Архиплут

Кнут Гамсун

Архиплут

Любезный читатель! Этого человека я встретил на кладбище, я ничего не сделал, чтобы войти с ним в сношения, — он первый ухватился за меня. Я только сел на скамью, на которой до того сидел он, и сказал:

— Я не мешаю вам?

Тогда он ответил:

— Вы нисколько не мешаете, — и немного отодвинулся. — Я вот смотрю на всё это мёртвое царство, — и он движением руки указал мне на могилы.

Мы были на Христовом кладбище.

Чем больше подвигалось вперёд утро, тем оживлённее становилось всё там, наверху: один за другим приходили каменщики и рабочие, старый сторож уже сидел в своей будке и читал газету; то там, то сям появлялись женщины в чёрном, — они то сажали цветы, то поливали их, то подрезывали траву, которая была чересчур длинна. А в больших каштановых деревьях громко чирикали птички.

Я совершенно не знал его. Это был широкоплечий молодой человек, небритый, в слегка поношенном платье. Морщины на лбу, исполненный важности голос, привычка задумчиво щуриться во время беседы, — всё это делало его, как говорится, «пожилым, видавшим виды мужчиной».

— Вы не здешний?

— Я девять лет пробыл за границей.

Он откинулся назад, вытянул ноги и стал смотреть на кладбище. Из кармана сюртука у него виднелись немецкие и французские газеты.

— Как грустно вот на таком кладбище! — сказал он. — Так много мёртвого на маленьком пространстве! Так много сил убито, и так мало толку от этого!

— В каком это вы смысле?

— Да ведь это — военное кладбище.

— Ага, вот что! Вечный мир, — подумал я про себя.

Он продолжал:

— Самое же позорное во всём этом, — это культ, которым окружают мёртвых, это способ оплакивать их.

— Это лишено всякой цели.

Он сделал быстрое движение и встал.

— Знаете ли вы, что в этих гранитных могилах целое состояние? Здесь по песку рассыпают дорогие цветы, здесь устраивают себе удобные скамьи, чтобы сидеть на них и плакать, воздвигают из обломков каменные инструменты — целый капитал, превращённый в камни. Кладбище — это одно из наименее доступных банкротству мест в городе. Да, здесь есть о чём подумать, не правда ли? — продолжал он. — Однажды вложенное сюда, это богатство остаётся навеки, оно неприкосновенно, ибо оно мёртво. Оно требует кроме того своего управления, — своего присмотра, своих слёз и своих цветов, которые повсюду валяются и вянут на песчаных холмах. Одни венки до пятидесяти крон каждый!

«А, это социалист! — подумал я. — Бродячий подмастерье, который побывал за границей и научился там выкрикивать: капитал, капитал!»

— Вы тоже не здешний? — спросил он.

— Да.

Он снова сел, откинувшись на спинку скамьи, он щурился и думал о чём-то, щурился и думал.

Вот проходят мимо две старые фигуры; обе с палками, сутулые, они набожно шепчутся о чём-то, — быть может, это родители направляются к близкой их могилке. По кладбищу пробегает ветер, он поднимает пыль и увядшие остатки цветов и о чём-то тихо шепчется с высушенными солнцем опавшими листьями, которые покрывают дорожки.

— Видите? — говорит он вдруг, не меняя своего положения, показывая вдаль одним движением глаз. — Видите эту даму, которая идёт по направлению к нам? Обратите на неё внимание, когда она пройдёт мимо.

Это было очень легко сделать. Проходя, она почти задела нас своим чёрным платьем, а её вуаль коснулась наших шляп. За ней следовала маленькая девочка с цветами, а позади женщина с граблями и лейкой. Все трое исчезли за поворотом, ведущим к нижней части кладбища.

— Ну? — спросил он.

— А что?

— Вы ничего не заметили?

— Ничего особенного, она посмотрела на нас.

— Простите, она на меня посмотрела. Вы улыбаетесь и хотите меня убедить, что это не вызовет между нами ссоры. Дело в том, что несколько дней назад она уже проходила здесь. Я сидел тут же и беседовал с могильщиком, которому хотел внушить хоть немного презрения к его почтенному ремеслу.

— А для чего это вам?

— Да ведь он без всякой нужды взрывает землю, к великому вреду живых, которые живут ею.

«А! Это, очевидно, бедный, запутавшийся вольнодумец, — подумал я про себя. — Где же в священном писании говорится, чтобы покойников не предавать земле? Ты начинаешь мне надоедать, однако».

— Я сидел здесь и беседовал с могильщиком. «Это несправедливо», — сказал я. Дама как раз проходила мимо, слышала, что я сказал, и посмотрела на меня. Я говорил о несправедливости в этом священном месте. Кстати: вы обратили внимание на эту старуху с граблями и лейкой, на её натруженные руки? А на её спину? Какая она согнутая? Эта женщина прямо ухлопала всё своё здоровье на то, чтобы землю, этот источник жизни, взрывать и вскапывать. Но заметьте: она в трёх или четырёх шагах позади этой важной дамы, которая идёт к могиле, чтобы выплакать там свою печаль. Но, в сущности, дело совсем не в этом. Вы заметили, что несла маленькая девочка?

— Цветы.

— Камелии. Розы. Вы заметили? Цветы, по кроне штука. Деликатные цветы с совсем особенной, исключительной чувствительностью: чуть солнце немножко жжёт, они умирают. Через четыре дня садовник выбросит их вниз за решётку, и их заменят новыми.

Тогда я ответил вольнодумцу:

— Пирамиды ведь были ещё дороже.

Это не произвело того впечатления, какого я ждал. По-видимому, это возражение ему уже приходилось слышать.

— Но в то время не царила бедность, — сказал он. — Кроме того, египтяне были в то время житницей всей римской империи, и мир тогда не был ещё так тесен. Я по опыту знаю, как он тесен теперь. Этот опыт собственно не мой лично, а другого лица. Я знаю только, что пирамида в пустыне — это одно, а окружённые отличным присмотром современные могилы — совсем другое. Вы только оглянитесь кругом! Сотни могил, дорогостоящие монументы, гранитные плиты из Греффенбергена по три кроны шестьдесят эре за локоть, плитки дёрна из Эгеберга по две кроны пятьдесят эре за квадратный метр. Я уже не говорю о надписях и об утончённой резьбе каменных колонн, полированных и необделанных, высеченных или отколотых, красных, белых и зелёных. Вы посмотрите на эту массу плиток дёрна. Я говорил с могильщиком об этом. Торговля дёрном так выросла, что его теперь с трудом можно достать. А вы только подумайте, что такое дёрн на земле: ведь он — жизнь.

На это я позволил себе возразить, что нельзя и невозможно лишать жизнь всякой идеальности, что этически важно всё-таки, чтобы люди имели хоть немного дёрна для своих близких, которые умерли. И этого мнения я придерживаюсь и теперь.

— Видите ли, — горячо сказал он, — на то, что ежедневно здесь тратится, могли бы жить целые семьи, можно бы воспитывать детей, спасать тех, кто потерпел в жизни крушение. Вот, например, та молодая дама сидит теперь там внизу и закапывает в землю камелии, представляющие ценность двух детских платьев. Когда скорбь имеет средства на подобные вещи, то она — лакомка.

Очевидно, это социал-демократ, а может быть, даже анархист, которому нравится переворачивать вверх дном серьёзные вопросы. Мой интерес к нему остывал всё более.

Он продолжал:

— А там наверху сидит человек, сторож. Вы знаете, в чём состоят его обязанности? Первым долгом — в чтении по складам газеты, а во-вторых, он стережёт могилы. В культе мёртвых необходим порядок. Сегодня, придя сюда, я сказал ему, что если б я заметил ребёнка, который крал бы цветы, с целью купить себе на вырученные деньги учебники для школы, — маленькую девочку, худую и пугливую, которая стащила бы камелию, чтобы продать её и купить себе поесть, — я не донёс бы на неё, я бы даже помог ей. «Это я называю грехом», — возразил старый сторож. Грехом — сказал он. Представьте себе, что голодный останавливает вас на улице и просит сказать, который час. Вы вынимаете часы, — обратите внимание на его глаза в эту минуту! — и он с быстротой молнии выхватывает у вас часы и исчезает. У вас имеется два выхода. Вы можете заявить о похищенном — и через несколько дней вы получите обратно ваши часы, которые найдут у закладчика, а в течение суток найдут и виновного. Или же — вы можете молчать, — это второй выход, какой вам представляется. Вы можете молчать… Я, собственно, немножко устал; я не спал всю ночь.

— Вот как, вы не спали! А день-то уходит. Мне предстоит работа.

Я поднялся, чтобы уйти.

Он указал вниз на озеро и мосты.

— Я ходил там внизу по трактирам, чтобы уяснить себе, как спят ночью нужда и скорбь. Вы только послушайте. Иногда происходят такие удивительные вещи. Как-то вечером, девять лет тому назад, я сидел на этом же месте, — кажется, даже на этой самой скамье, — и тут произошло нечто, чего я не в силах забыть. Понемногу стало уже очень поздно. Посетители кладбища разошлись по домам; вон там сзади, на мраморной плите, лежал на животе каменотёс, работая над надписью; вот он окончил свою работу, надел свою куртку, рассовал инструменты по карманам и удалился. Подымался ветерок, каштановые деревья громко шумели, и маленький железный крест, стоявший здесь поблизости, — теперь его, по-видимому, уже нет, — чуть-чуть покачивался под ветром. Я тоже застегнул свою куртку и как раз собирался уйти, когда вон там из-за поворота показался могильщик и, проходя мимо меня, быстро спросил, не проходила ли здесь маленькая девочка в жёлтом платье со школьной сумкой?

Я не помнил, чтобы я видел девочку.

— А что же такое произошло с маленькой девочкой?

— Она украла цветы, — сказал могильщик и пошёл дальше.

Я спокойно сидел здесь и ждал, пока он вернулся.

— Ну, что же, нашли?

— Нет, но я запер ворота.

По-видимому, готовилась правильная охота. Девочка, несомненно, была ещё на кладбище, и дело, видимо, должно было принять серьёзный оборот. В тот день — это была уже третья, которая украла цветы. И это — школьницы, умненькие девочки, которые отлично знали, что красть — грех! Как! Они крадут цветы, связывают их в букеты и продают! Да, хорошие дети, нечего сказать! Я последовал за могильщиком и некоторое время помогал ему в поисках девочки. Но она отлично спряталась. Мы взяли с собой сторожа, искали втроём, но не нашли. Начинались сумерки, и мы прекратили поиски.

— А где обокраденная могила?

— Вон там. Ещё детская могила к тому же. Ведь это же неслыханно!

Я направился туда. Оказывается, мне была знакома эта могила. Я хорошо знал похороненную здесь маленькую девочку, — как раз в это утро мы хоронили её. Цветы исчезли, в том числе и положенные мной также. Их нигде не было видно.

— Надо продолжать поиски, — сказал я остальным. — Это гнусно.

Могильщику здесь в сущности нечего было делать, но из интереса к самому делу он также принял участие. И вот мы все трое снова взялись за поиски. Вдруг внизу, на повороте, я заметил маленького ребёнка, девочку, которая, согнувшись, сидела на корточках на земле за высокой полированной колонной бригадного врача Витса, сидела на корточках и, не отрываясь, смотрела на меня. Она так съёжилась, что её шея вся ушла в плечи.

Но ведь я знал эту девочку! Это была сестра умершей.

— Милое дитя моё, зачем ты ещё здесь так поздно? — спросил я.

Она не отвечала ни слова и не двигалась. Я её поднял с земли, взял её сумку и велел идти со мной вместе домой.

— Маленькая Ганна была бы совсем недовольна тем, что ты из-за неё так поздно сидишь здесь.

Она пошла со мной, и я сказал ей:

— Ты знаешь, какая-то дурная девочка украла цветы с могилы Ганны. Маленькая девочка в жёлтом платье. Ты её не видела? Но мы, конечно, найдём её.

Она спокойно шла рядом со мной, ничего не отвечая.

— Вы поймали её? — вдруг воскликнул могильщик. — Это она — воровка.

— Кто?

— Ну да! Ведь вы её за руку держите!

Я не мог удержаться от улыбки.

— Нет, вы ошибаетесь; она не воровка. Это маленькая сестра той девочки, которую сегодня хоронили. Её имя Элина, я её знаю.

Могильщик твёрдо стоял на своём. Узнал её и сторож, узнал по красному рубцу на лице, сбоку от подбородка. Она действительно украла цветы с могилы своей сестры, и бедняжка не могла привести ничего в своё оправдание.

Теперь обратите внимание, пожалуйста, на одно обстоятельство: этих двух сестёр я знал уже давно; мы долгое время жили на одном и том же ужасном заднем дворе, и они часто играли под моим окном; они нередко ссорились между собой, даже дрались, но это были очень славные дети, и против чужих они всегда защищали друг друга. Научиться этому им было не у кого. Мать их, очень скверная особа, бывала дома редко, отца же — я думаю, отцы у них были разные — дети никогда не знали. Оба ребёнка имели нору для жилья, величиной едва ли больше, чем могильная плита вон там, и так как моя комната была как раз против них, то я, стоя у окна, часто видел их жизнь там внутри.

Обыкновенно Ганна имела перевес; она к тому же была на несколько лет старше сестры и была рассудительна, как взрослая. Она выносила жестяное ведро, когда хотела получить несколько кусочков хлеба; а летом, когда во дворе было жарко, Ганне пришла в голову удачная мысль укрепить на окне старую газету, чтобы избавиться от палящего солнца. Часто я слышал также, как она спрашивала уроки у своей сестры, когда они собирались в школу. Ганна — это был горбатый серьёзный ребёнок, не жилец на этом свете.

— Давайте-ка обыщем её сумку, — сказал могильщик.

Цветы действительно оказались в сумке. Я узнал даже несколько своих собственных цветков. Что я мог сказать? Она стояла здесь, эта маленькая преступница, и ожесточённым взглядом смотрела на нас. Я встряхивал её за руки и предлагал ей вопросы, но она молчала. Тогда могильщик упомянул о полиции и повёл ребёнка с собой. Наверху, у ворот ей вдруг стало ясно, что ей предстоит, и она неожиданно сказала:

— Да куда же я пойду?

Могильщик ответил:

— В полицейское бюро.

— Да я не крала, — сказала она.

Она не украла цветов, — но ведь они были у ней в сумке; мы их, так сказать, сами видели. А она с безпокойством повторяла, что она их не крала.

В воротах рукав платья маленькой Элины зацепился за замок и едва не вырвался. Из-под рукава выглянуло худое маленькое плечо.

Пошли в полицию. Я отправился за ними. Дали показания, но, насколько я знаю, маленькой Элине ничего не сделали. Я же сам её больше не видел, — я уехал и пробыл в отсутствии девять лет.

Теперь я глубже вдумался в это дело. Мы поступили тогда совсем навыворот. Несомненно, она тогда не украла цветов, но если бы она их и украла? Я спрашиваю: почему же нет? Можно ли представить себе что-нибудь более дикое, чем то, как мы обошлись с ней! Правда, никакой судья не нашёл бы в нашем поведении ничего предосудительного: мы просто поймали её и отвели в суд. Но я могу сказать вам, что я ещё раз видел Элину и могу повезти вас к ней.

Он немного помолчал.

— Если вы хотите понять то, что я расскажу сейчас, слушайте внимательно. Да, говорит больной ребёнок, если я теперь умру, то мне принесут цветы, может быть, даже много цветов. Потому что учительница, наверное, пошлёт мне букет, а фру Бендихе, может быть, пошлёт венок.

Но маленькая больная девочка умна, как старуха. Слишком быстро растёт она для того, чтобы быть долговечной. И с этих пор болезнь удивительно обострила её мысль. Когда она говорит, младшая сестра её молчит, всеми силами стараясь понять её. Они живут совсем одни, матери никогда нет дома, а фру Бендихе время от времени посылает им поесть, так что они не умирают с голоду.

Сёстры теперь уже не ссорятся между собой, между ними уже давным-давно не было споров, а их прежние ссоры, случавшиеся когда-то во время игр, уже позабыты.

— Но цветы — в этом нет ничего необыкновенного, — продолжает больная. — Они увядают. А увядшие цветы на могиле — это некрасиво. Она ведь мертва и уже не может видеть цветов, и греть её они тоже не будут.

Не думала ли Элина также о тех башмаках, которые они как-то видели на базаре? Они были тёплые.

Элина ещё помнит эти башмаки. И, чтобы доказать своей сестре, что она умна, она подробно описала их ей.

Было уже недалеко до зимы, и в окно так сильно дуло, что тряпка, прибитая там на гвозде, замёрзла. Элина, таким образом, имела бы возможность приобрести башмаки.

Сёстры переглянулись. Элина, оказывается, вовсе не так глупа.

Да, она могла взять её цветы и продать их, она могла! По воскресеньям по улицам гуляет такое множество народа. С цветами в петличках люди часто ездят за город, а нередко господа, тоже с цветком в петличке, разъезжают в дрожках. Эти цветы они, конечно, купили.

Элина спросила, не может ли она купить и маленькую кошечку также.

Да, если останутся деньги. Но прежде нужно купить себе башмаки.