Садок судей II
Предисловие
Находя все нижеизложенные принципы цельно выраженными в I-м «Садке Судей» и выдвинув ранее пресловутых и богатых, лишь в смысле Метцль и Кº, футуристов, — мы, тем не менее, считаем этот путь нами пройденным и, оставляя разработку его тем, у кого нет более новых задач, пользуемся некоторой формой правописания, чтобы сосредоточить общее внимание на уже новых открывающихся перед нами заданиях.
Мы выдвинули впервые новые принципы творчества, кои нам ясны в следующем порядке:
1. Мы перестали рассматривать словопостроение и словопроизношение по грамматическим правилам, став видеть в буквах лишь направляющие речи. Мы расшатали синтаксис.
2. Мы стали придавать содержание словам по их начертательной и фонической характеристике.
3. Нами осознана роль приставок и суффиксов.
4. Во имя свободы личного случая мы отрицаем правописание.
5. Мы характеризуем существительные не только прилагательными (как делали главным образом до нас), но и другими частями речи, также отдельными буквами и числами:
a) считая частью неотделимой произведения его помарки и виньетки творческого ожидания;
b) в почерке полагая составляющую поэтического импульса;
c) в Москве поэтому нами выпущены книги (автографов) «само-письма».
6. Нами уничтожены знаки препинания, — чем роль словесной массы — выдвинута впервые и осознана.
7. Гласные мы понимаем как время и пространство (характер устремления), согласные — краска, звук, запах.
8. Нами сокрушены ритмы. Хлебников выдвинул поэтический размер — живого разговорного слова. Мы перестали искать размеры в учебниках — всякое движение рождает новый свободный ритм поэту.
9. Передняя рифма — (Давид Бурлюк); средняя, обратная рифма (В. Маяковский) разработаны нами.
10. Богатство словаря поэта — его оправдание.
11. Мы считаем слово творцом мифа, слово, умирая, рождает миф и наоборот.
12. Мы во власти новых тем: ненужность, бессмысленность, тайна властной ничтожности — воспеты нами.
13. Мы презираем славу; нам известны чувства, не жившие до нас.
Мы новые люди новой жизни.
Давид Бурлюк, Елена Гуро, Николай Бурлюк, Владимир Маяковский, Екатерина Низен, Виктор Хлебников, Бенедикт Лившиц, А. Крученых.
Рисунок Владимира Бурлюка
Бенедикт Лившиц
Акростих
А.В. Вертер-Жуковой
Ваш трубадур — крикун, ваш верный шут — повеса. (Ах, пестрота измен — что пестрота колен!) Ваш тигр, сломавши клеть, бежал в глубины леса, Единственный ваш раб — арап — клянет свой плен. Разуверения? — нашептыванья беса! Тревожные крыла — и в лилиях явлен Едва заметный крест… О узкая принцесса, Разгневанная мной, вы золотей Малэн! Желтели небеса и умолкали травы, Утрело, может быть, впервые для меня, Когда я увидал — о, свежие оправы Очнувшихся дерев! о, златовестье дня! — Ваш флорентийский плащ, летящий к небосклону, Аграф трехлилийный и тонкую корону. Ворасль, июнь 1912
Форли
Ей же
За рубежом — теченье ясных лат: Склонись в затон, живой одними нами… Надолго ли мы включены в закат И тонкими владеем именами? Надолго ли? — О нет, окаменей, Во мраморе зарозовей над миром Плывущих слов и вероломных дней, Опоена закатным эликсиром. Ты улыбнулась — мы обручены До первого жемчужного укола: Разводы влаги — кольца тишины, И облако — твоя романьуола… Соседи
Ей же
В сиреневом лете, в сиреневом дыме — Я вижу! я вижу! — соседи (В просвете прошедшая леди Была в диадиме) Возносят бокалы. Но я ли, усталый От этой расплаты, Приму их увядшие крылья И каждый горбатый Язык воскового вина? Я знаю, что каждая леди Уже в диадиме; Ей снится: в сиреневом дыме Она возноситься должна. И мне ли — сухие копытца По лестнице? Мальчик глядится В таблицу из меди, Коричневый, широкоскулый, В измятом венке бересклета: Как плещется круглое пламя! Как множатся трубные гулы Иного, широкого лета! Но никнут всё ниже крылами Соседи — и только одна, Высокая, в узкой одежде, Рукой, удлинившейся в стебель, Рукой, расцветающей в небе, Возносит, как прежде, как прежде, Бокал воскового вина! Сентябрь
Александре Эстер
Воспоминанья стольких маев (Мы жили маями!) Кольцо твоих последних уст (Не будет этих легких уст!) Они уйдут с лица, растаяв (Они уже почти растаяли!). О, золото сентябрьских узд, Неверных узд! Предательский сентябрь! Нефритом Волнуется мое окно, И каменеет недопитым — В стаканах — тяжкое вино… И все настойчивей и пристальней Мечи вина, Тяжелые мечи вина, И пристальней из-за окна Встревоженные мачты пристаней. — Ах, я должна… — Останься, сжалься… — Волна окна… Волна нефритового вальса… Унесена… унесена ты Нефритовым вином окна… Сентябрь проклятый! Бык
Отбежали… Вышел чинно. Жмешь мне руку, не любя: Сколько розовых снежинок На ладони у тебя! Те четыре — словно крысы. Вот и красный. Ждет с копьем. Есть еще! Ну что же, высыпь… Дальний запах раны пьем. Это в шутку, иль опасно? Замирают веера… Он за красным! Он за красным! Браво, браво, браво, бра… А!.. Степь
Раскруживайся в асфодели, В рябые сонмища галчат: По пелене твоей звучат Упорные виолончели. И луковицы взаперти Забудь тепличными цветами — Вздыбясь щербатыми крестами, На повороте расцвети. Велимир Хлебников
Гибель Атлантиды
I «Мы боги», — мрачно жрец сказал И на далекие чертоги Рукою сонно указал. Холодным скрежетом пилы Распались трупы на суставы, И мною взнузданы орлы Взять в клювы звездные уставы. Давно зверь, сильный над косулей, Стал без власти божеством. Давно не бьем о землю лбом, Увидя рощу или улей. Походы мрачные пехот, Копьем убийство короля Послушны числам, как заход, Дождь звезд и синие поля. Года войны, ковры чуме Сложил и вычел я в уме. И уважение к числу Растет, ручьи ведя к руслу. В его холодные чертоги Идут изгнанницы тревоги. И мы стоим миров двух между, Несем туда огнем надежду. Все же самозванцем поцелуйным, Перед восшествием чумы, Был назван век рассудком буйным. Смеется шут, молчат умы. Наукой гордые потомки Забыли кладбищей обломки. И пусть нам поступь четверенек Давно забыта и чужда, Но я законов неба пленник, Я самому себе изменник, Отсюда смута и вражда. Венком божеств наш ум венчается, Но, кто в надеждах жил, отчается. Ты — звездный раб, Род человеческий! Сказал, не слаб, Рассудок жреческий. И юность и отроки наши Пьют жизнь из отравленной чаши. С петлею протянутой столб И бегство в смерти юных толп, Все громче, неистовей возгласы похоти В словесном мерцающем хохоте. О, каменный нож, Каменных доск! — Пламенный мозг, — То молодежь! Трудился я. Но не у оконченного здания Бросаю свой железный лом! Туда, к престолу мироздания, Хочу лететь вдвоем с орлом! Чтобы, склонив чело у ног, Сказать: устал и изнемог! Пусть сиротеет борозда, Жреца прийми к себе, звезда. IIРабыня
Юноша, светел, Небо заметил. Он заметил, тих и весел, Звезды истины на мне, Кошелек тугой привесил, Дикий, стройный, на ремне. К кошельку привесил ножик, Чтоб застенчиво и впредь С ним веселых босоножек Радость чистую смотреть. С ним пройдуся я, скача, Рукавом лицо ударив, Для усмешки отроча, Для веселых в сердце зарев. Жрец
Косы властны чернотой, Взор в реснице голубой, Круг блистает золотой, Локоть взяв двойной длиной. Кто ты, С взором незабудки? Жизнь с тобой шутила шутки. Рабыня
Твои остроты, Жрец, забавны. Ты и я — мы оба равны: Две священной единицы Мы враждующие части, Две враждующие дроби, В взорах розные зеницы, Две, как мир, старинных власти — Берем жезл и правим обе. Ты возник из темноты, Но я более, чем ты: Любезным сделав яд у ртов, Ты к гробам бросил мост цветов. К чему товарищ в час резни? Жрец
Поостерегися… Не дразни… Зачем смеешься и хохочешь? Рабыня
Хочешь? Стань палачом, Убей меня, ударь мечом. Рука подняться не дерзает? На части тотчас растерзает Тебя рука детей, внучат — На плечи, руки и куски, И кони дикие умчат Твой труп разодранный в пески. Ах, вороным тем табуном Богиня смерти, гикнув, правит, А труп, растоптан скакуном, Глазами землю окровавит. Ведай, знай: сам бог земной Схватит бешено копье И за честь мою заступится. Ты смеешься надо мной, Я созвучие твое, Но убийцы лезвие, Наказание мое, Ценой страшною окупится. Узнает город ста святош, Пред чем чума есть только грош. Замажешь кровью птичьи гнезда, И станут маком все цветы, И молвят люди, скажут звезды: Был справедливо каран ты. След протянется багровый — То закон вещей суровый. Узнай, что вера — нищета, Когда стою иль я, иль та. Ты, дыхание чумы, Веселишь рабынь мы! С ним же вместе презираю Путь к обещанному раю. Ты хочешь крови и похмелий! — Рабыня я ночных веселий! Жрец
Довольно, Лживые уста! Рабыня
Мне больно, больно! Я умираю, я чиста. Жрец
Она, красива, умерла Внутри волос златых узла, И, как умершая змея, Дрожат ресницы у нея. Ее окончена стезя, Она мечом убита грубым. Ни жить, ни петь уже нельзя, Плясать, к чужим касаться губам. Меч стал сытым кровью сладкой Полоумной святотатки, Умирающей загадкой Ткань вопросов стала краткой. Послушный раб ненужного усилья! Сложи, о, коршун, злые крылья! Иди же в ножны, ты не нужен, Тебя насытил теплый ужин, Напился крови допьяна. Убита та, но где она? Быть может, мести страшный храм? Быть может, здесь, быть может, там? Своих обид не отомстила И, умирая, не простила. Не так ли разум умерщвляет, Сверша властительный закон, Побеги страсти молодой? Та, умирая, обещает Взойти на страстный небосклон Возмездья красною звездой! IIIПрохожий
Точно кровь главы порожней, Волны хлещут, волны воют Нынче громче и тревожней, Скоро пристань воды скроют. И хаты, крытые соломой, Не раз унес могучий вал. Свирельщик так, давно знакомый, Мне ужас гибели играл. Как будто недра раскаленные Жерл огнедышащей горы, Идут на нас валы зеленые, Как люди, вольны и храбры. Не как прощальное приветствие, Не как сердечное «прости», Но как военный клич и бедствие, Залились водами пути. Костры горят сторожевые На всех священных площадях, И вижу — едут часовые На челнах, лодках и конях. Кто безумно, кто жестоко Вызвал твой, о, море, гнев? Видно мне чело пророка, Молний брошенный посев. Кто-то в полночь хмурит брови, Чей-то меч блеснул, упав. Зачем, зачем? Ужель скуп к крови Град самоубийства и купав? Висит — надеяться не смеем мы — Меж туч прекрасная глава, Покрыта трепетными змеями, Сурова, точно жернова. Смутна, жестока, величава, Плывет глава, несет лицо — В венке темных змей курчаво Восковое змей яйцо. Союз праха и лица Разрубил удар жестокий, И, в обитель палача Мрачно ринулись потоки. Народ, свой ужас величающий, Пучины рев и звук серчающий, И звезды — тихие свидетели Гробницы зла и добродетели. Город гибнет. Люди с ним. Суша — дно. Последних весть. Море с полчищем своим Все грозит в безумстве снесть. И вот плывет между созвездий, Волнуясь черными ужами, Лицо отмщенья и возмездий — Глава, отрублена ножами. Повис лик, длинно-восковой, В змей одежде боковой, На лезвии лежит ножа. Клянусь, прекрасная глава — Она глядит, она жива. Свирель морского мятежа, На лезвии ножа лежа, В преддверье судеб рубежа, Глазами тайными дрожа, Где туч и облака межа, Она пучины мести вождь. Кровавых капель мчится дождь. О, призрак прелести во тьме! Царица, равная чуме! Ты жила лишенной чести, Ныне ты — богиня мести. О, ты, тяжелая змея Над хрупким образом ея, — Отмщенья страшная печать И ножен мести рукоять. Змей сноп, глава окровавлённая, Бездна — месть ее зеленая. Под удары мерной гребли Погибает люд живой, И ужей вздыбились стебли Над висячею главой. О, город, гибель созерцающий, Как на бойнях вол, — спокойно. Валы гремят, как меч бряцающий, Свирели ужаса достойно. Погубят прежние утехи Моря синие доспехи. Блеск, хлещет ливень, свищет град И тонет, гибнет старый град! Она прической змей колышет, Она возмездья ядом дышит. И тот, кто слушал, слово слышит: «Я жреца мечом разрублена, Тайна жизни им погублена, Тайной гибели я вею У созвездья Водолея. Мы резвилися и пели, — Вдруг удар меча жреца! Вы живыми быть сумели, Схоронив красу лица. И забыты те, кто выбыли! Ныне вы в преддверье гибели. Как вы смели, как могли вы Быть безумными и живы! Кто вы? Что вы? Вы здоровы! Стары прежние основы. Прежде облик восхищения, Ныне я — богиня мщения». Вверху ужей железный сноп, Внизу идет, ревет потоп. Ужасен ветер боевой, Валы несутся, все губя. Жрец, с опущенной головой: «Я знал тебя!» 
Рисунок Натальи Гончаровой
Перевертень
(Кукси, кум мук и скук) Кони, топот, инок, Но не речь, а черен он. Идем, молод, долом меди. Чин зван мечем навзничь. Голод, чем меч долог? Пал, а норов худ и дух ворона лап. А что? Я лав? Воля отча! Яд, яд, дядя! Иди, иди! Мороз в узел, лезу взором. Солов зов, воз волос. Колесо. Жалко поклаж. Оселок. Сани, плот и воз, зов и толп и нас. Горд дох, ход дрог. И лежу. Ужели? Зол, гол лог лоз. И к вам и трем с Смерти мавки. «Помирал морень, моримый морицей…»
Помирал морень, моримый морицей Верен в веримое верицы. Умирал в морильях морень Верен в вероча верни. Обмирал морея морень. Верен веритвам Вераны Приобмер моряжски морень Верен верови верязя. Мария Вечора
Выступы замок простер В синюю неба пустыню. Холодный востока костер Утра встречает богиню. И тогда-то Звон раздался от подков. Бел, как хата, Месяц сотен облаков Лаву видит седоков. И один из них широко Ношей белою взмахнул, И в его ночное око Сам таинственный разгул Заглянул, из-за мела белых скул Не святые, не святоши, В поздний час несемся мы, Так зачем чураться ноши В час царицы воплей тьмы! Пусть блестящее, чем свет Два блистают черных глаза В них источники всех бед, В них чумы очаг, зараза. Смелой все же молодежи Нет укора, нет отказа! Здравствуй черные два глаза!.. Уж! по твердой мостовой Идут взмыленные кони. И опять взмахнул живой Ношей мчащийся погони. И кони устало зевают, замучены, Шатаются конские стати. Усы золотые закручены Вождя веселящейся знати. И, вящей породе поспешная дань, Ворота раскрылися настежь. «Раскройся, раскройся, чудесная ткань, Находку волшебную застишь. В руках моих дремлет прекрасная лань!» О эти речи огневые Ручья ночного сонных взоров И этот снег и пепел выи Узницы белой кружев узоров. Лесной и дикой кошки норов. И, преодолевая странный страх, По широкой взбегает он лестнице И прячется сам в волосах Молчащей кудесницы. «В холодном сумраке покоя, Где окружили стол скамьи, Узнаю я, судьба какое Дает веселие семьи?» И те отвечают с весельем: «Жестокую правду ты молвил и дело. Дружен урод с подземельем, И входит дворца госпожою красивое тело, Сжигая безумно года Так было, так будет всегда». «Короткие четверть часа Пробуду я наедине. Узнаю, идет ли кудрей тех краса К ранней главы седине Нет, ведро на коромысле Не коснулося плеча. Кудри длинные повисли Точно звуки скрипача И залог для восхищенья Чуден, нем, закрыв глаза. О добыча похищенья, Тяжкий меч и стрекоза». И те засмеялися дружно. Качаются старою стрелкой часы. Но страх вдруг приходит. Но все же наружно Те всадники крутят, что копья, усы… Охоты прибежища-замка Богине равна домочадка. Но знаем, но знаем, загадка — Кудрей златоножная рамка. И пышные ходят стаканы Вином веселя их досуги Одетые в шлем и кольчуги Смотрели на них великаны. Но что это? Жалобный стон и взволнованный говор, И тела упавшего шум позже стука. Весь дрожа, убегает в молчании повар И прочь удалился, не выронив звука. И мчатся толпою, недоброе чуя, До двери высокой, дубовой и темной, И плачет товарищ ключ в скважину суя Суровый веселый огромный. На битву идут они к женственным чарам, И дверь отворилась под тяжким ударом Со скрипом, как будто куда-то летя, Грустящее молит и плачет дитя. Где ткань нависала из дуба резная Бросился первый боец рукопашной И тотчас же замер, недоброе зная Здесь замер он грозный и страшный. Два или три через мига Прежних предчуствий раскроется книга. Но зачем в их руках заблистали клинки? Шашек лезвия блещут из каждой руки. Как будто заснувший, лежит общий друг, И на пол стекают из крови озера. А в углу близ стены вся упрек и испуг Мария Вечора. Ховун
И, всенея, ховун вылетел в трубу и, повселенновав, опять влетел в избенку. И мы лишь всеньма всенеющей воли, волерукого дикана. И белязи были скорбновласы и смехоноги. И небнядинное голубьмо за ними сияло, сиючее, неуставающее.
И волязь стать красочим учился у леших блесне взглядовой, лесной, дикой, нечеловеческой. И смехорукое длилось молчание.
И веселовница нудных рощ радостноперыми взмахнула грустильями. И скорбун по вотчинам Всенязя качался в петле. И грезог-немог полон был тихих ликов. И соноги-мечтоги вставали в мгловых просторах. И то, о чем я пишу, лишь грезьмо грезюги.
Но сонногрезийцы прекрасны и в небесовой мгле.
Небесатый своей думой я утихомирился и лег спокойно спать.
И был скорбен незаметный лик. И убегает умиравый в сон.
И вселенаты были косицы за ушами, и волк днешёрстный пришел и не минул: не стало бедночей. Чтыня лукавежная.
И сонеж и соннежь и всатый замыслом и всокий господин читака чтой читок чтоище перечетчик почетчик читомое и ничтожина и всеянин и всень и веснь и всявый ус и ничтовая бровь и всяный голос и всовник и ничтожево и ничтовь и ничтье ничтимь ничтей и ничтак ничтва вселенель ничтыня и лукавда красавда ничтец ничтимка всето ничтота ничтовенство вселенеча меня и была смерть читка чтяка весьтень везда вседа ничтимень.
И соног-мечтог был нами читьбище читьба, читва, читачь, (чита)ль читежь читажа, читязь читьмо читавица.
И малочей звенел смехом и мальни лежали на бреге, и малыши звенели вершинами, и малок вселеннел. Так, звукатая временель ясными струилась завитками с дедиканова плеча.
И девиня, страдалая взорами, взметнула озаренными крыльями. Красотей же засмеялся.
И были глубинны синие взоры и сиял змей.
И, разрывая руками мыслоку, радостная вышла на берег дева, сияя устами и телом. И нагочеи смеялись. В смехотянном, в смехотовом венке лике были два озера грустин и смехотучие заревые уста.
Негей кинул венок, но кто его поднял?..
И Вселенномир зыбил, звучал студными ветками.
О Слововаи! припадите к земле, как земичи!
В молчановом ручье омойте пыльные ноги.
И яроба народоструйных вод и весеннекликий юнеж, и вселенноклик, и миромиг, и безумвянные дебри недучих раст.
* * *
