С вечера до утра

Прежде думали, что, производя свои странные звуки, выпь опускает клюв в воду и «дудит». Позднее заметили — все не так. Выпь раздувает пищевод, и получается резонатор. Потом она то поднимает голову вверх, то роняет ее на грудь и, выдыхая воздух, бубнит басом: «У-трумб-бу-бу…»

На юге страны, в местах болотистых, у воды, громким криком «квау-квау!» заявляет о себе небольшая, коротконогая цапля, названная кваквой. Коротконогая она, разумеется, относительно, в сравнении с другими ее голенастыми родичами, у которых чешуйчатые ноги-трости не в меру тонки и длинны. У кваквы спина и «шапка» на голове черные, крылья серые, а брюшко белесое. На затылке (весной и летом) два — четыре длинных тонких белых пера. Это и брачное украшение, и сигнальный вымпел.

Кваквы ловят рыбу, лягушек и насекомых по ночам и в сумерки.

В темноте, когда возвращаются они к гнезду, нелегко разобрать, кто подлетает — свои или враг? Чтобы детишки их узнали, кваквы предупреждают птенцов особым наклоном головы. Приближаясь к гнезду, кваква прижимает клюв к груди, и птенцы видят тогда ее сине-черную «шапочку» и несколько белых перьев над ней: цапля распускает их веером.

Если не будет этой сигнальной позы мира и родительского привета, птенцы испуганно, враждебно замрут в боевой позиции и, защищаясь, станут клевать нарушившего правила родителя. Даже аппетитная лягушка в его клюве не умиротворит их, не утихомирит агрессивных наскоков на кормящую мать или отца.

Лягушачьи концерты и жабьи похождения

Теперь приглашаю вас взглянуть любопытными, не брезгливыми глазами на то угощение, которое кваква принесла детям и держит в клюве. Это могут быть разные лягушки, их легко запомнить и знать полезно.

Хоровые неблагозвучные (согласен!) песнопения лягушек — обязательный аккомпанемент ко всем звукам летних ночей (в местах, разумеется, достаточно сырых).

«Уорр… уорр… уорр… круу!..» — размеренно, громко, гортанно, раздувая серые резонаторы — пузыри в углах рта, — кричат (и днем и ночью, а вечером особенно) большие зеленые лягушки. Их называют озерными, хотя чаще их можно встретить тем не менее на берегах больших и малых рек. Внезапное резкое — «кре-кре-кре… нек-нек-нек…» — каркающее соло то одного, то другого самца вырывается грубым крещендо из слаженного монотонно звучащего кваканья.

На небольших водоемах, с водой обычно непроточной, в прудах, на лесных карьерах, просто в лужах и канавах живут у нас другие зеленые лягушки — прудовые. Они ростом поменьше, цветом ярче, изумруднее и кричат не так громко и грубо (нередко и днем, но особенно звучные и многоголосые концерты задают по ночам, весной и летом).

«Коакс, коакс, коакс, кракс…»

Вдруг резкий вибрирующий выкрик — «реккеккекке!», и опять — «коакс, коакс, коакс…».

Раздувают усиливающие звучание белые или желтоватые резонаторы.

У озерных лягушек (помните?) резонаторы серые или даже черные. Когда резонаторы не вздуты криком, они обозначаются у углов рта узкими продольными полосами. Озерная лягушка сверху зеленая, но более блеклая, чем прудовая, часто оливковая, иногда бурая, с черными и темно-зелеными пятнами и светлой полосой вдоль спины. Это самая большая наша лягушка: от носа до конца тела 15–17 сантиметров.

Прудовые квакушки редко бывают больше дециметра (рекорд — 12–13 сантиметров). Самцы меньше самок (средняя длина 7,5 сантиметра). У озерных преимущество слабого пола в силе и росте не так велико. Прудовые лягушки, как упоминалось уже, обычно изысканно изумрудные, как и сочные травы в прудах, ими обжитых. Но иногда попадаются желтовато- или серо-зеленые и совсем редко — бронзово-коричневые или даже голубоватые.

Видовое название прудовых лягушек — «эскулента», что в переводе с латинского означает «съедобная». Те народы, которые едят лягушек, предпочитают прудовых многим другим. Мясо у них действительно очень нежное, как у юного цыпленка. Однако, уверяют знатоки, обычные травяные лягушки, которых часто встречаем мы в поле и в лесу, еще вкуснее.

Эти лягушки, несмотря на зелень трав, среди которых они живут, не зеленые, а разных оттенков бурого цвета — от грязно-желтого до почти черного. Сверху. А на брюхе у них мраморный пятнистый рисунок, основной тон которого грязно-белый (обычно у самцов) и буровато-желтый, красновато-коричневатый (у самок). А с однотонным светлым брюхом (без пятен) — очень редки.

Если попалась вам белобрюхая (без пятен на животе), то, скорее всего, это остромордая лягушка (она же — болотная). Тоже бурая (не зеленая), ростом поменьше травяной. Обычна в лесах, лугах, на болотах, в садах и рощах, как и травяная (и еще более обычна — в степях и лесостепях). Обе живут в таежных лесах Заполярья, но травяная — местами севернее остромордой, например, на Кольском полуострове (остромордой здесь нет) и по всей Скандинавии вплоть до Нордкапа. Травяная лягушка — самая северная из всех лягушек и ночами, пожалуй, самая молчаливая (хотя образ жизни у нее, впрочем, как и у остромордой, в основном ночной). Ее глуховатое, воркующее кваканье можно услышать (нередко из-под воды!) весной, когда травяные лягушки размножаются. На озерах и прудах местами лед еще не сошел, а они уже пробудились от зимнего сна на дне водоемов и заняты икрометанием.

Под Киевом (если весна ранняя) первые лягушки появляются уже в конце февраля, под Москвой — в марте — апреле (а на севере Франции — в январе). Отложат самки в воде студенистые комки икры (каждая полторы — четыре тысячи икринок) и уйдут путешествовать по суше — от воды уходят далеко: были бы места сырые, а дни нежаркие (в знойные сухие дни у травяных лягушек беспробудный летний сон, во всяком случае на юге Западной Европы).

Остромордые лягушки (в апреле, в начале мая) наполняют во множестве — кишмя кишат! — лесные болота, залитые весенними водами поляны, опушки и низины. Самцы в эту пору у них сине-голубые! Красивого небесного оттенка, который возникает в коже от лимфы, обильно ее наполняющей. Видели голубых лягушек весной?

Негромкие, казалось бы, вблизи, но далеко слышные голоса остромордых лягушек и днем и ночью воркующим гулом наполняют наши леса. Кричат они без перерыва: «Ко, ко, ко…» Слушаешь и думаешь: «Когда же умолкнут, хоть ненадолго?» Отойдешь подальше — вроде как тетерева бормочут на току…

Покончив с весенними делами (хоровым кваканьем и размножением), остромордые лягушки, как и лягушки травяные, распрыгиваются по окрестному сухопутью.

А лягушки зеленые, озерные особенно, даже и летом, закончив размножение, далеко от воды не уходят — лишь на расстояние немногих прыжков, которые у них достаточно велики (больше, чем у бурых лягушек), чтобы в несколько скачков поменять одну среду своего амфибиального существования на другую.

На юго-западе СССР, скажем на Украине, где-нибудь на поросшей кустами поляне, в темном грабовом лесу или дубняке, в ивняках у реки весной и все лето до осени скороговоркой кричит кто-то: «Крак-крак-крак…» Резко. Громко. Подумать можно, что птица какая-нибудь ночная. Пойдете на крик, приблизитесь осторожно, почти вплотную — вот он рядом! Но не видно… Еще шаг — кажется, рукой коснуться можно крикуна… Вдруг умолк, и тихо стало. Ищите в кустах уже не таясь, но никто не вспорхнул, напуганный, не бежит, не шуршит, не пробирается…

Даже если и днем это «крак-крак-крак» услышите и подойдете тихо и незаметно к самому кусту или дереву, с которых исторгается «крак-крак-крак», увидеть никого все равно невозможно. Но не дерево же кричит…

Очень мал громкогласный крикун, и зеленый он, как лист, на котором сидит, прилипнув всеми пальцами четырех крохотных ножек. Концы пальцев кругленькие, расширены в диски, клейкие снизу от выделений особых желез — весьма ценное эволюционное приобретение для ловкого прыгуна в листве (до самых макушек забирается!). Квакша! Маленькая (с наперсток) древесная лягушка. Самец-квакша, раздувая темное горло (у самочки оно белое), кричит громко и очень похоже на голоса некоторых хищных птиц.

Квакша зеленая, как было сказано. Но это в окружении зелени. Если приходится ей жить в ином цветовом окружении, меняет в тон ему и свой наряд — может стать (иногда за несколько минут!) бурой, серой, светло-желтой или почти черной.

Только весной и в начале лета, в апреле — мае, живут квакши в воде, где и размножаются. Потом переселяются на кусты, деревья и травы с широкими листьями. Лишь затяжные дожди могут прогнать их отсюда в какие-нибудь подземные укрытия или обратно в воду (правда, некоторые самцы по непонятной причине и в хорошую погоду почти все лето живут в воде).

И еще интересно: головастики у квакш в зрелом возрасте, перед превращением в лягушек, уж очень большие. Прямо переростки! Длиной 5 сантиметров — с самых крупных известных науке взрослых квакш (и больше самых крупных головастиков травяной и остромордой лягушек, зеленой и обыкновенной жаб, которые великаны в сравнении с квакшей!). Правда, три сантиметра занимает хвост, которого, как известно, у взрослой лягушки нет. Но и оставшиеся два сантиметра — это много: ведь лягушата-квакши, в которых головастики-переростки превращаются, и того меньше. Это парадоксальное явление — когда личинки крупнее существа, в которое она позднее превратится, — у другой лягушки, южноамериканского псевдиса, еще более поразительно: сама лягушка — 7,5, а ее головастик — 28 сантиметров!

Головастики жаб, упомянутых выше, очень невелики: зеленой жабы — 3, 4, 5 сантиметров (длина с хвостом), а обычной, серой, еще меньше. Жабята, впервые покинувшие воду, тоже крохотные, лишь через много лет вырастают иные из них в весьма и весьма солидных, толстых и рослых амфибий. В 20 сантиметров длиной — редко, но попадаются серые жабы, самки. А самцы до самого преклонного возраста сохраняют известную «стройность» и тонкость тела (насколько это вообще для жаб возможно) и небольшие его размеры (до 8–10 сантиметров).

У жабы кожа бугристая, не гладкая, как у лягушки, бородавчатая, у глаз — две большие овальные выпуклости (околоушные железы — паротиды), рот беззубый[1] и тайная ночная жизнь. Лишь в сумерках вылезают жабы из подвалов, нор, пещер, из-под половиц сараев, из-под бревен и камней и прочих подобных укрытий, где прятались весь светлый день, терпеливо дожидаясь ночного мрака, прохлады и сырости. Где скачком, но чаще перебежками (жабьей рысью!), плотно прижавшись к земле и выбирая пути поукромнее, выходят жабы на охоту за насекомыми, слизнями, червями, большая часть которых — злейшие враги огородов, садов и полей. Польза людям от этих жабьих ночных похождений огромна: в США попытались приблизительно оценить стоимость услуг, веками, ночь за ночью, приносимых жабами лесному и фермерскому делу, — миллиарды долларов в год! Так что берегите жаб. Может быть, многим они и несимпатичны, гадки даже… Но великие друзья наши! Избиение жаб, которым, к сожалению, еще занимаются некоторые люди, — дикость, глупость и нелепая жестокость.

Подобравшись к намеченной жертве, жаба не хватает ее ртом в быстром наскоке, как это, возможно, вам представляется. Нет, она «стреляет» языком! Жабий язык, как туго натянутая резинка, пулей вылетает изо рта и стремглав возвращается обратно с метко схваченной добычей. Путь туда и обратно совершается всего лишь за 1/₁₅ неуловимую долю секунды! Увидеть язык в момент атаки невозможно. Лишь слабый щелчок, похожий на приглушенный хлопок хлыста, да торопливые глотательные движения выдают жабу. Крупные тропические жабы способны поразить цель языком-самострелом за десять сантиметров.

В наших лесах, полях, лугах и садах промышляют ночами две жабы — обыкновенная, серая, и зеленая (на западе страны еще и камышовая, а в Прибайкалье и на Дальнем Востоке — монгольская).

Первая — цветом серо-бурая, желто-бурая или почти черная с темными (иногда и с розоватыми) пятнами или без них. Глаза у нее (цвет радужины) золотистые или медно-красные! Вторая — оливковая (серовато-зеленая) с черными либо темно-зелеными крупными пятнами и множеством мелких, чуть приметных красноватых бугорков (у самцов обычно основной фон темнее, а пятна светлее, чем у самок). Цвет глаз зеленой жабы тоже зеленоватый с черным крапом. Дополнительный признак — кожная складка на подошве задней ноги вдоль внутреннего ее края. У серой жабы ее нет.

Перезимовав зиму в разных подземных укрытиях (на суше, главным образом в лесах, а не в воде, как лягушки), в апреле (а под Киевом уже в конце марта) жабы пробуждаются и теплыми ночами, когда температура не ниже пяти градусов, пробираются к воде — к местам, пригодным для икрометания. Сотни и тысячи жаб ползут сюда, особенно в дождливые ночи. Первыми появляются самцы. Они идут обычно тем путем, который не раз приводил их к воде прошлой и позапрошлой весной. Наблюдения показали, что жабы много лет помнят свои традиционные дороги (протяженностью до километра!) и самые приметные их ориентиры.

Короткими прыжками, но торопливо спешат жабы-самцы занять лучшие места на водоемах. У каждого здесь своя индивидуальная территория, которую он оберегает от других претендентов своего племени и где в теплые вечера и ночи, взобравшись на какой-нибудь бугорок или пук прошлогодней травы, высунувшись наполовину из воды, глухим «хрюканьем» (повторяя его 35–40 раз в минуту) приглашает на свидание самок. Шуршание в бугристых кочках, всякое (но не быстрое!) движение сходных с ним по росту предметов и животных его настораживает и привлекает — кажется ему, что это приближается жаба-самка! И, толком не разобравшись, он кидается нередко в погоню за прыгающей близко лягушкой. В эту пору, случается, жабы-самцы заключают в свои крепкие объятия даже карпов.

Самец самца от такого нападения предупреждает несколькими короткими (металлического тембра) выкриками «кунг-кунг» и особой позой: сильно дышит боками и вздергивает вверх голову. Интересно, что поза угрозы, предупреждающая естественных врагов, совсем иная. Жаба тогда, надувшись, на выпрямленных ногах приподнимается сколько может от земли и покачивается взад-вперед. Но ужей и многих птиц такое устрашение (и жабий кожный яд) не пугает. Напротив, даже удобно для нападения, особенно ужý, который без резвых ног не всегда может угнаться за удирающей скачками амфибией.

Вернемся, однако, к оживленным весной водоемам, куда скоро, через неделю примерно после самцов, являются жабы-самки. Эти, как толстые купчихи, передвигаются не спеша, не проворными скачками, а ползком и короткими перебежками. Посидят, отдохнут и опять ползут, перегруженные икрой. Бережно несут ее в чреве.

Когда самки прибудут (многие уже в парах с самцами, которые нашли их по дороге), то права собственности в пруду часто нарушаются. У серых жаб всегда избыток самцов, у зеленых — напротив: самок немного больше. Невзирая на границы своих и чужих владений, самцы компаниями в три — пять (иногда и в десять) «женихов» преследуют каждую новоприбывшую «невесту».

Соперник-победитель уплывает со своей невестой на солнечное мелководье у берега. Часами лежат они на дне, всплывая лишь, чтоб глотнуть воздуха. В теплый солнечный день начинается икрометание. Жабы плывут в заросли тростников и других водяных растений и, курсируя вокруг стеблей, наматывают на них трех-семиметровые студенистые шнуры, переполненные тысячами яиц.

Икрометание длится несколько дней, и сейчас же, закончив его, самки уходят из воды, чтобы вернуться сюда лишь следующей весной. Через несколько дней уходят и самцы. У некоторых от мест весеннего икрометания до летних охотничьих территорий путь дальний: километра два-три, но у многих лишь 150 метров. Добираясь темными ночами, когда все вокруг скрыто в однообразии мрака (особенно в той низкой позиции, с которой обозревает окрестности жаба!), эти амфибии каким-то чудом узнают, однако, нужное направление, и почти каждая находит то место, где жила в прошлые годы. Здесь ее охотничья территория, довольно обширная для маленького существа: 50–150 метров в поперечнике. Здесь, если не найдут других подходящих убежищ, нередко роют жабы свои собственные норы глубиной до 40 и больше сантиметров. После ночных охот возвращаются в них, используя эти убежища так же регулярно, как лисица свою нору (память у жаб отличная!). Но если ночи еще холодные, ниже 11–12 градусов, жабы, закончившие икрометание и благополучно добравшиеся до своих летних резиденций, вновь прячутся в землю и цепенеют в неподвижности. В мае в теплые вечера вылезают из укрытий (и те, что в апреле к воде не путешествовали, а таились в земле: незрелая еще молодежь, которой размножаться рано, и самки этой весной, так сказать «яловые» — жабы нерестятся не каждый год). Они очень голодны: с октября всю долгую зиму постились. Даже жабы, которые размножались в воде, ничего не ели в это беспокойное время. Ночные поиски пропитания — в этом теперь главное содержание их жизни.

А икра, оставленная в воде? О ней позаботится только солнце: его теплом согретые, развиваются в икринках зародыши. Недели через две (если погода стояла хорошая, то раньше, при плохой — позже) крохотные головастики вылезают из икринок. Обычно из всех разом. Дня два еще набираются сил под защитой студенистых стенок шнура, в котором были упакованы яйца. Затем плавают дружной ватагой, многотысячными стайками, живыми «лентами» (в метр шириной и несколько метров длиной) вьются в пруду. То у поверхности, то погружаются на дно. Все головастики в стайке дружно и разом совершают все маневры: плывут в одну сторону в едином ритме, никто не нарушает ненужной суетней, поворотами и бегством из рядов походный строй колонны[2]. Если кормятся, то все вместе, греются у поверхности — тоже. Они не пугливы: тень, упавшая на них с берега или с неба, не обращает их в бегство, а только сильные всплески и колебания воды. Однако гибель одного из них в зубах хищника или даже небольшая рана на коже, причиненная врагом либо экспериментатором, сейчас же производят замешательство и панику в стае жабьих головастиков — удирают они кто куда. «Запах страха» — особые вещества из пораженной кожи — попадает в воду: вот что напугало их! Такие же предупреждающие об опасности химические сигналы посылает в воду и кожа многих рыб. Пескарей, например. И не только пескари, но голавли и подусты сейчас же уплывают подальше от того места, где пескарь попал в зубы щуки и его поцарапанная кожа послала прощальный предупредительный сигнал оказавшимся поблизости собратьям. Но чем дальше родство между рыбами, тем хуже они понимают эти сигналы. Форель, скажем, уже не боится тех мест, где только что погиб пескарь, распространив вокруг запах страха. Так и жабьи хвостатые дети: ранения головастиков других жаб их пугают, а лягушек — уже нет.

…Время жизни в воде подходит к концу — почти три месяца длилось оно. Перед самым превращением в жабят впервые дышат головастики воздухом: поднимаясь к поверхности, глотают его круглыми ротиками, наполняя «новенькие», недавно функционирующие легкие. Тень, внезапно затемнившая воду, теперь их пугает — прибавилось опыта и уменья узнавать врагов глазами.

И вот вылезли и поскакали. Рассеялись во все концы от воды тысячи земноводных «Дюймовочек»: все почти в один день закончили превращение и в образе крохотных лягушат отправились в новую сухопутную жизнь.

Большинство скоро погибнет, потому что слишком беспомощны, потому что и светлыми днями много скачут, попадаясь чаще, чем взрослые жабы, на глаза всяким недругам. А недругов немало: ужи, полозы, лягушки, черепахи, свои же жабы (которые покрупней), ежи, сороки, вороны, хищные жуки и сороконожки, люди, ДДТ и прочими инсектицидами посыпающие поля, и жабьи мухи (уничтожающие, впрочем, и лягушек) с красивым именем «люцилия». Из яиц, отложенных мухой на живой жабе, выходят личинки и через ноздри и глаза забираются в мозг амфибии и едят его! Через два-три дня несчастная жаба умирает. Еще через пять-шесть дней личинки страшной люцилии, оставив от жабы лишь кожу да кости, переселяются в землю, превращаются в куколок, а еще через двое суток — в мух, готовых вскоре начать сначала свой истребительный репродуктивный круговорот.

«Жизнь и нравы» зеленых жаб похожи на описанные выше, но есть и некоторые отклонения[3]. Зеленые жабы лучше серых и многих других амфибий переносят сухость и зной лета, зимние и ночные холода и даже соленую воду, что для амфибий совершенно необычно. Поэтому живут они и в степях и даже в пустынях, размножаются не только в пресных водоемах, но и в солоноватых, с 1,5–2-процентным раствором солей, а это «рассол» весьма ощутимый: как в Черном море! Зеленая жаба и в горы поднимается выше всех земноводных — до 4200 метров (например, в Тибете). Ее чаще, чем серую, можно встретить днем. Более проворна: прыгает быстрее и дальше и умеет даже лазать. Ее головастики развиваются быстро: через 3–4 дня выходят уже из икры, еще через два дня теряют жабры, с первых дней пугливы (боятся тени!) и не живут стаями.

А самцы зеленых жаб весенними, а иногда и летними ночами «поют» так хорошо, как никто из амфибий не умеет: нежная трель «иррр… иррр…»[4]. Многие, кто не знает, думают, это птица поет!

Полезнейшие из полезных!

Когда жабы выходят на ночные охоты, сама пища, вполне пригодная для их пропитания, появляется из-под земли. Миллиарды примитивных созданий, сыгравших, однако, величайшую роль в истории нашей планеты, в созидании плодородия ее почв — дождевые черви всех сортов, пробив дырочки в грунте, вылезают на поверхность. Опавшие листья привлекают их. Ухватив беззубыми ртами и пятясь задом обратно в норку, уносят их черви в свои подземелья. Много было споров, много сделано опытов, но так и не решено окончательно: как так получается, что дождевой червь (совершенно ведь бездумное существо!) всегда весьма рационально и если смотреть со стороны, то, казалось бы, очень разумно берет лист — за узкий клиновидный конец, а сосновые иглы за черешок, чтобы удобнее было втянуть его в узкую норку. Если тянуть лист за черешок, а спаренные сосновые иглы, наоборот, за вершинку одной из них, то упрется он широкими у черешка краями (а одна из игл, не схваченная, оттопырится, ляжет поперек входа), и застрянет лист в крохотной норке, и даже той немалой силы, которую прилагает работающий червь, не хватит, чтобы затащить его под землю.

Впрочем, не менее умело черви транспортируют в норки, сделаны такие опыты, и другие предметы: птичьи перья и листочки бумаги разной конфигурации (каждый, в зависимости от его формы, наиболее удобным способом).

После теплых весенних дождей поздними вечерами и рано поутру дождевые черви (правда, не все) выползают на поверхность земли не в поисках листьев, а для иных важных дел, необходимых для продления рода. В быстро твердеющей слизистой капсуле развивается одно или несколько яиц. Крохотные червячки через 3–4 недели выходят из них и живут, подрастая, без всяких родительских забот.

Дождевые черви только на неопытный взгляд все одинаковые. Их много разных видов. В глинистых почвах живут самые крупные — до 30 сантиметров длиной. У воды, в сыром грунте, — самые мелкие (5 сантиметров). Другие предпочитают хорошо унавоженные места или роются без особого выбора, где придется. Специалисты различают по окраске, мелким щетинкам и прочим незначительным, казалось бы, деталям около 170 разных видов только в семействе лумбрицид, к которому принадлежат наши обычные дождевые черви. Все они, как вам хорошо известно, невелики. Но в жарких странах живут исполинские дождевые черви: австралийский мегасколидес, например, толст, как змея (3 сантиметра), а длина его — 3 метра!

Странным, возможно, покажется вам такое пристальное внимание серьезных ученых к невзрачным созданиям, которые годятся только на рыболовные крючки, как можно подумать без знания дела. Немногие люди отдают себе отчет, как полезны дождевые черви.

Чарлз Дарвин одним из первых оценил великое значение непривлекательного дождевого червя в жизни человечества. Несколько лет он терпеливо исследовал этих животных, таящихся в непроницаемой для глаз земле: наблюдать за жизнью и деятельностью червей трудно.

Труд Ч. Дарвина о дождевых червях, опубликованный в 1881 году, — одно из самых интересных и значительных исследований животных.

Дарвин установил, что черви, которые питаются перегноем, глотая землю, переваривая в ней все еще переваримые органические вещества и выбрасывая непереваримое, за несколько лет пропускают через свои кишечники весь пахотный слой земли! Когда их даже не очень много — 50–150 червей под квадратным метром почвы,[5] — они и тогда ежегодно выносят на поверхность в виде своих испражнений 10–30 тонн земли на каждом гектаре поля. Новейшие подсчеты на плодородных лугах дали еще более значительные цифры: 45–80 тонн в год (4,5–8 килограммов на квадратном метре!). За века вся местность, где черви живут, покрывается многометровым слоем земли, вынесенной ими на поверхность из нижних пластов. Камни, пни, развалины построек исчезают под ним. «Археологи, вероятно, не знают, — говорит Ч. Дарвин, — как обязаны они червям сохранением многих античных предметов». Черви задали им, правда, и лишнюю работу: то, что тысячелетия назад лежало на поверхности, теперь приходится раскапывать. Но ведь иначе все археологические находки давно бы уже погибли, растащенные, поломанные, разрушенные людьми и стихиями.

Итак, бесчисленная армия бессловесных, но бесценных «агротехников» и денно и нощно рыхлит почву под нашими ногами, попутно удобряя истощенные земли своими выделениями и унесенными в норки листьями. Роясь в земле и без меры ее глотая, дождевые черви создают прочную комковатую структуру почвы — воздух, влага и полезные бактерии лучше проникают в глубину. Бесчисленные норки червей, словно капиллярная сеть в живой ткани, обеспечивают идеальный дренаж и вентиляцию почвы.

Чтобы у вас не осталось никаких сомнений в исключительной полезности дождевых червей, еще раз обратимся к авторитету Ч. Дарвина за похвалой их агрономическим талантам:

«Черви превосходным образом подготавливают землю для роста растений… просеивают почву настолько тщательно, что в ней не остается плотных минеральных частиц… подобно садовнику, готовящему измельченную землю для своих самых изысканных растений».

Берегите, зря не убивайте этих нужных нам всем «агротехников». Тем более, что врагов у них и так немало: кроты, жужелицы, тысяченожки поедают их во множестве. Ежи, жабы, лягушки, скворцы, вальдшнепы и другие птицы… Даже совы! Сотрудники Ботанического сада Оксфордского университета наблюдали однажды, осветив гнездо совы красным светом (его не боятся ночные животные), удивительную картину: родители кормили совят… дождевыми червями! Ловили их недалеко на газонах парка и приносили детям поразительно много этого совершенно необычного для хищных птиц корма.

Много гибнет дождевых червей и от ДДТ и других средств против вредителей, которыми посыпают поля (опасных, как теперь выясняется, не только для насекомых, но и для всего живущего в полях и вокруг них!).

Летний зной и зимние морозы дождевые черви переносят без особого труда. Зарываются глубже и там в подземных камерах, «оштукатуренных» собственными экскрементами, свившись в клубки, пережидают в оцепенении неблагоприятное время.

Числился прежде среди врагов дождевых червей еще один, ныне реабилитированный наукой ночной охотник — паук атипус, строитель удивительных ловушек.

Сооружение это — паутинный футляр, без окон и дверей, без входа и щелей. Паук сидит в нем, словно заживо замурованный узник, ни днем ни ночью никуда не выходя. Нижняя часть футляра погружена в землю примерно на полметра, верхняя — торчит вверх или лежит на земле.

В футлярах прячутся паучихи, а самцы-атипусы — бродяги бездомные: бегают ночами по пустырям и холмам, по опушкам сосновых боров. Они ростом поменьше самок (8–9 миллиметров) и темнее, почти черные, как ночным бродягам и положено.

Впрочем, и домовитые их подруги светлому дню не очень доверяют: мир ночи для них безопаснее. Когда под жарким солнцем закипает жизнь на земле, они удаляются в глубины обитого шелком подземелья. А ночью заползают в стелющийся по земле рукав своей паутинной упаковки. В этом футляре караулят добычу. Ползет ли по мху сороконожка, мокрица и взберется ли на этот футляр, сядет ли на него комар — вдруг рвется под ним «земля», длинные крючья-челюсти хватают неосторожных путников и тащат вниз, в «колбасу».

Добычу паучиха подвесит на ниточках, а сама поспешит наверх — заделывать дыру в футляре. Лишь когда дело сделано, она уже не торопясь и с аппетитом пообедает.

Покинув материнский дом-трубу, молодая паучиха из рода атипусов тотчас, как только найдет подходящее место, строит свою собственную трубу-дом, в котором и сидит до самой смерти. Только какая-нибудь стихийная беда может выгнать ее из добровольного заточения в шелковом футляре.

Работает она темными и лунными ночами. Строит сначала надземный этаж. Плетет вокруг себя просторный паутинный каркас, предварительно привязав тонкими нитями его коническую вершину к травинкам. Поэтому первоначально все ее сооружение обтекаемым своим концом торчит вверх из земли, наподобие устремленной в небо ракеты на старте. Но позднее нити рвутся и хитроумная ловушка паука, поникнув, стелется по земле.

Соорудив каркас, паучиха роет внутри него под собой землю. Зажав в челюстях комочек земли, пытается протолкнуть его через переплетения своих строительных лесов. Частью это удается, но немало мокрой от слюны земли прилипает к паутинкам каркаса. Затем паучиха тщательно штукатурит землей и песчинками внутренние стены возвышающегося над ней паутинного конуса.

Потом опять, вращая брюшком, оплетает еще раз штукатурку паутиной. Снова роет под собой землю, выталкивает, сколько может, наружу, остальную вмазывает в стены. Так, постепенно, опускаясь все ниже и ниже, очень целесообразно с точки зрения организации труда заканчивает она и подвальные покои своего дома. Между надземным и подземным «этажами» никаких перегородок нет. Связывает их только тонкая нить. Ее паучиха, притаившись в подземелье, держит в лапке. Лишь только неосторожное насекомое опустится в полном неведении на оштукатуренную ловушку, весьма похожую на обломок стебелька, сотрясение нити сейчас же о том сигналит паучихе. Тихо крадется она наверх, подползает осторожно как раз под то место, где сидит муха. Лишь тонкая паутинная стенка разделяет легкомысленное насекомое и паука, готового эту стенку пробить острым и отравленным оружием. Какая разыгрывается затем драма, мы уже знаем.

Разумеется, не только атипусы, но и другие очень многие пауки (с сетями или без них) охотятся по ночам (или преимущественно по ночам). Пауки прожорливы, а ловушки, которые они плетут, весьма добычливы. Когда охота особенно удачна, некоторые крестовики, например, ловят в сети… по пятьсот насекомых за сутки. В лесах и лугах на каждом гектаре живет около миллиона, а местами и пять миллионов всевозможных пауков! Подсчитайте, сколько на каждом квадратном метре такого луга или леса гибнет каждые сутки разных насекомых — сотни тысяч! И в основном вредных — мухи, комары и другие им подобные…

Обратили ли вы внимание: многие типично ночные животные — истребители всевозможных вредителей. Пауки, совы, козодои, жабы, квакши, летучие мыши, о которых речь еще впереди, барсуки, сони (много майских жуков губят они!) — полезнейшие из полезных друзей человека, возделанных им полей и садов, оберегаемых лесов!

А ёж? Он тоже такой… Полезный!

Или, скажем, гадюки! Они уничтожают вредоносных мышей и полевок. Впрочем, типично ночными этих змей не назовешь. Охотятся они и днем и ночью: если температура ночного воздуха не ниже +3°C. Когда холоднее, прячутся гадюки по разным своим подземным убежищам и замирают в неподвижности. Но и в теплые, как нам кажется, ночи (от +10 до +14°C) гадюки обычно не выползают из-под пней, из мышиных нор и прочих пустот в земле. При такой температуре они достаточно подвижны и охотятся успешно, но съеденную добычу переварить толком не могут. Голодают, слабеют. Даже в более холодные ночи, когда в неподвижности цепенеют в подземельях, они меньше расходуют жизненных сил и, следовательно, питательных веществ. Значит, весной и осенью можно смело рассчитывать, что в ночных наших путешествиях по лесам ядовитые змеи не встретятся, хотя темнота под ногами многих именно тем и пугает, что в шорохах земли чудятся вездесущие змеи.

Весной по утрам появляются они на поверхности земли и… жадно пьют росу. Потом ползут греться на солнечные поляны, косогоры, вырубки, просеки. Лежат часами, так распластав тело, чтобы солнце освещало большую поверхность. Беременные самки для лучшего развития в них зародышей большую часть лета проводят на солнечных местах. Ночью, однако, далеко не уползая, исследуют норы грызунов, пустоты под корнями. Ползут не быстро, нет ни резвого поиска, ни стремительной погони. Наносят укусы, резко выкидывая вперед голову, обычно только тем полевкам, мышам, лягушкам, ящерицам и мелким птицам, которые окажутся близко к ним (и редко когда преследуют убегающую неукушенную жертву). Укушенную ящерицу или лягушку змея тут же заглатывает. Но мышь, получив смертельную дозу яда, находит обычно в себе силы пробежать еще некоторое расстояние, прежде чем мучительная агония пригвоздит ее к земле. В погоню за ней гадюка отправляется не сразу (спешить некуда!). Минуту-две лежит, словно обдумывая возможные пути предсмертного побега обреченного грызуна. Потом ползет по его следу, низко опустив к земле голову и словно лаская ее легкими прикосновениями своего раздвоенного языка. Временами открывает рот, наверное, чтобы лучше чуять запах преследуемого. Найдет жертву, быстро-быстро выбрасывая язык, ощупает ее (и обнюхает тоже) и затем глотает. Если место для трапезы неподходящее, возьмет в рот добычу, переползет с ней туда, где спокойнее или удобнее.

Змеи не прожорливы: чтобы жить и не умереть, гадюке достаточно на день пищи в сто раз меньше, чем весит она сама. Но обычно вдвое «перевыполняют» они эту норму минимального рациона. Разумеется, в среднем за несколько недель или месяцев охоты. Потому что бывает так, что поймает гадюка, скажем, две мыши и, съев их, сразу на 50–75 % увеличит свой вес. В следующие ночи, переваривая сытный обед, она и вообще на охоту не выйдет. Затем выйдет и, вполне возможно, ничего не поймает. Потом может начаться линька (а меняя шкуру, гадюки ничего не едят). Постятся и весной, когда у них свадьбы. И позднее беременные самки едой почти не интересуются. А там, глядишь, и зима пришла — пора прятаться в разные дыры и щели в земле, спать всю зиму до весны (иногда на глубине в два и больше метров). Вот и получается, что за год взрослая гадюка съедает всего несколько десятков мышей и других равных им по размеру животных. А если съест всего дюжину, тоже не умрет от истощения, потому что немногих граммов пищи (1–2 % от собственного веса) ей на суточное пропитание вполне достаточно. Но ведь это так мало! Крот, например, за сутки пожирает вдвое меньше, чем весит сам. А синица и крохотный королек еще прожорливее: первая за день съедает почти столько, сколько весит сама, а второй немного и побольше.

Весной, примерно в середине апреля, когда еще снег не всюду в лесу сошел, очнувшись от зимней спячки, первыми выползают из-под земли самцы-гадюки. Они сероватые, с темным зигзагом вдоль спины. Самки буро-коричневого основного тона, с таким же рисунком на спине. Попадаются и черные гадюки (обычно самки) и красновато-бурые без зигзагообразной полосы.

Самцы выползают и неделю или две греются на солнечных местах: у каждого своя территория, примерно 20 квадратных метров. Гадюки только в зимних убежищах собираются вместе, порой десятками и больше, а в прочее время близкого присутствия себе подобных не терпят. Затем являются самки.

Самцы находят их по следу и, ухаживая за ними, между собой ссорятся. А ссоры, особенно продиктованные ревностью, ведут, как известно, к серьезным конфликтам, которые кончаются дуэлями, драками, войнами. Для ядовитых змей два последних варианта исключены. А дуэли ведутся с соблюдением исключающих укусы правил, неопасными, так сказать, приемами.

У многих животных, как заметили в последнее время, спор из-за самок или территории решается не остервенелой дракой, а лишь демонстрацией силы в определенных, как говорят, «ритуальных» движениях и позах, а действительное применение силы с опасными для жизни и здоровья соперников последствиями категорически исключается.

У гадюк примерно такой же дуэльный ритуал, боевой «танец», как у гремучих змей (о котором я рассказал в книге «С утра до вечера»). Прежде думали, что это любовные игры самца и самки. Оказалось, нет: борьба самцов. Они друг перед другом возвышают головы, раскачивают их в определенном ритме, сплетают шеи в силовой борьбе, пытаясь прижать противника к земле, перевернуть вверх брюхом. Укусы почти никогда не наносятся.

Самки, которые должны родить в августе — сентябре от шести до двадцати змеенышей длиной 10–12 сантиметров, далеко от мест брачных дуэлей не уползают[6]. Самцы и небеременные этим летом самки удаляются (иногда и за километр) туда, где живут годами. Они охраняют от других гадюк охотничьи угодья, которые считают своими (борьба за них ведется в известной уже нам ритуальной манере).

Гадюки очень привержены к своим угодьям. Если там, где гадюка живет летом (но не весной и осенью, когда происходят миграции у этих змей к местам брачных встреч и зимовок, пролегающие нередко и по чужим владениям), поймать гадюку, унести метров за двести, пятьсот и даже за километр и выпустить в таком же лесу, где жить она вполне могла бы, гадюка все равно приползет домой, на прежнее свое обиталище. Больше того, даже если на несколько месяцев задержать ее в плену, скажем в террариуме, и выпустить потом на свободу, не очень далеко, разумеется, от того места, где она была поймана, она поползет к дому, очевидно определяя свой путь по разным зримым ориентирам — особого вида пням, корням, деревьям, конфигурации кустов, лесных опушек и полян. Впрочем, вопрос о том, как ориентируются гадюки в однообразии лесных почв, по которым пресмыкаются, еще не ясен. По-видимому, и запахи играют тут немалую роль. А некоторые исследователи полагают, что солнце, а на ночном небе — звезды, как перелетным птицам, указывают путь и змеям.

Как ни странно об этом слышать, память у гадюк хорошая. Наблюдая за ними в больших террариумах, зоологи заметили поразительную преданность друг другу самцов и самок. Год за годом некоторые гадюки сохраняют «супружескую» верность и в брачный сезон только старых своих партнеров терпят вблизи себя. «Это „персональное узнавание“, — пишет один исследователь, — удивительно, так как в другое время самец, кажется, не способен с первого раза определить пол или даже вид своего возможного партнера».

Ёж и некоторые другие ночные охотники

Всю зиму ежи спят где-нибудь под кустом, валежником, под корнями или в норе (чужой или самим ежом вырытой). Еще с осени натаскали они сюда, в свои зимние спальни, много разной листвы, мох. Рыхлым комом все это уложили, внутрь кома забрались и, свернувшись, уснули до весны, до апреля.

В этой спячке тело ежа холодеет, но в любой мороз температура его не ниже 5–6 градусов. Когда спит зимой еж, он, естественно, ничего не ест, дышит очень редко, все процессы обмена в его теле идут малым темпом.

Пробудившись весной, первым делом хотят есть. Немалый труд для колючего пропитать себя, всю ночь он топает, шуршит сухой листвой, пыхтит и вынюхивает, где пахнет съедобным. Ищет жаб и лягушек, разных вредных насекомых и слизней, разоряет мышиные гнезда, гнезда сонных ос и шмелей.

Потом, сытые уже, самцы ищут самок. Часто собираются вокруг одной по нескольку, и тогда их ссоры в тихие ночи слышатся издалека.

Ежиха поначалу совсем нелюбезна. Фыркает на кавалеров, наскакивает даже. Но они надежды не теряют и всюду за ней топают (топоток не громкий, но отчетливый). Между собой недружелюбны, грубят, отпихивают соперников и тут же требуют сатисфакции, дают и получают ее — не на пистолетах, а на иглах. Фехтуют, нанося удары колючками наползающего на лоб капюшона. Потом, заметив с тревогой, что причина их ссоры далеко уже ушла на коротких своих ногах, спешат за ней, заключив временное перемирие. И так много ночей подряд. И не только в апреле, а периодами все лето до августа. Потому что самки ежей не все в одно время готовы к деторождению, а иные, родив в начале лета, еще раз рожают в конце его. В общем, от мая до сентября можно найти в лесу новорожденных ежат, но чаще всего в июне — августе.