Колос (сборник стихотворений)

Михаил ШЕСТЕРИКОВ

КОЛОС

Стихотворения из сборника «Колос» (1970)

* * *

Всю силу сердца, что дала Ему не жадная природа, Он отдал делу. А дела Бессмертны в памяти народа. Пойдут они из рода в род, Их дали времени не скроют: Народ бессмертен. И народ Дает бессмертие герою.

* * *

Выветривает время имена, Стирает даты, яркие когда-то. Историей становится война, Уходим в книги мы, ее солдаты. Все взвесила ученая рука. Живых примет от нас осталось мало. Мы в книжках всего-навсего войска Таких-то и таких-то генералов. Нам не везут ни курево, ни щи, Ни шапки, ни обмотки, ни патроны, Да и зачем? Мы в книгах лишь клещи, Лишь клинья, лишь пунктиры обороны. И трудно мне, и одиноко мне На тихой, подытоженной войне — На схемах и листах ее добротных Искать свою Среди частей пехотных. Бредешь-бредешь — и вдруг тебе мелькнет Знакомая речушка иль высотка, И вспыхнет в памяти наш третий взвод И рыжий чуб сержанта-одногодка. И закипят на сердце имена, И загрохочут, и застонут даты… Историей становится война, Уходим в книги мы, ее солдаты.

ЛЕС

Глядя на встревоженные стаи, Что на юг поднимутся вот-вот, Роща тоже силы собирает, Тоже припасается в отлет. Миллионы листиков, как крылья, Рвутся в небо — в путь далекий свой; Кажется: еще одно усилье, И она взовьется над землей. Но его как раз и не хватает!.. Дуэт осени сырая мгла. Облетают листья, облетают С рощи, С ослабевшего крыла. Голая она стоит и ропщет, И над ней уже ленивый снег… Роща, роща! Трепетная роща, Птица, в землю вросшая навек!

* * *

Как тихо в роще осени твоей! Пропали птицы. Отсверкали грозы. Под синим пологом погожих дней Застыли желтые, как мед, березы. И в этой хрупкой золотой тиши Лишь тихо-тихо цвинькает синица, Покой уравновешенной души Не нарушает Вежливая птица. И надо мной синеют небеса, А солнце катит огненное сито. И желтой осени моей краса Давным-давно оборвана, обита. И я слежу с тревогой за тобой, Свою судьбу имея на примете: Есть беспощадный ветер — Листовой, — Вдруг и к тебе ворвется этот ветер.

* * *

Не Волга я, ты не Ока, Но я река и ты река, За нашими плечами дали. Сквозь растоянья, сквозь века, Ища друг друга, мы плутали. А жизнь плела свои дела, Она нам усмехнулась грустно: Уперла в скалы наши русла, И вновь надолго развела. Течем спокойные снаружи, Боль в синих тростниках тая. Все дальше от меня, Все глуше Твоя певучая струя. Но что нам дали и века? Мы из любого далека Пробьемся, встретимся — мы реки, Как с Волгой встретилась Ока; И вместе потечем навеки — Одна вода, одна река!

* * *

Не светит ни одна звезда, В полночных тучах пропадая; В кромешной тьме идет вода, Тяжелая, как нефть, Слепая. И вдруг в отверстия, Как в пропасти, Срывается Ее поток; И волны, Падая на лопасти, Дают молниеносный ток. Еще вдали, меж берегами Плывут те волны в черноту; А ток уж здесь: Он фонарями, Сияя, светит на мосту. И удивляться не умея, Вода пройдет между камней; И зрячий свет, рожденный ею, В пучине Отразит своей.

* * *

О смерти Некогда мне думать: Я весь в заботе молодой. Я рты сухие Каракумов Пою бессмертною водой. Стада лесов гоню в пустыни, В глухие, черные пески. Я поселяю жизнь, Где ныне Безбрежья нежилой тоски. Я смутные смиряю смерчи И песней радую зарю. Когда же думать мне о смерти, Коль я живой И жизнь творю!

* * *

Про меня говорят иные, Плугом борозду развалив: — Это ж яблоки земляные, Золотой полевой нелив. И мне должное воздавая, Валят в подпол за возом воз. Я еда круглогодовая И готовлюсь на всякий спрос. Где меня, в какой пище нету? И в супы иду, и в рагу, И в окрошку, и в винегреты, И начинкою к пирогу. Я гожусь на крахмал и к чаю, При нужде заменяя мед; Даже спирт в себе заключаю, Рюмку выпьешь — и дух займет. Я везде расту, во всем мире, Мной довольны и стар и мал: Кто картошку не ел в мундире, Кожурою в соль не макал? И под тихий свист коростеля Я в походных пекусь кострах. У кого они не хрустели, Мои корочки, на зубах? А когда голод скулы сводит, Я гожусь для черного дня. Потому с давних пор в народе Вторым хлебом зовут меня.

* * *

Третий день воюет человек: Третий день Летит на город снег. Мертвый, Он заносит все подряд. Устают колеса, вязнут ноги. Но его бульдозеры теснят, Давят, жмут к обочинам дороги. Даже ночью — несмотря на тьму — Бой ведут железные солдаты. И берут, берут из куч зиму Загребущие автогопаты. Нарастили кузова машин Свежими досками на аршин. В них изрубленного снега горки, Их везут куда-то на задворки. Третий день Летит на город снег, Третий день с ним бьется человек.

БАЛЛАДА О СОЛДАТЕ

1

Плыла луна над горбами Карпат, Светлила в Дунае воду, Когда из могилы встал солдат, В которой лежал три года. Ладонью крошки земли отряхнул С солдатских волос коротких. И на здоровье трижды чихнул И выбил пыль из пилотки. В ночной тишине пропел петух. И вздрогнул солдат и подумал вслух: — Чего я торчал в могиле? Живого, видно, зарыли. Его освежил густой ветерок, Пропахший лесом карпатским. Солдат лостоял — и пошел на восток Широким шагом солдатским. Шагал солдат под небом чужим, И наши дороги мерял, И в то, что лежал в земле живым И встал из могилы, — Не верил.

2

Июль не жалел для земли тепла, Намыливал воину спину. И вот на выходе из села Его догнала машина. Шофер молодецки затормозил: — Садись в кабину, служивый! И, снова пыль заклубив, спросил: — Ну, живы? — Выходит, — живы. И как-то натужно и скорбя Прибавил солдат, словно для себя: — Я был зарыт в сорок пятом году На том берегу Дуная. И встал из могилы, и вот иду, А кто я? — и сам не знаю. Шофер на веку повидал всего И сжал баранку потуже: — А ты случайно, друг, не того… Снарядом не оконтужен? Сказал об этом и был не рад, Заметив, как побледнел солдат. И жаль ему стало солдата. И он протянул виновато: — Хотя на войне бывало чудес: Вставали и из могилы. Я тоже, можно сказать, воскрес, В бомбежку меня завалило. А дальше молчал, качал головой, А как на развилке встали, Сказал на прощанье: — Живи, раз живой, И не входи в детали.

3

На западе гас веселый закат, Когда к селу подходил солдат. Он шел безучастный, словно немой, К одной дорогой могиле, Здесь в сорок четвертом году зимой Комбата они зарыли. И вдруг солдат по лицу рукой Провел. И сразу весь ожил: — Наверно, комбат по дороге другой, Как я вот, шагает тоже? Присел где-нибудь у дороги сбочку В своем кительке потертом И сыплет в трубочку табачку, Что выдан в сорок четвертом. Но нет, могила была цела И содержалась в порядке. Над ней душистая липа цвела, Пестрели цветы в оградке. Шагнул солдат за решетку и стал Над вечным сном комбата. И звал его из земли, и глотал Скупые слезы солдата. Нет, он не встанет — зови не зови, Оттуда еще не вставали. — А я-то вот встал!.. Ну, встал и живи И не входи в детали.

4

В дороге солдат бородой оброс А с виду казался старше. В уже недалекий родной колхоз Шагал ускоренным маршем. А ночью лугами бежал напрямик, Где бегал мальчишкой когда-то. И звезды, к которым с детства привык, Глядели с небес на солдата. Но вот и под темными ивами пруд, А вон и береза у дома. И девушки песню у клуба поют, И песня солдату знакома. Так что ж ему стало не по себе?.. Устало побрел он к своей избе.

5

Узнает иль нет?.. В окошке темно, Как в пушечном зеве дула. Несмело солдат постучал в окно, И чье-то пицо мелькнуло. Как будто и мать и не мать с лица, Но мать солдата узнала, Метнулась к порогу, сбежала с крыльца И сыну на грудь упала. А воин к ее голове седой Прижался щекой небритой, Двадцатилетний, молодой, Под Будапештом убитый. И начал печальную повесть свою: — Я, матушка, был убит в бою… А мать улыбнулась: — Сыночек мой, Дитя ты мое родное! И мертвый ты в сердце моем живой, Пока оно бьется живое. Пойдем, чего мы стоим на ветру. Тебе я поужинать соберу. Солдат и щи и кашу подмел, И творог на что-то протертый, Потом головой упал на стол И сразу заснул как мертвый. А мать, не стирая счастливых слез, Поближе подсела к сыну. И стала из жестких его волос Выпрастывать крошки глины…

6

О, если б вы знали, Как хочется мне, Тоскующей матери ради, Чтоб дети, погибшие на войне, Домой приходили не только во сне, Дышали не только в балладе!

БЕЗБИЛЕТНЫЙ ПАССАЖИР

Воет весело мотор, Катит рейсовый автобус, Гладкий, лаковый, как глобус, Вылетает на бугор. А кругом — зима, простор. Он чуть свет На перегоне, И кого здесь нет — В вагоне? Едет молодой солдат; Старый железнодорожник; Тетки строгие сидят, Держат два ведра порожних. Целой области знакомый, Едет лектор из обкома; Юные — жена и муж. Словом, едем тридцать душ. И в окошки смотрим все — Кто налево, кто направо: На селенья, на дубравы В зимней утренней красе. Этого нельзя сказать Об одном лишь пассажире, Он не видит русской шири, Он предпочитает спать. Он не знает, что вдали Лес стоит полоской сини, Словно кистью провели По завьюженной равнине; Что могучие дубы В снежных движутся накидках; Что уходят вдаль столбы В белых, чуть провисших нитках; Что, как каторжник, устав, Тянет паровоз состав. Ни к чему ему все это, Он и едет без билета… Глядя на родные дали, Все мы рады, что он спит: Больше часа не скандалит, Больше часа не шумит. Весь завернут в одеяло Спит у маминой груди. И не думает ни мало. Где он? Что там впереди? И прибавлю ко всему: Восемь месяцев ему. Воет весело мотор, Катит рейсовый автобус. Гладкий, лаковый, как глобус. А вокруг — зима, простор!

БЕРЕЗА

Стоит береза у окна Зеленая-зеленая. Пожаром осени она Еще не подпаленная. А рядом клен и дуб горят. И срок придет — не спросится, Когда и на ее наряд Огонь их перебросится. Нагрянет ветер поутру Из хмурой дельней рамени, И запылает на ветру Береза жарким пламенем. И будет ветер пламя рвать С ее ветвей распяленных. И станут листья догорать На крышах, на завалинах. А там придет дождей черед, Заплачет небо мглистое, И весь огонь ее зальет — Все язычки огнистые. И непогодь начнет свистеть Над грязными дорогами. И мокрый мох на бересте Покажется ожогами… И я в ожогах весь стою Над жизнью новой озими, И в душу чуткую мою Бьет желтый ветер осени.

ВСТРЕЧНЫЙ ПАЛ

Встречный пал! — Это вал огня, Что другому идет навстречу, Все обугливая, все черня, Сокрушая все и калеча. И уже — ни души живой, Лишь птенцов опаленных тельца. И увечной стоят стеной Сосны — черные погорельцы. Вот и ты не шути с огнем, Ты, как стружка, сухая стала. Вдруг вот так и в сердце твоем Все сгорит От встречного пала!

ВЫСОКИЙ ВЕТЕР

Хорошо, что есть ветер на свете! Я его в эту песню беру. Он бока продувает планете И дышать Помогает костру. Гладит жесткую голову хлеба, Что колышется нивой кругом. И по низкому мокрому небу Гонит в тучах грохочущий гром. И с багряного нашего флага Он стекает, как розовый дым. И поет узким горлышком фляга, И становится Парус тугим. Он под солнце взмывается пылью, Наплывает прохладой в окно. И, кружа в старой Азии крылья, На камнях растирает зерно. И все чаще гремит ураганный В молодом африканском краю: Над горячей Анголой, Над Ганой Завивает воронку свою. И, дрожа от сверлящего воя, Мир старья распадается в прах. Только крепкое, Только живое Остается стоять на ногах. Жить, работать на древней планете, Песне радоваться, костру… Хорошо, что есть ветер на свете И наш флаг На высоком ветру!

ГНЕЗДО

Взмах за взмахом, Верста за верстою — Они леnят в гнездо свое пустое — В грачиной стае дружная семья… Как далеко от них ветла моя! Стоит она в снегу, И черной шапкой Торчит гнездо на ней в развилке шаткой, Пустое и холодное оно, Метелью мартовской занесено. Морозит март, И солнечная стужа Пронизывает с головы до пят. Но черные грачи летят, не тужат, А может быть, и тужат, но летят. Налетан путь тысячелетний, древний, Дорога в синий холод из тепла. И машут от деревни до деревни, И машут от села и до села. Внизу чернеют гнезда на деревьях, Но то не их село, Не их ветла. Неведом иv прогноз погоды марта, И нет у них ни компаса, ни карты, Но есть у них Извечное, свое Чутье дороги, времени чутье. Есть чувство дома, Что их ждет вдали — Охапка прутьев на краю земли. И вот оно — последнее усилье. Кончается отцов и дедов путь. Грачи в гнезде. Грачи сложили крылья. Ой, ими даже больно шевельнуть.

ГОЛУБАЯ ДОРОГА

Строителям Волго-Балта

Молодая дорога, Волго-Балт голубой, Как тянул ты немного Старой мелкой водой! Там, где баржи тужили, Днищем землю скребя, Мы тебя углубили, Мы спрямили тебя. Для серьезного флота В канители твоей Мы пробили ворота В царстве белых ночей. По донскому простору, Сквозь десятки ворот — От причалов Ростова Самоходка идет. Путь не близок, не скоро Пришвартует туда, Где качает «Аврору» Боевая вода!.. Голубая дорога, Путь на тысячи верст, Отразила ты много Неба синего, звезд. Мы смещаем их, пеним, Задеваем винтом; Мы по шлюзам-ступеням Через горы плывем. Жар зеленого юга Где-то сзади звенит, Впереди белой вьюгой Заполярье гудит, Дует, флаги задорит Знаменитых флотов… От Каспийского моря До Балтийского моря И до Белого моря Путь державный Готов!

ЖАРКИЕ ЗАПЛАТЫ

Хорошо видать со стороны, Как с нас пот течет, Как мы черны. А в руках у нас дымят совки — Черные тяжелые лопаты. А за нами движутся катки, Пришивают к мостовой заплаты. Как проедут, проползут раз пять — Намертво пришьют, не отодрать. И глядишь: на сделанном куске Кто-то прошагал туда — обратно. Как на влажной грифельной доске Косолапые оставил пятна. И глядишь: уже идет народ И про нашего не помнит брата, А наш брат в других местах кладет Жаркие тяжелые заплаты… Синий чад. Жара. Ручьистый пот…

ЖИЗНЬ

У жизни нету перерыва, Она куда-то вдаль, вперед, Настойчиво, несуетливо Широкою рекой течет. Она у деда на исходе, И он тоскует иногда, Что дни проходят и подходит Его последняя вода. Но будут отражаться тучки И молнии, И веток вязь В реке его трехлетней внучки, Что только-только началась.

ЖНИТВО

Сын сидит под кругом парусимы, Он комбайном жнет за все село. А с дороги Мать глядит на сына, Опершись на палку тяжело. Старенькая, прожила немало, Волосы, как белая трава. Сорок лет серпом колосья жала, Может, и согнулась от жнитва. Нелегко давалась рожь-кормилица — Наклонись за каждым колоском. А бывало так: Спина отнимется, И как хочешь — хоть ползи ползком. А сынок легко ведет машину, Смело, весело глядит вперед. А она на черных толстых шинах Вон какую ширину берет. Раза три проедет — Вот и улица! И не только жнет, а заодно Обмолотит и провеет, умница, — Успевай лишь разгружать зерно. Вот он снова тронул. Мотовило Закружилось. Заработал нож. Молотилка весело завыла, Веялка со стуком заходила… Ну, а ты и глаз не оторвешь От того, как он стремит машину, Как без устали стрижет она, Где жнеи не разгибали спину, Жали от темна и до темна. И в постель на час, на два, Как в яму, Падали, не чуя рук и ног… — Мама, ты чего? Ты плачешь, мама?! — Вспомнила про старое, сынок.

ЗЕЛЕНЫЙ ПАРУС

Из-под тучи ветер грянул сразу В синем ливне крупного дождя! — И надул зеленый парус вяза, И напрягся старый вяз, гудя. Был он трехсотлетний и могучий, Плотно врос корнями в шар земной. И, вершиной уходя за тучи, Весь в дождях Кипел над головой. И казалось: этот гулкий парус — В громе, ветре, в дождевой пыли — Помогал лететь земному шару, Был зеленым парусом Земли!

ЗИМНЯЯ ЯГОДА

Осень все до ягоды сбила, Завершая летние дела. Лишь стояла горькая рябина И зимы, вся в ягодах, ждала. И пришла зима с морозом вскоре. Он из красных ягод выжал горечь И посыпал сахарным песком — Молодым сумеречным снежком. Перед утром, В тишине рассветной, Здесь лыжню прокладывали мы И жевали ягоду зимы — Сладкую, с горчинкой чуть приметной. И казалось нам, Торящим след, Что на свете слаще Ягод нет!

КАК Я ЗАБУДУ О ВОЙНЕ

Как я забуду о войне, Когда она сидит во мне? Друзья, которых я зарыл, Навек в меня вошли, В груди их холмики могил Травой не заросли. Я сердце сквозь войну пронес, И вплоть до этих дней Оно полно, как губка, слез Детей и матерей. Немые зарева огня, Костры горелых груд Нет-нет и в сердце у меня Опять пылать начнут. Но тяжело большой войне, И трижды тесно ей Греметь, стонать, пылать во мне, В одной груди моей. И я войну не ворошу, Я молча гнев и боль ношу. Но чутко сердце у солдат, Все отдается там: Все бомбы, что сейчас летят На огненный Вьетнам. И стон сирот, И рев огня — Все слышно в сердце у меня. И враг — он вот он, на виду: Я каждой бомбе счет веду.

КНИЖНЫЕ ЖИТЕЛИ

Детство, детство, заря туманная В небе крохотная звезда!.. Как на книжчу на иностранную, Я смотрел на букварь тогда. Там стояли знаки занятные, Как солдаты стоят в строю. Молчаливые, непонятные, Не пускали в тайну свою. А когда я проник в учебники, Сразу ожил весь шар земной: Буквы — крохотные волшебники — Чудеса творили со мной. Устрашал вулкан извержением, Пушкин вниз смотрел на Кавказ, Бородинское шло сражение — И все это я избе у нас. Детство, детство, заря туманная, С ветхой старой ветлой вдали. Под твою поветь деревянную Буквы целый мир привели; — Тот, что близко и что далеко, Тот, что умер и что живет — С юга, запада и востока И оттуда, Где вечный лед!

КОЛОС

Дремлет колос, Тяжел и покорен, Средь полночной ржаной тишины. Сорок восемь добротных зерен Он припас в закрома страны. Нелегко ему, колосу, было На жаре, под мерцаньем звезд Земляную ржаную силу Подавать в сорок восемь гнезд. А его ведь и буря гнула, Вдоль мотала и поперек. До сырой земли наклонила, Но он все до зерна сберег. Посеревший, Сухой, как порох, Он стоит с другими в ряду… Скоро здесь загудят моторы, Начинающие страду.

ЛЕБЕДА

Я — лебеда, Я — сизая беда, Глухой сорняк в единоличном поле. Я — самая последняя еда, Меня глотали только поневоле, Чтоб как-нибудь до хлеба дотянуть И ноги с голода не протянуть. И люди доживали до еды, И хинные лепешки лебеды, С которых напрочь душу воротило, Склоняли и кляли на все лады. Да, я несладкая, Я — лебеда. Я — горькая, невольная еда.

ЛЕС

Нет, он по таким грибам не плачет, Песенки прощальной не поет. Их, что на виду у всех маячат, Молча, не жалея отдает. Ну, а те, что спрятаны по чащам, В ельничках, — А прятать он горазд, — Он тебе, как скряга настоящий, Без свирепой драки не отдаст. Сунься-ка в лесное государство, Где его любимчики растут, — И свое колючее коварство Он покажет с первых же минут. Ты упрямый, но и он упрямый, Ты хитер, а он еще хитрей. Он тебе под ноги сунет яму Иль подбросит петлю из корней. Все там есть: И белые и грузди, Но не торопися их извлечь: Он под сумрачную ель подпустит И сучком рубаху спустит с плеч. Сунет в бок сухой кривой лесиной, Обдерет корявою корой, Все лицо залепит паутиной И в глаза ударит мошкарой. Хвоей обожжет, сухой, как порох!.. Но ты лезь под ели, под дубы, Доставай в его зеленых норах Самые хорошие грибы, О которых он росою плачет, Птичьим горлом песенки поет… Он лишь те, что на виду маячат, Молча, Не жалея отдает.

ЛЕТНИЙ СОН

Мне приснилось, что я — земля, От бездождья лежу в бреду. Ни былинкой не шевеля В черных трещинах, ливня жду. Жду неделю. И две. И три. Не стоят уже зеленя. Как в горячей золе, внутри Посерело все у меня. Пыль не выбить из трав-волос, Погрустнели сады мои. От горячих, сухих колес У дорог горят колеи. Я на тысячу верст лежу И сухие губы лижу, И ночную тучу молю: «Вылей дождик на грудь мою!» Я слежу за громом с тоской: Смолкнет он, отгремит вот-вот. Туча, налитая водой, Не открывши краны пройдет. А она ползет на меня И накрапывает слегка. Я по белым вспышкам огня Вижу, как она велика. «Ну, давай!» И она дала — На поля дала, на сады. И откуда она взяла Столько сладкой сырой воды? Я глотаю ее во сне, А она как попало льет — Бьет, колотит дождем по мне, По лощинам моим течет. И в бескрайней груди моей Ожил вечный великий труд: Биллионы качков-корней Воду в колос, в лист подают. А я сплю. И слышу сквозь сон: Дождик льет не только во мне — И снаружи колотит он. Два дождя! — И я рад вдвойне.

МЕСТЬ ПРОРОКА

Сказка

Опоздал Илья-пророк на сутки На престол в Ильинское село: Понаведался к одной Марфутке, Выпил — старика и развезло. А его с утра в Ильинском ждали, Не спуская с неба дружных глаз, И, припоминая, утверждали, Что всегда В ильин день небо тряс. Ну, а те, что были помоложе И гармонь терзали за селом, Припевали про Илью негоже, Величали бабником, Козлом. Ладно!.. Сутки протекли в томленьи, Дважды опохмелилось село. Вдруг в колхозном правильном правленьи На грозу барометр повело. К ночи тучи сгрудились, И птицы Видели с дубов и тополей, Как пророк садился в колесницу И вожжами пробовал коней. Как они плясали в нервной пляске, Закусив до крови удила; Как ему Марфутка на коляску Три вязанки молний подала. А страша живое видсм грозным, Самоваром закипев со зла, Крикнул он насмешникам колхозным: — Я вам, черти, Покажу козла!.. Над Ильинским он ударил ночью И везде огня понасовал. Рвал все небо молниями в клочья, Сверху донизу полосовал. Ну, а грома было! Столько грома! То бабахнет здесь, то трахнет там. И никто не удержался дома, Все попрятались по погребам. Он все ближе грохотал, Все ниже, Странный и гремучий, как тротил. За антенны задевал, за крыши, Пять кирпичных труб разворотил. Сжег три тополя, Четыре бани… Ох, и дал же он на этот раз! Сек кнутом коней. Скрипел зубами, Все свое имущество растряс. А когда рыбачить спозаранку Вышли ребятишки на реку, — Молний непочатую вязанку, Тяж нашли И медную чеку. И отправились ватагой всей В краеведческий сдавать музей!

НЕБЕСНОЕ КРУЖЕВО

Пышные придерживая волосы, Смотрит девушка в крутую высь, На белесые круги И полосы, Что и там и сям переплелись. Как бы ей, влюбленной, обнаруживать Милого в пучине голубой, Если бы не эти версты кружева, Что он тянет В небе за собой? И любовь, и страх в груди тая, Смотрит в небо ласковое чудо… Девушка, Хорошая моя, Жаль, что не видать тебя оттуда.

НОЧНОЙ РЕЙС

Ночь. Метет непогода. Снег растаял за воротом. Я трамваем с завода Добираюсь до города. Вьюга кружит, бушует, С снежных валится ноженек. Первый час, и сижу я Один-одинешенек. А хозяйка вагона, К поздним рейсам привычная, Вот уж три перегона Проверяет наличные. Сосчитала пятерки И еще трехрублевки. (Ветер дверью поторкал На пустой остановке). У рублей разогнула Каждый сгиб, каждый краешек, И на пальцы дохнула, Что глядели из варежек. И захлопнула бережно Сумку с выручкой денежной. Улыбнулась, блеснула Зубов белизною И над сумкой нагнулась, Над советской казною. Через вьюгу, звеня, Мчал трамвай и пошатывал И ее, и меня, И вагоновожатого.

ОНИ СТОЯЛИ НАСМЕРТЬ

На батарею мл. лейтенанта С. Ермолаева наступало 14 немецких танков. Советские артиллеристы несколько танков подожгли. Когда расчеты выбыли из строя, Ермолаев взял две гранаты и подорвал еще один танк.

(Из арм. газеты «Красное знамя») Он честно завершил короткий бой, Жалея, что сражаться больше нечем. В разорванной шинели, молодой, Он танку мокрому пошел навстречу. Была весна. Теплом дышали дали. А он шагал, Шагал в небытие. Вот здесь, в канаве этой, хлопотали Ручьи. А он отмеривал свое. Вот здесь он поднял грозные гранаты, Последние мгновения был жив. Три вздоха оставалось у солдата. Два вздоха. И последний. Дальше взрыв! И танк всей сталью содрогнулся вдруг, В канаву съехал, чтоб уже не вылезть. А те, что шли за ним — еще семь штук, — Порядок путая, Остановились. Казалось бы, газуй! — свободен путь, Но бледных немцев охватила жуть. Им показалось: русские солдаты Разбитыми губами шевелят. И из-за пазух достают гранаты… И жаркие железные громады От мертвых отодвинулись назад. А наши воины у колеи, Обняв оттаявшую землю, стыли. Они и головы сложив свои, И мертвые Врага не пропустили!

ОСТРОВ ЁЛКИ

Я с детства остров Елки знаю В архипелаге Новый год. Туда доедешь на трамвае, За три копейки довезет. Он рядом. Сборы тут не долги — В морозный парк, в задорный смех. И я схожу на остров Елки, В страну, куда пускают всех. Веселая держава детства, Благословенная страна! Все возрасты здесь по соседству, И каждому нужна она. Здесь лодки ввысь взлетают птахой, Здесь визг и хохот на санях; Здесь всадники, Дрожа от страха, Летят на взмыленных конях. Потом ползут по снегу кверху И с гор съезжают ледяных: На рукавичках, На фанерках, А больше на штанах своих. А над горами, над конями, Под небом, теплым, как шинель, Колдует яркими огнями Красивая большая ель. Она цветет. Сверкает молодо, — Во весь свой трехэтажный рост. И вся она как бы из золота, Из синих лун и алых звезд… Пусть эти горы рухнут в марте И елка скоро отгорит; Пусть в школьных атласах на карте Веселый остров не стоит; Но эта островная суша, Не окруженная водой, — Мне детство поселяет в душу, Хоть я давным-давно седой. Как он хорош, морозец колкий! И ветер. И бушует снег. Но не смолкает остров Елки, Не угасает остров Елки, Страна, куда пускают всех!

ПАМЯТНИК

А. М. Горькому

Запылилось, устало лето. Дождь прошел. В камень ссохлась грязь. А он смотрит на все на это Молчаливо, не шевелясь. Солнце в небо идет все выше, А потом опадает зной. Он в дневной жаре неподвижен, Неподвижен во мгле ночной. И ничто его не разбудит — Ни луна, Ни свист соловья. Но он дивом кажется людям: У него есть пора своя. Та пора: три-четыре ночи, Ночи летней большой грозы. Как сверкает он, Как грохочет, Как живет он в эти часы! Грозовое белое пламя Ослепляет его глаза. Немигающими очами Смотрит он, Как шумит гроза. Хлещет ливень. Вода, как в море, Подступает под пьедестал. Необъятному грому вторя, Отзываясь, гремит металл. Он плывет сквозь ночь без оглядки В струях огненного следа И с чугунной его крылатки Молодая течет вода!

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Моей дочке

Снова день и горяч и ясен — Дождик сбило за Балахну. Становись под тяжелый ясень, Я воды на тебя стряхну! Брызнут дружные капли с веток, Им, припрятанным, нет числа. Обдадут себя напоследок, Чтобы ты веселей росла. Не изнеженкой, не худою. Чтобы век тебе не хворать. И меня дождевой водою Обливала когда-то мать. Задевала прямо из бочки, Говорила: «Как с гуся вода, Так стекай с моего сыночка Хворь и всякая худоба». Я и вправду вырос не хворым — И широк и густоволос. Где он, тополь тот, под которым Я когда-то стоял и рос?.. Ты смотри, Как поля вздохнули, Как запахли кругом сады, Сколько луж посредине улиц, Сколько в бочках стоит воды!

ПРО МОЕГО ДЕДА

Много ходит в селе рассказов О сутулом деде моем. Но плохого слова ни разу Я нигде не слыхал о нем. От своей он не бегал доли, Все заботливей и бедней; Половину нашего поля Он очистил от мертвых пней. Он у общества нанимался И махал, махал один. До могилы не разгибался — Столько вымахал десятин. А за ним, за сутулым дедом, Мужики подвигались следом. Землю свежую поднимали, Рвали прямо из-под пенька, Урожай сам-двадцать снимали И везли на свои тока. Только дедушка за мозоли, За подтеки, за синяки Вез под осень с пустого поля Потом политые пеньки: Из-под ясеня, из-под ели, Из-под дуба обхвата в два. Ой, и жарко они горели, Эти каторжные дрова! Он, до гроба чернобородый, Жизнь любил и любил природу. И грачиной зябкой весной Становился он сам не свой. Знал, что скоро оттают горы, Оживут и леса и норы. Птица грянет из-за морей К старым гнездам — скорей, скорей! И просохнет земля, и дед Будет бить по пенькам чуть свет. До могилы чернобородый, Он гордился своей работой. Говорят, что разборчив был, Что дубовые пни любил. Крепко держится дуб за землю, Доставать его нелегко: Глубоко его корни дремлют, Расстилаются широко. Сколько ветры в него ни дули, Ни качали из года в год, Устоял он, не пошатнули, А вот дедушка пошатнет. Он мотыгой копал, лопатой, Молодым топором кромсал. И сдавался пенек рогатый, Из сырой земли вылезал. А за ним покорялись новые, И землисты, и широки… И согнули деда сосновые, И еловые, и ольховые, И согнули его дубовые И осиновые пеньки. А когда навсегда заснули Руки деда, чтобы не рыть, То едва его разогнули В гроб некрашеный положить. И теперь над его могилой Куст калины да крестик хилый. Надпись смыта — не говорит, Кто под этим крестом зарыт. Но живет мой старик в народе, Не погас угольком в золе; Каждый год сила деда всходит, Та, что он отдавал земле. — Был оч бедным, но скрягой не был, Всю истратил ее в свой час. Вот она в каравае хлеба, В молоке, в чашке каши, в нас. Мы и сеем под вольным небом, На земле, что мой дед припас.

ПРО СТОЛБ

У телеграфного столба Своя солдатская борьба. Давно он был живой сосной, Дышал своей вершиной колкой; Давно он здесь, В глуши лесной, Чудесно пах янтарной смолкой. И слышал, как ходил медведь Через сушняк по косогору, Как птицы начинали петь, Как барсуки копали норы. И вот впилась в сосну пила Зубами мелкими из стали. И ствол раздели догола И черной жижей пропитали. Ввернули из фарфора уши И прикрутили провода, И стал он поневоле слушать, О чем гудели города. А лет примерно через пять, А то и через семь — не сразу — Он научился понимать Слова. А через десять — фразы. А через двадцать смысл постиг И зажил новым интересом… И вот стоит сухой старик, Зеленым Окруженный лесом. А с ним стоят другие в ряд. И не понять живому бору, О чем там люди говорят В дневную и ночную пору. Об этом знают лишь столбы, Что были соснами когда-то, Товарищи одной судьбы, Без сроков выслуги Солдаты.

РУКИ МАТЕРИ

Да, все мы, на кого ни погляди — От самых малых и до самых старых,- Питались молоком ее груди И спали на руках ее усталых. На тех исколотых трудом руках — На белых, черных и на желтокожих, Которые на всех материках, На всей Земле Между собою схожи. Которые тоскуют в дни разлук О детях, разлетевшихся по свету. И гении, И все мы с этих рук На землю сходим, на свою планету. И где б мы ни стучались в поздний час, Нам эти руки двери отпирают, Они затапливают печь для нас, Пока мы спим, Рубахи нам стирают. И эти ручи поднимает мать От Хиросимы и до Санта-Клара, Чтоб черным ястребам войны не дать Обуглить голову земного шара.

РУССКАЯ ПЕЧЬ

Что он видел, верблюд кирпичный, В завывании дождевом? С. Есенин Мы забыли, что ты была, Избяная гора тепла, В свое время универсалом: Род людской от зимы спасала И лечить при нужде могла. Зуб заноет или живот — Лезь на печку — и заживет. У нее и другие грани Были в сумерках дальних дней: Печь зимой заменяла баню, Наши деды парились в ней. Из кирпичной жаркой купели С разопревшей травой на теле Выбегали в метельный вой. И валялись в рыхлой постели, Зарызаясь в снег с головой. А потом — опять на печи, Где горячие кирпичи… Почка, печка! И в век азартный Я живу с тобой, не тужу, Как на доброй доске плацкартной, На твоих кирпичах лежу. И по всем государствам света Путешествую без билета. Хлопотать уж не надо визу — Отошла такая печаль. Прямо на печь мне телевизор Доставляет любую даль. К домоседству давно привычный, Ты весь мир к себе приписал: Все ты видишь, Верблюд кирпичный, Старой кладки универсал.

СЛОВО К ВОЛГЕ

По каким бы ни шел я вехам — Всюду, Волга, твои огни; И куда бы я ни поехал — Все они, они и они. И дивит меня чудо это: До чего ж стала ночь светла! Где достала ты столько света, На такую темь напасла? А взяла ты его далече, В глубине пластов и веков; Из начала всех рек и речек — Из неведомых родников, Что в ложбинах зеленокосых, В синих падях, в лесном краю, Словно маленькие насосы, Добывают свою струю. И за каплею каплю катят В тихий ключик, В сонный ручей. Ничего, что их силы хватит На пятнадцать-двадцать свечей. Ручеек — к ручью, К силе — сила. И пошла большая вода, Сталь тяжелую закрутила, Вышла на берег — в провода. И погнала поезд. И мимо Ночь спешит. И как чудо в ней, Необъятно, необозримо Половодье Твоих огней!

СТИХИ О СОЛДАТСКИХ РАНАХ

Б. Пильнику

От того, что ветра завыли И дождю предстояло лить, У Антона раны заныли И всю ночь будут ныть и ныть. Ладно, друг, запасайся грелкой, Раны ноют, а ты не ной! Ты теперь не только больной, Но и лекарь, но и сиделка, И стряпуха: печешь блины — Восемь дней дома нет жены. Укатила взглянуть на внуков, Наставлять на ум дочерей. Ты один теперь сбывай скуку, Без нее свои раны грей. Их четыре, лихой квартет. Как привяжутся — спасу нет! Только две заросли, Как третью В партизанском схватил бою. Ты считал тогда верной смертью Эту третью рану свою. А от раны своей четвертой Девять дней валялся, как мертвый. И врачи решили в душе, Что Антон не жилец уже. Но в могиле гнить не согласный, Ты в отряд вернулся живой. И не в шапке с полоской красной, А с замотанной головой. Из бинтов, из продольной щели Лишь два глаза твои глядели… Тишина становится тише, Словно знает, что ты больной. Придержи дыхание: Слышишь, И сосед не спит за стеной. Чертыхаясь, скачет на клюшках В тесноте ночной, в маяте. Разве тут улежишь в подушках, Коль прострел начался в культе. Болью в боль тычет, как иглой, И не хочешь, а будешь злой. И Антон усмехнулся горько, Старой буркой до глаз прикрыт. И подумал опять: «А сколько Нас таких горемык не спит, И не жалуется на раны, На работу вставая рано»… За окошком не то луна, Не то лампа ночная светит. И качает деревья ветер В освещенном куске окна. Ходят ветки рябин безмолвно: Вверх и вниз, Вверх и вниз, как волны. И откуда здесь эти ветки? Чей костер чадит в стороне? Что за карта в твоей планшетке?.. Ты же, друг, опять на войне, В партизанской ползешь разведке, Мир приснился тебе во сне. Вновь пылают боеприпасы, В реки грохаются мосты. Гитлер срочно строчит приказы, Чтоб тебя схватили, А ты… Где ты? Звезды в окно мерцают, А на улице полицаи. В пистолете один патрон, Кто-то выдал тебя, Антон. Вот ты схзачен. Проводом скручен. Вот тебя вниз столкнули с кручи. Сердце криком кричит налету. Ты проснулся. Ты весь в поту. Да, война тебя не забывает, Что ты сделаешь ей, войне? До сих пор еще убивает, Душит, режет, казнит во сне. Зажимая зубами стон, Встал Антон, свет зажег Антон. И приемник включил. И сразу Зацепил холуйскую фразу: Кто-то старый, видать, и злой Восхвалял военные базы И Камбодже грозил войной. И подумал Антон о Вьетнаме, И увидел, как пятый флот Вдоль его берегов плывет С приготовленными стволами. И хотелось от гнева, горечи Закричать через океан: Неужели вам мало, сволочи, Наших старых и свежих ран? Иль хотите весь шар земной Сделать раной Рваной, сквозной? И Антон, не вставая с кресла, Вырвал вилку. И все исчезло: Свет погас, прекратился гул… Только ветер сильнее дул. Дул и дул, надувал дожди, В ураганный переходя. Как от боли, крыша стонала, Вновь Антон влез под одеяло. — Эх, сюда бы с голландской печью! А что грелка? Толку не жди. Но смолкает рана в предплечье, И не колет рана в груди. И в руке боль не слышит он. Дело явно пошло на сон, И под дождь, перешедший в ливень, На рассвете заснул Антон.

СТИХИ О ТЕПЛЕ

Тамаре Ященко

Мне говорят, что нет поэзии У теплотехники моей: Куда ни глянь — кругом в железе я И в рыжей глине из траншей. Вот отошла пора метельная, И все — от лета без ума. У нас же в головах котельные, У нас же в головах зима. Тот в Крым летит, А этот в Африку — Зной. Пальмы. Синий горизонт. А наше лето — сетка графика, Все разворочено — ремонт. На воле осень золотая, Не нам и эта благодать; Ведь мы и осенью латаем, Что не успели залатать. Идут дожди, летят за ворот, Вот это нам, вот это нам… Потом на город лезет холод, И время действовать котлам. Иду под тучей беспредельной, Под ветром, плачущим навзрыд, И примечаю, как в котельных Бухарский жаркий газ горит. Зудит ненастье. Крыши мокнут. И водостоки в ночь поют. Как дорог мне в зажженных окнах Не занавешенный уют! Там в клетках снегири летают, Там гладят платье, пьют чаи. Там молодость стихи читает, — И пусть стихи те — не мои. Ничуть об этом не жалею, Я знаю в леденящей мгле, Что стих становится теплее, Когда читается в тепле. Торю сквозь ночь тропу свою, Где по сухому, Где по грязи — И песенку без слое пою О теплотехнике, о газе, Что наполняет каждый дом, — Различной кубатуры ящик, — Душистым, Комнатным теплом, С промозглой улицы манящий.

ТРАКТОРИСТ ЕДЕТ НА СЪЕЗД

Лес да лес. Синих гор отроги И степей неоглядный разлет. По сибирской бессонной дороге Электрический поезд идет. Он без дыма, без грохота гонит. Лишь гудит над проемами рек. А на полке в восьмом вагоне Отсыпается человек. У него в мозолях ладони, И лицо жарой сожжено. Он четвертые сутки в вагоне… А в дороге Давным-давно. Подтвердить это можно фактами: Из бесхлебных, Из бедных мест, Он еще на путиловском тракторе Молодым поехал на съезд. А езда оказалась длинная: На глазах у худых мужиков Он запахивал межи полынные, Хоронил их навеки веков. А потом война запылала, Все обугливая на корню. И пришлось ему крюк немалый Дать на этот съезд По огню. Хоть о нем не писали сводки, Но сквозь грязь И сквозь стужу зим Он для пушек прямой наводки Всю войну припасы возил. Воротился на землю усталую, Что едва кормила страну. А потом Через воды талые Пробирался на целину. Прежде чем сесть В восьмой вагон тот, Он в степи освоил вагон: От одной стороны горизонта До другой — У него был гон. Эх, спросить бы у вольного ветра За все весны, За все года, Сколько сот тысяч километров Протянулась его борозда! Сколько раз он своей дорогой Опоясал бы тебя, Земля?.. И немного, Совсем немного Остается ему до Кремля! До того знаменитого зала, Что испытанных ленинцев ждет… Громыхая На стрелках Урала, Электрический поезд идет.

ЭСТАФЕТА

На ветру кипят знамена — Юная бежит весна. Хорошо видать с балкона, Как ей улица тесна. Я пишу про эстафету И сдержаться не могу: На углу Студеной где-то Сам в строку врываюсь эту И по мере сил бегу. Я пересекаю тени Светофоров, лип, часов. Все на мне как на спортсмене — От футболки до трусов. На этапах стяги, флаги, Люди вдоль всего пути. Я хочу хоть на бумаге Первым к финишу прийти. Обливаюсь потом летним, Пропадаю в пекле дня, Скоро буду я последним, Обгоняют все меня. Испаряются остатки Сил моих, и рифм, и слов, Далеко сверкают пятки Знаменитых бегунов. И я Витькин голос слышу — Это лет пяти сосед: — Не спешите, дядя Миша. Сзади никого уж нет!