Помоги проекту - поделись книгой:
«Если вы вознамерились постичь совершенства, пойдите и продайте, что имеете, и раздайте бедным, и получите вы сокровища на Небесах; и придите и следуйте за Мной».
Несоответствие между этой заповедью Спасителя и положением в миру, которое занял Его наместник на земле, становилось все более разительным и достигло высшей точки с началом эры Ренессанса.
Римские плебеи середины первого века, собиравшиеся для обсуждения и взаимного обучения тому, как воплотить в жизнь новую доктрину любви и смирения, изустно принесенную с Востока, с ее неизвращенной простотой, еще не обремененную теологическими нагромождениями, не скованную догмами, были поистине бесконечно далеки от высокомерных, грубых римских христиан времен папы Иннокентия III.
Наследника апостола Петра – бедного рыбака из Галилеи! – возвели на папский трон с пышностью, превосходящей коронацию любого земного властелина. В миру он был обладателем значительных территорий, а в духовной сфере возглавлял империю, охватившую весь христианский мир, и усиливал свою верховную власть, извергая молнии анафемы, которую сам же изобрел. Его двор блистал облаченными в алые одежды бесшумными прелатами, патрициями в шитых золотом и серебром костюмах, полководцами в парадных мундирах, расфуфыренными щеголями и величественными сенаторами. Сам же Иннокентий на коронации был облачен в торжественные одеяния, вязанные из прекраснейшего руна, и был увенчан тройной диадемой из белых павлиньих перьев, охваченных пылающими спиралями золотых нитей, унизанных драгоценными камнями. На коронации короли прислуживали ему за столом, преклоняя колени: а принцы крови и патриции оказались в роли простых лакеев.
Со ступеней Латеранского дворца в день своего вступления на трон он швырял пригоршни монет в толпу римлян, восклицая: «Золото и серебро не для меня. Я отдаю тебе все, что имею!»
Но папская казна не пострадала от подобной «щедрости», поскольку источники ее богатства были неистощимыми. Иннокентия III окружала невообразимая роскошь: силой своего богатства он управлял развитием искусств и ремесел.
Церковная пышность не ограничивалась Римом и папским двором. Постепенно она пропитала самое тело церкви, поразила даже монашеские ордена. Забыв материальную непритязательность своих исходных принципов, они перешли на уровень баронской роскоши. Располагая обширными аббатствами с богатыми пашнями и виноградниками, святые отцы управляли сельскими округами и церковными приходами, облагая их налогами скорее как феодалы, чем как священнослужители. Столь надменным и аристократическим стал сам дух каноников, чьей миссией было проповедовать самую возвышенную из демократических доктрин, что церковь более не соответствовала плебейским и крестьянским слоям общества: она быстро становилась институтом патрициев и для патрициев.
Долго ли могло сохраняться такое положение, к каким результатам оно могло привести – об этом, наверное, бесполезно строить предположения. Факт заключается в том, что вниманием не обошли бедных и обездоленных. Причиной тому – появление двух людей, столь же близких по духу, сколь и несхожих, почти одновременно приехавших в Рим и встретившихся у подножия папского трона.
Каждый из них мог стать основателем новой концепции, если бы не обнаружил, что на свете уже существует идеальная религия. Оба – люди высокого происхождения, начинавшие в легких жизненных обстоятельствах: один, Франческо Вернардоне, – сын богатого купца из Ассизи27 ; другой, Доминик де Гусман из Калаорры, – испанский дворянин.
Сегодня они известны в церковном календаре как Франциск Ассизский и Святой Доминик. Эту великолепную пару Данте не обошел вниманием в своем «Раю»:
Святой Франциск, прославившийся добротой и милосердием, свойственными его поэтической, возвышенной натуре, и ставший наиболее почитаемым из всех святых, пришел из своего родного Ассизи умолять Отца Отцов разрешить ему объединить в орден уже собранных им босоногих сподвижников, чтобы они осуществляли предписание церкви о бедности и самоотречении и помогали о6ездоленным.
Святой Доминик – наш интерес обращен к нему в большей степени – был выбран за красноречие и познания для сопровождения епископа Озимского28 в инквизиторской поездке в южную Францию, где стал свидетелем лютой резни. Он проповедовал перед еретиками в Тулузе, и его горячее страстное красноречие обратило к истинной вере многих из тех, кто не собирался отступать перед жестокими аргументами огня и стали.
В пылу религиозного рвения Святой Доминик отринул свое положение, покой и дарованный сан. Подобно Святому Франциску, он ходил босой, являя собой пример бедности и самоотречения, однако был менее мистичен, менее мягкосердечен, совершенно практичен во всем, что касалось пропаганды веры, и потому восторженно приветствовал кровавые победы, которые Симон де Монфор одерживал над еретиками-альбигойцами.
Но если он славил достижение конечной цели в этой борьбе, считая ее высшим из всех человеческих предназначений, то учил и раскаянию в содеянной жестокости.
Святой Доминик призывал к жесткому и беспощадному усердию. Но свирепость и жестокость не идут рука об руку с таким полным смирением, какое, несомненно, было ему присуще. Истинной целью его миссии в Риме было прошение совершенно иного характера. Он считал предосудительным кровопролитие, которому явился свидетелем, однако высоко ценил плоды его. Вдохновленный успехом, выпавшим на долю его красноречия, Святой Доминик поставил целью найти другие, более мягкие средства, которые позволили бы добиться тех же результатов. Он отправился просить разрешения папы Иннокентия III на создание ордена проповедников, которые – в бедности и лишениях – отправятся отвоевывать для Рима стада овец, сбившихся с пути праведного и попавших на пастбище ереси.
Папа Иннокентий рассмотрел одновременно просьбы обоих – исходя из своей страстной веры, Святой Франциск и Святой Доминик разными путями пришли, в конце концов, к схожим предложениям.
Он понял выгоду, которую сулили церкви подобные люди, наделенные силой убеждения, увеличивающей число приверженцев, воспламеняющей сердца и вновь оживляющей мерцающую неверным сиянием лампу народного религиозного рвения.
Иннокентий III не обнаружил ни ереси, ни иронии в культе нищенского существования, которое они хотели отныне проповедовать, испрашивая на то разрешение утопающего в роскоши аристократического папского двора.
Но существовало серьезное препятствие для его согласия на их просьбы: монашеские ордена стали столь многочисленными, что Латеранский собор запретил создавать новые. Благоволя к этим просителям, папа взялся сам за преодоление возникших трудностей, но в это время смерть прибрала его к рукам.
Бремя выполнения этой задачи перешло к его преемнику, Гонорию III. И, как гласит легенда, нового папу к быстрейшему решению проблемы побудил «вещий» сон, в котором он видел эту пару поддерживающей руками накренившийся Латеранский дворец.
Поскольку Гонорий не мог придать им статус монахов-отцов, он прибег к созданию братств, присоединив их к ордену Святого Августина: доминиканцев в качестве братьев-проповедников (fraters praedicatores) и францисканцев в качестве братьев-миноритов (fraters minores), то есть «младших братьев».
Так появились эти два нищенствующих ордена, которым с помощью многочисленных приверженцев, очень быстро завоеванных, было суждено стать одним из величайших оплотов могущества римской церкви.
При жизни основателей этих братств принципы бедности соблюдались во всей предписанной чистоте. Но вскоре после их смерти нищенствующие братья, будучи людьми грубых привычек, подверженными человеческим страстям и амбициям, вслед за приобретением могущества добились и приобретения богатств. Святые Франциск и Доминик достигли возрождения первозданного духа христианства. Но он вскоре уступил мирским стремлениям, и история обоих орденов стала повторением и отражением истории самого христианства. По мере своего распространения в христианском мире они овладевали монастырями, землями и имуществом. Личная бедность каждого брата сохранялась, это верно: они по-прежнему ходили по улицам босиком и в грубых одеяниях, «без посоха, сумы, пищи или денег», как предписывали их принципы. Индивидуально они соблюдали обет, но при коллективном рассмотрении их бедность «оставалась за воротами монастыря», как сказал Григоровий29 , подтверждая сказанное до него Данте:
На службе церкви нищенствующие братья стали превосходной армией, и к тому же армией, содержание которой ничего не стоило папской сокровищнице, ибо вследствие провозглашенного нищенства они были на полном самообеспечении. И по мере того, как оба ордена, имевшие великолепную организацию, становились чрезвычайно могущественными, доминиканцы в значительной мере забрали под свой контроль инквизицию, чьи деяния в свое время определили выбор Святого Доминика.
Его цель состояла в создании ордена проповедников, особой миссией которого должно было стать разоблачение и ниспровержение ереси, где бы она ни появилась. Братьям надлежало бороться с ней с помощью красноречия: необходимо, с одной стороны, убедить отступника отказаться от своею заблуждения, и, с другой стороны, так настроить против него верующих, чтобы террор восполнил то, что оказалось непосильно убеждению.
Быть может, эта миссия, которую они сделали своим исключительным правом, странным образом способствовала доминиканцам в захвате командных высот в церковном учреждении, имевшем ту же конечную цель. Именно орден Святого Доминика взялся воздвигнуть зловещее здание Святой палаты, расширить и утвердить полное господство ужасающей системы инквизиции. Их убеждением стало страшное убеждение дыбой, красноречием – обжигающее красноречие языков пламени, вылизывающих жизнь из агонизирующих жертв. И все это – из любви к Христу!
Хотя не раз предпринимались попытки доказать, что сам Доминик де Гусман был назначен первым в истории инквизитором, их нельзя признать успешными. Но, как бы там ни было, уже в 1224 году – через три года после его смерти – инквизиция в Италии и в других местах была уже целиком в руках доминиканцев. Об этом свидетельствует конституция, провозглашенная в Падуе в феврале того же года императором Фридрихом II. Она содержит следующее уведомление:
«Да будет известно всем, что мы приняли под свое особое покровительство братьев из ордена проповедников, направленных в нашу Империю для защиты от еретиков и от тех, кто будет оказывать им поддержку, – коих надлежит также считать еретиками, – и такова наша воля, что все должны оказывать проповедующим братьям покровительство и помощь; в связи с чем мы приказываем нашим подданным принимать радушно упомянутых братьев, куда и когда бы они ни пришли, предоставляя им защиту от козней еретиков, помогая им всеми имеющимися средствами в выполнении их дела защиты Веры… и мы не сомневаемся, что вы засвидетельствуете верность Богу и нашей Империи, объединившись с упомянутыми братьями, чтобы избавить нашу Империю от нового и небывалого позора еретического порока».
Конституция декретировала, что осужденные церковью и переданные светским властям еретики должны понести заслуженное наказание. Если под страхом смерти отступник заявит о своем желании вернуться к католической вере, в качестве епитимьи ему следует назначить пожизненное тюремное заключение. В какой бы части империи еретики не были разоблачены инквизиторами или другими усердными католиками, гражданские власти обязаны произвести арест указанных лиц и содержать их под надежной охраной до отлучения от церкви, после чего они должны быть сожжены. То же наказание предусматривалось для сочувствующих, виновных в укрывательстве и защите еретиков. Беглецов надлежало разыскивать, а вернувшимся в лоно церкви из ереси вменялось в обязанность выдавать и разоблачать их.
В императорской конституции содержались и еще более отвратительные постановления. Фридрих II включил в нее положение, гласящее, что «грех осквернения величия божественного сам по себе является более тяжким, чем оскорбление достоинства человеческого, и Бог вымещает грехи отцов на их детях. Чтобы последние не могли следовать отцам в грехах, потомков еретиков до второго колена надлежит считать недостойными уважения и занятия любых государственных постов – за исключением невинных детей, которые объявили об отречении от своих отцов».
Сие варварское законоположение не нуждается в комментариях.
Через четыре года после издания этого жестокого указа, направленного против врагов римской власти, и сам Фридрих за противодействие мирскому влиянию понтификата оказался в опале. Не углубляясь в подробности, отметим, что после примирения с папой он дополнил конституцию 1224 года положением, относящимся к богохульникам: подобно еретикам любой секты, их следовало приговаривать к смерти на костре. Если же епископы пожелают сохранить еретику жизнь, преступника надлежало лишить языка, чтобы никогда больше он не мог хулить Бога.
В 1227 году Уголино Конти, друг Доминика и Фридриха, взошел на папский трон под именем Григория IX.
То был понтифик, который, продолжая усилия, предпринятые Иннокентием III, придал инквизиции статус постоянного подразделения церкви. Он отдал контроль над ней в руки доминиканцев, предоставляя им при необходимости помощь францисканцев. Но участие последних в деяниях ужасного трибунала было столь малым, что может считаться несущественным.
Булла Григория, заложившая некие фундаментальные положения в судопроизводство инквизиции и известная как «Raynaldus», стала законодательством отлучений.
Он предписал всех осужденных церковью передавать светским властям для осуществления наказания, причем всех духовных лиц перед этим надлежало исключить из их ордена. Если они изъявляли желание отречься от ереси и вернуться в лоно церкви, на них полагалось наложить епитимью – пожизненное заключение. Сочувствующие, укрыватели и защитники еретиков тоже подлежат отлучению, а ежели таковые не заслужат прощения в течение года, их следует считать недостойными, им запрещается избирать или быть избранными на какой-либо государственный пост, выступать свидетелями, следователями, наследниками, требовать справедливости, если им причинено зло. Если такой человек – судья, то судопроизводство необходимо у него изъять, а вынесенные им приговоры объявить не имеющими силы; если адвокат, он лишается права выступать в суде; если духовное лицо, он должен оставить службу. Такое же проклятие падет на тех, кто поддерживает отношения с кем-либо из отлученных.
Находящиеся под подозрением в ереси, если они не сумели привести доказательств своей невиновности либо добиться канонического оправдания при рассмотрении их личных качеств и мотивов обвинения, должны быть отлучены. Если они не представят достаточных оправданий в течение года, их объявят еретиками. Их требования или жалобы не будут приниматься во внимание; судьи, адвокаты или нотариусы должны отказываться от выполнения своих функций в их защиту; священнослужителям запрещалось отправлять для них таинства и принимать от них милостыню или пожертвования; так же следовало поступать тамплиерам30 , госпитальерам31 и прочим монашеским учреждениям под страхом лишения права деятельности, которое дает только мандат папского престола.
Устроивший христианские похороны умершему под отлучением навлечет на себя отлучение, от которого не будет освобожден, пока собственными руками не выкопает труп и не предпримет мер, чтобы это место никогда более не могло быть использовано для погребения.
Каждый, кто знает о существовании еретиков и всякого, кто осуществляет тайные моления или чей образ жизни является необычным, обязан под страхом отлучения сразу же сообщить об этом своему духовнику или кому-нибудь, кто заслуживает доверия и может довести это до сведения прелата.
Дети еретиков и сочувствующих еретикам или укрывателей их до второго колена должны быть лишены права занимать любой государственный пост или церковный приход.
К положениям этой буллы присовокуплялись указы губернатора Рима как представителя светской власти, в обязанности которого входило официальное вынесение приговора и приведение его в исполнение: от точного определения меры наказания церковь воздерживалась, требуя лишь «заслуженной кары».
Губернатор приказал: содержать арестованных под стражей до осуждения их церковью, а через восемь дней после этого вынести приговор и привести его в исполнение: собственность еретиков конфисковать, причем треть отдать доносчику, треть – судье, вынесшему приговор, и треть – на городские нужды Рима.
Жилища еретиков или всякого, кто сознательно принимал у себя еретиков, губернатор распорядился сровнять с землей.
Если кто-нибудь, располагая сведениями о существовании еретиков, оказался не в состоянии донести на них, тот должен заплатить штраф в сумме двадцати ливров32
Сочувствующие и укрыватели еретиков за первый проступок подвергаются конфискации третьей части имущества, которая идет на нужды городского хозяйства Рима. Если проступок повторится, совершившего его необходимо изгнать навсегда.
Все сенаторы обязаны присягнуть перед вступлением в должность, что будут соблюдать все законы, направленные против еретиков. Если кто-либо из них нарушит эту клятву, его приказы объявят недействительными, а те, кто под присягой поклялся повиноваться ему, будут считаться свободными от обязательств. Если сенатор даст клятву, но впоследствии откажется от нее или пренебрежет соблюдением данного слова, его надлежит подвергнуть каре как клятвопреступника, объявить недостойным для занятия государственного поста, а также подвергнуть штрафу в две сотни серебряных марок33 , которые пойдут на поддержание порядка в городе.
Два года спустя – в 1233 году – на соборе, состоявшемся в Безье34 , папский легат Голтиер изложил эти каноны в следующих положениях:
«Все члены суда, знать, вассалы и прочие усердно стараются выявить, арестовать и покарать еретиков, где бы они ни скрывались. Всякий церковный приход, в котором обнаружен еретик, обязан выплатить в качестве компенсации одну серебряную марку человеку, разоблачившему преступника. Все дома, в которых проповедовали свои учения еретики, подлежат разрушению, а их имущество – конфискации; огонь должен испепелить все жилища, где они собираются на свои встречи или находят сочувствие и приют. Дети отступников лишаются права наследования. К укрывающим или защищающим еретиков полагается применять те же меры наказания. Любой заподозренный в ереси должен публично поклясться в верности вере под страхом соответствующих наказаний; таких людей необходимо заставить посещать церковные службы во всякий праздник, и каждый из них, кто примирится с Церковью, обязан на внешней части верхней одежды носить отличительные знаки в виде двух крестов – один на груди, другой на спине – из желтой ткани в три пальца шириной, вертикальная часть длиной в две с половиной ладони, горизонтальная – в две ладони ( иначе говоря, размерами полтора фута на фут (или 45 см на 30 см ). При наличии капюшона положен и третий крест – все под страхом быть причисленным к еретикам и подвергнуться конфискации собственности».
Бескомпромиссная жестокость этих указов в достаточной мере раскрывает ненависть церкви к еретикам, её нетерпимость и твердую решимость истребить их. Они также разоблачают расчетливое безжалостное коварство и хитрость, которые делали столь страшным этот трибунал. Угроза наказания всякому, кто движимый христианским милосердием, придет на помощь обездоленным и гонимым, душила в людях сострадание, а закон, по которому дети осужденных еретиков лишались права наследования и объявлялись недостойными всякого делающего честь назначения, был принят с тонким расчетом: выковать оружие из родительской любви. Если человек готов принять муки за свои собственные убеждения, ему придется остановиться перед опасностью навлечь на своих детей ту же кару, подвергнуть их крайним лишениям и позорному клейму.
С точки зрения церкви поставленная цель оправдывала любые средства, которые могли привести к желаемым результатам. И столь велико было ее стремление искоренить ересь, что всякие – даже откровенно преступные – деяния прощались, если способствовали достижению этой цели.
Некоторые авторы выдвигают тезис о том, что крестовый поход против ереси является средством политическим – войной, объявленной церковью ради защиты от яростной атаки свободомыслия, грозящего ей низвержением. Так, несомненно, обстояло дело в ранние века, но не более. Римский католицизм вырос и раскинулся подобно мощному дереву, тень которого закрыла лик Европы, а корни пронизали почву вглубь и вширь. Надежно укрепившееся у кормила власти духовенство имело достаточно сил, чтобы не позволить при увядании отдельной ветви нанести серьезный урон жизненной силе самого дерева. Католицизм уже не знал таких забот. Каким бы отвратительным, мрачным, даже нехристианским ни оказался на деле институт Святой палаты, нет сомнений, что сами исходные принципы, начертанные на ее скрижалях, и самый изначальный дух ее были целомудренными и бескорыстными.
Может показаться горькой иронией тот факт, что именем смиренного и милосердного Христа люди безжалостно пытали и сжигали себе подобных. То было прискорбной, трагической иронией, которой они искренне не осознавали, уподобляясь Святому Августину, который настаивал на искоренении еретиков и в искренности и чистоте помыслов которого никто не может усомниться.
Чтобы понять их позицию, необходимо лишь принять во внимание абсолютную убежденность в справедливости католической доктрины, которую Леки назвал «доктриной спасения избранных». Исходя из предпосылки, что римская церковь праведна и является единственной христианской церковью, они неизбежно приходили к выводу, что невозможно спасение для того, кто не состоит в ее рядах: не может неведение о праведной вере служить оправданием заблуждения, как – и по сей день – незнание закона не освобождает от ответственности в мирских делах. Поэтому они считали проклятыми не только тех, кто раскольнически дезертировал из церкви, и тех, кто подобно иудеям и мусульманам сознательно оставался вне ее, но и – таково было понимание высшей справедливости и божественного промысла – дикарей, никогда не слышавших имени Христа, и даже ребенка, умершего в утробе матери до унаследования первородного греха, который мог быть смыт только святой водой при крещении. Отцы церкви вели горячие полемические сражения в попытках точно установить момент, с которого начиналась внутриутробная жизнь и после которого проклятие заставляло душу, появившуюся у плода утробного, погибнуть еще во чреве.
Если учитывать стремление сохранить эти доктрины неизменными, становится понятно, почему в представлении церкви – чьим делом было спасение душ – не существовало более отвратительного и непростительного греха, чем ересь. Становится понятным, почему церковь относилась к своим детям, повинным в убийстве, изнасиловании или прелюбодеянии, с терпеливостью снисходительных родителей и разила неистово гневно еретиков, жизнь которых могла служить примером целомудренного поведения. Дело в том, что первые были виновны лишь в проступках, обусловленных слабой человеческой природой, и, будучи верующими, могли заслужить прощение раскаянием. Ересь же представляла собой не только худший из грехов, но – в понимании церкви – даже выходила за его границы и была бесконечно хуже греха, поскольку являла собой состояние столь безнадежное, что добрые дела или целомудренный образ жизни не могли искупить или смягчить тяжесть преступления.
Приняв такое отношение к ереси, церковь считала своим долгом уничтожить ужасную чуму души, чтобы предупредить ее распространение: к тому же она находила оправдание в словах Святого Августина о том, что сама жестокость ради достижения этой цели милосердна. С этой точки зрения в позиции церкви по отношению к ереси нет ничего нелогичного. Что нелогично – так это включенная в доктрину «спасение избранных» концепция о Боге, снисходительном ко всем заблудшим и падшим.
Даже в случае Галилея – одного из самых знаменитых узников, прошедших чистилище трибунала Святой палаты, – нет достаточного основания полагать, что в стремлении инквизиторов добиться его отречения от теории движения Земли вокруг Солнца были иные мотивы, кроме страха перед распространением учения, которое они искренне считали иллюзией и которое могло поколебать веру человека в библейское учение.
Глава IV. ИЗАБЕЛЛА-КАТОЛИЧКА
Льоренте соглашается с предшествовавшими ему писателями, рассматривая испанскую инквизицию как институт, отличный от инквизиции, учрежденной для расправы над альбигойцами и другими еретическими течениями того же времени. Это отличие состоит лишь в том, что она представляет собой дальнейшее развитие организации, созданной Иннокентием III и усовершенствованной Григорием IX.
Прежде чем прступать к рассмотрению этой, как ее называют, Новой инквизиции, полезно остановиться на положении в Испании при католических монархах Фердинанде и Изабелле, в чье царствование сей трибунал был учрежден в Кастилии.
В течение семисот лет с тем или иным успехом, в той или иной степени на Пиренейском полуострове господствовали сарацины35 .
В 711 году сюда вторгся бербер36 Тарик, задумавший разгромить королевство вестготов Родерика и расширить мусульманский мир до гор на севере и от моря до моря с запада на восток. Когда мусульманские племена потерпели неудачу, повздорив между собой, из Африки переправился Абдуррахман Омейяд, пожелавший основать независимый эмират, в десятом веке ставший Кордовским халифатом.
Постепенно христиане консолидировали свои силы в горных крепостях на севере страны, куда их оттеснили захватчики, и, предводимые Альфонсом I, основали королевство Галисия. Затем, смело нападая на мавританских завоевателей, они проложили себе путь на равнины Леона и Кастилии и уже в следующем веке отогнали сарацин к югу от реки Тахо. Продолжая свое наступление, они и далее теснили врага, полные решимости скинуть его в море, и могли добиться успеха, если бы не приход Юсуфа бен Текуфина. который перечеркнул победы христиан, отбросил их обратно за Тахо, и, став хозяином на юге страны, основал империю Альморавидов.
Вслед за сарацинами пришли альмохеды – последователи Махди,- и страну пятьдесят лет раздирала борьба между Крестом и Полумесяцем: Кастилия, Леон, Арагон и новообразованное королевство Португалия встали плечом к плечу в стремлении сокрушить общего врага – Наваса де Толоса.
В 1236 году Леон и Кастилия, объединившиеся теперь в одно королевство, в союзе с Арагоном вырвали у мавров Кордову; в 1248 году была освобождена Севилья, а в 1265 году Диего Арагонский изгнал сарацин из Мурсии и тем самым отобрал у мусульман часть Гранады, завладев побережьем Средиземного моря и Атлантики почти до Кадиса, в котором противник удерживался вплоть до того времени, когда Фердинанд Арагонский и Изабелла Кастильская своим браком объединили обе короны после смерти (в 1474 году) Энрике IV, брата Изабеллы.
Фердинанд привнес в этот брак Арагон, Сицилию, Сардинию и Неаполь, а Изабелла – Кастилию, Леон и остальную испанскую территорию, за исключением Гранады и той части средиземноморского побережья, которая находилась у мавров. Таким образом, путем объединения этих королевств в единое государство было создано могущественное Королевство Испанское, к владениям которого Колумб вскоре присовокупил целый Новый Свет.
Но, даже укрепленное этим браком, королевство по-прежнему требовало консолидации и даже покорения. Волнения в Кастилии, достигшие высшей точки во времена правления безвольных Хуана II и Энрике IV, привели к росту беззакония, подобного которому не найти ни в одном государстве той эпохи. Анархия стала полновластной хозяйкой в стране, и Пулгар37 оставил нам подробное описание царившего в те годы хаоса:
«В эти дни справедливость оказалась повергнутой и ничего не предпринималось против злодеев, которые грабили и тиранили людей в поселках и на торговых путях. Не платил долгов тот, кто не желал этого делать; никому не препятствовали в совершении какого бы то ни было преступления; никто не думал о повиновении или покорности начальству. В результате прошедших и продолжавшихся войн народ так привык к беспорядкам и насилию, что с теми, кто не применял силу по отношению к другим, попросту не считались.
Горожане, крестьяне и люди, не имеющие собственного имущества, не могли ни к кому обратиться за помощью, чтобы исправить зло, чинимое руками начальников крепостей и прочей накипи, а также разбойников. Всякий человек с радостью отдал бы половину своей собственности, если бы такой ценой смог приобрести безопасность и мир для себя и своей семьи. В городах и деревнях часто поговаривали о формировании братств для защиты от этих бедствий. Но не было вождя, который всем сердцем встал бы за справедливость и спокойствие в королевстве».
Дворянство не только заразилось всеобщим беззаконием и разложением, но и само выступило в роли главаря преступников. Каждый – сам себе судья, господин, тиранящий и грабящий своих вассалов, распоряжавшийся их жизнью и смертью, бессовестно злоупотреблявший своей силой. Конечно, подобный дворянин не многим лучше разбойника с большой дороги: нисколько не заботящийся о монархии, пока монархия оставила его без присмотра, готовый взбунтоваться против любой попытки пресечь его разбой.
Подавить эти и прочие неуправляемые элементы, покончить с хаосом, поразившим все части королевства, – вот какую цель юная королева сразу поставила перед собой. Такая задача могла бы устрашить разум менее мужественный и дух менее сильный.
А были и другие настоятельные дела, требовавшие её постоянного внимания, если она хотела сохранить за собой место на шатающемся троне Кастилии, который унаследовала от брата.
Альфонс V Португальский со своей армией нарушил границы Кастилии, оспаривая права Изабеллы от имени своей племянницы Хуаны.
Энрике IV оставил трон незанятым, но его жена, Хуана Португальская, вскоре после его смерти родила девочку, которую объявила его дочерью. Король Португалии, преследуя собственные интересы, признал девочку своей законной племянницей. Однако общественное мнение не сомневалось, что ребенок зачат вне брака, и за девочкой закрепилось прозвище «Бельтранка», по имени Бельтрана де ла Куэвы – известного всем любовника матери. О том, что думал по этому поводу сам Бельтран де ла Куэва, можно лишь догадываться: в завязавшейся борьбе за корону Кастилии он сражался под знаменами королевы Изабеллы.
Война занимала все внимание католических монархов и требовала немалых средств. Личный вклад Изабеллы в эту борьбу был весьма значительным. Итогом напряженной войны стало поражение сторонников португальского претендента в битве при Торо в 1476 году, после чего Изабелла прочно утвердилась на троне и стала вместе с Фердинандом управлять Кастилией и Арагоном.
Мемуары тех лет сохранили для нас описание ее внешности: стройная двадцатипятилетняя женщина среднего роста, с прекрасными формами и изящной фигурой, зеленовато-голубыми глазами и приветливым, привлекательным лицом, запоминающимся неизменной безмятежностью. В действительности, как говорит нам Пулгар, Изабелла отличалась таким самообладанием, что не только совершенно скрывала вспышки гнева, но даже в детстве могла «прятать свои чувства, не выдавая ин жестом, ни выражением лица страха, которому подвержены все женщины». Он добавляет, что она была очень щепетильна в отношении одежды и выезда, сдержанна в жестах, остроумна и не лезла за словом в карман, что среди забот правительственных – причем, забот весьма обременительных – она выкроила время для изучения латыни и понимала все, что говорилось в ее присутствии на этом языке.
Хотя Изабелла была католичкой ревностной и весьма милосердной, тем не менее, в своих приговорах она чаще склонялась к наказанию, чем к помилованию. Она внимательно выслушивала советы, но всегда поступала по-своему. Изабелла никогда не отказывалась от выполнения того, что сама пообещала, кроме тех случаев, когда ей приходилось отступать под давлением обстоятельств. Ее упрекали (заодно с супругом) в недостаточной щедрости, потому что, считая королевские наследственные владения существенно уменьшенными из-за раздаривания поместий и замков предыдущими правителями, она всегда была очень осторожна в подобных подарках.
«Король, – обыкновенно говорила Изабелла, – должен заботливо сохранять свои домены, поскольку с утратой оных теряются средства, необходимые для того, чтобы его уважали и любили, и сила, необходимая для того, чтобы боялись».
Таков портрет, оставленный нам Пулгаром. Учитывая, что он пишет о царствующем монархе, в его описаниях можно заподозрить лесть, поскольку во все времена панегиристы не скупились на изъявления искусной несдержанной восторженности, когда дело касалось изображения царствующей особы. Впрочем, восторженные эпитеты в адрес этой одаренной, отважной женщины вполне уместны.
Поступки говорят о ее характере более красноречиво, чем это может сделать перо какого бы то ни было летописца. Свершения Изабеллы – за одним мрачным исключением, которое является темой этого повествования, – вполне подтверждают все, что Пулгар и прочие ставят ей в заслугу.
Не прежде, чем расправившись с внешними врагами, оспаривавшими ее право на корону, она приступила к подчинению тех, кто сопротивлялся ее власти внутри страны. В сих титанических трудах Изабелла опиралась на поддержку Аминго де Кинтанильи, своего канцлера, и Хуана Ортеги, королевского ризничего. Именно они предложили ей организовать братства для борьбы с терзавшим страну разбоем. Создание эрмандада38 имело целью – с разрешения и под руководством короля – обеспечить мир и защиту достояния королевства. Изабелла с готовностью одобрила предложенное, и братство было немедленно основано, а средствами к его существованию послужили сборы с тех, кто был заинтересован в этом.
Превосходно организованное, это полувоенное-полугражданское сообщество столь эффективно выполняло доверенное ему дело, что двадцать лет спустя (в 1498 году) стало возможным упразднить его и заменить более простой и менее дорогостоящей системой полиции, которая теперь уже могла поддерживать восстановленный порядок.
В отношениях с беспокойным и непокорным дворянством Изабелла использовала методы, сходные с теми, которые применил в подобном случае ее сосед Людовик XI Французский. Она награждала государственными должностями в соответствии с заслугами, невзирая на происхождение – до той поры только высокое происхождение давало право на высокие посты. Карьера юриста объявлялась отныне открытой и для представителей средних классов, а любой пост ниже короны был доступен для юристов, которые благодаря этому стали верными союзниками монархов.
Дворяне не отважились восстать, но в недвусмысленных выражениях протестовали против этих двух нововведений, нанесших ощутимый ущерб их престижу. Оки заявляли, в частности, что учреждение эрмандада – это проявление недостаточного доверия к «верноподданному дворянству», и предлагали монархам назначить четырех представителей их сословия в состав высшего совета, управляющего делами государства, тем самым восстановив структуру власти, существовавшую при предыдущем короле Энрике IV.
На это королевская чета возразила, что эрмандад является временным институтом, который охотно принят страной и который им угодно сохранить. Что до государственных постов, то лишь монархам принадлежит право определять степень влиятельности исполнительных органов и назначать людей на высокие должности. Дворяне, добавляли они, – вольны по своему усмотрению остаться при дворе или удалиться в свои владения; что же касается самих монархов, то до тех пор, пока угодно будет Богу сохранять за ними высокое положение, которым Он соблаговолил их наделить, они не будут уподобляться королю, приводимому им в пример, и не станут марионетками в руках «верноподданного дворянства».
Такой ответ привел дворян в замешательство, поскольку дал понять, что наступили перемены и что дни беззаконий эпохи Энрике IV безвозвратно прошли. Заставить их осознать возникшую ситуацию – это уже что-нибудь да значило. Но предстояло сделать гораздо больше, чтобы подчинить дворян изменившимся условиям, и Изабелла неуклонно продолжала проводить избранную политику и последовательно добивалась выполнения своих требований, чему Пулгар в своих «Хрониках» приводит конкретные свидетельства:
«Во дворце королевы в Вальядолиде вспыхнула ссора между доном Фабриком Энрикесом (сыном адмирала Кастилии) и доном Рамиро де Гусманом. Известие об этом достигло королевы, и она приказала обоим спорщикам находиться под домашним арестом в их апартаментах, пока она не решит, какой приговор по поводу происшедшего следует вынести. Но Фабрик выказал презрение к королевскому наказу – он не повиновался ему и появился на свободе. Узнав об этом, Изабелла предоставила более послушному Гусману свободу, и смысл ее слов состоял в том, что ему не причинят ущерба.
Несколько дней спустя, когда Рамиро де Гусман мирно прогуливался по улице, уверенный в действенности обещания королевы, на него напали трое скрытых под масками всадников из домочадцев Фабрика и жестоко избили. Едва королева услышала об этом очередном публичном оскорблении ее достоинства, она села на лошадь и понеслась под проливным дождем из Вальядолида в замок адмирала в Симанке. Она уехала одна, не дожидаясь эскорта, который тут же последовал за ней, но смог догнать королеву лишь у самых стен крепости адмирала.
Королева вызвала адмирала и потребовала выдать непокорного сына на ее суд, а когда дон Алонсо Энрикес возразил, что его сына здесь нет, она приказала своим подчиненным обыскать замок от зубцов стен до подземелья. Поиски, однако, закончились безрезультатно, и возмущённая Изабелла вернулась в Вальядолид с пустыми руками. Приехав, она слегла в постель и всем, кто приходил справиться о её здоровье, отвечала: «Мое тело ноет от ударов, нанесенных вчера по моему достоинству доном Фабриком».
Адмирал, испугавшись гнева короля, решил выдать своего сына на суд королевы. Тогда коннетабль39 Кастилии – дядя Фабрика – взялся быть заступником. Он приехал с доном Фабриком в Вальядолид и, умоляя Изабеллу учесть, что молодому человеку всего лишь двадцатый год и что он согрешил из юношеской опрометчивости, просил ее вынести ему суровый приговор, если она предпочитает уступить своим капризам, или проявить снисхождение, что следовало бы признать справедливым.
Но королева не склонна была проявлять милосердие к подданным, которые проявляют неуважение к ее королевскому сану. Она была неумолима. Изабелла отказалась принять во внимание доводы защитника и подвергла провинившегося унижению: его провели в тюрьму по улицам города в сопровождении конвоя. Короткое время спустя она сослала его на Сицилию, запретив возвращаться в Испанию под страхом жесточайшего наказания.
Однако случилось так, что дон Рамиро де Гусман не посчитал свою честь достаточно отомщенной изгнанием врага. Однажды ночью, когда двор выехал в Медину-дель-Кампо, он вместе с несколькими своими сторонниками устроил засаду и напал на адмирала, чтобы вернуть тому побои, понесенные от его сына. От этого унижения адмирала спас его эскорт. Но когда Изабелла услышала об этом происшествии, она объявила Рамиро бунтовщиком, конфисковала его земли в Леоне и Кастилии и арестовала бы его самого, если бы, спасаясь от гнева королевы, он не сбежал в поисках убежища в Португалию».
Не менее решительными были ее действия в отношении прославленного дворянства Сантьяго.
В Испании существовало тогда три военно-религиозных ордена: рыцарство Алькантара, безбрачное рыцарство Калатрава, ставшее преемником рыцарства Тамплиеров, и рыцарство Сантьяго. Последний орден был основан для зашиты паломников, направлявшихся в Компостеле, чтобы поклониться мощам Святого Иакова-апостола, который первым принес христианское учение на Пиренейский Полуостров (
Это мнение она взялась отстаивать в 1476 году, когда смерть дона Родриго Манрике оставила сей пост вакантным. По своему обыкновению Изабелла без долгих колебаний села на лошадь и отправилась в Уэте, где состоялось собрание членов ордена с целью избрания нового Великого магистра, и там решительно заявила, что на столь славный и могущественный пост может быть избран только король.
Это предложение не вызвало у рыцарей восторга: Фердинанд был арагонцем и оставался для кастильцев чужеземцем, несмотря на то, что два королевства объединились. Однако благодаря настойчивости Изабеллы удалось найти компромисс. Собрание согласилось избрать Фердинанда на пост Великою магистра при условии, что в качестве своего представителя он назначит кастильского дворянина, дабы исполнять обязанности, соответствующие этой должности. На этом и порешили. Алонсо де Карденас – верный подданный сюзерена – был назначен королевским представителем. Таким образом. Изабелла добилась, чтобы назначение Великого магистра влиятельнейшего рыцарского ордена стало королевской прерогативой.
Еще более, чем в любом из упомянутых выше случаев, решительная и смелая натура королевы проявилась при разгроме мятежа, вспыхнувшего в Сеговии в начале ее царствования.
Во время войны с Португалией католические сюзерены поручили свою старшую дочь, принцессу Изабеллу, заботам Андреса де Кабрера – сенешаля40 замка в Сеговии – и его жены, Беатрис де Бобадилья. Кабрера, человек требовательный и беспристрастный, в свое время сместил с должности лейтенанта Алонсо Мальдонадо, заменив его братом своей жены Педро де Бобадилья. Мальдонадо устроил заговор, чтобы отомстить за себя. Он испросил у Бобадильи разрешения забрать несколько каменных глыб из замка под предлогом, что они требуются ему для его собственного дома, и послал несколько своих людей, чтобы вывезти их. Эти люди, спрятав под одеждой оружие, проникли в замок, зарезали часового и пленили самого Бобадилью, тогда как Мальдонадо с остальными своими людьми захватил замок. Обитатели, услышав шум, бежали в крепостную башню вместе с инфантой, которой к тому времени исполнилось пять лет. Укрепившись там, они отразили натиск Мальдонадо. Наткнувшись на эту преграду, мятежник приказал выставить Бобадилью вперед и пригрозил осаждённым, что, если они не сдадутся, он тут же казнит пленного.
На эту угрозу Кабрера твердо ответил, что ни в коем случае не откроет ворота перед бунтовщиками.
Тем временем к замку стеклось множество горожан, встревоженных шумом и на всякий случай вооружившихся. Им Мальдонадо искусно внушил, что ради защиты их интересов выступил против невыносимой тирании губернатора Кабреры, и призвал рука об руку с ним отстоять свободу и завершить столь превосходно начатое дело. Простой народ по большей части принял его сторону, и Сеговия оказалась в состоянии настоящей войны. На улицах шли непрерывные сражения, и вскоре ворота самого города оказались в руках повстанцев.
Считается, что сама Беатрис де Бобадилья, выбравшись неузнанной из замка, ускользнула из Сеговии и принесла королеве весть о случившемся и вытекающей отсюда опасности для ее дочери.
Поделиться книгой: