Мы, народ

— А то, что с рыбалки этой никто не вернулся. В Больших Будовцах, ну, слышал, наверное, собрался вот так вот пяток бодрых ребят. Манайцы там обнаглели: кумирню какую-то начали воздвигать. Ну, погрузились в джип, штыри с собой прихватили. До Будовиц-то они доехали, это по следам было видать, а дальше — ни машины, ни ребят, ничего… Следственная группа потом работала. Утром примчались, значит — вечером уже бумажки подписывали. Болота вокруг Будовиц знаешь какие?..

— Понятно, ёк-поперёк, — сказал майор.

Что ему тут было понятно, объяснить мог только он сам.

Оба они повернули головы.

Визг манайцев, по мере того как священник к ним приближался, становился все тише. Руки, обращенные к небу, двигались все медленнее и медленнее. Круг в своей ближней точке неожиданно разомкнулся, давая проход, но не распался совсем — края его разошлись, образовав подобие чаши. Священник оказался как раз в ее фокусе. Метелочка замерла в воздухе. Но потом все-таки опустилась в сосуд и резким движением выбросила оттуда веер продолговатых искр.

Студент видел это собственными глазами.

Сверкающие, будто из золота, брызги неторопливо поплыли к манайцам, те как бы чуть подтянулись, выставили перед собой ладони. Не произнесено было ни единого слова. Ни звука не раздалось ни с той, ни с другой стороны. Но золотистые капли вдруг зашипели в воздухе и длинными струйками пара рванулись вверх.

Десантник тут же потащил с плеча автомат, перехватил его и положил дулом на руль.

Все это, однако, без лишней спешки.

Майор, в свою очередь, сделал два шага назад, опустился на корточки и тоже нащупал рукой приклад.

Ничего страшного, впрочем, не произошло.

Священник бросил метелочку внутрь сосуда, повернулся и, даже не ускоряя шагов, возвратился к коляске. Здесь он привычно закрепил сосуд в особую ременную петельку, накрыл его крышкой, которую, чтоб не съезжала, защемил пружинной скобой. Снова перекрестился на невидимые небесные купола.

— Дай вам Бог, православные!..

— И вам того же, — после некоторого молчания, не убирая руки с приклада, отозвался майор.

Когда мотоцикл исчез, свернув за купы кустов, когда треск его растворился в жаре, а ветер унес запах душного выхлопа, Кабан, точно дожидавшийся именно такого момента, поворочался, покряхтел, по-видимому, отыскивая опору, и как-то по частям, напрягаясь, поднялся со своего лежбища.

Был он на удивление невысоким, коротконогим, тулово, словно вылепленное из глины, так и тянулось к земле, громадная голова выдавливала из шеи жирные складки: странно было, как он умудрялся дышать.

— Ладно, пойду… Собираться надо, однако…

Он выдержал огненный взгляд майора, который немедленно вскинул лицо, переступил с ноги на ногу, словно бы проверяя, насколько надежно стоит, и, осмотрев выцветший горизонт, добавил:

— К вечеру машина вернется. Утром, значит, погрузимся…

Больше он ничего не сказал. Пошел — без дороги, продавливая на каждом шагу хрусткий дерн.

Земля его держала с трудом.

Майор снова прищурился.

— Вот а президент все на лыжах съезжает, — не очень понятно прокомментировал он. — Все переговоры ведет на высоком международном уровне… А я вот тут недавно у приятеля был: город Багорач, километров сто от Саратова, ну какой там город, ну — тысяч десять всего людей. Так вот на весь город у них один-единственный православный храм, и то старый, облупился весь, страшно смотреть, зато тут же, ты не поверишь, — четыре мечети. И все — новенькие, из силикатного кирпича… А в деревнях там, поблизости, знаешь как? Вот живут наши, русские, триста лет живут, ничего, и вдруг — бац: слева их поселение, справа — их поселение. Никого не трогают, не пугают, не гонят, только пять раз в день оттуда: «Ал-ла-а-а!.. А-иль-ла-а-а!..» И всё: русские снимаются и уходят на север. Так — уже десять лет. Почему, спрашивается, не наоборот?.. Что за народ мы такой — и умирать страшно, и жить не хотим…

Он дернул щекой.

— История так сложилась, — неуверенно ответил студент. — Земли всегда было много. Всегда можно было куда-нибудь отойти… Географический детерминизм…

Майор как бы обдумал его слова. Откусил сорванную былинку и сплюнул жесткий остец.

— Это ты верно сказал. Отойти есть куда… Нет, хватит, ребята, наотходились… За Волгой земли нет…

Несколько мгновений они сидели в безмолвии. А потом майор тоже встал и, не прощаясь, даже не бросив взгляд, двинулся в сторону леса. Шел он через волнистый луг, начинавшийся сразу же за пригорком, и в, отличие от Кабана, ступал пружинисто и легко, будто вовсе не пил.

Ни разу не обернулся.

Автомат он нес за ремень — так, что в высокой траве его видно не было.

Студент дремал на пригорке, подложив руки под голову и сквозь тени слипающихся ресниц смотрел в солнечные просторы. Дремать ему сейчас, конечно, не следовало бы. Ему следовало бы сейчас трудолюбиво, как гномику, копошиться на развалинах капища: чертить схемы, обмеривать разнокалиберные менгиры, расчищать в поисках надписей окрестные валуны. Собственно, за этим он сюда и приехал. Неплохо было бы также пробить второй шурф, лучше наклонный, этак наискосок, и посмотреть, не попадется ли в «донном слое» чего-нибудь интересного. Чем больше конкретного археологического материала, тем лучше. Доктор Моммзен любит, когда в отчете наличествует множество схем и цифр. Такие отчеты проходят у него на ура. Делать, однако, ничего не хотелось: город, кафедра, институт казались сотканными из снов. Это была ложная память. Казалось совершенно невероятным, что где-то ходят сейчас по серой тверди асфальта, ездят на транспорте, спускаются в каменные глубины метро. В действительности ничего этого нет. Есть только пустошь, вечная комариная тишина, тысячи километров леса, полные древесного зноя. И в эту жаркую пустоту, в этот морок забвения медленно, как бесцветный яд, не обладающий к тому же ни вкусом, ни запахом, капля по капле втекает чужая кровь.

Он видел, как манайцы убирают последний мусор с очищенного Пилиного участка. Заметны были ямы, аккуратно присыпанные землей, вытоптанная мертвая плешь, остатки разоренного огорода… Завтра манайцы, вероятно, примутся за участок Данилы, а еще через день, через два — за крепенькую избу Кабана. Здесь им, кстати, повозиться придется: дом у Кабана — как он сам — грузный, будто литой, из толстых брусьев, сросшихся отесанными боками. Сколько сил надо, чтоб его разобрать. Ничего, манайцы с ним справятся, возникнет на месте жилья та же рыхлая пустота, травяное раздолье, копошение насекомых… Был русский народ — останется от него десяток полузабытых слов…

Он также видел, как потянулись старухи в поле манайской пшеницы. Длинный, пронзительно желтый прямоугольник ее вытянулся между рекой и бывшей деревенской околицей. Как будто положили на землю сказочный ломоть сыра. И подравняли края: откусывай — не откусывай, ни на миллиметр не уменьшится… Пшеницу манайцы почему-то не охраняли; напротив — любой мог нарвать себе сноп ярких колосьев. Далее из них вылущивались крепкие, лимонного цвета зерна, клались в миску, заливались водой, и уже через десять минут каша была готова. Ее не нужно было даже варить: зерно само разбухало, превращаясь в клейкую сладковатую массу. Серафима, у которой студент снимал комнату, ела ее три раза в день. Денег с него поэтому она не брала. Зачем мне деньги, милок, куда их тут тратить? А к тем продуктам, которые он привез из города, даже не прикоснулась.

Студент вытянул слегка затекшую ногу. Раздался писк, из-под кроссовки, которой он придавил лист лопуха, выскочил небольшой чемурек и встал твердым столбиком — зашипел, ощерился острыми зубками. Был он желтовато-коричневый, как все, что жило или росло у манайцев, размером с ящерицу, а может быть, это ящерица и была, чешуйчатый, когтистый, плоскоголовый, с раздвоенным язычком, выскакивавшим из кожистого нутра, как огонь. Бусины черных глаз возмущенно подергивались: кто такой? Как это посмел ему помешать?

— Брысь… — лениво сказал студент.

Чемурек мгновенно исчез.

И в этот момент со стороны леса раздался выстрел.

Правда, на выстрел он был совсем не похож. Просто — легкий хлопок, от коего из кустарника, вдающегося в поле мыском, словно пепел костра, метнулись к небу испуганные хлопья грачей.

Тем не менее один из манайцев, тащивших жерди с Пилиного участка, вдруг подпрыгнул на месте, будто его хватили по пяткам прутом, нелепо выбросил локти, изогнулся дугой и вдруг брякнулся во весь рост на кремнистую дорожную твердь.

Пару раз дернулся, будто пытаясь встать, и застыл, — прижав к телу руки и ноги.

Студент тут же сел.

Смерть сверкнула косой в июльской расплавленной желтизне.

У него как-то глубоко-глубоко провалилось сердце.

— Что же это такое? — растерянно сказал он.

Надо было срочно куда-то бежать, где-то прятаться.

Вот только — куда и где?

На дороге тем временем происходило нечто загадочное. Манайцы, находившиеся поблизости, окружили лежащего редким растянутым кругом — всего, наверное, из семи-восьми человек, — выставили к нему растопыренные ладони, сблизили их так, что образовался как бы венчик цветка, и начали делать такие движение, будто накачивали в мертвое тело воздух. Одновременно все они громко выкрикивали: «Ух!.. Ух!.. Ух!..» — и чуть приседали, как прежде, разводя костяные колени. От этого распластанное на дороге тело начало конвульсивно подергиваться, скрести пальцами по земле, терять очертания, расплываться, как то растение, которое давеча выдрал майор, превращаться в бесформенную студенистую массу, вздувающую из себя множество пузырей. С пригорка, где находился студент, все это было видно достаточно хорошо. Продолжалось так, вероятно, минуты две или три. Счет времени он потерял, лишь мелко-мелко подергивал вокруг себя листики дерна. А потом масса, вытянувшаяся на дороге, как бы сгустилась, успокоилась, приобрела характерную светло-коричневую окраску, судороги и пузырение прекратились — вынырнули изнутри четыре тощие, будто из тростинок, ладони. Двое манайцев, более похожие на скелеты, поднялись с жаркой земли и, пошатываясь, колеблясь, вознесли над собой тонкие костяные руки. Остальные перешли с уханья на кошачье затихающее мяуканье, круг распался, и новорожденные, медленно переставляя конечности, двинулись в сторону огородов.

Никто их не сопровождал.

Напротив, манайцы, которых за это время стало значительно больше (подтянулись, видимо, те, которые были внутри поселка), развернулись в шеренгу, слегка загибающуюся по краям, и опять выстроили фигуру, напоминающую чашу в разрезе. Эта живая «чаша» синхронно поворачивалась, будто просвечивая ландшафт, то немного сжималась, то расширялась, увеличивая объем, и когда фокус ее скользнул по студенту, тот ощутил в сердце горячий толчок.

Сбрызнули живую ткань кипятком.

Хотелось вскрикнуть, но он сдержался.

А манайская «чаша» остановилась, уперев невидимое свое острие именно в клин кустов, откуда прозвучал выстрел, и затем очень плавно, растягиваясь вправо и влево, пошла к нему через поле.

Раздался еще один выстрел, но, видимо, никого не задел.

Затем — еще.

С тем же успехом.

Крикнула птица, имени которой никто не знал.

И все.

Наступила обморочная тишина.

Жизнь закончилась.

— Да что же это?.. — срывающимся, некрасивым голосом сказал студент.

Через полчаса, собрав свои вещи, то есть торопливо покидав их в рюкзак и туго перетянув клапан шнурком, он выскочил из дворика Серафимы, которая, по счастью, отсутствовала, и прикрыл за собой калитку, царапнувшую по земле кривым низом.

Тем не менее он опоздал.

Сразу же перед домом, загораживая дорогу, стояли двое манайцев. Впервые за все дни пребывания здесь студент видел их так отчетливо: оба — светло-коричневые, тощие, невысокие, оба — действительно, будто кожей, облитые эластичным трико, оба — с белесыми непроницаемыми глазами, с зеленоватым пухом, высовывающимся из-под панамок.

— Чего уставились? — грубовато спросил студент. Он в это мгновение почему-то их совсем не боялся. — Ждете, пока уеду? Ну, уезжаю… — И для наглядности он изобразил фигуру средним и указательным пальцами правой руки. — Моя-твоя уходить… Топ-топ…

— Оцень холосо, — писклявым запредельным голосом сказал левый манаец. — Моя-твоя понимай, оцень рада…

Второй не произнес ничего.

Зато, как придурок, расплылся жидкой улыбкой от уха до уха.

— Бутылку давай, чего смотришь, — злобновато сказал студент. — Раз уезжаю отсюда, раз оставляю вам все — значит, положено…

Секунду первый манаец раздумывал, словно не понимая, о чем речь, а потом сжал ладони и шаркнул ими у себя за спиной. В руках его вдруг оказалась бутылка с желтой наклейкой. Непонятно откуда — разве что манаец извлек ее прямо из своего нутра.

— Путилка, — радостно сообщил он. — Моя-твоя, заплатил. Холосо…

Второй тревожно поднял брови.

— Твоя потом возвращайся не будет?

— Не будет, — заверил студент. — Не беспокойтесь… Топ-топ… насовсем…

Манайцы дружно отступили к обочине.

Теперь оба они расплывались в улыбках и даже кивали студенту острыми соломенными панамками.

— Холосо… Холосо…

Все-таки они походили на идиотов.

Другого слова не подберешь.

Впрочем, какое это имело значение?

Студент сунул бутылку в карман и зашагал в сторону города.

2. Завтра

Санкт-Петербург

Новости бьют в виски, как сумасшедшие молоточки. Оказывается, около двух часов ночи по московскому времени, я тогда спал, японские инженерные части, сопровождаемые военизированными подразделениями полиции, высадились на островах Курильской гряды. Заняты Итуруп, Шикотан, Хабомаи и Кунашир — словом, те острова, которые Япония считает своими. Причем в заявлении японского МИДа сказано, что данная акция не преследует цель отторжения от России так называемых северных территорий. Японские части высадились на островах по согласованию с правительством Дальневосточной республики и намерены лишь создать здесь современную экономическую инфраструктуру. Будут построены два морских порта, аэродром, три компактных завода по переработке морепродуктов. Местному населению будет оказана гуманитарная помощь. Полицейские части, ввод которых также согласован с правительством ДВР, обеспечат на островах неуклонное соблюдение всех гражданских прав и свобод.

Что ж, этого следовало ожидать. Япония никогда не признавала российский суверенитет над этими островами. Из-за чего даже не был заключен договор по результатам Второй мировой войны — война между нашими странами закончилась де-факто, а не де-юре.

В общем, через семьдесят лет японцы берут реванш.

Причем это, видимо, навсегда. Латвийский вариант тут не пройдет. Месяца четыре назад латвийские «земессардзе», «стражи земли», добровольные военизированные формирования в составе латвийских вооруженных сил, точно также, путем внезапного выдвижения, попытались занять Пыталовский район Псковской области, который Латвия считает своим. Кончилось все это грандиозным провалом. Не потребовалось даже вмешательство расположенных там российских частей. Уже к вечеру этого дня чуть ли не половина мужского населения Пскова, по данным прессы, от десяти до пятнадцати тысяч сильно взбудораженных мужиков, оказалась в районе административного центра Пыталово, а еще через четыре часа бравые земессарги — в синяках, в яичных потеках, в кровавых помидорных соплях — бежали на свою территорию. В порыве энтузиазма был сожжен латвийский пропускной пункт на границе, а вместо него водружен на шесте российский государственный флаг. Правда, как отмечала пресса, повешен он был вверх ногами, но на такие мелочи, разумеется, никто внимания не обращал. Раздавались призывы идти на Ригу и водрузить триколор — чтоб знали! — на городской ратуше. В общем, скандал был что надо. Акцию латвийских властей немедленно осудили и президент США, и Европейский союз, подтверждая тем самым приверженность договору «О территориальном суверенитете России». Правительство Латвии в полном составе ушло в отставку… Однако с Курилами, как я чувствую, все будет не так: и населения там практически нет, и расстояния на Дальнем Востоке такие, что народ просто не соберешь. И главное, где Курилы и где мы все? Как говорит Макар Панафидин, жизнеспособность страны определяется готовностью граждан умирать за нее. А кто в России сейчас пойдет умирать за Курилы? Будем честными перед самими собой: никто не пойдет.

Я остервенело колочу пальцами по клавиатуре. У меня такое отчаяние, что наворачивается под веками едкая влага слез. Казалось бы, что такое Курильские острова? Мелочь, на карте с лупой не разглядеть. Большинство россиян не сразу сообразит, где эти острова расположены. И все равно больно, как будто сдернули ноготь с мизинца. Палец теперь нагноится, останется уродливым навсегда.

Хорошо, а какова наша реакция? Я просматриваю официальный протест Министерства иностранных дел РФ, где прямым текстом сказано, что правительство России расценивает эти действия как агрессию и решительно требует немедленного и безоговорочного вывода с островов всех японских частей. В противном случае оно оставляет за собой право принять все необходимые меры, чтобы восстановить над данными островами российский суверенитет. Одновременно правительство России обращается к мировому сообществу с призывом осудить этот неправомочный акт. Предполагается срочное заседание Совбеза ООН. Так выглядит глас вопиющего. Это понятно, и что же мы имеем в ответ? А в ответ мы имеем весьма сдержанные заявления Европейского союза и США, которые подтверждают свою приверженность территориальной целостности России. То есть в переводе на обычный язык: отстаньте от нас! Разумеется! Япония — это не Латвия, ссориться с Японией ни Европа, ни Америка не хотят. Да и ситуация, надо сказать, принципиально иная, там действительно акт агрессии, а здесь — по официальному договору с правительством Дальневосточной республики. Региональная субсидиарность, черт бы ее побрал! Небось трансфер по этому договору правительство ДВР уже начинает пилить. Назад его никто не отдаст. И что в таком разе прикажете делать? Высадить десант, сбросить японцев в море? А как на эти действия отреагирует правительство ДВР? А как отреагируют правительства других республик? Вон их сколько у нас теперь: Уральская Республика, Сибирская Федерация, Петербургский региональный союз, Южная Республика — Славия; столицы — Пермь, Новосибирск, Владивосток, Санкт-Петербург, Ростов. Конечно, чисто формально они все входят в состав России, но у каждой — свое правительство, своя конституция, свой республиканский бюджет, да что там — у каждой фактически уже своя армия: уральская гвардия, сибирские егеря, амурские гусары, сводные казачьи полки… Геополитический лизис: Россия из единого государства превращается в конгломерат самоуправляемых областей. Президент Европейской части, то есть Кремля, может сколько угодно надувать впалые щеки, может часами и сутками напролет заверять россиян, что все мы — граждане великой и неделимой страны, но достаточно вспомнить хотя бы недавний владивостокский конфуз, когда полномочного представителя президента этой самой «великой и неделимой», прибывшего в ДВР, чтобы урегулировать тупиковые налоговые вопросы, без лишних разговоров посадили на самолет и беспосадочным рейсом отправили обратно, в Москву. Вот тебе — великая, неделимая, как там еще?..

Я откидываюсь на стуле и прикрываю глаза. У меня — звон в ушах, как будто летает внутри головы неугомонный комар. Все, все, успокойся, говорю я себе, успокойся, остановись, этому не будет конца… Лучше давай посмотрим, что там со Станой. Экранчик сотового телефона пуст, точно весь мир оглох. По времени до эфира у нее еще полчаса. Значит, едет сейчас Стана в микроавтобусе, или выгружается со всей группой где-нибудь возле шумного перекрестка, или, может быть, даже записывает впрок какой-нибудь материал. Не любит она, когда ее дергают в такие минуты. Однако, поколебавшись, я все-таки отправляю вопрос «Как ты сегодня?». И через полминуты приходит ответ: «Пока никак». А еще через полминуты: «Я тебе позвоню». Вот так уже пятый день. И ведь не позвонит — закрутится, забудет про все на свете… Лежит на трюмо записка, где торопливо начертано: «Я ушла». Когда Стана это писала? Я поднимаю записку за уголок, осторожно дую — взлетают серые хлопья: тени воспоминаний, безжизненное эхо любви. Как говорит та же Стана, не понимаю в жизни всего двух вещей: куда исчезают деньги и откуда появляется пыль. А вот оттуда и появляется. Пыль — это просто прошлая жизнь.

Ладно, что мы имеем из других новостей? Вот в Новосибирске, оказывается, взорвали бронзового Конфуция, установленного, между прочим, всего неделю назад. Помнится, тогда Православный корпус протестовал. Это еще с какой стати? Конфуций-то им чем помешал? А новосибирский писатель Геннадий Прашкевич через два часа после взрыва взобрался на постамент и объявил, что поскольку к Конфуцию он относится с исключительным уважением, то будет стоять здесь вместо него — до тех пор, пока памятник не отреставрируют… Что там еще?.. Ночью было несколько инцидентов на дискотеках: у нас, в Петербурге, взорвались, по данным предварительного расследования, четыре бомбы серии «скунс», то есть безосколочные, извергающие лишь отвратительный запах и дым, жертв, к счастью, нет, но пять или шесть человек были серьезно помяты в давке. В городе на ближайшие сутки введен план перехвата «Дракон». В свою очередь, Следственный комитет прокуратуры РФ возбудил очередное уголовное дело… Ну это уж точно сработали «православники». Дискотеки для них — рассадник тлетворного влияния Запада. И хотя глава петербургского корпуса Егорий Захлеб уже успел заявить корреспонденту «Трансньюс», что это провокации экстремистов, стремящихся дискредитировать святое дело национального возрождения, всем, конечно, понятно — откуда уши торчат… А вот как отреагировали на Курилы «кочевые народы». Оказывается, сайт МИДа Японии, заявление которого я только что просмотрел, уже четыре часа как заблокирован в результате массированной атаки. Предполагается, что это российские хакеры, хотя первичный маршрут, по некоторым просочившимся сведениям, указывает на Гонконг. Но это даже я понимаю, что — ничего не значит. Грамотная хакерская атака может быть организована хоть из Гонконга, хоть из Нью-Йорка, хоть из Боготы. Правда, из Боготы, скорее всего, не получится. Леха-Бимс как-то обмолвился, что там ненадежный коаксиал. А так, пожалуйста, на выбор весь мир: Стокгольм, Манила, Куала-Лумпур, Иоганносбург. Попробуй поймать то, что развеивается как дым… Я просматриваю заявление ТехноПсов, размещенное на каком-то норвежском сервере всего четыре минуты назад. ТехноПсы в своей обычной стилистике предупреждают, что в ответ на оккупацию четырех островов Курильской гряды они, по крайней мере, на сутки блокируют все правительственные сайты Японии. Если же через сутки японские «инженерные части» не покинут Курил, то атаке будут подвергнуты представительские порталы крупнейших японских фирм: «Мицубиси», «Сони», «Тосиба», «Тейхо». Далее предполагается дезорганизовать управление железнодорожной сетью Японии, а если покажется мало, то — центры слежения крупнейших японских аэропортов.

Да, серьезно поднялись «кочевые народы». И что самое интересное — их фантастические угрозы вполне реальны. Во время пыталовского инцидента, помнится, они буквально за два часа сумели намертво заблокировать Латвийский информационный портал, а кроме того — вторгнуться в рижскую телефонную сеть и превратить ее в какофонию случайных звонков. Говорят, что и стационарные аппараты, и сотовые по всему городу буквально с ума сошли. Панические ложные вызовы раздавались каждые десять секунд. Не случайно в Европейском парламенте, которому, видимо, мало своих забот, уже трижды поднимался вопрос о противодействии «сетевому террору России». Впрочем, кажется, еще Наполеон в свое время жаловался, что эти русские воюют против него не по правилам: вместо сражений, как это принято, регулярных армий создают партизанские отряды крестьян, нападающие на коммуникации. Тоже — своего рода сетевое сопротивление. В общем, предлагается либо контролировать трансграничный доступ в Европейскую сеть, либо перевести весь Рунет на самый примитивный медленный трафик. Такое, значит, информационное разоружение. Впрочем, тот же Леха-Бимс утверждает, что все это ерунда: да я куплю, например, сегмент у частного провайдера в Сан-Хосе. Хрен они что смогут против этого сделать. В общем, ну их туда-сюда. Европейцы — дикий народ…

И только я подумал о Лехе — тут он сам и звонит. Голос у него энергичный, веселый, по писклявой тональности не похожий ни на один из других голосов.

Спутать его ни с кем нельзя.

— Бимс!.. Ты уже встал?

— А ты?

— Бимс!.. Я еще не ложился, — бодро говорит Леха.

Работает он где-то по сетевой логистике и, в отличие от нормальных людей, спать ложится не раньше пяти утра. Впрочем, сама работа занимает у него не более двух часов, а остальное время — серфинг по цифровым течениям Интернета: поиск иллюзий, странствие среди снов, которые вытесняют реальность.

— Ну что, дверь откроешь?

— Давай…

Я пересекаю прихожую и отпираю дверь. Леха уже ждет на площадке, поскольку проживает рядом со мной. Вид его, как всегда, впечатляет: ярко-красные шорты, желтая майка с надписью «А чего?», на голове — прическа «Чернобыль», считающаяся символикой ТехноПсов: твердые волосяные пучки, вздыбленные как у ежа, выкрашены они в ядовито-малиновый цвет, и потому кажется, что излучают рентгены. Так, вероятно, станет выглядеть будущее поколение россиян. Всего лет десять разницы между нами, и — совершенно новый человеческий прайд. Для Лехи я, наверное, уже динозавр. Как же, не знаю даже, чем отличается хостинг от кастинга. Это уже не унылое «поколение пепси». Это — «поколение ноль», с которого начнется что-то иное. Приветливые марсиане, пришельцы со звезд, хомо сапиенс ретикулатум[3], явившиеся на смену вымирающим кроманьонцам.