— Ну, тогда прими холодный душ, — сказал Том. Адриан пристукнул чашкой по столу и схватил Тома за плечо.
— Холодный душ? — воскликнул он. — Джизус-Крайст, друг, я говорю о любви! Знаешь, что она для меня значит? У меня все сжимается в животе, понимаешь, Том? Любовь разъедает меня изнутри, это верно. Но что она делает с моим разумом? Она швыряет за борт мешки с песком, чтобы он воспарил, как воздушный шар. Я вдруг возношусь над обыденностью. Я обретаю наивысшие искусность и ловкость. Я иду по канату над Ниагарским водопадом. Я — один из великих. Я Микеланджело, ваяющий бороду Моисея. Я Ван Гог, пишущий чистый солнечный свет. Я Горовиц, играющий Императорский концерт[10]. Я Джон Барримор[11], еще не взятый за горло киношниками. Я Джесси Джеймс[12]и два его брата — все трое сразу. Я У. Шекспир. И вокруг меня уже нет никакой школы — это Нил, Том, это Нил, — и барка Клеопатры скользит по водам.
— Неплохо, — сказал Том, — совсем неплохо. Сам придумал?
— Рэй Милланд в "Потерянном уикэнде". Он вполне мог говорить о Картрайте.
— Однако говорил о спиртном, — отметил Том, — что само по себе может сказать тебе о многом.
— А именно?
— А именно заткнись и намазывай масло.
— Я поставлю пластинку со "Смертью в любви"[13], вот что я сделаю, мерзкая ты скотина, — сказал Адриан, — и пусть мое сердце бьется в согласии со сладостными звуками. Однако поспешите, друг мой! — я слышу, что к дому подкатил экипаж. А вот, Ватсон, если только я не ошибаюсь, и наш клиент поднимается по лестнице. Войдите.
В двери появился помаргивающий за очками Сэмпсон, следовавший за ним Хэрни бросил Тому какую-то баночку.
— Привет, Том. Я принес немного лимонного мармелада.
— Лимонного мармелада! — вскричал Адриан — А что я тебе сию минуту говорил, Том? "Ах, если бы у нас был лимонный мармелад для наших гостей". Ты читаешь чужие мысли, Хэрни.
— А вон там гренки, — произнес Том.
— Спасибо, Томпсон, — сказал Сэмпсон, хватая гренок. — Гудерсон говорит, ты был не неблизок к тому, Хили, чтобы Р. Б.-Д. с Сарджентом помяли тебя в раздевалке.
— Мадам Молва вновь обскакала меня. "Не неблизок"? О господи…
Хэрни хлопнул Тома по спине.
— О, Томмо, — сказал он, — вижу, ты наконец раздобыл "Атомное сердце матери". Ну и как тебе? Забирает или не очень?
Пока Том с Хэрни судачили о "Пинк Флойд", Сэмпсон объяснял Адриану, почему он считает Малера на самом-то деле куда более необузданным, чем любая рок-группа, — в том смысле, что ему приходится обуздывать себя в гораздо большей мере.
— Интересная мысль, — сказал Адриан, — в том смысле, что в ней нет ничего интересного.
Когда с чаем и гренками было покончено, Хэрни встал и откашлялся.
— Думаю, Сэм, теперь мне пора рассказать о моем плане.
— Определенно, — откликнулся Сэмпсон.
— Эй, там! — произнес Адриан, вставая, чтобы запереть дверь. — Грабеж, измена, хитрость[14].
— Штука вот какая, — начал Хэрни. — Мой брат, не знаю, известно ли вам об этом, учится в Радли, ввиду того что родители сочли плохой идеей отдать нас обоих в одну школу.
— Ввиду того, что вы близнецы? — поинтересовался Адриан.
— Правильно, ввиду того, что мама налегала на средства для повышения плодовитости. В общем, он написал мне на прошлой неделе насчет неслыханно дикого скандала, который разразился там ввиду того, что кто-то наделал дел, издавая неофициальный журнал под названием "Потаскун", полный непристойных клевет и фантастических измышлений. Вот я и подумал, мы с Сэмми подумали, — почему бы и нет?
— Почему бы и нет что? — спросил Том.
— Почему бы не проделать то же самое здесь?
— Ты имеешь в виду подпольный журнал?
— Ну да.
Том открыл и закрыл рот. Сэмпсон самодовольно ухмылялся.
— Иисус изнуренный и мать-перемать, — сказал Адриан. — Вот это мысль.
— Согласись, отличная.
— А те ребята, — поинтересовался Том, — те, что выпускали журнал в Радли. Что с ними стало?
Сэмпсон принялся протирать кончиком галстука очки.
— А вот это как раз причина, по которой нам следует действовать с великой осторожностью. Их обоих… м-м… тоже "выпустили". "Выставили" — таков, сколько я понимаю, технический термин.
— Это значит, что все необходимо хранить в тайне, — сказал Хэрни. — Статьи пишем на каникулах. Вы печатаете их на восковке и посылаете мне. Я иду в отцовский офис, там есть "Гестетнер"[15], делаю копии, а в начале следующего триместра доставляю их сюда, и мы находим способ тайком распихать журнал по всем пансионам.
— Все это смахивает на "Колдиц"[16], нет? — сказал Том.
— Нет-нет! — воскликнул Адриан. — Не слушайте Томпсона, он циничная старая галоша. Я за, Херня. Безусловно за. Какого рода статья тебе нужна?
— Ну, сам понимаешь, — ответил Хэрни, — что-нибудь подстрекательское, направленное против частной школы. В этом роде. Чтобы их всех пробрало.
— Я задумал подобие "фаблио", в котором наша школа сравнивается с фашистским государством, — сообщил Сэмпсон, — нечто среднее между "Скотным двором" и "Артуро Уи"[17]…
— Остановись, Сэмми, я распаляюсь от одной только мысли, — сказал Адриан. Он взглянул на Тома-. — Что думаешь?
— Ну а почему бы и нет? Похоже, повеселимся.
— И помните, — предупредил Хэрни, —
— Наши уста запечатаны, — сказал Адриан.
"Уста". "Запечатаны". Опасные слова. Пяти минут не проходит, чтобы ему не вспомнился Картрайт.
Хэрни извлек из кармана жестянку из-под табака и оглядел комнату.
— А теперь, — произнес он, — если кто-нибудь опустит шторы и запалит благовонную палочку, могу предложить вам упоительные двадцать четыре карата смолки из собранной в Непале черной конопли, каковую смолку надлежит выкурить незамедлительно ввиду того, что мерзопакость это и вправду качественная.
II
Адриан мчал по коридору к классу Биффена. Его остановил один из школьных капелланов, доктор Меддлар.
— Запаздываем, Хили.
— Вот как, сэр? И вы тоже? Меддлар взял его за плечи.
— Вы несетесь во весь опор, Хили, не разбирая дороги. А впереди вас ожидают преграды, рытвины и страшное падение.
— Сэр.
— И когда вы рухнете, — сверкнув очками, сказал Меддлар, — я буду смеяться и кричать ура.
— В вас скрыта душа милосердного христианина, сэр.
— Слушайте меня! — рявкнул Меддлар. — Вы считаете себя очень умным, верно? Так позвольте сказать вам, что в этой школе таким, как вы, не место.
— Зачем вы говорите мне это, сэр?
— Затем, что если вы не научитесь жить рядом с другими людьми, не научитесь приспосабливаться, ваша жизнь обратится в долгий, прискорбный ад.
— Что и наполнит вас удовлетворением, сэр?
Безумно порадует?
Меддлар смерил его гневным взглядом и изобразил глухой смешок.
— Что дает вам право, мальчишка, говорить со мною подобным образом? Почему, ради всего святого, вы считаете, что имеете право на это?
Адриан с негодованием обнаружил, что на глаза его наворачиваются слезы.
— Бог дает мне это право, сэр, потому что Бог любит меня. И Бог не допустит, чтобы меня судил ф-ф-фашист — ханжа — ублюдок вроде вас!
Он вывернулся из лап Меддлара и полетел по коридору.
"Ублюдок, — пытался выкрикнуть он, — долбаный проклятый ублюдок!" Однако слова застревали в горле.
Меддлар захохотал ему вслед: — Вы порочны, Хили, порочны до мозга костей.
Адриан выскочил во двор. Все ученики школы сидели на утренних занятиях. В колоннаде было пусто. Старая классная, библиотека, дом директора, лужайка Основателя — обезлюдело все. Вот она, обитель Адриана, его пустой мир. Он представил себе, как вся школа, прижавшись носами к оконным стеклам, следит за ним, перебегающим Западный двор. Старосты пансионов прохаживаются с переносными рациями по коридору.
— Говорит Синий-семь. Объект следует мимо библиотеки Кавендиша к Музыкальной школе. Отбой.
— Синий-семь, говорит Меддлар. Встреча прошла согласно плану, объект выведен из себя, весь в слезах. Красному-три продолжить наблюдение в Музыкальной школе. Отбой.
"Либо они — живые существа, а я плод воображения, либо я живое существо, а они — фантазия".
Адриан прочитал кучу книг и знал, что на самом-то деле ничем от других не отличается. И все же у кого еще змеи извиваются в животе, как у него? Кто бежит рядом с ним в таком же отчаянии? Кто еще будет помнить это мгновение и все мгновения, подобные этому, до конца своих дней? Никто. Они сидят за своими партами, помышляя о регби и ланче. Он не такой, как они, и потому одинок.
Первый этаж Музыкальной школы занимали маленькие классы для практических занятий. Адриан, бредя по коридору, слышал, как за дверьми упражняются ученики. Виолончель подпихивала по воде протестующего лебедя Сен-Санса. Следом труба выпукивала "Слава пребудет с Тобой"[18]. А в третьем от конца классе Адриан увидел сквозь стеклянную дверь Картрайта, небезуспешно справлявшегося с бетховенским менуэтом.
Рок всегда ведет себя именно так. В школе было шестьсот учеников, и хотя Адриан выступил нынче в путь, чтобы перехватить Картрайта и подстроить якобы случайную встречу, — расписание его Адриан знал наизусть, — он все равно питал уверенность в том, что частота их случайных столкновений значительно превышает естественную.
Судя по всему, Картрайт был в классе один. Адриан толкнул дверь и вошел.
— Привет, — произнес он, — не останавливайся, у тебя хорошо получается.
— По-моему, ужасно, — сказал Картрайт. — Никак не добьюсь беглости левой руки.
— Я слышал совсем другое, — ответил Адриан, и его тут же охватило желание откусить себе язык.
Вот он здесь, наедине с Картрайтом, чьи волосы даже сейчас взметает льющийся в окно солнечный свет, с Картрайтом, которого он любит всей душой и существом, и единственные слова, какие у него нашлись, это "я слышал совсем другое". Господи, да что же это с ним? С не меньшим успехом он мог гаркнуть голосом Эрика Моркэмби[19]: "На это ответа не существует" — и потрепать Картрайта по щеке.
— М-м, у тебя официальный урок?
— Да нет, мне через полчаса сдавать экзамен за третий класс, вот и решил поупражняться. По крайней мере, избавился от двух уроков математики.
— Повезло.
"Повезло"? Ну чистый Оскар Уайльд.
— Что ж, тогда я, пожалуй, не стану тебе мешать.
Отлично, Адриан, блестяще. Мастерски сказано. "Тогда я, пожалуй, не стану тебе мешать". Измени один только слог, и вся эта изящная сентенция рухнет.
— Ладно, — сказал Картрайт и повернулся к инструменту.
— Ладно, будь здоров. Удачи! Адриан закрыл за собой дверь. О Боже. О божественный Боже.
И он пустился в горестный обратный путь к школьным классам. Слава Всевышнему, его ожидал всего только Биффен.
— Вы нынче на удивление поздно, Хили.
— Ну, знаете, сэр, — сказал, усаживаясь, Адриан, — лучше на удивление поздно, чем на удивление никогда.
— А вы не желаете сообщить мне, что вас так задержало?
— Вообще-то, не очень, сэр.
Легкий шелест пронесся по классу. Это уж было слишком, даже для Хили.
— Прошу прощения?
— Ну, то есть, не перед всем классом, сэр. Тут много личного.
— О, понимаю. Понимаю, — сказал Биффен. — Что же, в таком случае правильнее будет, если вы объяснитесь со мной потом.
— Сэр.
Самое лучшее, это когда железы учительского любопытства начинают источать сок.
Адриан глянул в окно.
"Быть сегодня в Картрайте, в этот мартовский день"[20].