Помоги проекту - поделись книгой:
Юрий Нагибин
Бабье царство
Титры идут на фоне яблоневых садов, изнемогающих под избытком золотистого груза, потом — садов, облетевших, голых. И на черную голизну ветвей мягко и густо ложится снег; ровная сияющая белизна накрыла купы деревьев, и вдруг оказывается, что это не снег, а весенний яблоневый цвет. Когда же кончаются титры, то радостный вид цветущих садов сменяется… пожарищем. Горят, гибнут в гигантском костре войны прекрасные суджанские сады.
Крестьянская изба-пятистенка. В чистой горнице немецкий солдат бреется перед зеркальцем, прислоненным к горшку с геранью. Другой солдат ставит пластинки на граммофон с большой трубой. Сквозь хрип и скрежет слышится сентиментальная немецкая песенка: «Tranen mur Tranen da fliBen darnieder». Еще один солдат спит, отвернувшись к стенке, четвертый солдат притиснул в угол худенькую светловолосую девушку с тонким, тающим лицом и, заглядывая в записную книжку, обучается русскому языку.
— Mleko…
— Не так… — тихо говорит девушка, — Надо: молоко…
— Kurka, bulka, mjed…
— Не так… курица… булка… мед…
— Devotscka, davai! Девушка молчит.
— Nuh?!
— Не знаю, — прошептала девушка.
— Schneller! [1]
— Девочка, давай! — послышалось, как из-за края света.
— Davai, davai! — с хохотом немец хватает девушку за руки и тянет к себе.
Девушка сопротивляется. Тогда солдат грубо стягивает ее с лавки и тащит к лежанке.
— Schweinerei! [2] — в сердцах проговорил солдат, брившийся у зеркальца. На худом интеллигентном лице — отвращение.
— Ich werde deiner Braut schreiben[3], добавил сентиментальный солдат.
— Das ist nur ein Schrazchen! [4] оправдывается их приятель, но его набухшие кровью виски подсказывают, что это вовсе не шутка…
…На призбе соседней избы сидят четыре женщины: старуха Комариха с лицом как печеное яблоко; средних лет, сухощавая, с кирпичным по смуглоте румянцем Анна Сергеевна; молодая Настеха, высокого роста, широкоскулая, дородная, с сонным обвалом век Надежда Петровна Крыченкова. Сейчас ее сильное лицо кажется не сонным даже, а будто закаменевшим.
Женщины, несмотря на теплый день ранней осени, одеты жарко, рвано и грязно: головы туго замотаны старыми платками, будто на току, когда реют хоботья и полова; драные ватники и длинные юбки с захлестанными подолами скрывают фигуру.
Разговаривая, они не глядят друг на дружку, а прямо перед собой. Из окна пролился бархатный рыдающий голос и смолк.
Комариха. У нас немец куды против всех тихий, уважливый…
Сергеевна. В Коростельках опять четверых повесили: двух мужиков, бабу и малова…
Настеха. Ау нас мода на конопляные воротники еще не завелась…
Комариха. Я ж и говорю: повезло на немца — мягкий, обходительный…
Из дома выходит сентиментальный солдат, на ходу расстегивая штаны.
Не обращая внимания на женщин, начинает мочиться, силясь угодить за кювет. Преуспев в своей шалости и справив нужду, солдат с шумом пускает ветры и убегает по своим делам.
— Одно слово: правильный немец! — с чувством заключает старуха Комариха.
Вышел интеллигентный солдат. Вежливо кивнул женщинам, но не получил даже малого ответного привета с их мгновенно омертвевших лиц. У солдата обиженно дрогнули губы, он быстро зашагал следом за товарищем.
Из дома раздался хилкий, будто мышиный писк, возглас страха и беспомощности. Что-то сдвинулось, упало, стеклянное разбилось.
Комариха. В Медакине гарнизон стоял… Шестерых баб забрюхатили. Троих дурной наградили…
Сергеевна. А у нас вроде никто еще не понес…
Настеха. А ты почем знаешь?
Комариха. Золотой нам достался немец!
Снова слышится жалкий, какой-то придушенный вскрик.
— Никак Дуняшу насилят?! — охнула Сергеевна.
— Ах, ироды, она ж дитя!.. — вздохнула Комариха.
— Беспременно руки на себя наложит! — сказала Сергеевна.
Настеха сжала челюсти, молчит.
— Она Кольки моего невеста… — проговорила Надежда Петровна.
— Пропади все пропадом! — горестно сказала Настеха В вырезе двери соседнего дома мелькнуло светлое платьице Дуняши и скрылось — будто махнул кто белым платком, взывая о помощи. Видимо, немецкий солдат поймал ее за руку и втащил назад в избу. Надежда Петровна вскочила.
— Ах, сволочи! — взрыднулось в ней.
Она хотела кинуться к дому, но Анна Сергеевна повисла на ней, а Комариха бросилась в ноги и уцепилась за ее подол.
— Сказилась?.. Пристрелят — и вся недолга!
— Пустите!.. Мочи нет!..
— Пропади все пропадом! — повторила Настеха. Распахнулось окно, и в нем призрачно мелькнула фигурка Дуняши и скрылась.
Надежда Петровна рванулась и едва не высвободилась из цепких рук. Настеха встала. Она скинула с головы платок, и будто золотая пена вскипела над ее головой и рассыпалась по плечам. Она поддернула захлестанную юбку, и открылись сильные, стройные ноги; она сбросила грязный ватник и осталась в тонкой кофточке, обтягивающей грудь. Из-под безобразной маскировочной оболочки возникла прекрасная молодая русская женщина. С высоко поднятой золотой головой Настеха проходит в дом.
Несколько секунд длится тишина, словно все умерло и в доме и вокруг него, затем на крыльцо выбежала Дуняша в порванном платьишке и стремглав кинулась прочь.
Комариха. В Муханове солдатку с груднятами живьем в избе сожгли…
Сергеевна. В Нестерове бабе живот штыком прокололи…
Комариха. А у нас тишь да гладь, слышно, как ангелы летают. Нечего Бога гневить: повезло нам с немцем!..
Издалека доносится музыка — видимо, другой музыкальный фриц завел граммофон, но сейчас мелодия бравурная, героическая, напоминающая победный марш.
По улице, вспугнув возившихся в пыли ребятишек, пробегают несколько солдат, деревенский староста, кряжистый мужик с рыжей, впроседь бородой, его хромой помощник и писарь. Они проходят, оставив после себя облако пыли, и после короткой тишины слышится позвякивание уздечки, лязг железа и возникает причудливая фигура всадника.
На рослой, костлявой кляче с зашоренными глазами подпрыгивает, гремя старинным кованым шитом, медным тазом для варки варенья, нахлобученным на голову, длинным копьем и стременами, худой, длинный как жердь немецкий лейтенант. Острые, словно спицы, усы стоят торчком, белый взгляд устремлен в далекую пустоту.
— Каспа… тьфу! — плюнула Сергеевна.
— Не Каспа, а лыцарь Тонкий Ход! — поправила Комариха.
— Сейчас начнем чудить! — с тоской сказала Сергеевна, встала и, одернув подол, пошла прочь.
Комариха пожевала губами и тоже поплелась восвояси.
Скрылся и всадник, затем возник в отдалении на бугре, где чернеет ветряная мельница.
И вот ожили, задвигались крылья, пошли в свой круговой полет, и копье наперевес — устремился на «заколдованных великанов» спившийся до безумия немецкий лейтенант Ганс Каспар, он же «добрый рыцарь Дон Кихот». Ветряные мельницы ведут себя одинаково: мчится ли на них гидальго из Ламанчи или его убогий подражатель из состава вермахта — они ударяют всадника и коня своими крыльями и повергают наземь.
Издалека видно, как староста услужливо подает Каспе медный таз, его помощник — копье, писарь — щит, а один из солдат подводит захромавшего Росинанта. И вновь Каспа берет разбег, и Надежда Петровна отворачивается, равнодушная к исходу поединка.
Выходит Настеха. Она пытается держаться независимо, свободно, но что-то ущербное проглядывает в ее повадке.
Она хотела что-то сказать и вдруг схватилась рукой за горло.
Ее отшатнуло к плетню. Надежда Петровна кинулась к Настехе, подставила ладонь под ее лоб. Будто судорога проходит по спине молодой женщины. Затем она повернула к Надежде Петровне взмокшее, искаженное болью и отвращением лицо.
— Рвотно мне… Ох, Петровна, не по силам короб-то пришелся!..
— Не думай о том, Настеха, думай, что девчонку спасла…
Косо, быстро по щеке Настехи покатилась слеза. Петровна обняла ее за плечи и повела за плетень в садишко, сбегающий к реке. Она садится под копенку сена и устраивает Настеху возле себя, голову ее кладет на колени. Настеха закрывает глаза и тут же с ужасом открывает.
Над деревней катится стон. Сквозь него — прерывисто грубый лай солдатских голосов, мужицкая матерная брань и бравурная мелодия героического марша.
— Ничего, ничего, — успокаивает Петровна Настеху, — нас здесь не найдут… не тронут…
Та вновь закрывает глаза, Петровна вынимает из пучка гребень и расчесывает золотые волосы Настехи…
К реке приближается странная процессия: толпа полураздетых женщин, которых гонят сюда староста со своими помощниками и деревенские старики. Первые гонят всерьез, а вторые лишь вскидывают руки, словно хозяйка, загоняющая кур на насест. Чуть поодаль с автоматами на шее медленно бредут немецкие солдаты. Позади же всех маячит на коне Каспа, ярко блестит на его голове медный таз.
Толпа женщин все ближе подходит к воде. В их глазах нет ни гнева, ни возмущения, ни стыда, только усталость и скука. Комариха, в длинной белой рубашке, похожей на саван, говорит Анне Сергеевне:
— В Лисовке баб зимой в проруби морозили, а сейчас теплынь, паутинка, вишь, порхает…
— Заткнись, надоела!..
У воды шествие остановилось.
— А ну, бабы, не задерживай, заходи!.. — орет староста, нажимая на баб. — Вперед, бабоньки, а то хуже будет!.. Шагай веселей!..
Немецкие солдаты безучастно глядят на эту сцену, только интеллигентный солдат отвернулся, ему, наверное, совестно.
Женщины входят в воду по щиколотку, затем по колено, по живот, по грудь. Некоторым уже приходится сучить руками и ногами, чтобы удержаться на поверхности глубокой, омутистой реки.
— Веселей, веселей, бабоньки!.. — орет староста — Живы будете — не помрете!.. Залазьте, гражданочки!.. Эй вы, мавры! — орет он на деревенских стариков. — Вам чего велено?.. Лютуйте, зверствуйте!.. Слышь, борода, озоруй над полонянками, не то хуже будет!..
— Кыш!.. Кыш!.. — слабым голосом кричит дед-садовник, размахивая руками.
— Вот мы вас!.. — подхватывают другие старики. — Кыш!.. Кыш!..
— Холодно, однако… — замечает Анна Сергеевна.
— У меня вовсе плеврит, — покашливая, отзывается ее соседка Софья.
— Хоть бы спасал скорее, ледящий черт! — в сердцах произнесла Анна Сергеевна.
Но спасение уже не за горами. Рыцарь Каспа, приподнявшись на стременах, окинул гневным взором загнанных маврами в бурный поток пленниц, опустил копье и дал шпоры Росинанту.
— В Шестоперовке партизанскому связному крутой кипяток в горло лили… — завела Комариха, но ее голос потонул в победном шуме, поднятом Каспой.
Отважный рыцарь достиг реки и врубился в тотчас дрогнувшие ряды мавров. Он колет стариков острием копья, бьет по головам древком, давит конем. Старики, прикрывая руками лысины, обратились в бегство, только один упал и остался лежать на береговой кромке. Староста подошел, пнул его ногой, повернул на спину — это садовник.
— Помер? — спросил помощник.
— Отдышится, — равнодушно отозвался староста.
А Каспа, прокричав что-то ликующее, помчался прочь, и женщины вышли из реки.
— Бабы, слушай сюда! — закричал с бугра староста. — Приказ господина лейтенанта. В деревню прибыла наша старая барыня Игошева Татьяна Владимировна, Господин лейтенант объявляют их своей… — староста вынул из кармана порток записку, глянул в нее, — Дульсинеей и велят оказывать всякое почтение, а также робить на них по совести и умению. Всякого, кто ослушается, будут публично пороть на деревенской площади. А теперича разойдись!..
— Вот и поиграли, — заключила Комариха…
Поздний вечер. В небе горят звезды. Над притихшей деревней разносится дорогая каждому немецкому солдатскому сердцу песня «Вахт ам Рейн».
В курень отдышавшегося, как и предсказывал староста, деда-садовника набились бабы: здесь и Надежда Петровна, и Сергеевна, и Настеха, и спасенная ею Дуняша, и старая Комариха, и молодая Софья с плевритом, и многие другие.
— Дедушка, — просит Софья, — расскажи сказку.
— Сказку?.. Не умею.
— Умеешь! Помнишь, третьего дня сказывал?
— А-а!.. — улыбнулся старик. — Значит, так… В некотором царстве, в некотором государстве…
Поделиться книгой: