Помоги проекту - поделись книгой:
Николай Иванович Ульянов
Атосса
От редакции
Идея предлагаемого читателю романа возникла у автора в годы минувшей войны. Поход персидского царя Дария Гистаспа в Скифию, в конце шестого века до нашей эры, понят им, как прообраз всех последующих великих походов вглубь России. Согласно Геродоту, он отмечен многими особенностями, характерными для вторжения Карла XII, Наполеона и Гитлера. Те же «двунадесять языков», участвовавших в нашествии, та же предельная для своего времени мощь и мобилизация сил, та же борьба с непреодолимыми пространствами и тот же финал — истощение и распыление армии, закончившееся полной гибелью. Две с половиной тысячи лет тому назад территория России служила ареной столь же грандиозных событий, что и в наши дни. Уже тогда она играла видную роль в судьбах мира. Разросшаяся до последних пределов империя Дария, включавшая пространство от Инда до Босфора и от Кавказа и Туркестана до Судана — нависла тяжелой угрозой над всем Средиземноморьем и, прежде всего, над Грецией — очагом и средоточием тогдашней культуры. С ее падением владычество Дария могло бы считаться, по тем временам, — всемирным. Но тут выступила скифская сила в лице полудикого, но воинственного степного народа, не сокрушив которого, нельзя было рассчитывать на покорение Эллады. По странной игре судьбы, северо-восточные варвары сыграли роль защитников мировой цивилизации. Они приняли на себя всю силу удара армады Дария.
В этой войне, разыгравшейся в степных просторах тогдашнего юга России и так хорошо описанной у Геродота, обнаружился тот особый способ ее ведения, что получил впоследствии название «скифского». Он был разработан и сознательно применен Петром Великим и Кутузовым, презрен Сталиным, за что русский народ поплатился неисчислимыми жертвами, и стихийно восторжествовал вопреки воле «гениального полководца». Это метод заманивания врага вглубь своих территорий, истребления всего лежащего на его пути, изматывания трудностями переходов и мелкими нападениями с целью нанесения в нужный момент окончательного удара. Когда Наполеон, разбуженный ночью, вышел на балкон Кремлевского дворца, он воскликнул при виде моря пламени: «Это скифы! Они уничтожают свои собственные города!» О сожжении ими своих городов повествует и Геродот. Читая его, трудно отделаться от чувства близости к нам этого далекого прошлого нашей страны, от сходства его тогдашних судеб с нашими судьбами. Показать эту близость и это сходство — одна из задач этой книги.
В историческом романе неизбежны отступления от подлинных фактов и явлений. Это законная дань беллетристической форме. Есть такие, вполне сознательные отступления и у Н. Ульянова, особенно в отношении героини романа — Атоссы, и всей любовной линии повествования. Но все важнейшие факты и общие контуры событий даны в соответствии с источниками и с литературой по этому вопросу.
Роман писался в трудных условиях беженства и «дипийного» существования послевоенных лет. Автору пришлось пройти через испытания, выпавшие на долю сотен тысяч новых эмигрантов. Попавший во время войны к немцам и депортированный в Германию в лагеря «остарбейтеров», он только в 1947 году смог выехать в Марокко, где проживает в настоящее время. Печатавшаяся в тетрадях «Возрождения» «Атосса» была им подвергнута значительной переработке и ныне выходит в новой, исправленной редакции.
На Босфоре
Надежде Николаевне Ульяновой.
I
В трюме стало темно. Фигуры гребцов едва виднелись. Проступали части тел, освещенных лиловым светом окон, в которые уходили древки весел, сделанных из цельных бревен. Под резкие звуки флейты и барабана сто восемьдесят человек, как один, нагибались и откидывались назад, наполняя трюм громом, скрежетом и чем-то, похожим на хохот гиены. Гребцы не знали ни цели путешествия, ни мест, мимо которых проходили, но когда надсмотрщик, указывая хлыстом, крикнул что-то другому, молодой раб припал к расщелине окна, и только удар бича заставил его откинуться и погрузиться во мрак. По скамьям пошла весть, что близок византийский порт и продолжительный отдых. Только теперь почувствовалась вся острота боли, накопившейся в руках и спинах: последние сутки гребцы работали без перерыва и с трудом двигали веслами. Зажгли светильники. Дощатое чрево триэры озарилось грязным коричневым светом. Проступило длинное ущелье, образованное тремя ярусами скамей с гребцами, сидевшими там, как павианы в клетках. Тела их лоснились от пота и космы волос ниспадали на зверские лица. Рабы не любили час зажигания огня: недра триэры становились похожими на склеп, а мрак в окнах таинственным и грозным.
Старший надсмотрщик всматривался в лица гребцов. Близость гавани оживила их, они гребли из последних сил, но делали это охотно.
В полночь в окнах левого борта блеснули огни Византии.
Некоторые рабы знали этот белый город на вершине холма, пропахший рыбой и кожами, с вздымающимся из-за стен портиком храма Диоскуров и головой огромного коня. Судно подходило к Босфору и скоро вошло в него, что почувствовалось по замедлению хода триэры.
Флейта и барабан неожиданно смолкли и рабы с наслаждением опустили вздувшиеся от напряжения руки. Многие сразу же заснули, упав на весла. Триэра остановилась. Слышно было, как к ней подходило судно. Оттуда раздался звонкий голос, говоривший долго и певуче. С триэры его о чем-то спросили и он снова запел, как жрец перед закланием жертвы. Потом послышался удаляющийся плеск весел, а на палубе триэры засуетились. Рабы спали и громко стонали во сне. Удар гонга не в состоянии был разбудить их. Тогда засвистели бичи. Люди поднимались с проклятиями, поводя налитыми кровью глазами.
На бронзовом треножнике вспыхнуло яркое пламя, осветившее высокую фигуру Никодема в шлеме и с копьем. Стало так тихо, что слышно было, как вода лизала бока триэры. Никодем долго осматривал гребцов, впиваясь в каждое изможденное лицо.
— Все вы получите свободу в тот день, когда кончится плаванье. Но если завтра на рассвете триэра не будет за шестьдесят стадий отсюда, я прикую вас к скамьям двойными цепями и потоплю судно вместе с вами! Так я сказал.
Послышались вопли:
— Милосердия! Пощады! Мы умираем! Никодем исчез.
Надсмотрщики вкатили глиняные амфоры и стали раздавать пресную воду. Потом внесли ящик с землистыми лепешками и с тухлой рыбой, нарезанной кусками. При виде такой щедрости некоторые стали громко прославлять господина. Они ловили пищу налету, выхватывали друг у друга, ревели и дрались, звеня цепями. Когда кончилась кормежка, зазвучал гонг. Рабы положили руки на весла. Барабан и флейта начали свою мелодию, под которую рабы, как зачарованные, качнулись вперед, откинулись назад, и трюм снова наполнился грохотом. Триэра тихо тронулась. Музыка, медленная вначале, стала ускорять темп, заставляя толстые древки весел летать быстрее. Мелодия гребли завладела рабами, барабан стал владыкой триэры. Ни удары бичей из буйволовой кожи, которые размякли от крови в эту ночь, ни скрежет весел не доходили до сознания. Только треск барабана сверлил мозг и заставлял ускорять движения.
Достигли небывалой скорости. Лица рабов стали масками, в них не осталось ни отчаяния, ни злобы. По спинам текла кровь, смешиваясь с потом. Пар застилал огни светильников, садился на потолок, падал крупным редким дождем. Гребцам нехватало воздуха, и рты их широко открылись, как у мимов во время Дионисий. У кого-то хлынула кровь и он упал на древко. Подбежавший надсмотрщик исполосовал ему спину бичом, но раб оставался лежать. Двое других, продолжая грести, волочили взад-вперед его тело, повисшее на весле. Стали падать и на других скамьях. Надсмотрщики охрипли от крика. С тонкой пеной, стекавшей с губ, они метались, как рыси в клетке, свистя бичами.
Когда Никодем снова спустился в чад трюма, рабы не стонали и не просили пощады. Резкие звуки барабана и флейты цепко держали их в своей власти, не позволяя ни остановиться, ни замедлить темп. У флейтиста выкатились глаза и налились жилы на лбу, а барабанщик превратился в статую, у которой двигались одни руки. В трюме стоял лай Цербера и звон его цепи.
Никодем не спал в эту ночь. Палубная прислуга со страхом смотрела, как он, звеня доспехами, бегал от кормы к носу, вглядывался в темному и скрипел зубами. Ему пришла мысль поднять парус. Никто не осмелился напомнить, что ветра нет; парус был поднят, но тотчас бессильно повис. Выхватив меч, Никодем стал его полосовать.
— С вами будет тоже, если мы не придем вовремя! — крикнул он дрожащим людям.
Приближался рассвет. Предметы на палубе стали серыми, но прошло много времени, прежде чем открылась гладь Босфора и края берегов. Волнение Никодема усилилось. Он снял браслет и бросил в воду. Следя за блеском тонущего золота, чуть слышно шептал молитву тому, которого с детских лет почитал больше других:
«Если ты ускоришь бег судна и не погубишь дела всей моей жизни, я принесу тебе царскую жертву и до смерти буду отличать перед всеми богами. Если же раб твой тебе не угоден и ты не дашь ему достигнуть цели, то приношу в дар тебе это судно. Но клянусь, оно пойдет ко дну со всеми людьми, чьи лень и коварство губят меня!»
Он ушел в шатер и устало повалился на ложе.
Из трюма доносился мерный стук весел. Босфор суживался, его берега, точно покрытые овчинами, грозили раздавить одинокую триэру. Местами они казались исцарапанными когтями льва и красное мясо их выступало наружу.
В воде розовыми устрицами всплыли облака, а на фракийском берегу вспыхнули верхушки буков и пиний, когда в шатер к Никодему вбежал кормчий.
— Господин, мы погибли! Путь прегражден!
В нескольких стадиях от триэры пролив пересекала темная цепь. Это было сооружение в виде точек, соединенных линией. По мере приближения оно становилось отчетливее и на нем заметили людей, крошечными песчинками бегавших взад и вперед. Ни один из рабов Никодема, проплывавших прежде Босфор, не видал этого. Знали, что всё побережье от Понта до Нила взволновано каким-то событием, но, постоянно пребывая в плаваниях, редко выходя на берег, ревниво оберегаемые от соприкосновения с людьми, они не имели ясного представления о том, что было известно уже всему миру. Старались прочесть что-нибудь на лице господина, но Никодем бледный, недвижимый, был похож на надгробное изваяние.
Слава богам! Мы пройдем!
Он велел трубить сигнал и зажечь курильницу. Повалил густой дым. Навстречу поднялись такие же столбы дыма и послышался комариный писк рожков. Люди Никодема только теперь заметили, что черная цепь, преграждавшая пролив, в одном месте разорвана и там виднелись темные массы кораблей. Прорвавшаяся глыба света залила Босфор. Открылась щетина мачт, снеговые массивы палаток по берегам и густой человеческий муравейник, сверкавший копьями и шлемами. С триэры теперь ясно видели, что заграждение представляло гигантский мост, повергавший в ужас своими размерами. Даже старый кормчий был подавлен. Сколько раз проходил он в этих местах, сопровождая господина, сначала отрока на небольшом судне, провозившем кратеры, вино и стутуэтки богов, потом юношу, гордившегося доверием отца, отпускавшего с ним лимонно-желтые и оранжевые милетские ткани, наконец, бородатого мужа на гордой триэре, полной скифского зерна. И всегда Босфор был глухим, пустынным и опасным из-за разбойников. Теперь он кишел людьми и являл невиданное чудо.
С моста трубили и махали полотнищем, чтобы триэра ускорила ход. Но бег ее замедлялся. Гребцы выбивались из сил. Тогда, ворвавшись в трюм, Никодем проколол мечом первого попавшегося надсмотрщика и раскроил голову сидевшему поблизости рабу. Он пообещал всем верную гибель, если они не напрягут последних сил.
С моста летела яростная брань; судно грозили не пропустить, если оно не поспеет во-время. В течение четверти часа на триэре воцарились ад и остервенение. Меч Никодема блестел в смрадном тумане трюма и надсмотрщики сжились с мыслью достигнуть моста обезображенными трупами.
Когда Никодем поднимался наверх, триэра уже вступала в пролет. Мелькнула линия кормовых частей судов, поддерживавших мост, бесконечные перила, груды досок и пестрые лохмотья рабов, глазевших сверху.
Мост был пройден.
Никодем пал перед жертвенником. Дым от благовонных курений разнесся по палубе, а из трюма выносили лоснящиеся тела рабов. Изо рта и из ушей у них лилась кровь.
II
Пройдя мост, Никодем долго не мог найти места для причала: на протяжении нескольких стадий, вдоль берегов, стояли густые ряды кораблей. Триэра бросила якорь почти посередине пролива. К ней подошла лодка и на палубу поднялись длинноволосые персы в тяжелых одеждах с кистями. Они спрашивали, куда идет триэра и зачем? То были царские распорядители.
Никодем провел их в шатер на корму, посадил в кресла из душистого дерева и велел умастить руки и бороды благовониями. Потом поднес каждому по красивому браслету, а на шеи возложил посеребренные цепи. Он объяснил, что плывет из Библоса в Синоп с грузом благовоний и египетских тканей. Персы благосклонно выпили вино, нубийские финики им очень понравились и, съев их целое блюдо, попросили еще. Развеселившись, стали смеяться и обнимать Никодема. Перед уходом старший хорошо отозвался о подарках, но выразил сожаление, что его ничем не отличили перед подчиненными. Никодем поднес ему слоновый клык и ларец с ладаном.
Когда персы уехали, на триэру прибыл маленький юркий лидиец. Он был долгое время рабом-номенклатором у родовитого афинянина и знал всех известных людей в Аттике и на Истме. Теперь он получил свободу и сам имел много рабов, доставлявших ему всевозможные сведения. Этими сведениями он торговал и составил большое богатство. Его знали от Коринфа до Суз и на всем этом пространстве не существовало ни одной тайны, которая не была бы ему известна. Он знал содержимое караванов, пересекавших сирийскую пустыню, вел счет золота и слоновой кости в подземных кладовых финикийских купцов; механизмы всех заговоров, при больших и малых дворах — были открыты ему в полной мере. Лукавый взор его проникал в сумрак геникея, за тонкий полог кровати. Это он был причиной гибели Алкинои, открыв ее мужу, самофракийскому архонту, любовную связь ее с собственным братом. Он был вхож во дворцы всех тиранов и получал от царя щедрое жалованье за то, что сообщал о намерениях греков. Зная секреты царского двора, он продавал их за высокую цену сатрапам далеких провинций и тиранам греческих городов. Сейчас он разбил шатер на Босфоре и рыскал, как крыса.
Никодем хорошо знал этого человека и рад был услышать от него новости, но ему было известно страстное желание лидийца узнать нечто о нем самом и о содержимом его триэры, поэтому он сразу отвел его на корму и велел задернуть шатер.
— Поздно же ты прибыл, Никодем; опоздай твоя триэра еще на час, ей бы никогда больше не бороздить Понта. Впрочем, неизвестно, что лучше: остаться по ту сторону моста и иметь возможность плавать по всем морям или проникнуть в дикий Понт и потерять надежду на возвращение? Тебе теперь надо продать судно в каком-нибудь порту и обратно идти сушей. А судно у тебя чудесное, это сам божественный Арго. Надобно ожидать неслыханных барышей от поездки, чтобы решиться потерять такой корабль. Для кого ты копишь богатства, Никодем? Ведь у тебя ни детей, ни наследников, а сам ты мог бы до конца дней мирно жить в Милете в довольстве и славе. Что заставляет тебя в такое грозное время совершать рискованное путешествие на край света?
Никодем улыбнулся.
— Мощью царя царей и милостью Агура-Мазды края света скоро будут расширены.
Лидиец вдруг надулся и принял важный вид. Он еще в Афинах беседовал с мудрецами и всегда полагал, что усвоил много знаний.
— Ты не знаком с философией, Никодем, иначе
— Но почему же, Ардис, воздуха становится мало и куда он пропадает?
— Он улетучивается в пустоту, окружающую землю.
— О, Ардис, — усмехнулся Никодем, — когда это успели тебя одурачить наши милетские ослы? Они всем прожужжали уши своей пустотой и своим воздухом. Ведь не пустота, а вода окружает землю: мы живем на гигантском острове и то, что называем морями — не более, как озера и лужи на нем. И сам воздух не более, как особое состояние воды. Разве не поднимается он целыми облаками с морей и рек и разве не падает сверху дождем, когда сгущается?
Лидиец горячо возражал. Он утверждал, что те, кто так думают, сами наполнены водой и мысли их не более, как болотные испарения.
Никодем сдержался.
— Хорошо, Ардис, если ты прав, то на краю земли, надо думать, воздух очень редкий и мало воды; между тем, там густой и ароматный воздух, льют сплошные дожди и все реки текут оттуда. Не знак ли это, что не пустота, а океан окружает землю.
Лидиец побледнел от злости.
— Скоро увидим, кто прав. Когда любимые тобой варвары будут загнаны на край вселенной, посмотрим, куда они будут падать, в море или в бездну?
— Любимые мной варвары?..
Схватив лидийца за горло, Никодем чуть не всадил ему нож, но тот сделал предостерегающий знак.
— Не спеши. Мне не суждено погибнуть от твоей руки.
— Ты в этом уверен?
— Так же, как и ты. Я всегда знал, что ты честный торговец и платишь аккуратно. Ты не прибегнешь к недостойному убийству, чтобы уклониться от платы. А заплатить ты мне должен дважды: один раз за сохранение твоей тайны, а другой раз за тайны чужие, которые тебе необходимо узнать.
— Будь проклят, подлый шпион! Я не нуждаюсь в твоих сведениях, а тайны у меня никакой нет.
— Верно ли это, Никодем? Неужели я ошибся, следя за тобой последний год и рассчитывая получить целое состояние? Нет, Ардис никогда не ошибался. Те три золотых таланта, что я должен получить с тебя, уже предназначены в качестве ссуды финикийцу Сихею. Он поплывет на Закат в страну Таршиш, где серебро вытекает прямо из расщелин гор, он привезет его полный корабль и половина будет мне по договору. Я непременно должен получить с тебя три таланта. Сихей обещал привезти камень прозрачный, как вода. Если в него смотреть, можно видеть морскую глубь до самого дна. Он дает власть над нереидами и позволяет каждое новолуние вызывать их к себе на ложе. Я непременно должен получить три таланта.
Никодем с трудом заставил себя усмехнуться.
— Долго пришлось бы ждать твоему Сихею. Три таланта могли бы быть получены только при моем возвращении в Милет.
Лидиец от восторга подпрыгнул на своем сиденьи, а потом, вскочив, стал приплясывать, напевая веселую песенку. Еще миг и Никодем раскроил бы ему голову мечом, но тот, словно читая его мысли, остановился.
— Это самая веселая минута в моей жизни, Никодем, и ты мне ее доставил. Я бы охотно продлил свое веселье, если бы не считал святотатством смеяться над таким разумным мужем, как ты. Зачем ты себя унижаешь, прибегая к детским хитростям? Или ты не знаешь, кто я? Мне ли не известно, что в Милет ты больше не вернешься, что все свои оливковые рощи, виноградники, ткацкие мастерские, рабов и самый дом свой ты продал, превратил свое богатство в золото и драгоценные вещи и всё это хранится теперь в недрах твоей триэры? Мне ли не известно, что ты плывешь на…
Рот его широко открылся, а глаза стали выползать из орбит. Железные пальцы Никодема сжимали ему горло так, что оно начинало хрустеть. Лидиец перестал мотать руками и лицо его посинело, когда испугавшись, Никодем бросил свою жертву на пол. Сначала он молча смотрел на неподвижную фигуру маленького человечка, потом, опустившись на колени, стал ощупывать и подносить ладонь к оскаленному рту. Убедившись, что лидиец дышит, он поднял его на ложе и влил в глотку вина. Придя в себя, Ардис долго молчал. Потом заговорил, не открывая глаз.
— Благо тебе, Никодем, что твой рассудок одержал верх. Не вернись я отсюда до полудня, всё было бы известно Гистиэю.
При имени Гистиэя Никодем смутился.
— Но я знал, — продолжал лидиец, — что ты мудр и не захочешь кончить своего дела здесь на Босфоре, не достигнув желанной варварской земли. Ты велик, Никодем, тебе предстоят большие дела, поэтому ты заплатишь мне три таланта за свою тайну, а за обиду дашь в придачу алавастр полный пурпура. Для твоего золота приготовлены уже ларцы из мертвого дерева самшита они так тяжелы, что пустые тонут в воде, медная секира отскакивает от них, как от камня. В них буду я хранить твое золото, Никодем. Дай мне еще вина.
— Собака ты, Ардис! Тебя не женщина родила, а сам Цербер изрыгнул, как блевотину! Я устал от болтовни с тобой. Бери свой талант серебра и убирайся в Тартар!
Лидиец хихикнул.
— Серебра, сказал ты? Ты ошибся, Никодем, не серебра, а золота, и не талант, а три таланта. Талант серебра потрачен был на то, чтобы следить за тобой. Твои гетеры и рабыни дорого продавали твои тайны. Моему человеку понадобилось двести драхм, чтобы нарядиться вавилонским купцом и вступить в связь с Коринной, с той самой, что ты отпустил на свободу перед отъездом. Не хватайся за меч, Никодем, ты ее больше не увидишь… А сколько потрачено, чтобы завлекать в притоны на Самосе твоих афинских друзей, когда они, побыв у тебя, возвращались домой? Твои друзья прекрасные люди и полны возвышенных мыслей, но они слепнут при виде девки, поднимающей подол, и уже не видят вертепа, в который ведут их грешные ноги… Нет, Никодем, жидкий звук серебра пусть не омрачает нашей беседы, да будет она полна торжественного звона золота!
— Не два же таланта я должен дать тебе, проклятая гиена?
— Ты прав, Никодем, не два, а три. За два таланта я мог бы тебя без особых хлопот продать Гистиэю, но так как я этого не сделал, я хочу, следовательно, получить три. И ты, как разумный человек, должен признать, что это не дорого. Это всего лишь десятая часть твоих богатств. Остальное ты можешь употребить на свое дело. Я знаю, как много у тебя расходов впереди и беру скромную плату. А теперь, Никодем, открой шатер. Видишь там, на самой высокой террасе, палатки с зелеными верхами? Это шатры Гистиэя — лучшего слуги царя и твоего врага. Он и здесь, как перед троном, занял самое видное место. Твоя триэра кажется ему скорлупкой, он не спускает с нее глаз и рвет барсову шкуру на своем ложе, стараясь придумать средство погубить тебя. Посмотри теперь на эти суда, что стоят сбоку. Это корабли Гистиэя. Взгляни на стоящие спереди: это флот хиосцев, верных друзей Гистиэя. Ты в западне, Никодем, и должен принести жертву богам, что я беру у тебя только три таланта, а не половину содержимого твоей триэры. Никодем молчал. Глаза его в бешенстве обращались то на береговые высоты, где белели шатры, то на маленького лидийца, удобно развалившегося на ложе.
— Хорошо, Ардис, я дам тебе всё, что ты просишь, я дам тебе больше, если ты будешь доставлять мне нужные сведения, но да хранят тебя боги, если вздумаешь обмануть и предать меня. Тогда лучше бы тебе не родиться!
— Вот это речь почтенного человека и испытанного торговца. Будь спокоен, Никодем, я знаю, что ты лев и способен даже в момент агонии задушить в когтях такого пигмея, как я. Я не рискну играть с тобой. Будь здоров и готовь три таланта золота.
III
Слух о прибытии Никодема, первого богача Милета, облетел оба берега. Все знали, что тканями, которыми он снабжал Аттику и Пелопоннес, можно было устлать Босфор, а зерном, вывозимым из Скифии, накормить целое войско. Многие давно добивались его благосклонности и теперь, надев чистые одежды, спешили к нему на корабль. Тираны, лично знавшие Никодема, отправили посланцев, чтобы приветствовать его, поднести дары и получить в ответ еще более ценные подарки. Корма триэры наполнилась оливковыми и пальмовыми ветками, присланными в знак мира и дружбы.
Прибыл посланный от Мильтиада, владетеля Херсонеса Фракийского. Он привез серебряную рыбу с глазами из изумруда и с перламутровым хвостом. Простершись на палубе, посланный молил почтить своего господина и посетить шатер его на фракийском берегу.
С наступлением сумерек Никодем отправился.
Красивый Мильтиад уже стоял, окруженный свитой рабов, и, взяв гостя за руку, провел в палатку. Там, возлегши за столом, они вспоминали дружбу отцов, собственную юность, как еще совсем недавно, радостные и гордые шагали в афинских рядах, готовые отразить ненавистного Гиппия.
— Мы не были афинянами, Мильтиад, и Гиппий не угнетал нас, но мы боролись с ним потому, что ненавидели всякую тиранию. Не мечтали ли мы, изгоняя его из Афин, изгнать когда-нибудь из Ионии и его варварского покровителя? А теперь?.. Не одна Иония, но вся Эллада станет завтра добычей деспота и ты, Мильтиад, устилаешь его путь своими одеждами.
Мильтиад опустил голову.
— Я уже думал об этом… Увы! Что могу сделать я для Эллады? Выступить с горстью людей? Сжечь мост и обречь на варварское разорение всё побережье и твой родной Милет?
— Наша отчизна погибнет из-за безукоризненно правильного умения мыслить, — воскликнул Никодем. — Надо выступить, а потом раздумывать. У меня нет войска и нет кораблей, — одна триэра, — но я выступил, я иду на врага. Милет мой для меня не существует, там не осталось ни моего дома, ни моих богатств; всё, чем я владел, находится здесь на триэре. Ее палуба — площадь первого в мире государства, объявившего войну деспоту. Ты назовешь мое предприятие безумием, быть может, это так, но когда я услышал о невероятном замысле нашего владыки, я счел это еще большим безумием и, не колеблясь, противопоставил ему свое собственное. Которое победит? Одно знаю: нет случая более удобного, чтобы избавить мир от деспота. Знаю также, что если его поход увенчается успехом, Эллада погибнет.
Никодем задумался. Вино его из чаши тихо лилось на ложе. Мильтиад позвал флейтистов и танцовщиц, на гость продолжал оставаться рассеянным. Тогда он велел принести серебряный лекиф искусной работы и поднес в дар Никодему. Тот безучастно рассматривал его, слегка повернув голову. Лицо его внезапно оживилось, он схватил блестящий сосуд и любуясь воскликнул:
— Лучшего подарка ты не мог мне сделать, Мильтиад.
Из гладких стенок лекифа выступали округлости женщины, ноги которой сливались в змеинный хвост, крутившийся упругими кольцами. За спиной стояла четверка лошадей, а лицом она обращалась к могучей мужской фигуре с луком и стрелами в руках. То был приход Геракла в пещеру Ехидны в поисках украденных кобыл. Прищурив глаза, Никодем всматривался в косматую злобную голову женщины-змеи.
— Она достойная праматерь этих варваров! Волосы у нее были желтые, как солома, а глаза цвета озерной воды. Но какие молнии могут метать эти глаза! Мы, эллины, никогда на это не способны, черные глаза ассирийцев просто жестоки, а вращающий белками эфиоп смешон. Только эти бездонные водяные глаза способны рождать первобытный гнев. Наполни сосуд лучшим вином, Мильтиад, и выпьем за великое потомство Геракла и Ехидны. Не ему ли ныне надлежит спасти мир?
Мильтиад покачал головой.
— Ты скоро излечишься от своей болезни. Твои белоглазые варвары обречены, и мне грустно, что ты стремишься разделить их судьбу. Останься, пока не поздно.
Ты, Мильтиад, преувеличиваешь силы царя и преуменьшаешь доблесть варваров. Не от них ли пал всемогущий Кир?
Мильтиад стал уверять, что теперешние скифы не те, которые некогда уничтожили Кира. Те жили на другом конце света, в стране кассиев, они были смуглые, с раскосыми глазами. То были знаменитые Енареи, которых оскорбленная Афродита Целестинская
— Тот народ существует, Мильтиад, и я его скоро увижу. Это те же скифы. Они многочисленны, как степная трава, и обитают во всех концах земли. Киру пришлось иметь дело с одной их частью. Ныне они встанут, как небесная гроза, и новому Киру суждено испытать судьбу своего предка. Я верю, что его длинноволосая голова тоже будет брошена в кожаный мешок, наполненный собственной кровью.
Беседа друзей затянулась далеко за полночь. Расстались, когда в шатер через треугольное отверстие потянуло утренней сыростью с Босфора. Суда, загромоздившие пролив, походили на спящих крокодилов. Лагеря тиранов, окруженные земляными валами, тоже спали, когда Никодем в сопровождении легкой охраны стал спускаться с берега. Только царские рабы были подняты на ноги. Они помещались в лагере, обнесенном частоколом, и жили без палаток под открытым небом. Страшное зловоние неслось из их логова. Чуть свет их выгоняли на работу, и сейчас они выходили из ворот ограды, подхлестываемые бичами. Сонные, с искаженными лицами, шли густым стадом, прижавшись друг к другу. Многие были совсем голые, другие едва прикрыты лохмотьями. Три месяца назад их пригнали на заросшие берега Босфора, где обитали только медведи и кабаны. Рабы рубили лес, прокладывали дороги, носили бревна из глубины фракийских гор, выравнивали площадки для лагерей. Но не успел придти флот, не успела начаться постройка моста, как половины их не стало. Они десятками тонули в Босфоре, падали в лесу и по дорогам, оставались по утрам лежать в лагере, откуда их выволакивали за ноги и бросали в воду. Убыль пополнялась новыми тысячами. Сейчас у них пробудилась надежда остаться в живых: мост закончен и очищался от хлама.
Никодем отвернулся, чтобы не смотреть в сторону моста, и хотел ускорить шаги, когда услышал голос, порицавший его за гордость и высокомерие. Он обернулся и почтительно склонил голову.
— Щит города! Надежда Милета! Достопочтенный Гистиэй! То, что ты считаешь гордостью, простая рассеянность. Я не предполагал в столь ранний час тебя встретить здесь. К тому же мысли мои отвлечены были заботами.
— Охотно верю, у Никодема всегда свои заботы, отличные от забот Милета. Не так ли и теперь? Весь город напрягает силы, чтобы достойно снарядить флот по приказу царя, один ты печешься об умножении своих богатств, которых у тебя и без того больше всех.
Никодем горячо возражал. Он ли не радел общему делу и он ли пожалел что-нибудь для Милета?
Поделиться книгой: