но тут мрак лопнул с грохотом и звоном, рассыпавшись вдребезги…
Ланс рывком сел в постели, весь в поту, с колотящимся сердцем.
Будильник надрывался от звона. Ланс с досадой хлопнул по нему ладонью.
— Ланс! — крикнула мама из кухни. — Не засни снова, сегодня Дневной Закон первым уроком!
За окном, в щели между штор, еле брезжил тусклый осенний рассвет. Начинался нормальный день нормального мальчика из семьи истинно верующих.
Я проспал, подумал Ланс. Я вчера прилег на минуточку, подождать, когда все заснут — и сам вырубился, дурак, подлец, тупая скотина! Это — как трусость: нашел-таки способ не грешить, удобрение убогое…
Я проспал все попытки что-то изменить…
Он встал с постели, чувствуя сонную истому и ломоту во всем теле, и поплелся в ванную, в тоске и крайней досаде. Включил воду. Долго смотрел на свое отражение в зеркале: замученная физиономия с синяками под глазами — и откуда-то тонкая красная полоска через лоб и щеку, вроде ожога, и лицо кажется почти незнакомым…
— Ланс, возьми полотенце! — сказал из-за двери бабушкин голос.
Ланс открыл дверь в ванную — и отшатнулся. Над воротом бабушкиного халата мертвая серо-зеленая голова с белесыми слепыми глазами растянула рот в резиновой улыбке — а из ноздри уже ползет усик, покачиваясь в воздухе в поисках опоры и живой человеческой плоти.
Нестерпимый запах лопуха и крапивы наполнил легкие.
Лесной Царь
…Разве ты не видишь Лесного Царя?…
Специально для Ирины Клеандровой (и для собственной радости, конечно). Мой вариант «авторизированного перевода» Гёте. Несколько колебался, думая, выкладывать ли. Это не моя, это, в сущности, чужая сказка. Но… раз уж я обещал Ирине — пусть будет.
Судя по промелькнувшему указателю, до города оставалось еще семьдесят шесть километров.
— Если бы ты не копался целый час, мы бы уже дома были, — раздраженно сказал отец. — Темень, хоть глаз выколи… большая радость ехать в такую погоду и в такую пору. Мог бы остаться у бабушки, если так невмоготу собраться по-человечески…
— Мне в школу завтра, — сказал сын настолько невыразительно, как только смог. Любой оттенок выражения мог бы придать этой простой фразе некий дурной смысл и сделать нестерпимой и без того тяжелую дорогу. К примеру, отцу могло показаться, что сын не хочет уезжать от бабушки, что ему не хочется в школу, что ему не нравится строгий домашний порядок… любое из этих предположений могло бы не понравиться отцу.
Сын надеялся, что бесстрастность тона избавит его от необходимости продолжать разговор, но именно она показалась отцу то ли недостаточно уважительной, то ли слишком легкомысленной.
— Да если бы ты действительно о школе думал, то еще днем на электричке уехал бы! — сказал отец неприязненно.
— Мама не любит, когда я езжу один, — сказал сын и отвернулся к окну.
Ноябрьские сумерки стояли черным-чернешеньки. Пригородная трасса свистела под колесами, блестя в свете фар. Лес летел навстречу — из лесных стен острый дальний свет вдруг выхватывал на краткий миг резкие детали: сук тянулся к дороге костлявой рукой, лохматая ель пьяно взмахивала рваным подолом, широкие ленты тумана ползли между черных стволов…
Полоса тумана, белесая в темноте, длинно расстелилась вдоль трассы, вздрагивая, колеблясь от встречного ветра — и сын, следивший за дорогой остановившимися глазами, вдруг подумал, что не такая уж она и длинная. И вовсе не неподвижная. Туман, как кометный шлейф, летел за автомобилем, завиваясь, вихрясь — и что-то было в нем странное и тревожное, даже более странное и тревожное, чем вся ночная дорога вообще. Необычное. Ненормальное.
На крутом повороте туман лизнул дверцу машины. Лес подступил вплотную — а сын вдруг явственно увидел и видел целый миг, в дорожном трансе растянувшийся на вечность, в туманном клубе бледный абрис лица, без черт, без выражения — венчаемый мутно мерцающей диадемой в каплях росы. Не фигура, не тень даже —
— Папа! — выдохнул сын, еле сумев произнести слово, замирая, вцепившись в ремень безопасности. Позвал на помощь, как смог.
— …уже достаточно большой, — говорил отец в этот момент, но начала фразы сын то ли не слышал, то ли не помнил. — И твоя мать могла бы понять. Ну что еще?
«
— Папа, ты чуть не задел Лесного Царя, — еле слышно сказал сын, не в силах оторвать взгляда от туманного мрака. — Машиной… Ты же видишь — Лесного Царя… в короне и с хвостом…
— Где? — голос отца прозвучал, скорее, удивленно, чем раздраженно. — Совершенно пустая дорога.
— Вот, — сын, мучаясь собственной беззащитностью и бесцеремонностью жеста, показал пальцем.
Поделиться книгой: