Избранные произведения

Глава вторая

Изгнание и одиночество

Мне было двадцать лет; озаренные последними лучами майского солнца, распускались уже поздние цветы, а я покидал милую родину: мрачный гений, распростерший в ту пору крылья над повергнутой в ужас Францией, бесчисленными своими приговорами обрекал на изгнание[1] и цветущих юношей и расцветающую природу.

О, если бы мог я писать так, как мне подсказывает чувство, я бы бегло изобразил весь страшный гнет этих скорбных дней, и вы содрогнулись бы тогда при одном воспоминании о собственных несчастьях; но я не стану обвинять провидение, подобно несправедливой и бессмысленной толпе, которая предпочитает клеветать на небо, но не искать правды.

Революции подобны тяжким болезням, поражающим род человеческий и наступающим в положенные сроки. Нации очищаются ими, и история благодаря им становится школой для потомства.

Нет, это всеобщее потрясение основ вовсе не следствие злодейского замысла, который вынашивала под покровом нескольких ночей кучка фанатиков и мятежников; это дело всех предшествовавших столетий, важный и неизбежный итог всех минувших событий, и для того, чтобы избежать этого итога, пришлось бы нарушить предвечный порядок вселенной.

Плачьте, плачьте же все те, кто средь этих тяжких бедствий утратил самые дорогие сердцу существа, но не взывайте в тиши о мщении; растите кипарисы на могилах погибших своих родных, но не приносите в память их человеческих жертв; души усопших предков — это мирные божества, они не жаждут крови.

Научитесь прощать, ибо прощение — это самое справедливое и в то же время самое сладостное из всего, что могут совершить сильные духом: я полагаю, что на свете мало виновных. Возбуждение умов и страсти ожесточают людей, но человек бывает злым, лишь когда он болен…

Я подошел к подножию горы и увидел на ее склоне затерянную средь елей колокольню храма св. Марии. Я сел на дерево, сваленное грозой, неподалеку от ручейка, который пробивался из расщелины в скале и терялся где-то в глубине ложбины.

— Неужто так горестно, — воскликнул я, — покинуть шумные города и оказаться наедине с самим собой?

— Я свободен, ничто не сковывает моих мыслей, — добавил я с гордостью, — они вольны, как воздух, которым я дышу.

Вот в тех лесах, что нависли уступами над этими нивами, найдется, быть может, гостеприимная хижина. Там я буду спать на циновке, которую сам сплету себе, буду довольствоваться простой пищей, которую сам приготовлю. Я не буду испытывать там те бурные наслаждения, которые притупляют чувства, никогда не удовлетворяя их; но ничто не будет нарушать мой покой, и я обрету душевный мир, тогда как мои собратья терзают друг друга во имя каких-то неясных теорий.

Я опустил голову на руки и почувствовал, как из глаз моих скатилась слеза скорби; я обратил взоры свои ввысь, и она стала слезой благодарности. Только что пробило пять часов вечера; небо было безоблачным; солнечные лучи трепетали в листве и сверкали на снегу, покрывавшем высокие горы. Вокруг не слышалось иного шума, кроме шелеста вереска, и эта царственная, глубокая тишина находила отклик в моем сердце.

Я не был знатным изгнанником, и имя мое терялось среди бесчисленного множества других жертв, но я стал мечтать о славе Барневельда и Сиднея,[2] и возвышенные чувства пробуждались в душе моей.

Бывают минуты, когда кровь течет быстрее, когда сердце бьется сильнее, когда сладостная теплота разливается по всему телу; восприимчивость обостряется, помыслы становятся чище, смутные чувства теснятся в груди; в такие минуты живешь полнее — живешь лучше.

Я переживал одно из таких восторженных мгновений, и мне показалось, что природа — это обширный край, из которого я был долгое время изгнан и который теперь я вновь обретал.

Глава третья

Безумец из прихода св. Марии

Я поднялся и побрел дальше, вверх, вдоль ручейка; журчание его наполняло мою душу блаженной истомой, а в груди словно билось одновременно сто жизней. В ту минуту я не сумел бы, вероятно, выразить все волновавшие меня чувства, но они были пылкими и чистыми; ничто вокруг не привлекало особо моего внимания, но все, что я видел, манило и радовало меня; наконец я уже не в силах был следить за быстрой сменой собственных ощущений, от которых захватывало дух и щемило сердце, но как-то блаженно, не причиняя боли.

В том месте, где лес становился более густым и след ручейка терялся в чаще, я остановился и, прислонившись к стволу ели, вздохнул; все силы души моей устремлялись к творцу, и я испытывал потребность торжественно воздать ему хвалу.

— Мир и счастье! — воскликнул я.

— Бедный Лавли, а для тебя утрачен мир, утрачено счастье! — раздался в ответ чей-то кроткий голос.

— Здесь кто-то страждет! — вырвалось у меня. Блаженство мое было столь полным, что, казалось, его с избытком могло бы хватить на всю вселенную!

Я сделал несколько шагов и увидел сидевшего на обломке скалы молодого человека лет двадцати пяти; белокурые его волосы свободно, но не беспорядочно ниспадали на плечи; во всем облике его, так же как и в голосе, было что-то располагающее. Казалось, какая-то давняя и привычная грусть иссушила его черты, не лишив их, однако, отпечатка врожденного благородства и известной гордости. Глядя на страдальческие складки вокруг его рта, можно было предположить, что они порождены были отчаянием и тоской, но выражение лица его было спокойным, печальным и задумчивым: на нем не замечалось и следа жестокого, неистового горя, которое безжалостно терзает душу, опустошая ее; скорее на нем лежала величавая тень скорби, будто над чьей-то могилой.

Я мог вволю предаться своим наблюдениям, ибо мы пристально смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Я заметил, что когда двое людей, которым суждено сблизиться, встречаются в первый раз, души их, отражаясь в глазах, мгновенно устремляются навстречу друг другу, словно чего-то ищут, пытливо спрашивают о чем-то, стараясь узнать одна другую. Созерцая Лавли в глубоком молчании, я уже успел оценить его достоинства; мы встретились с ним глазами, и взгляд его был столь красноречив, что в этом взгляде я прочел непреложную истину: мы созданы друг для друга; это было не смутным предчувствием взаимной симпатии, а сознанием неоспоримой и глубокой уверенности, кричавшей мне: «Обними брата, дарованного тебе провидением!»

Кто посмел бы в этом усомниться? Небо щедро позаботилось об удовлетворении всех наших нужд; оно создало на деревьях плоды, питающие нас и утоляющие нашу жажду; оно дало нам шерсть животных, чтобы одевать нас, тень лесов, чтобы укрывать нас от солнечного зноя; могло ли оно средь этих бесчисленных и великодушных забот забыть о том, что каждому из нас нужен друг!

Не поддавайтесь же заблуждению: не случайно небесный промысл подчас гармонично сочетает две различных натуры со всем богатством их душ, и пусть вы увидите в моей мысли лишь парадокс и сочтете ее лишь порождением чувствительного сердца, которое жаждет связать себя с жизнью самыми сладостными из уз, я все же буду утверждать, наперекор всем мечтательным приверженцам этой удручающей философии, что всякий раз, когда всевышний создает два сходных друг с другом существа, он предназначает их для взаимной дружбы и любви.

Не знаю, предавался ли Лавли таким же рассуждениям, но, должно быть, он пришел к тем же выводам, что и я; и в одно и то же мгновение оба мы невольно сделали движение, чтобы броситься в объятия друг другу. Однако после минутного размышления мы удержались от невольного этого порыва. Меня удержала мысль о светских приличиях; его — недоверчивость, свойственная тем, кто перенес много горя.

Я сел подле него… Я взглянул на него с участием и сердечным тоном повторил его слова:

— Утрачен мир, утрачено счастье?!.

— Навсегда, — ответил Лавли.

Навсегда!.. Как ужасно взирать на будущее с таким отчаянием и в расцвете лет утратить надежду на счастье! При одной этой мысли меня обдало холодом.

Лавли заметил мое душевное состояние, и участие мое тронуло его.

— Я много выстрадал, — добавил он, — но я уже больше не страдаю…

И он попытался утешить меня ласковой улыбкой, словно прося прощения за то, что причинил мне боль.

Добрый Лавли!

Жестоко расспрашивать того, кто несчастлив, и вновь бередить его еще не зажившие раны навязчивым состраданием; но иногда взгляд значит больше, чем любое слово, и Лавли понял меня.

— Я много выстрадал, — повторил он, скрестив руки на груди, вздымавшейся от волнения, и как бы с усилием поднимая на меня глаза свои. — Я жил в городах и понял, что все утонченные наслаждения, которые покупаются там непомерно дорогой ценой, — не более как отвратительный скелет, скрытый под пышным нарядом. Я стал искать иных радостей в своем сердце, но, чистое и доверчивое, оно было обмануто…

— Любовь!.. — Он произнес это слово со вздохом; лицо его страдальчески исказилось, глаза помутились, все тело судорожно напряглось, и рыдания не дали ему продолжать.

— А дружба? — спросил я тихо, положив ему руку на сердце, которое билось часто и громко.

— Разве остаются друзья у тех, кто страдает? — спросил Лавли.

О, если б я был его другом!

Я им уже был! Горячая слеза скатилась из глаз Лавли на мою руку.

Мы поняли друг друга, и прибавить к этому нам было нечего.

Глава четвертая

У меня есть брат

Мать Лавли появилась неожиданно; с нежным беспокойством она разыскивала сына и, как только его увидела, подошла к нему, не замечая меня.

Я был рад, что она меня не видит: для нежных порывов чистой любви свидетели излишни.

Лавли ласково обнял мать.

Зрелище это растрогало меня, но не удивило; тот, кто несчастлив, любит глубже; грусть более мягка, более доверчива, более проникновенна, чем радость, — если только не согласиться с тем, что грусть бывает радостью для тех, кого уже ничто не может радовать.

О, как я был потрясен в эту минуту! Если бы всесильный перенес меня тогда к ногам моей матери, с какою любовью обнял бы я ее колена! Как покорно и почтительно припал бы к ее стопам! Никогда еще я так горестно не сетовал на себя за то, что причинял ей страдания, отгонявшие от нее сон! Никогда не ощущал я глубже всей сладости того благоговейного трепета, который можно было бы назвать счастьем, если бы признательность не повелела каждому считать его своим долгом.

О, как состражду я тому несчастному, кого жизненные бури увлекли далеко от родимого очага и кто, предоставленный собственной участи, оказался в чужом краю! Когда его сердце будет изнывать от тоски, когда ему уже негде будет приклонить голову, он скажет: «Я припал бы сейчас к материнской груди!..» И зарыдает при мысли о том, что покинул свою мать и, может быть, даже умрет, а ей так и не суждено будет успокоить его целительным поцелуем!

— О, моя мать!

Мать Лавли поразило это невольно вырвавшееся восклицание, и она обернулась в мою сторону.

Выражение добродетели, отчетливо читавшееся на лице ее, вызывало такое чувство уважения, что мне невольно вспомнились черты моей матери. Я встал и поклонился.

— Матушка Лавли, — спросил я, — у вас только один сын?

— Один-единственный, — ответила добрая женщина; и она бросила на Лавли взгляд, в который, казалось, вложила всю свою душу.

— Во имя неба, пусть отныне их будет двое!..

Мать Лавли внимательно посмотрела на меня.

— Не отвергайте моей просьбы, — продолжал я, — приютите несчастного и дайте брата вашему сыну.

Она ласково мне улыбнулась и оперлась на мою руку, когда мы тронулись в путь к их хижине.

Ответьте мне вы, гордые властители мира сего: освящались ли когда-нибудь ваши договоры такой же благородной искренностью? Я обрел в эту минуту дар в тысячу раз более ценный, чем весь блеск вашего могущества, и залог его — в одной улыбке!

Ваши надменные души стремятся подчинить своей гордыне вселенную и потрясают ее из одного лишь пустого тщеславия, а здесь естественность чувств заменяет все условности и доверчивость скрепляет добровольный союз, заключенный между собой добродетельными сердцами.

— У меня есть брат, — промолвил Лавли, нежно обнимая меня.

Глава пятая

Необитаемый остров

Да, уединение — это подруга, возвращающая душе ее сущность и те первоначальные черты, которые она успела утратить от многолетнего соприкосновения с людьми; но душе недостаточно этой подруги; мы вспоминаем о ней лишь в часы невзгод или когда нам недоступны радости общения с близкими. Человек рожден не для того, чтобы жить в одиночестве, подобно диким зверям пустыни, не знающим иных отношений, кроме тех, что вызваны их потребностями, иных стремлений, кроме желания поддержать свое существование; и тот, кто отстаивает эту прискорбную теорию, — либо богохульник, позорящий род людской, либо софист, глумящийся над разумом человека.

Еще минуту назад я испытывал наслаждение от своего одиночества, но, как видно, чувство это было мимолетным, и я скоро ощутил в сердце своем одну пустоту.

Чувствовать истинную радость можно лишь тогда, когда разделяешь ее с другими; умножить счастье можно, лишь умножив число друзей своих; и лишь тот знал блаженство на земле, кто, покинув ее, заставил грустить по себе не одно сердце.

Я часто старался представить себе человека, выброшенного бурей на необитаемый остров и оказавшегося вдали от людей, безо всякой надежды вновь увидеть их.

Он то печально бродит по пустынному берегу, боясь взглянуть на эти невспаханные земли, которых ни разу не касалась еще рука труженика, чтобы сделать их плодородными.

То он подолгу стоит, глядя на беспредельный морской простор, мысленно измеряя гигантскую преграду, отделяющую его от всего, что он некогда любил, — и тяжкий вздох вырывается из его истерзанной груди.

То ему чудится корабль, несущийся вдали с распущенными парусами; он вглядывается в него, боясь потерять из виду; он ложится на землю, не смея дышать; он надеется… он верит и не верит… он молится… и когда заходящее солнце рассеивает фантастическое видение, ему все еще хочется удержать его перед глазами и продлить сладостное заблуждение до утра.

Иногда, с трудом обточив кусок дерева, он чертит им на песке чье-нибудь имя — имя родителей, друга, возлюбленной — всех тех, кого он потерял навсегда. Он произносит вслух их имена, он воскрешает в памяти дорогие образы, он подолгу беседует с ними; и, когда голосу его вторит эхо, ему кажется, будто он слышит их голоса.

Благодетельный, глубокий сон на время успокаивает его тревожные мысли, но вот несчастный проснулся и снова зовет любимых… Сладкие грезы перенесли его только что в лоно тоскующей о нем семьи; он видел слезы радости на глазах любимой сестры, и ему кажется, что на груди его еще не высох их влажный след.

И он тоже плачет, но слезы его падают лишь на пыльную землю.

Еще немного, и вот я вижу его недвижимым, распростертым на сухом песке; сломленный усталостью и горем, он мучительно ощущает медленное приближение смерти. Длительная болезнь истомила его — щеки впали, глаза налились кровью; грудь вздымается с трудом; из уст его, которые иссушила жгучая жажда, вылетает воспаленное дыхание; и, чувствуя, как вот-вот иссякнут его жизненные силы, он обводит все вокруг мрачным взглядом и тоскует, что подле него нет друга.

Друг приготовил бы ему ложе из мха, друг выжал бы ему в чашу сок целебных трав; друг покрыл бы его своей одеждой, чтобы защитить от знойных лучей солнца и прохладных капель росы; заботы друга скрашивают даже смерть… Но он одинок.

Биение его сердца учащается, потом становится прерывистым, останавливается… кровь на мгновение вскипает, а затем, медленно холодея, застывает в жилах; веки судорожно трепещут и опускаются; он шепчет: «Пить!..» — и умирает, так и не дождавшись ни от кого ответа!

Глава шестая

Еще один друг

Когда взошло солнце, я уже сидел перед хижиной, на камне, служившем скамьей.

Окрестный вид не давал простора для глаз; лишь сквозь кроны деревьев да между отвесными вершинами скал можно было разглядеть вдали чудесные равнины Эльзаса, неясные контуры которых сливались на востоке с дымкой облаков. С трех других сторон горизонт обступали то густые чащи сосен и лиственниц, то каменные глыбы, которые время от времени отрываются от горных утесов и скатываются вниз, как попало громоздясь одна на другую.

Глаз человеческий взирает с благоговейным трепетом на эти гигантские руины мироздания, и тис, простирающий над ними свои полого раскинувшиеся ветви, царственно венчает их. В обломках памятников старины есть торжественность; в обломках космоса есть величие.

Ведь нет ничего более естественного, как преклоняться перед несчастьем; ведь нет ничего более возвышенного, чем развалины, овеянные славой, и нет чувства более неподдельного, чем глубокое уважение, которое внушается представлением о величии и о неизбежной гибели.

Не знаю… но я не хотел бы иметь другом того, кто без волнения способен взирать на дуб, поверженный грозой, и кто не чувствует благоговения, подавая милостыню Велизарию.[3]

Да, окружавший меня ландшафт не мог бы, вероятно, послужить темой для идиллии Гесснеру[4] и сюжетом для картины Клоду Лоррену,[5] но в нем была та пленительная торжественность, что приносит вдохновение и утешение, успокаивает боль, окрыляет мысль.

Я понял, что у меня есть душа. Лавли подошел ко мне, и я почувствовал, братски целуя его, что души наши отныне слились воедино.

Накануне вечером я лишь мельком заглянул в хижину; теперь я вошел туда вместе с Лавли; внутри все было убрано просто, но всюду чувствовалось здесь присутствие материнской любви, улыбкой отвечающей на любовь сына. Здесь была обитель добродетели, двери ее были гостеприимно распахнуты, и она показалась мне храмом.

Взгляд мой задержался на нескольких книгах, составлявших библиотеку Лавли.

На самом видном месте стояла здесь Библия — первая из книг, рядом с ней я увидел «Мессию» Клопштока[6] — божественную поэму рядом с божественной летописью; около них я увидел сочинение Монтеня,[7] мудрого знатока человеческого сердца; они стояли между Шекспиром, который был великим художником этого сердца, и Ричардсоном,[8] который написал его историю; были здесь и творения Руссо, Стерна[9] и еще некоторых авторов.

Ласково пожав мне руку, Лавли взглянул на меня с таинственным видом, снял с полки шкатулку черного дерева, осторожно открыл ее и вынул оттуда томик, обернутый в черный креп.

— Вот еще один друг, — сказал он, протягивая мне книгу; то был «Вертер». Мне было двадцать лет, но, признаться, я видел эту повесть в первый раз. Лавли покачал головой и вздохнул.

— Я прочитаю твоего «Вертера»! — воскликнул я.

— Видишь, — продолжал юноша, — как потерлись его страницы! Когда разум мой помутился и я стал бродить по горам, этот друг остался со мной; я носил его на груди, я орошал его слезами, то подолгу глядя на него, то прижимаясь к нему пылающими губами; я читал его вслух, и он заполнял собой мое одиночество.

— Да, Лавли, я прочитаю твоего «Вертера».

— Мы прочитаем его вместе, — ответил Лавли.

С тех пор мы не раз перечитывали эту книгу.

Однажды, взяв с собой «Вертера», я вышел из хижины один и углубился в лес.

Глава седьмая

Она

«Почему мне уже мало этой книги?» — с грустью подумал я, закрывая томик «Вертера».

Почему все, что прежде доставляло мне отраду, теперь утратило свою прелесть? Почему не привлекают меня больше ни журчанье ручья, ни закат солнца, ни воспоминание о невинной поре детства? С тех пор как я открыл эту роковую книгу, мне кажется, будто на меня набросили плащ Креусы и будто я дышу раскаленным воздухом.

Счастье вновь покинуло меня!

Я сел на опушке леса и стал вопрошать свое сердце. Я жажду любви… Эта мысль неожиданно поразила меня, словно вспышка яркого света, но она избавила меня от какого-то тяжкого чувства, которое долго угнетало меня; я облегченно вздохнул. Мечтою своей я уже витал в будущем — оно рисовалось мне во всем обаянии счастья. Мало-помалу чарующие грезы как бы слились с действительностью, и все вокруг приняло новый облик: день показался мне более чистым, долина — более веселой, шелест листвы — более нежным; душа моя раскрывалась для любви — она рождалась заново.

Каждая минута приносила мне все новые ощущения, открывала мне все новые радости; воображение стремительно уносило меня на крыльях радужных надежд, баюкало тысячью сладостных фантазий. И это был уже не сон… Я видел ее перед собою — возлюбленную, ту, что станет для меня подругою жизни… Я рисовал ее себе самыми яркими красками… Мне доставляло наслаждение мысленно соединять в ней чары юности и красоты с прелестью добродетели; глаза ее светились невинностью, уста дышали страстью… Все дышало в ней очарованием… Природная стыдливость окрасила лицо ее нежным девичьим румянцем; то было совершеннейшее создание природы, согретое дыханием любви.