Ад уже здесь

Сурен Цормудян

АД УЖЕ ЗДЕСЬ

Не война делает воина благородным, а сохраненный им мир

1

УРАЛ

Он никак не мог уснуть. Давило все. Холод от нарушенной взрывом и боем системы теплоснабжения Вавилона. Давила пульсирующая боль в висках. Мысли об отце. Мысли о пройденном этапе и о том, что Европа осталась позади. Мысли о том, сколько еще пути предстоит им дальше. Всплывающие кровавые картинки недавнего боя и шок от самого себя в том бою. Давила кромешная тьма в этом помещении и храп Сквернослова. Не давали покоя ссора с Людоедом и сама мысль об убийстве ради милосердия, которая, скорее всего, в лучшем случае была кощунственной. Мысли и образы проносились в голове, словно горящие вагоны метропоезда, который он наблюдал в своем странном видении тогда, в метрополитене Москвы.

Он думал о том, что было бы для него предпочтительнее, будь он прикованным к постели девятилетним сыном Артема-Ветра. Николай часто ловил себя на мысли о тщетности жизни. Точнее, не жизни, а существования, которое они все влачили последние два десятка лет. Но разве мало было людей, обреченных и выброшенных на обочину жизни до ядерной войны? Помнится, профессор Третьяков говорил о таких людях, тогда, ночью, на девятом посту. Перед тем как в их жизнь вторглись два теперь уже мертвых космонавта на своей чудо-машине. Он говорил об отвергнутых обществом людях — имя им легион. Которые, несмотря ни на что, цеплялись за жизнь и после ядерной войны оказались наиболее приспособленными к новым условиям, обуреваемые жаждой мести к выжившим представителям отвергнувшего их когда-то общества. Но что значит быть парализованным и обездвиженным? Это неописуемо страшно, но разве он позволил бы кому-то другому решать за него, жить ему или нет? Даже не в силах свести счеты с собственной жизнью, он вряд ли желал бы возложить право решать за него на кого-то другого. Даже на собственного отца. Но его отец и не стал бы даже задумываться о таком. Нет. Только не его отец. «Ты, сынок, живешь в раю, и это главное», — говорил он когда-то. Да. Там, в Надеждинске, рай по сравнению с тем, что он видел всю дорогу. Даже по сравнению с шумным и наполненным жизнью до нападения вандалов Вавилоном. Нет. Он, Николай, был не прав. Даже больше чем не прав. Он теперь стал ощущать чувство стыда, которое за последние дни стал совсем забывать. И Николай поймал себя на мысли, что он испытывал сочувствие либо к уже мертвым, таким как Рана, Ульяна, безымянная проститутка-людоедка, Андрей Макаров и Юрий Алексеев, Туранчокс и его девица, вавилонский боец, выгнанный им под пули, либо вообще к неодушевленным вещам. К тому же плюшевому медведю. Но к живым он не питал столько сострадания. И казалось, мысль о том, чтобы лишить инвалида жизни, родилась лишь для того, чтобы потом жалеть уже мертвого мальчугана в полную силу. Он вдруг понял, что видит в живых не то чтобы конкурентов, но угрозу. В нем проснулся какой-то дикий инстинкт борьбы и естественного отбора… Как же прав был Людоед, когда говорил, что брать в путешествие женщину гибельно для самой миссии. Теперь это очевидно. Отношения и так в группе напряжены, хоть группа и поредела на треть. Но появись среди них женщина — это стало бы концом для всей миссии, а может, и для них для всех. Хотя провал миссии и есть конец всему. Да, в прозорливости Ильи можно не сомневаться. Да ведь он сам весьма бурно отреагировал на появление в баре лисиц-амазонок и оставил своих товарищей, чувствуя растущую в нем, как снежный ком, волну агрессии.

Как же медленно тянется время… И как же громко храпит Славик… Черт побери…

Оставалось сожалеть, что он не прихватил из лунохода записную книжку дяди Володи. Можно было скоротать время за чтением. Хотя в такой темноте…

Он уже не знал, какой по счету час всматривается в потолок этого гостиничного номера. Однако, к своему удивлению, он отметил про себя, что стал различать детали интерьера. И это в абсолютной темноте. Может, это просто мозг рисует в воображении то, что охватил взгляд, когда они вошли в комнату с керосиновой лампой? Может, он вовсе не видит, а лишь рисует проекции в сознании? Но нет. Вот на соседней койке лежит на боку Варяг. За ним Сквернослов. Койка Людоеда пустовала. Где его носит опять? Ах да… Он же вроде собирался потолковать с Ветром… Он вроде выходил… Выходил…

Дремота наконец вошла и в сознание Николая. Даже страх перед тем, что он увидит во сне всех, кого убил сегодня (или уже вчера?), не помог бодрствовать. Он провалился в сон, как тогда в подмосковном лесу провалился в подвал метеостанции. И там встретил сталкеров…

— Куда мне идти? Что делать? — Тот вавилонец, которого он обругал и, отправив воевать, кинул в объятия смерти, возник из ниоткуда.

— Что ж ты так неосторожно, — лениво пробормотал Васнецов. — От тебя живого толку больше было бы.

— А куда идти? Что делать? — повторил боец.

— Ну, теперь уже не знаю. Извини.

Вавилонец исчез. Но в темноте теперь проявлялась ровная шеренга незнакомых ему людей. Видны были только лица. Мужские и несколько женских. Разных возрастов, но с одинаково пустым взглядом. Ничего не выражающие лица мертвецов. Это убитые им вандалы? Кто-то шел за их спинами, проводя забинтованной в грязную тряпку рукой по плечам мертвых.

— Рана! — взволнованно прошептал Николай.

Она вышла вперед, держа в другой руке большую плетеную корзину.

— Рана, что это у тебя?

— Это колыбель…

— Что?

— Колыбель новой жизни, — шептала девушка. — Дай жизни шанс.

— Но ведь за этим мы и идем на Аляску, — развел руками Васнецов.

— Только не забывай о том, что вы должны сделать. Сделать… Колыбель новой жизни…

Она теперь держала корзину на вытянутых руках.

Николай осторожно приблизился к ней и заглянул в корзину. Там, накрытый белым теплым одеяльцем, лежал тот самый плюшевый мишка. Васнецов осторожно потянул одеяло на себя, и вдруг в мгновение ока корзина превратилась в сгоревший вагон и из него выскочила черная тень и бросилась прочь. Николай в ужасе отпрянул, вспомнив, как он ходил в метро и как из вагона выскочил черный обуглившийся скелет… Или ему тогда показалось, что это скелет?

— Что за чертовщина! Что это?! Рана! Рана, где ты?!

— Я тут, мой мальчик… — зашипела она прямо в ухо. — Я тут…

— Это что, такой… такой жизни я должен дать шанс?

Девушка обняла его, сковав мертвецким холодом.

— Жизнь, Коленька, какой бы она ни была, лучше смерти. Жизнь — это жизнь!

— Ты о чем вообще? О сыне Артема?

— Я о жизни. Дай жизни шанс. Смерть неизбежна, но жизнь должна жить…

— Перестань! — Он вырвался из объятий. — Прекрати сейчас же! Перестань меня мучить! Я не понимаю, что ты говоришь!

Он сильно надавил ладонями на глаза, надеясь проснуться, но вдруг услышал скрип. Качели, черт их подери!

Васнецов осмотрелся. Он стоял на улице какого-то города. Точнее, среди тлеющих руин. Вокруг груды бетона и кирпича. Огрызки стен домов. Столбы черного дыма то тут, то там тянулись ввысь, к еще не затянутому вечными тучами, но уже измазанному пеплом ядерного удара небу. Всюду люди. Или обезображенные обгоревшие тела, беспорядочно лежащие в руинах и среди улиц. Многие обгоревшие до костей. Есть и живые. Их тоже немало. Одни сидят на обломках кирпича и бетона и смотрят в пустоту. Кто-то бродит в дыму и что-то ищет. Все в лохмотьях, изранены, кто-то с вытекшими глазами и выгоревшими волосами. Слышен плач. Зов. Крики боли. В центре просторного дворика скрипят погнутые от жара качели. Обгоревший, но еще живой пес. Контуженный и ошарашенный произошедшим, стоит и шатается, как пси-волк, пытающийся обратить жертву. Вся эта картина свершившегося апокалипсиса пугала так, словно он и не жил вовсе в условиях, порожденных этим самым апокалипсисом.

— Коля? Коля, это ты?

Васнецов обернулся. К нему подошел Андрей Макаров.

— Колька, ты что, тоже умер? — удивленно спросил космонавт.

— Я… — Васнецов опешил. — Нет, вроде… Не собирался, во всяком случае…

— А я вот… Да ты и сам все видел тогда… Горько погибнуть от рук родной кровинки. — Он вздохнул. — Я искал ее, искал тут. А ее нет нигде. Не могу найти. Представляешь… Я вот даже жену свою нашел… Только вот… Она меня не узнает совсем. Смотрит мимо. В пустоту. И совсем не признает. Больно-то как. Вот живешь с болью и терпишь. Думаешь, ничего, боль преодолею. А ежели что, то у каждого из нас есть козырь в рукаве, который бьет любую боль и страдания.

— Что за козырь?

— Смерть, Коля. Для живого смерть — это еще и средство против боли. Но это пока ты жив. А после смерти боль — это страшно… Ведь после смерти небытия нет. Есть только вечность, и никуда ты от этого не денешься. Вот что такое настоящая боль. Больно, что дочку найти не могу. Больно, что жена меня не признает. Эх, ладно. Что я о себе все. Как вы там без меня? Докуда добрались?

— На Урале вроде как…

— И только? Хотя… У меня тут чувство времени… Нет, точнее, тут никакого времени. Я же говорю, вечность. А как Юрка там?

— Юра? — Николай тяжело вздохнул. — Юра погиб.

— Погиб?! — воскликнул Андрей. — Как же… А почему я его тут не встречал? Как он погиб?

— Ранен был, тяжело. Гангрена началась. Он застрелился.

— Ах вот оно что… Так он, наверное, сразу в ад попал… Самоубийца…

— Что?! Как так? Он же уже, по сути, мертв был! Только от мучений себя избавил! — разозлился Васнецов.

— Не шуми, Колька. Человек предполагает, а Господь располагает.

— Чушь! Чушь это все, понял?! И если он попал в ад, то где ты сейчас находишься?! Это что, рай?!

— А рая нет, братец, — усмехнулся космонавт.

— То есть?

— Рай мы сожгли. Это, что ты сейчас видишь, это день икс. Тот самый чертов день. Это стало нашим чистилищем. А рай мы сожгли. Во всяком случае, закидали дорожку трупами, и ходу туда человекам больше нет.

— Это все неправда. Я ведь сплю, — поморщился Николай.

— И сколько людей так думали, когда все началось? Да ладно, ты, главное, не бери в голову. Ты, главное, закончи то, что мы начали. Дойди до этой установки.

— Ага, дать жизни шанс…

— Да. Жизни… Шанс… А я вот тут не знаю, куда мне теперь идти. И что делать…

Земля под ногами завибрировала. Послышался приближающийся гул.

— Это еще что такое? Эй… Андрей!

Макаров уже уходил по руинам куда-то в дым.

— Счастливо тебе, Коля! — кричал он сквозь гул. — Мы еще увидимся! Только пусть для тебя это будет не скоро! Живи, пока жив!

Улицы разрушенного города разверзлись, как клубы дыма и пара, и сквозь туман на Васнецова мчался огромный поезд. Подобный тому, что катил на мосту в Котельниче, или из детских кошмаров, о которых перед смертью поведал Алексеев.

Николай бросился прочь, но ужас был в том, что, куда бы он ни бежал, невидимые и затерянные в дымке железнодорожные пути все равно оказывались под его ногами и поезд неумолимо мчался на него.

— Нет! Нет!!! Не-е-ет!!!

Огромная масса настигла его и слилась с ним, давя немыслимой тяжестью и свербя разум грохотом и лязгом колес.

— Черт! — Васнецов уселся на койке, растирая лицо холодными ладонями. — Черт тебя подери! — Он огляделся. Кромешная тьма комнаты… Хотя… Нет, это огромное помещение. Какие-то столы массивные… Шкафы… Колбы… Большие колбы… Вдалеке здоровенная гермодверь…

— Где я? — пробормотал он. — Что это?

— Ко-о-ля… — эхом пронесся под потолком знакомый голос.

— Кто здесь?

— Коля! Смотри, чтоб эта дверь была закрыта! Всегда! Не открывай ее!

— Что? Отец!!! Папа!!! Это ты?!

— Не открывай эту дверь!!!

— Что за дверь?!

— Коля! Коля! Да проснись же уже наконец, черт тебя дери! — Людоед еще раз тряхнул спящего Васнецова.

— А?

— Бэ! Просыпайся! Пора уходить!

— Фу… — выдохнул Васнецов и уселся на край кровати, глядя на керосиновую лампу.

— Что, опять приснилось что-то? — усмехнулся Вячеслав.

— Н-да… — Николай кивнул.

— Бабы? — Сквернослов подмигнул.

— Да иди ты к черту.

— Да лучше бы бабы, — покачал головой Варяг. — Судя по твоему выражению лица, лучше вообще ничего бы не снилось…

— Это точно, — вздохнул Васнецов.

— Так, камрады, последняя возможность, — произнес Крест, оглядев всех.

— Слушай, Илья, ну ведь уже все решили. Забыл, что Ветер сказал?

— А ты забыл, кто я есть? Вот этого Ветер совсем не учел. Он же не знает, с кем имеет дело. Я тут могу за сутки все уладить.

— Вот завелся-то! — нахмурился Яхонтов. — Ну мы ведь все решили!

— Ну, спалим этот ХАРП. А порядок навести? Так если по пути и сподручно…

— Какой, к хаосу, порядок?! А?! Может, хватит распылять свои силы и время? Далась тебе местная революция! Или жажда крови опять? — поморщился Варяг.

— Я крови насмотрелся, брат. И нахлебался — будь здоров. А справедливость?

— Наша цель — вот справедливость. Остальное — мышиная возня. Тем более мы и так сделали им большое одолжение, воевав за них. Чего, по сути, делать были не обязаны.

— Да ты погоди, яхонтовый мой. Не торопись. Я выяснил, что тутошний администратор в моем черном списке. Ну помнишь про артель ассасинов? Это что же получается, кто был в князьях до заварухи, тот у руля и остался? Как это, справедливо? Да была бы не Россия, так черт с ними. Их проблемы. Но это все наша страна…

— Илья, Кабан сам справится. Не лезь. Я согласен с Варягом, — вставил реплику Сквернослов.

— Слушай, Ахиллес, — пробормотал Николай. — Мой отец тоже ведь в артели вашей состоял… Состоит, точнее. И когда он был тут, он отчего-то не убил администратора. Значит, и нам не стоит. Пусть сами разбираются в своей кухне.

— Три голоса против одного, — усмехнулся Варяг. — Так что, брат, собирай вещички.

— Ну вы и амебы, — хмыкнул Крест. — Ну да черт с вами. Вещички уже собраны. Прем через горы?

— А молохиты эти? — возразил Вячеслав.

— Чего, испугался баек местных? — покачал головой Илья. — Надо через горы напрямик. Во-первых, так короче…

— Конечно, через горы, — кивнул Васнецов. — Отец туда ушел.

— Коля, твой отец был моим другом, но мы сейчас не его ищем. Ты это понимаешь? — вздохнул Яхонтов.