Краковский замок

— Чтобы опять бегать перед русскими штыками, как все прежние знаменитые наездники их…

— Слушай! тайна новой конфедерации составлена была Понинским.

— Понинским? Но я слышал, что он скрылся за границу?

— Да, он умел хитрить, чего не умеет делать ни один поляк, но проклятая хвастливость польская погубила его; теперь он — в руках здешнего коменданта, все открыто будет завтра, и тогда новая конфедерация наша лопнет как мыльный пузырь!

— Чего ж вам еще?

— Завтра! — вскричал Шуази. — Но до завтра знамя польское завеется на замке Краковском! Дюмурье! Хочешь ли с нами?

— Зачем, куда? Осаждать Краков нашими шпагами, когда в замке триста человек гарнизона и тысяча человек стоит в городе?

— Да, да, но не осаждать, а взять… Краков наш, знак подан, все возмущается, испуганные русские бегут, конфедераты нападают на Суворова, Варшава бунтует, союзники ссорятся, и — Польша спасена…

— Шуази! Ты помешался! Краков ваш! Как, где? Суворов побежден! Чем?

— Один удар решительный, и все это будет! Тайну, как взять Краков, мы тебе не скажем. Суворов в двухстах верстах и будет разбит, когда взятие Кракова подымет дух поляков, разбит, не успевши услышать, что Краков уже в руках наших… Но нам нечего мешкать: Понинский пойман и теперь в замке… Пойдем, товарищи. Дюмурье! одно условие: тайна!

— Шуази, Виомениль, друзья мои! остановитесь! Ты начальник теперь, Виомениль: подумай…

— Поздно! — сказал Виомениль. — Уже полгода готовил я все, и только Шуази не соглашался, а теперь сам он бежит в огонь и в воду и придумал такой план, что ежели через час Краков не будет взят нами, назови меня дураком и трусом!

— Любовь и слава! — вскричал Шуази. — К делу, к делу!

Они побежали, смеясь, насвистывая менуэты, и скрылись вдали.

— О мое отечество! — сказал Дюмурье. — Чего не сделало бы ты, если бы нашелся человек, могущий думать за всех их! Каких бедствий не навлекают на тебя ветреность, шалости твоих детей… Но, будь человек… Так: он явится, явится, и Европа изумится гению Франции… Он… — С сим словом взор Дюмурье заблистал. — Не здесь ему действовать, по власти придворного дурачась с безрассудными поляками и по власти королевской любовницы сменяясь с важного места своего, не здесь, а там, в Париже, где кипят теперь страсти и сулят в будущем дивное и великое! — Как будто опомнился тогда Дюмурье. — …Что хотят, однако ж, они сделать теперь, безрассудные? Пойдем, узнаем, спасем их!..

Дюмурье поспешно вошел в дом воеводы. Долговременное отсутствие его не было никем замечено. Пир сделался уже самый шумный, и головы гостей, разгоряченные винами, разговорами, танцами, были в самом сильном разгуле. Танцы становились нестройнее и живее; вино лилось рекою; нескромные тосты уже прорывались у поляков. "Kochaymy sie!" [1] — кричали в одном углу, обнимаясь и через руки выливая друг в друга вино; самые казацкие офицеры пили тут же и повторяли тосты; многие гости спали уже по углам; к музыке мазурок прибавлялись песни. Дюмурье искал Шуази и Виомениля: их не было нигде. Он бродил из комнаты в комнату с беспокойным ожиданием. В той зале, где поставлены были игорные столы, толпа народа шумела в беспорядке. Игроки сидели, стояли вокруг столов, на которых кучами лежало золото. Сам воевода отгребал, запачканный мелом, груды червонцев и пил; подле другого стола сидел русский комендант, разгоряченный вином, сердился, играл, выигрывал, радовался и, казалось, забыл и любовь, и должность свою.

В шуме и смятении было все, когда Шуази вдруг вбежал в эту залу, в беспорядке, с радостным лицом и сверкающими глазами. Дюмурье никогда не видал его в таком странном состоянии, хотел остановить, но не успел. Как вихрь, быстро Шуази бросился к коменданту, сел подле него и сильно ударил его по плечу.

— Кто смеет так дерзко шутить? — вскричал комендант, вскочив с места.

— Старый ваш приятель, господин драгун! — отвечал Шуази беспечно. — Вы в выигрыше, поделимте-с!

— Вы оскорбляете меня, господин Шуази, меня, человека, который не боялся прусских пушек и презирает…

— Не французских ли полковников, хотите вы сказать? — вскричал Шуази, поднимаясь с места. — Но берегитесь оканчивать ваше хвастовство таким образом!

— Нимало не мыслил я этого, — сказал комендант, струсив приметно, — но ваша дерзость, или — извините — непринужденность вашего обращения, так странна — или, смею сказать, то есть…

— Без предисловий: будем друзьями! — Шуази крепко обнял коменданта. — Здесь все друзья, и кто думает зло, пусть тот сам погибнет прежде других!

Комендант пожался от крепкого объятия Шуази, сам обнял его и обратился к банку. "Выиграла!" — вскричал он и потащил к себе несколько червонцев, ибо между тем игра не прекращалась.

— Va banque! — вскричал Шуази, и комендант испугался его голоса.

— Va banque, господин полковник! — повторил Шуази. Разгоряченный вином, комендант стал играть. Шуази выиграл, и, скупой, но страстный охотник до игры, комендант кинул в бешенстве карты.

Громкий смех Шуази был ему ответом:

— Как! Я выиграл? — вскричал он. — И вы дорожите моим выигрышем? Смелее, смелее: на Краковский замок! Бейте карту: или я, или вы комендантом в замке; скорее!

— Шутка неприличная, — сказал смеясь комендант, — и негодная. Но посмотрите, что я сделаю, давайте: или весь банк мой, или я сдаю вам замок!

— Браво! — вскричало множество голосов; отвсюду стеснился к столу народ. Карты перекинуты; Шуази выиграл.

— Мой Краков! — закричал он с громким смехом.

— Вы дурачите меня, заставляете дурачиться заслуженного офицера! — заговорил комендант сердито.

— Тебя дурачить? — отвечал Шуази. — Тебя, когда ты дурак с роду?

— Ты смеешь мне говорить! — загремел комендант, потеряв все терпение. Стол полетел вверх ногами; карты рассыпались; червонцы зазвенели и покатились по полу.

— Отдай мне Краков и убирайся к своему Суворову! — вскричал Шуази, принимаясь за шпагу. — За Краков, за Понинского, за ту, которую ты оскорбил, я плачу тебе — смотри!..

Шуази подбежал к растворенному окну и выстрелил из пистолета. Вдруг со стен Краковского замка сверкнул огонь и раздался пушечный выстрел, другой, третий, четвертый! Гул покатился по Висле.

Весь хмель прошел у коменданта:

— Что это? Где я? — вскричал он. — Измена!

Все пришло в смятение; все бросились к окошкам и при блеске пушечных выстрелов увидели польское знамя на месте русского. Воевода, гости, паны, паньи забегали по залам.

— Комендант! Вашу шпагу; вы мой пленник! — сказал важно Шуази, и робко повиновался комендант, изумленный и не знавший, что с ним делается.

И никто не знал, что такое случилось в замке и в городе. Жители, пробужденные выстрелами, выбегали из домов, спрашивали друг у друга, отвечали, сами не зная что. Может быть, и читателям нашим не совсем понятно все, что мы рассказали. Но не так ли в свете, не так ли на деле бывает? Когда Москва горела в глазах наших, когда после того Наполеон бежал с своими полчищами, что мы понимали в этих чудных делах? Мы следуем в точности обычаю нынешних романтических историков: изображаем событие как оно было, как оно представлялось глазам очевидцев его. Развязка объяснит тайну. Где искать развязки? Время покажет нам. Оставим покамест шумный краковский маскерад, оставим Краков и перенесемся совершенно в другое место, посмотрим совершенно на других героев нашей были. До сих пор быль наша походила на романическую фантасмагорию, теперь мы начнем историческую часть ее.

* * *

Верст не двести, как думал Шуази, но не более ста от Кракова, в большом селении находилась квартира корпуса русских войск, которым начальствовал Суворов. Тут, в старом господском доме, жил будущий победитель при Рымнике и Требии, будущий покоритель Измаила, еще средних лет человек, только генерал-майор и не граф, не князь италийский, но уже отличившийся в Пруссии, Польше, Финляндии, уже известный своими странностями, лаконизмом и прыжками.

Было еще весьма рано, а Суворов уже встал, окатился на дворе холодною водою и, попрыгивая на одной ноге, убежал к себе в комнату. Вдруг прискакал к крыльцу дома драгун на лошади, едва дышащей от усталости, спросил Суворова и бросился в комнату.

В передней его остановили два гренадира. "Кого тебе?" — спрашивали они. "Генерала Суворова, скорее, важная штафета!" — отвечал драгун. "И думать не смей, чтобы мы тебя пустили". — "Штафета из Кракова, говорю вам!" — "Хоть бы из Варшавы; погоди".

Тут из внутренней комнаты раздался тоненький голос: "На молитву!" Двери в переднюю растворились; гренадиры вытянулись в струнку, и драгун увидел в ближней комнате человека не высокого, сухощавого, лысого, в синей куртке и белых панталонах. По обеим сторонам в комнате стояло несколько офицеров. Высокий гренадир держал молитвенник. "Читай, Тишка, да разумей, что читаешь!" — сказал человек в синей куртке: это был сам Суворов. Он благоговейно стал против образа, запел: "Миром господу помолимся!" и начал класть земные поклоны. Все следовали его примеру. Гренадир читал густым басом молитвы. Когда молитвы были прочитаны, Суворов продолжал молиться: "Спаси господи матушку императрицу, наследника, августейший дом!", "Спаси господи православное, русское воинство!", "Спаси господи всех православных христиан".

Он оборотился потом к офицерам: "Добрый день, добрый день, добрый ли будет, увидим, а теперь…" Он обводил быстрыми своими глазами всех присутствовавших, и глаза его остановились на приехавшем драгуне.

— Что ты, удалец? Ты из Кракова, как видно по мундиру?

— Точно так, ваше превосходительство; штафетой к вам.

— Эстафетой? А что тебе попритчилось! Видишь, какой народ? Эстафету к Суворову… Что? Чай, у коменданта каша сплыла? А?

— В Кракове не благополучно.

— Что? Комендант сухарей объелся?

— Никак нет; Краков захватили поляки.

Суворов отскочил на три шага и крепко ударился в толстого майора; тот заохал; Суворов прыгнул в другую сторону и уставил глаза на ушибленного воина.

— Вот тебе раз: тут солдатское брюхо дорогу загородило, а там Краков взяли… а там народ одурел! Эй ты, солдат, одурел ты, что ли? — спросил Суворов драгуна.

— Никак нет, ваше превосходительство.

— Давай бумагу! — Суворов вырвал пакет из рук его, сорвал печать, читал скоро и говорил читая:

— "Сим честь имею донести…" Честь! Экая честь! Спасибо, что учтив — дипломатика, архиплутика! "Честь имею донести, что нечаянною оказиею вчерашний день неприятель овладел Краковским замком…" Нечаянною, чаянною, отчаянною! Дурак, дурак! будто у солдата есть нечаянное? У солдата три уха: втрое слышит; шесть глаз: втрое видит. "Овладел Краковским замком, и войска наши ретировались в беспорядке из города…" Ретировались! Русские ретировались! Ах! Съел ты меня, да и с косточками! — Он смял письмо руками, но успокоился, расправил и продолжал: — "Из города. Сильные партии поляков собираются в город, и мы ждем диспозиций ваших". Диспозиций, экскузаций… Я вас, я вас… — Он затопал ногами с притворным гневом. Все офицеры молчали.

Суворов обратился к драгуну:

— Сюда! — вскричал он. Драгун сделал несколько шагов. — Стой браво и отвечай, да не ври!

— Слушаю-с!

— Кем взят Краков?

— Не умею вам этого сказать.

— Как взят Краков?

— Не могу знать!

— Не можешь знать? — закричал Суворов. — Немогузнайка? Дрянь, дрянь, не русский! Вот чему их научили ксендзы да бабы… Так, так! немогузнайка, намека, загадка, лживка, лукавка, краснословка, краткотовка, двулична, вежливка! От немогузнайки всегда беды; кличка такая, что бестолково и выговоришь! Солдат тогда солдат, когда здоров, храбр, тверд, решителен, правдив, благочестив. — В это время Суворов бегал и прыгал по комнате.

— Генерал Суворов сердится без толку, — сказал громко один офицер. Суворов остановился.

— Генерал Суворов не знает, как говорить с солдатом: просто, без дипломатики, не по допросу, не по вопросам, заставь рассказывать, а сам смекай.

Суворов подскочил к офицеру, засмеялся, ударил его по плечу и сказал: "Умен, умен!" — потом спокойно оборотился к драгуну и сказал ему:

— Расскажи все.

— Мы были по квартирам, — начал драгун. — У пана воеводы был назначен большой мушкарад; я обходил смену, когда гости к нему отвсюду съезжались; вечером был я в замке, где было все исправно; ночью разбудили нас, сказали: неприятель в Кракове; мы все вскочили, собрались, и нам велели ретироваться. Нас всего собралось с два баталиона, и те расстроены, никто нас не преследовал, а начальника с нами не было, он, говорят, в плену.

Суворов молча дал знак, чтобы все вышли, и все повиновались. Остался только тот офицер, который напомнил ему, что он сердится без толку.

Вид и разговор Суворова мгновенно изменились, когда Суворов остался вдвоем с этим офицером. Суворов перестал прыгать, лицо его сделалось важно, сурово. Он тихо пошел в другую комнату, куда следовал за ним и офицер. Там, на пребольшом столе, раскрыта была подробная карта Польши, лежало множество книг, бумаг. Молча сел Суворов за стол и глядел внимательно на карту. Начался следующий разговор.

— Если это не глупая шутка, если они не сошли все с ума, то я вовсе не понимаю, как это сделалось. Конфедератов во всей Польше нет нисколько. Волынь наша, в Варшаве тихо, в Кракове было тысяча триста человек наших и ни крошечки конфедератского. Разве Браницкий? Да он наш. Что слышно по тайным?

— Ничего совершенно, поляки сидят смирно, без денег, без оружия.

— Откуда ж они выскочили в Краков? Этот немец комендант давно мне сидел на шее: глуп, глуп, до господи упаси! Его Иван Иванович Веймарн избаловал переписками с ним на иностранных языках. Он с принятия полка шпаги из ножен не вынимал. Не хотел я ловить даваемые мне уведомления, что он спит в Кракове, а каков поп, таков и приход…

— Австрийцы все еще продолжают толковать да переговаривать, разве тут ваше прев<осходительство> что-нибудь… — Я писал уж к Александру Ильичу [2], что "я человек добрый, отпору дать не умею; боюсь соседей-иезуитов. Честный человек, со сретеньева дня не разувался… Хм! Что я у тебя, батюшка, за политик стал? Да пришли другого; черт ли сними сговорит…"

— Видите ли, в<аше> прев<осходительство>, что счастье есть на свете, есть и удача? Вы тут думаете, а там глупость портит, и удача является.

— Так от счастья ли она является? Нет! От глупости других. Счастье — ослиная голова в армии… Недорубленный лес опять вырастает: надобно дорубить… Ох! Политика, политика! В три марша смять бы дипломатику, критику, политику… Вот ты увидишь теперь, что я сделаю! У Фортуны голова стриженая, только на лбу длинный хохол… Умный человек, — прибавил Суворов, смеясь, — всегда за этот хохол умеет ухватиться… Только быстро, быстро… Неприятель думает, что ты за сто, за двести верст, а ты, удвоив шаг богатырский, нагрянь, налети… Неприятель поет, гуляет, ждет тебя с чистого поля, а ты из-за гор крутых, из-за лесов дремучих налети на него, как снег на голову грянь, стесни, опрокинь, бей, гони, не давай опомниться! Кто испуган, тот побежден вполовину; у страха глаза большие: один за десятерых покажется…

Лицо Суворова было оживлено, взоры его сверкали. Е изумлении стоял перед ним офицер и невольно воскликнул:

— Бог создал вас героем, генерал! С вами, с вами — и орлы наши тотчас защиплют польского петуха…

— Тс! тише! — отвечал Суворов. — Не выболтай меня! Ты русский: я перед тобой в рубашке, а перед другими в шубе, в тулупе, в халате, в мундире. Слушай: краковская эта свалка — вздор! Я понимаю, бабы, ксендзы испугали ворону, она куста боится. Тотчас три полка в поход; Браницкого к Кракову; людей на подводы, на лошадей; дать полный шаг, солдатский шаг… Драгуна спрячь; селение это окружи, чтобы никто не смел выйти; стрелять, кто ослушается, впускать всех, выпускать никого, чтобы муха не прожужжала, где я и куда я!

— Не нужно ли разведать, распорядиться…

— Ничего, ничего! Помнишь в Казимирже: иду один, бежит целый эскадрон и забежал в сарай — я запираю двери, кричу: пардон\ А это были лучшие уланы Сабы! Помнишь в Замостье…

— Помню, что Суворов непобедим!

— Ну, боже тебя благослови! — Суворов перекрестил офицера, подошел к маленькому шкафчику, вынул бутылочку, маленькую рюмку, налил, выпил и сел писать.

* * *

Через два часа все было готово: войска стояли под ружьем; подводы, лошади были исправлены; на четыре дороги поскакали передовые, ибо Суворов никому не сказывал, по которой дороге пойдут войска.

Немедленно к войскам явился сам Суворов. Он был в полном мундире, лентах, звездах, крестах. Вокруг него собрались офицеры. Он подошел к рядам солдат, поздоровался и сказал, смотря на ряды:

— Каблуки сомкнуты, подколенки стянуты, солдат стоит стрелкою, четвертого вижу, пятого не вижу! Браво!

Видимый восторг оживлял солдат. Вид Суворова был прост, добр, ласков. Он пошел по рядам, называл по именам многих, наконец, громко воскликнул:

— Умирай за дом богородицы, дети! За матушку-царицу, за пресветлейший дом. — Слезы блеснули в глазах его… — Церковь бога молит… а кто остался жив, тому честь и слава!

— Отец командир! вели, батюшка наш! Рады стараться! — кричали солдаты.

Стоя в кругу своих офицеров, громко начал говорить Суворов:

— В приказе есть, кто остается; я — иду сам. Слушать! Артиллерия полверсты вперед, спускам не мешает; гуляй, играй, пой песни, бей в барабан. Десяток верст отломал — первый взвод снимай, вещи, ложись; за ним второй взвод, и так взвод за взводом, первые задних не жди. Отдых три четверти часа, полчаса, четверть часа, чтобы ребята к кашам поспевали… Ура! вперед! Я теперь ваш, не генерал, не генерал, солдат, солдат! — Он побежал в свою квартиру, войска двинулись; через четверть часа Суворов, в куртке, в дедовской шинели, скакал перед ними. С прямого пути повернули в сторону, перешли на другую дорогу, потом на третью; по всем четырем дорогам шли авангарды.

* * *

— Этот Шуази бесов сын! — сказал воевода, сидя в своих краковских палатах, окруженный толпою польских панов, французских офицеров и рабов. — Выпьем за его здоровье! Где теперь он?

— Он проводил панью воеводшу до первой расстани, а теперь в замке.

— Придумать все это дело, пройти ночью в замок, захватить русских, смять, прогнать…

— Не велик подвиг, — отвечал один старый пан, заглаживая ус свой, — прокрасться в замок, испугать, застать сонных и потом пугнуть сонных из города. Но мы что сделаем теперь — вот удивится целый мир! Мы загарцуем, завоюем — войска пойдут отвсюду… но, воевода, пора за дело! Вот уже третий день мы пируем взятие Кракова и спорим. Дело, правда, важное, и по вольности нашего не позволял решить его трудно; однако ж мы ничего еще и не решили.