Благодать и стойкость: Духовность и исцеление в истории жизни и смерти Трейи Кимам Уилбер

Великолепный вчерашний вечер с каймой из бренди; беседа, обрамленная звуками бокалов и шумом кофеварок, — она была менуэтом из жестов и слов, в который вплетался мягкий танец осторожных вопросов и нежного узнаванья друг друга. Чуткий и ласковый, и всегда готовый помочь, он не просто задавал вопросы, он испытывал их — он очищал золото от камней и песка, подбираясь все ближе к источнику, пока не нашел его. И когда он помогал и испытывал, это было прекрасно, и в воздухе были растворены нежность и самоотверженность. Вспоминая об этом, я чувствую, как раскрывается мое сердце, так же как оно раскрылось вчера. Чтобы почувствовать прикосновение, подобное тому, которым он прикоснулся ко мне, сначала словами и тем, что они мне сказали о нем, затем глубиной своих карих глаз, а потом, когда соприкоснулись наши тела, что-то произошло, я закрыла глаза, чтобы ощутить то, что лежит за пределами слов, — до этого можно дотронуться, но выразить словами невозможно. Я почувствовала, что мое сердце раскрылось, и я поверила ему больше, чем когда-либо верила миру.

Лежа в постели, я почувствовал, что сквозь мое тело проходит серия слабых энергетических потоков, которые явственно напоминали вибрации так называемой «энергии кундалини»: в восточных религиях она считается энергией духовного пробуждения, энергией, которая существует в дремлющем, спящем состоянии, пока ее не пробудит какое-нибудь важное событие или особенный человек.

Мне приходилось чувствовать ее вибрации и раньше: к тому времени я уже пятнадцать лет занимался медитацией, а слабая энергия такого рода обычно проявляется во время медитаций — но никогда раньше они не проявлялись настолько отчетливо. Невероятно, но то же самое происходило с Трейей, и именно в то же самое время.

Было восхитительно просто лежать в кровати этим утром. Чувствовать легкие волны вибраций, очень ясных и отчетливых. Они чувствовались в руках и ногах, но главным образом были сосредоточены в нижней части туловища. О чем это свидетельствует? Означает ли это, что я расслабилась, сбросила напряжение прежних неудач?

Я сфокусировалась на своем сердце и очень отчетливо ощутила, насколько оно открыто, — это было связано с воспоминаниями о тех эмоциях, которые я испытала в присутствии Кена накануне вечером. Со стороны сердца поднялась удивительно мощная волна; потом она опустилась в центр тела, а потом снова поднялась к макушке. Такая приятная, такая блаженная, почти до болезненности, — в ней были боль, томление, стремление вовне, желание, вожделение, открытость, уязвимость. Я думаю, что могла бы чувствовать себя так все время, если бы не заботилась о психологической безопасности, если бы вдруг отключила все защитные механизмы… я до сих нор продолжаю испытывать эти невероятно прекрасные чувства — очень живые и настоящие, насыщенные энергией и теплом. Словно моя сокровенная суть вдруг пробудилась к жизни.

Говорю только для того, чтобы не было неопределенности: мы с Трейей не спали. Мы даже толком не поговорили. Мы просто обняли друг друга — в первый раз на кухне, а потом еще раз, ненадолго, сразу перед ее отъездом. На то, чтобы поговорить, у нас было минут пятнадцать. Этим исчерпывались наши отношения на тот момент, и то, что произошло, потрясло нас обоих. Это было немножко чересчур, и каждый из нас пытался взглянуть на ситуацию более трезво и сдержанно. Без особого, впрочем, успеха.

После этого мы с Кеном не виделись неделю. Он сказал, что ему надо съездить в Лос-Анджелес, а по возвращении он свяжется со мной. Он снился мне еще дважды после своего отъезда. На каком-то глубинном уровне я отчетливо ощущала, что наша встреча была значимой, что в ней был особый смысл, но на сознательном уровне я пыталась отбросить эти мысли. А вдруг я просто что-то выдумываю, вдруг просто строю воздушные замки; в конце концов, у меня было немало разочарований в прошлом. К тому же, собственно говоря, — а что произошло? Несколько объятий, несколько сновидений.

Когда неделю спустя мы отправились на наше первое настоящее свидание, Кен все то время, что мы ужинали, рассказывал про свою бывшую возлюбленную, к которой он ездил в Лос-Анджелес. Если сейчас ему напомнить об этом, он смущается. Но я помню, что была приятно удивлена. Получалось, что он пытается замаскировать свои чувства, заводя разговор о другом человеке. Впрочем, с этого момента и впредь мы все время были вместе. Даже если находились порознь, каждый знал, что делает другой. Но большую часть времени мы проводили вдвоем; мы не любили быть в разлуке друг с другом. А когда мы встречались, нам нравилось быть рядом, прикасаться друг к другу. У меня было чувство, что я за долгое время изголодалась по нему — не просто физически, а эмоционально и духовно. И был единственный способ утолить эту жажду — быть рядом с ним так часто, как это только возможно. Я словно бы черпала от него энергию на всех уровнях.

Как-то одним дивным вечером в начале сентября мы сидели на веранде моего дома в городке Мьюир-Бич и пили вино; нас окружали ароматы Тихого океана и эвкалиптовых деревьев, тихие звуки летнего вечера — шум ветра в листве деревьев, далекий лай собак, звук волн, где-то внизу ложащихся на берег. Каким-то образом мы умудрялись пить вино, полулежа друг у друга в объятиях, — фокус не из простых. После нескольких мгновений молчания Кен спросил: «С тобой что-нибудь похожее происходило раньше?». Не раздумывая ни секунды, я ответила: «Никогда. Ничего подобного. А с тобой?» — «Тоже ничего похожего». Мы рассмеялись, и он сказал, пародируя интонации Джона Уэйна: «Тут что-то большее, чем просто мы с тобой, пилигрим»[9].

Мысли о Кене стали преследовать меня. Мне нравилась его манера ходить, разговаривать, двигаться, одеваться и так далее. Его лицо возникало передо мной каждую секунду. Это стало причиной нескольких неприятных ситуаций. Как-то раз я пошла в магазин, чтобы купить несколько его книжек. Как всегда поглощенная мыслями о нем, я выехала с парковки и оказалась прямо на пути приближающегося фургона. За все годы, что я вожу машину, я ни разу не попадала в аварию. В другой раз, вечером, я собиралась встретиться с Кеном и, снова переполненная мыслями о нем, забыла обо всем остальном. И вот при подъезде к мосту «Золотые Ворота» в машине кончился бензин.

У нас обоих было такое чувство, что мы уже женаты, и теперь от нас требуется только одно — оповестить об этом всех остальных. Мы с Трейей никогда не заговаривали о браке; думаю, мы оба просто не видели в этом необходимости. Это подразумевалось само собой.

Что было поразительнее всего — это то, что мы оба к тому времени оставили надежду найти «того самого, единственного и неповторимого». Трейя уже больше двух лет отказывалась от любых отношений; она решилась продолжать свой жизненный путь в одиночестве. И со мной была такая же история, но все-таки все случилось как случилось: мы были настолько уверены, что поженимся, что даже обсуждать это казалось нам излишним.

Но перед тем как выполнить формальность — действительно попросить ее руки и сердца, — я хотел, чтобы она познакомилась с моим близким другом Сэмом Берхольцем. Сэм жил в Боулдере с женой Хэзел и детьми — Сарой и Иваном (Грозным).

Сэм был основателем и главой издательского дома «Шамбала», который считался лучшим издательством, специализирующимся на исследованиях Востока и Запада, буддизме, эзотерической философии и психологии. Наше знакомство с Сэмом произошло очень давно. Кроме издательского дома, который тогда находился в городе Боулдер, штат Колорадо, Сэм открыл книжный магазин «Шамбала» — очень необычный и по сей день довольно известный магазин в Беркли. Когда Сэм только начинал это дело (ему было в то время двадцать), он обычно сам занимался оформлением почтовых заказов и допоздна работал на складе, упаковывая и рассылая книги заказчикам. А раз в месяц, как часы, он регулярно получал большой заказ от какого-то парня из города Линкольн, штат Небраска. Наконец Сэм подумал: «Если юноша и вправду читает все эти книги, неплохо бы выяснить, кто это такой».

А я и вправду читал все эти книги. Мне было двадцать два года, и я отучился полсрока в аспирантуре, занимаясь биохимией. Сначала я хотел быть врачом и поступил на начальную медицинскую программу в университет Дьюк в городе Дурхем, штаг Северная Каролина; отзанимался этим два года, а потом понял, что клиническая медицина совершенно не соответствует моим духовным запросам: она не предоставляет никакого пространства для творчества. Тебе надо запомнить какой-то набор фактов, а потом механически применять их к замечательным и ничего не подозревающим людям. Это поразило меня так же, как возведение работы сантехника в культ. Кроме того, я понял точно: обращаться таким образом с живыми людьми нечестно. Поэтому я ушел из Дьюка и вернулся домой (отец служил в ВВС, и они с мамой жили на оффутской базе ВВС рядом с городом Омаха, штат Небраска). Я выбрал себе две специальности (по биохимии и биологии) и поступил в университет штата в городе Линкольн. Мне казалось, что биохимия, по крайней мере, дает простор для творчества: там можно было заниматься исследованиями, создать что-то свое, добыть новую информацию, разрабатывать новые идеи, новые подходы, а не просто бездумно копировать то, чему меня обучили.

И все-таки эта область не затронула моего сердца. Биохимия, медицина и естественные науки в целом просто не имели отношения к вопросам, которые стали приобретать для меня первостепенное значение: «Что я такое?», «В чем смысл жизни?», «Зачем я здесь?».

Подобно Трейе, я искал что-то — что-то такое, чего наука попросту не могла мне предоставить. Я принялся настойчиво изучать основные мировые религии, философские и психологические учения, как восточные, так и западные. Я прочитывал две-три книги в день, пропускал занятия по биохимии и избегал лабораторных работ (там, кстати, надо было делать что-то поистине омерзительное — например, разрезать сотни коровьих глаз, чтобы исследовать их сетчатку). Непостоянство моих интересов серьезно обеспокоило преподавателей, которые подозревали, что я собираюсь заняться чем-то плохим — в смысле ненаучным. Как-то раз, когда я должен был прочитать перед преподавателями и студентами доклад по биохимии на какую-то завораживающую тему, что-то вроде «Готоизомеризация родопсина, изолированного от внешних сегментов палочек сетчатки жвачных животных», я вместо этого выступил с двухчасовым докладом, вызывающе названным «Что такое реальность и что мы о ней знаем?», в котором содержались язвительные нападки на методы эмпирической науки. Преподаватели, сидевшие там, слушали меня очень внимательно, задавали множество умных и проницательных вопросов и прекрасно прониклись последовательностью моих рассуждений. И вот когда я наконец закончил свое выступление, из дальнего угла раздалась реплика, произнесенная шепотом, но так, что все ее услышали, и эта реплика, похоже, суммировала реакцию всех присутствовавших: «Bay! Ну а теперь вернемся к реальности».

Это было действительно остроумно, и все мы рассмеялись. Но, увы, то, что говоривший понимал под реальностью, было реальностью эмпирической науки — грубо говоря, чем-то таким, что может быть воспринято человеческими чувствами или их искусственными продолжениями (микроскопами, телескопами, фотографическими пленками и т. д.). Все, что лежит за пределами этой узкой сферы, все, что так или иначе касается человеческой души, или Бога, или вечности, объявляется ненаучным, а следовательно, «нереальным». Всю свою жизнь я изучал науку только для того, чтобы прийти к неприятному выводу: что наука не то чтобы неверна, но чудовищно ограничена и замкнута в очень узкой сфере. Если человеческие существа состоят из материи, тела, разума, души и духа, то наука сносно разбирается только в материи и теле, но очень слабо — в разуме и совершенно игнорирует и душу, и дух.

А мне больше не хотелось заниматься материей и телами; я был сыт по горло истинами о материи и телах. Я хотел узнать больше о разуме и еще больше о душе и духе. Я хотел, чтобы в хаосе фактов, которые мне приходилось переваривать, появился хоть какой-то смысл.

Так получилось, что я наткнулся на каталог книжного магазина «Шамбала». Я ушел из аспирантуры, прекратил работу над кандидатской диссертацией, вместо этого удовлетворившись степенью магистра; последнее яркое воспоминание, которое осталось у меня от аспирантуры, — это ужас, нарисованный на лицах профессоров, когда я рассказал им про свои планы написать книгу о «сознании, философии, психологии и так далее». Чтобы оплачивать аренду квартиры, я устроился мойщиком посуды. Я зарабатывал 350 долларов в месяц и каждый месяц около сотни долларов отправлял в «Шамбалу» за книги, которые заказывал по почте.

Я написал свою книгу. Мне было двадцать три года; книга называлась «Спектр сознания» («The Spectrum of Consciousness»). К счастью, она вызвала восторженные отзывы. Во многом именно положительная реакция на «Спектр» придала мне сил двигаться дальше. В последующие пять лет я мыл посуду, работал помощником официанта, в бакалейном магазине и написал еще пять книг. К тому времени я практиковал дзен-буддийские медитации почти десять лет; книги имели большой успех, и я был абсолютно доволен. Девять лет я был счастливо женат, а потом — счастливо разведен (мы до сих пор остаемся хорошими друзьями).

В 1981 году я переехал в Кембридж, штат Массачусетс, в попытке спасти журнал «Ревижн» («Revision»), который три года назад мы основали вместе с Джеком Криттенденом. «Ревижн» был журналом примечательным во многих отношениях, в первую очередь благодаря организаторской энергии и проницательности Джека. В эпоху, когда кросс-культурная философия и междисциплинарные исследования, как правило, игнорировались, «Ревижн» стал чем-то вроде маяка для тех ученых и интеллектуалов, кто интересовался сравнительными исследованиями Востока и Запада и работами, находящимися на стыке науки и религии. К примеру, мы были первыми, кто опубликовал обстоятельные работы по голографической парадигме, написанные Карлом Прибрамом, Дэвидом Бомом, Фритьофом Капрой[10] и другими. Позже я опубликовал эти статьи в сборнике под названием «Голографическая парадигма: На передовом рубеже науки» (The Holographic Paradigm: Exploring the Leading Edge of Science).

Верится с трудом, но журналом занимались всего два человека. Я, живя в Линкольне, осуществлял общую редактуру, а Джек, живший в Кембридже, занимался всем остальным — корректурой, набором, версткой, печатью, рассылкой. Наконец он принял на работу в отдел подписки девушку, невероятно умную (и невероятно красивую), и очень скоро Джек женился на «отделе подписки», а «отдел подписки» очень скоро забеременел. Джеку пришлось оставить «Ревижн», чтобы подыскать себе настоящую работу, а я отправился в Кембридж, чтобы выяснить, можно ли спасти «Ревижн».

В Кембридже я наконец-то лично познакомился с Сэмом. Мы сразу же стали друзьями. Плотного телосложения, бородатый, гений бизнеса, с крупномасштабным мышлением, Сэм больше всего напоминал мне огромного плюшевого медведя. Он приехал, чтобы разведать возможности переноса издательства «Шамбала» в Бостон, — в конце концов так он и поступил.

Прожив год в Кембридже, я понял: с меня хватит. Друзья считали, что мне понравится Кембридж, потому что там есть интеллигентная среда, но мне она показалась не столько интеллигентной, сколько занудной. Люди явно путали скрежет зубов с мыслительной деятельностью. «Ревижн» в итоге удалось спасти, перенеся его в издательство «Хелдрефф» («HeldreffPublications»), и я переехал из Кембриджа в Сан-Франциско — точнее говоря, в Тибурон, где и поселился у Фрэнсис с Роджером, которые год спустя познакомили меня с Трейей.

Сэм вернулся к своей семье в Боулдер, а я — перед тем как сделать предложение Трейе — очень хотел, чтобы они с Сэмом посмотрели друг на друга. Поэтому по дороге в Аспен, где я должен был познакомиться с семьей Трейи, мы сделали остановку в Боулдере. Поговорив с Трейей чуть больше пяти минут, Сэм утащил меня в сторонку и сказал:

— Я не просто одобряю. Я не пойму, как тебе удалось ей понравиться.

Тем же вечером у выхода из ресторана «Руди» на Перл-стрит я сделал Трейе предложение. Она ответила коротко: «Если бы ты не сделал мне предложения, я бы сама его сделала».

Я еще раньше планировала приезд в Колорадо к родителям. Несмотря на то что мы с Кеном знали друг друга не больше двух недель, я отчаянно хотела, чтобы он с ними познакомился. Мы с ним решили совместить деловую поездку в издательство «Шамбала» в Боулдере с визитом в Аспен. Я вылетела раньше и, решительно отбросив всякую предусмотрительность, провела три дня, настойчиво рассказывая родителям и старым друзьям о чудесном, уникальном, совершенно неотразимом мужчине. Мне было неважно, что они обо мне подумают, даже несмотря на то что я в жизни ни разу не рассказывала о мужчинах и последние два года вообще ни с кем не встречалась! Я не боялась, что меня сочтут дурочкой, по одной причине: я была абсолютно уверена в своих чувствах. Многие из моих друзей знали меня более десяти лет, и по большей части они были убеждены, что я никогда не выйду замуж. Моей маме не удалось сдержаться — она хотела выяснить только одно: поженимся ли мы — несмотря на то что я ни о чем таком не упоминала и этот вариант мы с Кеном никогда не обсуждали. Что я могла ей сказать? Правду. Да, сказала я, мы поженимся.

Улетая в Денвер, где я должна была встретиться с Кеном в аэропорту, я вдруг страшно занервничала. Ожидая его, я немного выпила — это было для меня очень непривычным. Я нервно смотрела на всех выходящих из самолета и втайне надеялась, что он не появится. Что это вообще за высокий, бритоголовый, совершенно ни на кого не похожий мужчина, которого я так жду? Готова ли я к этому? Нет, на тот момент я была не готова.

И в этом самолете его не оказалось. У меня появилось время, чтобы еще раз все обдумать. Мои чувства менялись — от опасений, что он не прилетит, к облегчению, что я его не увидела, к разочарованию и легкой панике при мысли, что он вообще больше не появится. А вдруг он просто плод моей фантазии? А вдруг он просто остался в Лос-Анджелесе со своей бывшей возлюбленной? А вдруг… и я всем сердцем захотела увидеть его снова.

И он прилетел — следующим рейсом. Его невозможно было ни с кем спутать, невозможно не заметить. Со смешанными чувствами взвинченности, смущения и искренней радости я приветствовала его, все еще до конца не привыкнув к тому, что его бросающаяся в глаза внешность привлекает всеобщее внимание.

Несколько следующих дней мы провели в Боулдере с его друзьями. Поскольку мы с Кеном всегда были вместе — неважно, на людях или наедине, — мне стало интересно, что думают обо мне его друзья. Как-то вечером, после ужина, когда мы стояли у выхода из ресторана, где только что отужинали с Сэмом и Хэзел, я спросила его, что он рассказал про меня своим друзьям. Они взял мои руки в свои и, глядя на меня огромными карими глазами, произнес: «Я сказал Сэму вот что: если эта женщина согласится, я хотел бы на ней жениться». Без малейших раздумий или колебаний я ответила: «Конечно, соглашусь». (Я подумала, а может быть, и произнесла вслух: «Я сама собиралась тебе это предложить».) И мы пошли, чтобы выпить шампанского, — всего через десять дней после нашего первого свидания. Был прекрасный летний вечер, с ветерком, свежий, ясный, наполненный энергией. Я чувствовала присутствие Скалистых гор, неясно вырисовывающихся позади нас, чувствовала, как они радуются нашим планам, благословляют нас. Мои любимые горы. Мужчина моей мечты. Я была на седьмом небе от головокружительного счастья.

Через несколько дней мы прибыли в Аспен — город, где я прожила больше десяти лет. Кен понравился моим родителям. Он понравился моему брату и невестке. Он понравился всем моим друзьям. Одна моя сестра позвонила, чтобы поздравить меня. Другая моя сестра, чем-то обеспокоившись, позвонила, чтобы задать мне несколько вопросов и убедиться, что это всерьез. Этот тест я успешно сдала. Мы с Кеном гуляли по моему любимому маршруту, вверх по Ручью Загадок, окаймленному с обеих сторон живописными холмами. Великолепная ледниковая долина, заросшая стройными осинами и могучими хвойными деревьями, с грядами голых скал, отпечатавшихся на фоне кристально чистого голубого неба.

В детстве я гуляла здесь чуть ли не каждый день. Эту долину я воскрешала в памяти всякий раз, когда мне надо было успокоиться. И вот мы были здесь, и нам сопутствовали умиротворяющее журчание ручья, колибри, время от времени проносившиеся стрелой; воздух наполнял мягкий шелест осиновых листьев, а вокруг были цветы — «индейская кисточка», горечавка, астры и водосбор, усеявший все окрестности.

В тот вечер мы отправились в маленькую хижину в осиновой роще, чтобы спокойно побыть наедине. Она выглядела так, словно была построена гномами или эльфами. Огромная, красноватая, заросшая лишайником скала образовывала одну из стен, по углам которой росли живые осиновые деревья, а остальные стены были сложены из осиновых бревен. Можно было пройти совсем рядом с хижиной и не заметить ее — так естественно она вписывалась в пейзаж. Бурундуки чувствовали себя внутри хижины как дома — даже еще больше, чем снаружи. Там мы с Кеном поговорили о будущем и, счастливые, уснули друг у друга в объятиях.

Мы были одни; сидели напротив камина, огонь освещал прохладную ночь, а электричество в доме снова не работало.

— Вот тут, у тебя на левом плече, — сказала Трейя. — Ты видишь?

— Нет, я ничего не вижу. А что надо увидеть?

— Смерть. Она прямо здесь, на твоем левом плече.

— Ты что, серьезно? Ты просто шутишь, да? Я не понимаю.

— Мы говорили о том, каким великим учителем является смерть, и вдруг у тебя на левом плече я увидела фигуру — темную, но мощную. Это смерть, я уверена.

— И часто у тебя бывают галлюцинации?

— Нет, никогда. Я просто увидела смерть на твоем левом плече. Я понятия не имею, что это значит.

Я ничего не мог поделать. Я взглянул на свое левое плечо. И ничего не увидел.

Глава 2

За пределами физики

Свадьба должна была состояться 26 ноября, несколько месяцев спустя. Тем временем мы с головой погрузились в хлопоты. Точнее сказать, Трейя погрузилась в хлопоты, а я писал книгу.

Эта книга под названием «Квантовые вопросы» («Quantum Questions») была посвящена тому примечательному факту, что буквально все великие первооткрыватели современной физики — люди вроде Эйнштейна, Шредингера и Гейзенберга — были в том или ином смысле духовными мистиками; сама по себе ситуация необычная. Самая основательная из естественных наук — физика — пересеклась с самой тонкой гранью религии — мистицизмом. Почему? И что такое мистицизм?

В общем, я собирал высказывания Эйнштейна, Гейзенберга, Шредингера, Луи де Бройля, Макса Планка, Нильса Бора, Вольфганга Паули, Артура Эддингтона и Джеймса Джинса[11]. Научный гений этих людей не подлежит сомнению (все упомянутые, кроме двоих[12], были нобелевскими лауреатами); но самое удивительное, как я уже сказал, это то, что все они разделяли глубоко духовный, мистический взгляд на мир. Казалось бы, меньше всего этого можно было ожидать от передовых ученых.

Суть мистицизма в том, что в самой глубинной части своего «Я», в самом центре своего сознания ты обнаруживаешь единство с Духом, единство с Божественным Сознанием, единство со Всеобщим во вневременной, вечной и неизменной ипостаси. Звучит слишком заумно? Давайте послушаем Эрвина Шредингера, нобелевского лауреата, одного из основателей современной квантовой механики.

«Невозможно, чтобы то единство знаний, ощущений и воли, которое мы называем своим «я», возникло в этом мире из ниоткуда, в конкретный и не очень отдаленный момент времени; разумнее считать, что эти знания, ощущения и воля по сути своей вечны и неизменны и, кроме того, едины во всех людях, точнее сказать — во всех существах, способных к восприятию. Несмотря на то что обыденному сознанию это кажется непостижимым, мы — и все остальные разумные существа — являемся частью друг друга и единого целого. Отсюда следует, что проживаемые нами жизни — не просто элементы общей жизни, но в определенном смысле она и есть то самое Общее… Это описывается священной мистической формулой, чрезвычайно простой и ясной — «я на востоке и на западе, я наверху и внизу, я и есть весь этот мир».

Значит, можно упасть на поверхность матери-земли, растянуться на ней с твердой уверенностью, что ты составляешь единое целое с ней, а она — с тобой. Твое существование так же прочно, ты так же неуязвим, как и она; точнее, в тысячу раз прочнее и неуязвимее. Так же наверняка, как она поглотит тебя завтра, она возродит тебя к жизни заново, причем не единожды, а тысячи тысяч раз, так же как тысячи раз в день она поглощает тебя. Поскольку всегда и вовеки существует только сейчас, одно и то же сейчас, настоящее — единственное, что не имеет конца»[13].

Согласно учению мистиков, когда мы выходим за пределы нашего частного самосознания, нашего ограниченного эго, мы открываем Высшее единство, единство со Всеобщим, с мировым Духом, бесконечным и всеохватывающим, вечным и неизменным. Эйнштейн объясняет это так: «Человеческое существо является частью того общего, что мы называем Вселенной; эта часть ограничена во времени и пространстве. Человек осмысливает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального. Это своего рода оптическая иллюзия человеческого сознания. Эта иллюзия — что-то вроде тюрьмы для нас, она ограничивает нас рамками личных стремлений и ориентированностью на тех немногих, кто находится рядом. Нашей задачей должно стать освобождение из этой тюрьмы».

И действительно, самая суть медитации или самосозерцания на Востоке или на Западе, в христианстве, мусульманстве, буддизме или индуизме — в том, чтобы освободить нас от этой «оптической иллюзии» (предполагающей, что мы — всего лишь частные «эго», отделенные друг от друга и от вечного Духа); в том, чтобы сделать очевидным: освободившись из тюрьмы индивидуальности, мы составим одно целое с Божественным и, следовательно, со всеми его проявлениями, без ограничений пространства и времени.

Это не теория, это прямой и непосредственный опыт, о котором человечеству известно с незапамятных времен и который по сути одинаков, где бы и когда бы он ни фиксировался. Шредингер писал: «В культурном контексте, где конкретные понятия ограничены и локализованы, опасно формулировать этот вывод простыми словами, которых он требует. В христианской понятийной системе сказать: «И посему я Всемогущий Господь» будет одновременно кощунством и нелепостью. Но, пожалуйста, отбросьте на мгновение все эти обертоны и подумайте о том, что само по себе это открытие не новость. В индуизме этот вывод ни в коем случае не сочли бы нелепым; наоборот, там он считается квинтэссенцией глубочайшего проникновения в устройство мира. Кроме того, мистики разных эпох независимо друг от друга, однако в абсолютном согласии друг с другом (примерно как частицы в идеальном газе) описывали свой неповторимый жизненный опыт в категориях, которые можно резюмировать фразой: «Deus factus sum — Я стал Богом».

Это не значит, что мое личное эго есть Бог, ни в коем случае. Скорее иначе: в глубинной части своего чистого сознания я напрямую взаимодействую с космосом. Именно это непосредственное взаимодействие, это мистическое переживание так интересовало пионеров физики.

В «Квантовых вопросах» я хотел показать, как и почему эти великие физики были мистиками; я хотел предоставить им самим возможность высказаться о том, почему «самые прекрасные чувства из всех, которые мы можем пережить, — это мистические чувства» (Эйнштейн), о том, почему «механика требует мистики» (де Бройль), о том, что такое — пребывание «в сознании некоего вечного Духа» (Джине), о том, почему «синтез, объединяющий рациональное понимание и мистический опыт, есть миф, высказанный или невысказанный, повествующий о сегодняшнем дне и о нашей эпохе» (Вольфганг Паули), и о самой важной из всех возможных взаимосвязей — взаимосвязи «между человеческой душой и Божественным Духом» (Эддингтон).

Заметьте: я не утверждал, что сама современная физика поддерживает или обосновывает мистический взгляд на мир. Я говорил, что сами физики были мистиками, а не то чтобы их наука была мистической или духовной дисциплиной, благодаря которой возникает религиозное мировоззрение.

Иными словами, я абсолютно не соглашался с такими книгами, как «Дао физики» и «Танцующие мастера By Ли»[14], в которых утверждалось, что современная физика поддерживает или даже служит обоснованием восточного мистицизма. Это колоссальная ошибка. Физика — это конечная, относительная и частная дисциплина, имеющая дело с весьма ограниченным аспектом реальности. К примеру, она не затрагивает биологической, психологической, экономической, литературной или исторической реальности, в то время как мистицизм имеет дело с ними со всеми, с целым. Сказать, что физика обосновывает мистицизм, — все равно что сказать, что хвост обосновывает существование собаки.

Используем платоновскую аналогию Пещеры: физика дает нам детальную картину теней в Пещере (это относительная истина), в то время как мистицизм прямо подводит нас к Свету, который светит вне Пещеры (это абсолютная истина). Можно сколько угодно изучать тени — Света ты все равно не узнаешь.

Более того: никто из основоположников современной физики и не считал, что она поддерживает мистическое или религиозное мировоззрение. Скорее они полагали, что современная наука больше не должна опровергать религиозное мировоззрение, просто потому что современная физика, в отличие от физики классической, стала очень остро ощущать свои ограниченные и частные задачи, свою полную неприспособленность к исследованию реальности в целом. Вот как об этом выразился Эддингтон, также использовавший аналогию Платона: «Честное признание того, что физическая наука занимается миром теней, — одно из самых значительных ее достижений в последнее время».

Все эти пионеры современной физики были мистиками прежде всего потому, что хотели выйти за пределы естественных ограничений, присущих науке, к внутреннему мистическому сознанию, которое, преодолевая границы мира теней, открывает высшую и непреходящую реальность. Они были мистиками не благодаря физике, а скорее вопреки ей. Иными словами, они стремились к мистицизму как к метафизике, что означает буквально «то, что лежит за пределами физики».

А как же насчет попыток подкрепить определенную религиозную концепцию интерпретациями из современной физики? Эйнштейн, выражавший мнение большинства физиков, называл эти попытки «порочными». Шредингер прямо называл их «вредными» и пояснял: «Физика не должна иметь к этому никакого отношения. Отправная точка физики — повседневный опыт, который она развивает, используя более тонкие методы. Она сохраняет родство с обыденным опытом, принципиально не переходит его границ, она не может вступить в иные сферы… потому что ее [религии] истинная сфера лежит далеко за пределами досягаемости научного объяснения». Эддингтон был более конкретен: «Я не хочу сказать, что новая физика «доказывает религию» или дает какие-либо позитивные основания для религиозной веры. Со своей стороны я абсолютно не принимаю подобных попыток» (курсив его).

Почему? Только представьте себе, что случилось бы, если бы кто-нибудь всерьез сказал: современная физика обосновывает мистицизм. Что произойдет, если мы, например, скажем, что физика нашего времени находится в полном согласии с просветлением Будды? И что случится, если физика завтрашнего дня вытеснит или трансформирует теперешнюю физику (а так, конечно, и будет)? Неужели бедный Будда больше не будет просветленным? В том-то и проблема. Мы подвесим Бога на крючок физики сегодняшнего дня, и когда с него соскользнет физика, такой Бог соскользнет вместе с ней. Именно это и беспокоило всех мистически настроенных физиков. Они не желали, чтобы физика была извращена или мистицизм был обесценен этим бессмысленным брачным союзом.

Трейя наблюдала за всем этим с огромным интересом; вскоре она стала моим лучшим редактором и самым умным критиком. Работа над книгой доставляла мне особое удовольствие. Мы с Трейей занимались медитацией, а следовательно, оба разделяли мистический взгляд на мир, и наша практика медитации была прямым путем к практикам, ведущим за пределы индивидуального, за пределы «эго» и открывающими Самость и Источник за пределами обыденности. Тот факт, что многие из великих физиков мира были также и искренними мистиками, был для меня серьезной поддержкой. Довольно давно я решил, что существует два типа людей, верящих в мировой Дух, — те, кто не слишком умен (например, Орал Роберте[15]), и те, кто чрезвычайно умен (например, Альберт Эйнштейн). Те, кто посередине, считают, что не верить в Бога или во что-то подобное, «сверхрациональное», — показатель высокого интеллекта. С другой стороны, Трейя и я верили в Бога как в свое глубинное Основание и Цель, что означало, что мы либо невероятно умны, либо слегка глуповаты. Под «Богом» я понимаю не антропоморфную «отцовскую» (или «материнскую») фигуру, а скорей чистый разум, сознание как таковое, подлинно сущее и всё сущее, сознание, к которому ты обращаешься во время медитаций и прибегаешь в повседневной жизни. Такое мистическое понимание было самым важным для Трейи, и для меня, и для нашей жизни вместе.

Трейя наблюдала за составлением моей книги еще и с некоторым изумлением. Она считала: чем бы я ни занимался, я в любом случае стараюсь отлынивать от участия в подготовке к приближающейся свадьбе. Может, это и было правдой.

Моя связь с Трейей становилась все глубже и глубже — настолько, насколько это вообще было возможно. Мы оказались очень, очень, очень далеко «за пределами физики»! Любовь — это испытанный временем способ преодолеть ограниченность человеческого существования и совершить прыжок в самое сердце возвышенного; мы с Трейей взялись за руки, закрыли глаза и прыгнули.

Оглядываясь назад, я понимаю, что у нас было всего четыре отчаянно коротких месяца, чтобы закрепить наши отношения перед тем, как случилась страшная беда. Близость, возникшая между нами за эти несколько экстатических месяцев, помогла нам продержаться последующие пять лет кошмарных блужданий по медицинскому аду. Наша любовь едва не раскололась лишь для того, чтобы заново срастись и в буквальном смысле опять свести нас вместе.

А тем временем мы звонили и писали нашим друзьям, которые были добры и терпимы к двум людям, превратившимся в самых настоящих яростных берсерков. Моим друзьям хватало одного взгляда на Трейю, чтобы без особого труда понять, почему я, говоря о ней, мог только невнятно лепетать. Друзья Трейи, которые вообще не помнили, чтобы она была когда-либо столь разговорчива, считали, что все у нас складывается просто замечательно. Я был необыкновенно лаконичен, Трейя — необыкновенно многословна.

Мьюир-Бич, 2 сентября 1983 года

Дорогой Боб!

Буду краток. Я ее нашел. Я не знаю точно, что значит это выражение, но я ее нашел. Ее зовут Терри Киллам, и она, ну… Она хороша собой, умна, даже гениальна, она исполнена любви, нежности, тепла, чуткости… Я сказал, что она хороша собой? сказал, что она гениальна?.. И еще кое-что: в ней больше отваги и внутренней цельности, чем в любом другом известном мне человеке (включая и мужчин, и женщин). Не знаю, Боб, я бы пошел за этой женщиной куда угодно. Впрочем, не так уж она и умна, потому что она испытывает такие же чувства по отношению ко мне. Через десять дней после нашего знакомства я сделал ей предложение. Ты можешь в это поверить? Она согласилась — а в это ты можешь поверить? Жди приглашения на свадьбу. Можешь привести с собой кого-нибудь, если сочтешь нужным.

До встречи.

Кен

P. S. Знаю, что ты появишься на второй день, если он будет.

Мьюир-Бич, 4 сентября 1984 года

Дорогая Элисон!

Итак, милая, я наконец его нашла. Помнишь список, который мы составляли, когда как следует напились шерри, — список требований к идеальному мужчине? Сколько же лет прошло с тех пор и какой крайний срок я для себя определила? Уже не помню… я ведь довольно давно сдалась. И не могла даже вообразить, что со мной случится что-нибудь подобное.

Его зовут Кен Уилбер — может быть, ты слышала о его книгах или читала какие-нибудь из них. Он пишет о сознании и трансперсональной психологии, и его книги очень часто используются в разных университетах (в том числе и моем — Калифорнийском институте интегральных исследований). Если ты ничего не читала, я думаю, тебе будет интересно, так что я посылаю тебе кое-что из его книг. Многие считают его ведущим специалистом по трансперсональным исследованиям. Кен острит: «Быть крупнейшим специалистом по трансперсональной психологии примерно то же самое, что быть самым высоким зданием в Канзас-сити».

Встреча с ним заставила меня осознать, что в душе я уже смирилась с тем, что мне ни за что не встретить человека, за которого мне захотелось бы замуж, и я пойду по жизни своим старым, привычным, независимым путем. У меня даже мысли не появлялось выйти за кого-нибудь замуж, хотя мне уже тридцать шесть лет, — и вдруг появился мистер Кен Уилбер!

Мы чувствуем себя так, словно были вместе всегда. До этого никогда в жизни я не чувствовала такой близости ни с одним мужчиной; ощущение такое, словно я связана с ним каждой клеточкой своего существа, и эта связь — всего лишь самое явное и непосредственное выражение той связи, которая существует между нами на всех уровнях, в том числе и на самом тонком. Я никогда не чувствовала себя такой любимой и желанной другим человеком, никогда в жизни. И он определенно мужчина для меня! Если честно, самым трудным для меня было привыкнуть к тому, что он наголо бреет голову (он дзен-буддист, занимается медитациями лет двенадцать-тринадцать, и у него вошло в привычку бриться наголо). Ему тридцать четыре года, его рост метр девяносто, он худой, у него красивое и очень открытое лицо, и он прекрасно сложен. Я попытаюсь вложить фотографию, а еще высылаю несколько его книг.

Когда я его нашла, то почувствовала, что это в каком-то смысле меня оправдало… Звучит несколько резко, но именно это я и почувствовала. Почувствовала, что я шла туда, куда меня вел внутренний голос, хотя на первый взгляд его инструкции казались запутанными, — и все-таки пришла. У нас такое чувство, что мы уже встречались прежде, а в этой жизни просто снова разыскивали друг друга… Не знаю, верю ли я в это буквально, но это очень точная метафора того, что мы чувствуем. Мы чувствуем духовное родство — пускай это и звучит напыщенно. Когда я с Кеном, я чувствую, как заполняются в моей душе те участки, где прежде жили неуверенность в себе и в мире. Я отношусь к нему с огромным уважением — за его книги и за его ум, и мне очень нравится, что его ум проявляется буквально во всем, что он делает. Еще у него великолепное чувство юмора — с ним я не перестаю хохотать! — и легкость, с которой он идет по жизни, — все это тоже мне нравится. Я чувствую, что он меня любит и понимает так, как никто не любил и не понимал. Он самый любящий, добрый и надежный мужчина из всех, кого я знаю. У нас отношения очень естественные, очень легкие, и в них нет проблем, которые надо было бы прорабатывать. Получается как-то так: «О, вот ты где? А я тебя искал!» Вдвоем мы прекрасная команда, и я с удовольствием предвкушаю, что в будущем получится из соединения наших жизней. Удивительная мысль — заглянуть вперед лет на двадцать и увидеть, что мы все еще вместе… настоящее приключение! И я искренне предвижу долгую жизнь с ним.

Иногда я не очень во все это верю, по-настоящему не верю, что вселенная просто так дала мне все это, что все может так быстро измениться в жизни и так далее. Но мы очень привязаны друг к другу, и я думаю, что это будет восхитительно — наблюдать, какими станут наши отношения и дело нашей жизни годы спустя. Кен уже почти ко мне перебрался, теперь мы планируем свадьбу. И это тоже кажется странным — планировать свадьбу. У нас ощущение, что мы уже женаты, а все формальности предназначены главным образом для родственников.

Вот такие у меня новости, милая. В последнее время я занимаюсь только одним — провожу время с Кеном и продолжаю консультировать своих клиентов. Уже поздно, и я устала. Я расскажу тебе больше, когда мы увидимся… на свадьбе!

С любовью, Терри

Я все еще смотрел на свое левое плечо, я всматривался пристально, потому что ничего не замечал. Может быть, Трейя просто шутила: я не знал ее настолько хорошо. «Ты видела ее в каком-то переносном смысле?»

— Я не знаю, что это значит, но я отчетливо видела фигуру смерти, которая сидела на твоем плече, так же ясно, как сейчас вижу твое лицо. Она была похожа — как бы сказать, — на черного гремлина, она просто сидела там и улыбалась.

— Ты уверена, что с тобой не случается такого часто?

— Никогда. Уверена.

— Почему у меня на левом плече? Почему у меня? — все это становилось каким-то диким. В комнате был только свет колеблющихся языков пламени, и от этого все становилось еще и жутковатым.

— Я не знаю. Но, похоже, это что-то важное. Я серьезно.

Она была настолько серьезна, что я не мог удержаться: еще раз посмотрел на свое левое плечо. И снова ничего не увидел.

За месяц до бракосочетания Трейя пошла на медосмотр.

И вот я лежу на смотровом столе в кабинете моего доктора, у меня широко разведены ноги, на колени наброшена белая простыня, и я открыта для прохладного воздуха и рук своего врача — типичная поза для гинекологического обследования. Мне казалось, что это правильно — пройти общий медицинский осмотр сейчас, когда я собралась замуж. Родители устраивали такие проверки регулярно, а я нерегулярно. Конечно же, я чувствовала себя прекрасно. Я всегда была здоровой, как — простите мне это сравнение — лошадь. Кену должна была достаться здоровая жена. Я представила себе африканского вождя, который проверяет зубы и щиколотки девушки, перед тем как женить на ней своего сына.

У меня в голове полно планов и дел: где устроить свадьбу, какой выбрать фарфор и хрусталь, и еще множество проблем вселенского масштаба, и все их надо решить до того, как наш союз будет скреплен. На всевозможные приготовления не так уж много времени. Мы решили пожениться примерно через неделю после знакомства, а свадьбу назначили через три месяца.