33. Шуточное желание
Если б милые девицы Так могли летать, как птицы, И садились на сучках, Я желал бы быть сучочком, Чтобы тысячам дево́чкам На моих сидеть ветвях. Пусть сидели бы и пели, Вили гнезды и свистели, Выводили и птенцов; Никогда б я не сгибался. Вечно ими любовался, Был счастливей всех сучков. 1802 34. Фонарь
(Отрывок)
Гремит орга́н на стогне трубный, Пронзает нощь и тишину; Очаровательный огнь чудный Малюет на стене луну. В ней ходят тени разнородны: Волшебник мудрый, чудотворный, Жезла движеньем, уст, очес То их творит, то истребляет; Народ толпами поспешает Смотреть к нему таких чудес. Явись! И бысть. Пещеры обитатель дикий, Из тьмы ужасной превеликий Выходит лев. Стоит, — по гриве лапой кудри Златые чешет, вьет хвостом; И ре́в И взор его, как в мраке бури, Как яры молнии, как гром, Сверкая, по лесам грохочет. Он рыщет, скачет, пищи хочет И, меж древес Озетя агницу смире́нну, Прыгнув, разверз уж челюсть гневну. Исчезнь! Исчез. Явись! И бысть. Средь гладких океана сткляных, Зарею утренней румяных Спокойных недр Голубо-сизый, солнцеокой Усатый, тучный рыбий князь, Осе́тр, Из влаги появись глубокой, Пернатой лыстью вкруг струясь, Сквозь водну дверь глядит, гуляет; Но тут ужасный зверь всплывает К нему из бездн, Стремит в свои вод реки трубы И, как серпы, занес уж зубы… Исчезнь! Исчез. Явись! И бысть. С долины мирныя, зеле́ны В полудни лебедь, вознесе́нный Под облака, Веселый глас свой ниспускает; Его долина, роща, холм, Река Стократно эхом повторяет. Но тут, как быстрый с свистом гром, На рамена его сребристы Орел прожорливый, кохтистый Упал с небес. Клюет, терзает, бьет крылами, И пух летит, как снег полями… Исчезнь! Исчез. 1804 Н. М. Карамзин (1766–1826)
35. Осень
Веют осенние ветры В мрачной дубраве; С шумом на землю валятся Желтые листья. Поле и сад опустели; Сетуют хо́лмы; Пение в рощах умолкло — Скрылися птички. Поздние гуси станицей К югу стремятся, Плавным полетом несяся В горних пределах. Вьются седые туманы В тихой долине; С дымом в деревне мешаясь, К небу восходят. Странник, стоящий на хо́лме, Взором унылым Смотрит на бледную осень, Томно вздыхая. Странник печальный, утешься! Вянет Природа Только на малое время; Всё оживится, Всё обновится весною; С гордой улыбкой Снова Природа восстанет В брачной одежде. Смертный, а́х! вянет навеки! Старец весною Чувствует хладную зиму Ветхия жизни. 1789 36. Эпитафия
Одна нежная мать просила меня сочинить надгробную надпись для умершей двулетней дочери ее. Я предложил ей на выбор пять эпитафий; она выбрала последнюю и приказала вырезать ее на гробе.
Покойся, милый прах, до радостного утра! 1792 37. <Песня из повести «Остров Борнгольм»>
Законы осуждают Предмет моей любви; Но кто, о сердце, может Противиться тебе? Какой закон святее Твоих врожденных чувств? Какая власть сильнее Любви и красоты? Люблю — любить ввек буду. Кляните страсть мою, Безжалостные души, Жестокие сердца! Священная Природа! Твой нежный друг и сын Невинен пред тобою. Ты сердце мне дала; Твои дары благие Украсили ее, — Природа! ты хотела, Чтоб Лилу я любил! Твой гром гремел над нами, Но нас не поражал, Когда мы наслаждались В объятиях любви. О Бо́рнгольм, милый Бо́рнгольм! К тебе душа моя Стремится беспрестанно; Но тщетно слезы лью, Томлюся и вздыхаю! Навек я удален Родительскою клятвой От берегов твоих! Еще ли ты, о Лила, Живешь в тоске своей? Или в волнах шумящих Скончала злую жизнь? Явися мне, явися, Любезнейшая тень! Я сам в волнах шумящих С тобою погребусь. 1793 38. Илья Муромец
Богатырская сказка[8] (Отрывок) Не хочу с поэтом Греции звучным гласом Каллиопиным петь вражды Агамемноновой с храбрым правнуком Юпитера; или, следуя Виргилию, плыть от Трои разоренныя с хитрым сыном Афродитиным к злачным берегам Италии. Не желаю в мифологии черпать дивных, странных вымыслов. Мы не греки и не римляне; мы не верим их преданиям; мы не верим, чтобы бог Сатурн мог любезного родителя превратить в урода жалкого; чтобы Леды были — курицы и несли весною яица; чтобы По́ллуксы с Еленами родились от белых лебедей. Нам другие сказки надобны; мы другие сказки слышали от своих покойных мамушек. Я намерен слогом древности рассказать теперь одну из них вам, любезные читатели. 1794 39. Impromptu[9]
Графине Р**, которой в одной святошной игре досталось быть королевою
Напрасно говорят, что случай есть слепец: Сию минуту он вручил тебе венец, Тебе, рожденной быть царицею сердец. Сей выбор доказал, что случай не слепец. 1796 40. Триолет Лизете
«Лизета чудо в белом свете, — Вздохнув, я сам себе сказал, — Красой подобных нет Лизете; Лизета чудо в белом свете; Умом зрела в весеннем цвете». Когда же злость ее узнал… «Лизета чудо в белом свете!» — Вздохнув, я сам себе сказал. 1796 А. Н. Радищев (1749–1802)
41. Бова
(Отрывок)
Из среды туманов серых Времен бывших и протекших, Из среды времен волшебных, Где предметы все и лица, Чародейной мглой прикрыты, Окруженны нам казались Блеском славы и сияньем; Где являются все вещи Исполинны и Иройски, Как то в камере обскуре; Я из сих времен желал бы Рассказать старинну повесть, И представить бы картину Мнений, нравов, обычаев Лет тех рыцарских преславных Где кулак тяжеловесный Степень был ко громкой славе, А нередко — ко престолу; Где с венцом всегда лавровым Венец миртовой сплетался, Где сражалися за славу И любили постоянство. <1799> Ю. А. Нелединский-Мелецкий (1752–1829)
42. Загадка акростическая
Довольно именем известна я своим; Равно клянется плут и непорочный им; Утехой в бедствиях всего бываю боле; Жизнь сладостней при мне и в самой лучшей доле. Блаженству чистых душ могу служить одна; А меж злодеями — не быть я создана. <?> Примечания
В. К. Тредиаковский. 1 Х7 цус, 13-сложный (по Тредиаковскому — «экзаметр» с дополнительным ударением перед цезурой), (АА). 2 Х4, одическая строфа (АбАбВВгДДг) (ср. I, 6 и 12). 3 Х7 ц 13-сложный, (ААббВВгг…). 4 Гкз.
М. В. Ломоносов. 5 Я4, абабвв. 6 Я4, аББа (ср. I, 2 и 12). 7 Я4, одическая строфа. 8 Я5 ц (на третьей стопе), б, ж. 9 Я3 легкий, «пример из Анакреонта» (примеч. Ломоносова), (АбАб). 10 Я6, Алдр. 11 ПМК: Я3, (АбАб); Я6, Алдр; Х4, АбАбВВгг; Я4, АбАбВВгг.
А. П. Сумароков. 12 Я4, АбАбВВ (ср. I, 2, 6). 13 Я6, Алдр. 14 Сапфическая строфа: первые три стиха ᴗ–ᴗ–ᴗᴗ–ᴗ–ᴗ, четвертый –ᴗᴗ–ᴗ. Как обычно в русских подражаниях античным логаэдам, сильные слоги могут быть безударными: «Не противлюсь…». 15 Я6, сонет со строгой рифмовкой: аББа аББа ВВг ДгД. 16 Д2, (АбАб). 17 Я в 6–2, вольн. рифм. 18 Я6, аа. 19 Х 65656565, АбАбВгВг; Х5 бц. 20 Я в 6–1. 21 Ан2, АббАвв. 22 Амф2, б. 23 ПеIII, 3, аабб. 24 Я63.., (АбАбАвАв.., рифма А сквозная).
И. Ф. Богданович. 25 Я в 6–3, эпический.
Г. Р. Державин. 26 Я4, аБаБвГГв. Необычен ритм с повышенной ударностью: I, полноударная форма, вместо четверти — почти половина всех стихов, в том числе единственный в русской поэзии стих Я4 с семью ударениями: «Где́ ж о́н? — О́н та́м. — Где́ та́м? — Не зна́ем»; высокая доля, около одной пятой, асимметричной III формы (то же — I, 27, 29, 30); только треть обычно самой частой IV формы. Глагол времен, металла звон — бой часов. Надгробные лики — хор певчих. 27 Я4, АбАбХ. Наряду с обычными в XVIII в. рифмами с е́ рифмы с ё. 28 Я4, аБаБвв (два последних стиха — рефрен). Типичная для Державина неточная рифма светловласых — прекрасных. 29 Я4, (АбАб). Неточные рифмы: уедине́нный — царе́вны, янтарных — дальных, что-нибудь — шлют. 30 Я4. 8-ст идут тройками: первое — без рифм, с чередованием окончаний: ХхХх…; второе и третье АбАбВгВг. Неточные рифмы испещре́нных — зеле́ных; конечное г рифмуется с х: вокруг — пух. Колпик — колпица, птица из отряда аистов. 31 Тпа3, (АбАб), но первое 4-ст (А′БА′Б); стихотворение замыкается 2-ст АА. Есть рифмы неточные и одна с ё. 32 Лог; в Д4 между 2-й и 3-й стопой — стяжение; спаренные 6-ст: АбАбВг ДеДеВг. Есть неточные рифмы. 33 Х4, (ААбВВб). В стихотворении, написанном на пари, нет ни одной буквы Р. 34 Я; после вступительной одической строфы Я4 сложные 16-ст: Я 1144244144442442, ааББвГдв ГдЕЕжЗЗж. Есть неточные рифмы. Фонарь — имеется в виду волшебный фонарь. Озетить — высмотреть (обл.). Лысть, лысь (обл.) — рыбья кожа.
Н. М. Карамзин. 35 Д 3232, б, ХХХХ. 36 Я6, моностих. 37 Я3 б, ХхХх. 38 Х4 б, д, эпический, астрофич., с отдельными сверхсхемными ударениями на последнем слоге. 39 Я6, монорим аааа. 40 Я4, триолет.
А. Н. Радищев. 41 Х4 б, ж, эпический, астрофич.
По изд.: Радищев А. Н. Полн. собр. соч. Т. I. М.; Л., 1938.
Ю. А. Нелединский-Мелецкий. 42 Я6, Алдр. Акростих «Дружба».
По изд.: Нелединский-Мелецкий Ю. А. Полн. собр. стихотворений. СПб., 1901.
II. Первая половина XIX века
Жизнь России первой половины XIX в. прошла под знаком великих европейских и русских исторических событий: первой буржуазной революции во Франции, Отечественной войны 1812 г., восстания декабристов. Они определили содержание этой эпохи — дворянского этапа в истории русского освободительного движения. Литературным выражением общественно-политических процессов эпохи была та динамика эстетического развития, которая характеризуется сложным соотношением и сменой направлений: от сентиментализма к романтизму и реализму со всем многообразием его форм отражения действительности. Эта динамика определяет и содержание поэзии первой половины XIX в., ее движение от Карамзина и Жуковского к Пушкину, Лермонтову и Кольцову.
Стих первой половины XIX века
Метрика и ритмика. С 90-х годов XVIII в. в русской литературе развивается «карамзинская школа», а затем романтизм. Частная жизнь человека, его духовный мир становятся предметом изображения — и расцветают новые жанры в поэзии: дружеское послание, элегия, затем баллада, романтическая поэма. Романтизм разрушает жанровую систему классицизма; а с новыми жанрами (или произведениями смешанных, неопределенных жанров) развиваются и новые формы стиха.
Развитие «легких» жанров — анакреонтики, дружеского послания — требует и легкого стиха: расцветает 3-стопный ямб вольной рифмовки, соответствующей жанру послания с его непринужденным чередованием фраз разной длины (II, 7). К середине века намечается тенденция к универсализации этого размера (II, 104, 105). Вершины достигает вольный ямб: и в баснях Крылова (II, 1–3), и в дружеских посланиях (II, 10), элегиях (II, 33), и в драматургии («Горе от ума» и «Маскарад»). Но русская басня после Крылова надолго исчезла, а с нею и басенный вольный ямб. В драматургии шедевры Грибоедова и Лермонтова не создали прочной традиции; опыт эпического белого вольного ямба Жуковского (II, 28) тоже не получил развития.
Зато в драматургии, начиная с 20-х годов, после первого опыта Жуковского (II, 23), подхваченного Пушкиным, все чаще пользуются свободным и гибким 5-стопным ямбом — сначала цезурованным («Борис Годунов»), потом бесцезурным («Маленькие трагедии»). Пушкин обращается к нему и в лирике, и в поэмах — сначала к цезурованному (II, 31), начиная с 1830 г. — к бесцезурному (II, 43, 50). Драматурги середины и второй половины века пишут стихотворные пьесы почти исключительно бесцезурным 5-стопным ямбом (Л. А. Мей — «Царская невеста» и «Псковитянка», А. Н. Островский — исторические пьесы и «Снегурочка», А. К. Толстой — драматическая трилогия). Вплоть до нашего времени пишут 5-стопным ямбом (чаще бесцезурным) поэмы и лирические стихотворения (II, 54, 63, 74; III, 1, 12, 53; IV, 75, 78, 112; V, 32, 35, 114).
На первое место среди всех размеров выдвигается ямб 4-стопный — нестрофический вольной рифмовки в малых жанрах (II, 9) и в поэмах (первый опыт, породивший длительную традицию, — II, 32), строфический — в лирике (II, 37, 40), «Евгении Онегине», поэмах (II, 49); этим размером писали во всех жанрах (II, 9, 37, 40), кроме драматических. Изменяется и ритмический характер ямба, в особенности 4-стопного. В XVIII в. 1-й икт в среднем содержал больше ударений, чем 2-й. В XIX в., начиная с Пушкина, 2-й икт несет в среднем больше ударений, чем 1-й. Это создает более легкую, симметричную ритмику (легкость теперь воспринимается как достоинство): 1-й икт слабый — 2-й сильный — 3-й самый слабый (так как последний икт в стихе всегда ударен, то предпоследний, 3-й икт несет минимум ударений) — 4-й самый сильный.
Универсальным становится и 4-стопный хорей: наряду с песнями (II, 51) им пишут во всех лирических жанрах (II, 38, 65, 75). После Лермонтова (II, 89, 93) становится популярным и 5-стопный хорей.
Во второй четверти XIX в. несколько чаще, чем ранее, встречаются 3-сложные размеры, преимущественно в балладах и малых жанрах (II, 12, 15, 17, 24, 26, 36, 47, 55, 70, 83, 85, 88, 92, 100).
Усиление интереса к античности проявляется в переводах античных авторов и стилизациях и в возрождении полузабытого гекзаметра Тредиаковского. С 1812 г. Н. И. Гнедич переводил «Илиаду», публикуя отрывки до выхода в свет полного перевода в 1829 г. Размер этот стал очень популярен (II, 29), как и элегический дистих в малых формах (II, 42). Жуковский перевел гекзаметром «Одиссею» и написал ряд поэм, не связанных с античной тематикой («Ундина», «Наль и Дамаянти»), и даже русскую «Сказку о царе Берендее», а также небольшие произведения (II, 27). Ко второй половине века популярность гекзаметра и элегического дистиха падает.
Происходят изменения и в характере ритмических окончаний. В XVIII в. дактилическими клаузулами пользовались только в стилизациях народного стиха. В первой четверти XIX в. они встречаются и в нестилизованной лирике, хотя и редко, во второй четверти уже чаще. Пионером опять был Жуковский (II, 12, 21); Пушкин пользовался ими еще только в стилизациях народного стиха (II, 44); Лермонтов уже пишет стихотворение со сплошными дактилическими рифмами (II, 85). Но расцвет дактилических рифм наступит во второй половине века.
Вообще правило чередования рифм нарушается все чаще. Жуковский даже поэму «Шильонский узник», перевод из Байрона (II, 25), написал 4-стопным ямбом со сплошными мужскими рифмами. В английской поэзии сплошные мужские рифмы были обычными, в русской это была экзотика, смелое новаторство. У Пушкина однородные рифмы довольно редки (II, 38, 45, 47). После Лермонтова («Мцыри» и др.) однородные рифмы становятся обычными. Появляются изредка дактилические рифмы в чередовании с мужскими (II, 21, 60).
У ряда поэтов встречаем интересные метрические эксперименты. Дельвиг пишет «Романс» необычным семистопным хореем, в котором на двух цезурах пропущено по одному слабому слогу (II, 53). А. И. Полежаев традиционно легкие 2-стопники (образец легкого двустопного ямба — II, 34) превращает в трагические (II, 70–72). И. П. Мятлев делает их гротескно-сатирическими (II, 94) и создает небывалый пеон II (II, 95). Лермонтов в раннем творчестве создает не только строфические 3-сложники с переменной анакрузой (II, 77, 79) и логаэды (II, 90), подобные логаэдам Жуковского (II, 18), из которых развились дольники, но и настоящие дольники (II, 76). Это были лишь первые шаги, развитие они получили в XX в.
Пристальное изучение фольклора привело к гораздо более тонкому, чем в XVIII в., постижению форм русского народного стиха. Прежде всего привлек внимание стих песни. Пишут их разными хореическими строфами (II, 51, 52). Никогда так много песен не писали пеоном III, как в этот период (II, 4, 102). Гораздо ближе к сложной ритмике народной песни (тактовику) агитационные песни А. А. Бестужева и К. Ф. Рылеева (II, 56–58). Вершиной литературной народной песни (для него она была органичной) стала поэзия А. В. Кольцова. Он культивировал короткий стих, преимущественно белый. Встречается у него и 3-стопный хорей (II, 98, 99), и 2-стопный анапест (II, 100), но особенно своеобразен у него 5-сложник: чистый (II, 97) и в перекрестном сочетании с 2-стопным анапестом (II, 96) и даже с 2-стопным хореем (II, 101). Последний случай особенно интересен: короткие нечетные стихи можно считать с одинаковым основанием и 2-стопным хореем, и 1-стопным анапестом. Родственность обоих размеров с 5-сложником выступает здесь очень отчетливо.
Эпический народный стих в совершенстве постиг Пушкин. Его «Песни западных славян» и «Сказка о рыбаке и рыбке» написаны 3-ударным тактовиком с женскими белыми окончаниями и преобладанием 2-сложных анакруз. Здесь помещен такой стих (II, 39) и более свободный, с преобладанием дактилических окончаний (II, 44). Лермонтов написал подобным стихом «Песню про … купца Калашникова». Раёшным стихом (подобным VI, 2) Пушкин написал «Сказку о попе и о работнике его Балде». Эти виды стиха, оставаясь лучшей стилизацией, не стали стихом литературным.
Рифма. Рифма этого периода — точная. Наиболее интересное явление этого времени — постепенное сближение произношения стихов с разговорным. Исчезает оканье — и заударные о и а свободно рифмуются. Конечное г чаще рифмуется с к, хотя, вероятно, по традиции, иногда и с х. Наиболее пестрая картина в рифмах е́ — ё. Поэты переходной поры рифмуют то так, то иначе: у Крылова то спёрло — горло (II, 1), то не́т — пойде́т (II, 3); то же у Батюшкова, Жуковского, раннего Тютчева (напр., III, 3). У Пушкина уже преобладают рифмы на ё, но причастия на -е́нный всегда рифмуются только с е́ (надме́нный — побежде́нный — II, 32). Начиная с Лермонтова в рифме утверждается разговорное произношение.
Строфика. От строфики XVIII в. поэты рассматриваемого периода заимствовали только простые формы: строфическое 2-стишие (II, 17, 67), равностопное 4-стишие (II, 40, 65, 92), 6-стишие абабвв (II, 20), 8-стишие из двух 4-стиший (II, 66, 95). Развиваются разностопные строфы: 4-стишия асимметричные 6664 (II, 11), 4443 (II, 8), 5554 (III, 1); укороченный последний стих четко завершает строфу и эффектно противоречит симметричной рифмовке абаб; 4-стишия симметричные 6464 (II, 41), 4343 (II, 64, 77, 79, 88), 5353 (II, 69), 4242 (II, 68), 5454 (II, 60), 4545 (II, 81) — во всех этих случаях перекрестное чередование стопностей совпадает с перекрестной рифмовкой. Развиваются симметричные, делящиеся пополам 6-стишия аабввб с симметричным чередованием стопностей: 3-й и 6-й стихи короче или длиннее (II, 48, 55, III, 77). Появляются октавы (II, 19, 43). Наконец, создаются весьма сложные строфы, часто — для одного только произведения. Изобретательным новатором в этой области был В. А. Жуковский, особенно в балладах (II, 14, 15, 20, 24), затем А. И. Полежаев (II, 70, 72), в конце периода — К. П. Павлова (II, 104, 105).
Начинает развиваться «кусковая» полиметрическая композиция в малых жанрах (II, 59, 66). Совершенно необычны опыты А. И. Одоевского: чередование разных размеров в пределах одной строфы, одной фразы (II, 61). Это раннее предвестие того, что в XX в. станет делать В. В. Хлебников. Расцветает сонет (II, 54).
Намного богаче и разнообразнее становятся ритмико-интонационные формы. Стих XVIII в. был в основном говорным, за исключением жанра песни. У Жуковского, а вслед за ним Пушкина, Лермонтова и др., напевные формы стиха проникают в элегию, балладу, любовную лирику смешанных жанров (II, 11, 17, 20, 31, 37, 65, 77, 84, 103 и др.). Не случайно многие их стихотворения положены на музыку. Если говорной стих XVIII в. был скован запрещением переноса как «порока», то, начиная с Жуковского, Гнедича, Пушкина, и в гекзаметре, и в стихе вольной рифмовки, и в строфическом фраза или укладывается в рамки стиха, периода, строфы, или свободно переносится из стиха в стих (II, 23, 25, 50, 43, 87), даже иногда из строфы в строфу (II, 11, 14, 41). Развиваются переходные, смешанные интонационно-ритмические формы.
Появляется еще одно средство выделения концовки стихотворения: строфический перебой, изменение порядка рифм в последней строфе (II, 40). Русский стих стал богат и гибок. Этот период называют золотым веком русской поэзии.
И. А. Крылов (1768 или 1769–1844)
1. Ворона и Лисица
Уж сколько раз твердили миру, Что лесть гнусна, вредна; но только всё не впрок, И в сердце льстец всегда отыщет уголок. ~ ~ ~ Вороне где-то бог послал кусочек сыру; На ель Ворона взгромоздясь, Позавтракать было совсем уж собралась, Да позадумалась, а сыр во рту держала. На ту беду Лиса близехонько бежала; Вдруг сырный дух Лису остановил: Лисица видит сыр — Лисицу сыр пленил. Плутовка к дереву на цыпочках подходит, Вертит хвостом, с Вороны глаз не сводит И говорит так сладко, чуть дыша: «Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки! Рассказывать — так, право, сказки! Какие перушки! какой носок! И, верно, ангельский быть должен голосок! Спой, светик, не стыдись! Что, ежели, сестрица, При красоте такой и петь ты мастерица, Ведь ты б у нас была царь-птица!» Вещуньина с похвал вскружилась голова, От радости в зобу дыханье спёрло, И на приветливы Лисицыны слова Ворона каркнула во все воронье горло, — Сыр выпал — с ним была плутовка такова. 1808 2. Петух и Жемчужное Зерно
Навозну кучу разрывая, Петух нашел Жемчужное Зерно И говорит: «Куда оно? Какая вещь пустая! Не глупо ль, что его высоко так ценят? А я бы, право, был гораздо боле рад Зерну ячменному: оно не столь хоть видно, Да сытно». ~ ~ ~ Невежи судят точно так: В чем толку не поймут, то все у них пустяк. 1809 3. Лебедь, Щука и Рак
Когда в товарищах согласья нет, На лад их дело не пойде́т, И выйдет из него не дело — только мука. ~ ~ ~ Однажды Лебедь, Рак да Щука Везти с поклажей воз взялись, И вместе трое все в него впряглись; Из кожи лезут вон, а возу всё нет ходу! Поклажа бы для них казалась и легка, Да Лебедь рвется в облака, Рак пятится назад, а Щука тянет в воду. Кто виноват из них, кто прав — судить не нам: Да только воз и ныне там. 1816 А. Ф. Мерзляков (1778–1830)
4. Чувства в разлуке
Что не девица во тереме своём Заплетает русы кудри серебром, — Месяц на небе, без ровни, сам-большой, Убирается своею красотой. Светлый месяц! весели, дружок, себя! Знать, кручинушке высоко до тебя! Ты один, мой друг, гуляешь в небесах, Ты на небе так, как я в чужих краях; А не знаешь муки тяжкой — быть одним, И не сетуешь с приятелем своим!.. Ах! Всмотрись в мои заплаканны глаза, Отгадай, что говорит моя слеза: Травка на поле лишь дожжичком цветет, А в разлуке сердце весточкой живет! Всё ли милая с тобой еще дружна, Пригорюнившись, сидит ли у окна, Обо мне ли разговор с тобой ведет И мои ли она песенки поет?.. Птичка пугана пугается всего! Горько мучиться для горя одного! Горько плакать и конца бедам не знать! Не с кем слез моих к любезной переслать! У тоски моей нет крыльев полететь, У души моей нет силы потерпеть, У любви моей нет воли умереть! Изнывай же на сторонушке чужой, Как в могиле завален один живой! Будь, любезная, здорова, весела; Знать, ко мне моя судьбинушка пришла! <1805> К. Н. Батюшков (1787–1855)
5. Эпитафия
Не нужны надписи для камня моего, Пишите просто здесь: он был, и нет его! 1809 6. Надпись на гробе пастушки
Подруги милые! в беспечности игривой Под плясовой напев вы резвитесь в лугах. И я, как вы, жила в Аркадии счастливой, И я, на утре дней, в сих рощах и лугах Минутны радости вкусила: Любовь в мечтах златых мне счастие сулила: Но что ж досталось мне в сих радостных местах? — Могила! <1810> 7. Мои пенаты
Послание к Жуковскому и Вяземскому (Отрывок) Отечески пенаты, О пестуны мои! Вы златом не богаты, Но любите свои Норы и темны кельи, Где вас на новосельи Смиренно здесь и там Расставил по углам; Где странник я бездомный, Всегда в желаньях скромный, Сыскал себе приют. О боги! будьте тут Доступны, благосклонны! Не вина благовонны, Не тучный фимиам Поэт приносит вам, Но слезы умиленья, Но сердца тихий жар И сладки песнопенья, Богинь пермесских дар! О лары! уживитесь В обители моей, Поэту улыбнитесь — И будет счастлив в ней!.. В сей хижине убогой Стоит перед окном Стол ветхий и треногий С изорванным сукном. В углу, свидетель славы И суеты мирской, Висит полузаржавый Меч прадедов тупой; Здесь книги выписные, Там жесткая постель — Всё утвари простые, Всё рухлая скудель! Скудель!.. Но мне дороже, Чем бархатное ложе И вазы богачей!.. 1812 8. Разлука
Гусар, на саблю опираясь, В глубокой горести стоял; Надолго с милой разлучаясь, Вздыхая, он сказал: «Не плачь, красавица! Слезами Кручине злой не пособить! Клянуся честью и усами Любви не изменить! Любви непобедима сила! Она мой верный щит в войне; Булат в руке, а в сердце Лила, — Чего страшиться мне? Не плачь, красавица! Слезами Кручине злой не пособить! А если изменю… усами Клянусь, наказан быть! Тогда мой верный конь споткнися, Летя во вражий стан стрелой, Уздечка браная порвися И стремя под ногой! Пускай булат в руке с размаха Изломится, как прут гнилой, И я, бледнея весь от страха, Явлюсь перед тобой!» Но верный конь не спотыкался Под нашим всадником лихим; Булат в боях не изломался, — И честь гусара с ним! А он забыл любовь и слёзы Своей пастушки дорогой И рвал в чужбине счастья розы С красавицей другой. Но что же сделала пастушка? Другому сердце отдала. Любовь красавицам — игрушка, А клятвы их — слова! Всё здесь, друзья! изменой дышит, Теперь нет верности нигде! Амур, смеясь, все клятвы пишет Стрелою на воде. <1812 и 1813> 9. Мой гений
О, память сердца! Ты сильней Рассудка памяти печальной И часто сладостью своей Меня в стране пленяешь дальной. Я помню голос милых слов, Я помню очи голубые, Я помню локоны златые Небрежно вьющихся власов. Моей пастушки несравненной Я помню весь наряд простой, И образ милый, незабвенный Повсюду странствует со мной. Хранитель гений мой — любовью В утеху дан разлуке он: Засну ль? приникнет к изголовью И усладит печальный сон. 1815 10. <В. Л. Пушкину>
Чутьем поэзию любя, Стихами лепетал ты, знаю, в колыбели; Ты был младенцем, и тебя Лелеял весь Парнас и музы гимны пели, Качая колыбель усердною рукой: «Расти, малютка золотой! Расти, сокровище бесценно! Ты наш, в тебе запечатле́нно Таланта вечное клеймо! Ничтожных должностей свинцовое ярмо Твоей не тронет шеи: Эротов розы и лилеи, Счастливы Пафоса затеи, Гулянья, завтраки и праздность без трудов, Жизнь без раскаянья, без мудрости плодов, Твои да будут вечно! Расти, расти, сердечный! Не будешь в золоте ходить, Но будешь без труда на рифмах говорить, Друзей любить И кофе жирный пить!» 1817 В. А. Жуковский (1783–1852)
11. Вечер
Элегия Ручей, виющийся по светлому песку, Как тихая твоя гармония приятна! С каким сверканием катишься ты в реку! Приди, о Муза благодатна, В венке из юных роз с цевницею златой; Склонись задумчиво на пенистые воды И, звуки оживив, туманный вечер пой На лоне дремлющей природы. Как солнца за горой пленителен закат — Когда поля в тени, а рощи отдале́нны И в зеркале воды колеблющийся град Багряным блеском озаре́нны; Когда с холмов златых стада бегут к реке И рева гул гремит звучнее над водами; И, сети склав, рыбак на легком челноке Плывет у брега меж кустами; Когда пловцы шумят, скликаясь по стругам, И веслами струи согласно рассекают; И, плуги обратив, по глыбистым браздам С полей оратаи съезжают… Уж вечер… облаков померкнули края, Последний луч зари на башнях умирает; Последняя в реке блестящая струя С потухшим небом угасает. Всё тихо: рощи спят; в окрестности покой; Простершись на траве под ивой наклоне́нной, Внимаю, как журчит, сливаяся с рекой, Поток, кустами осене́нной. Как слит с прохладою растений фимиам! Как сладко в тишине у брега струй плесканье! Как тихо веянье зефира по водам И гибкой ивы трепетанье! Чуть слышно над ручьем колышется тростник; Глас петела вдали уснувши будит се́лы; В траве коростеля я слышу дикий крик, В лесу стенанье филоме́лы… Но что?.. Какой вдали мелькнул волшебный луч? Восточных облаков хребты воспламенились; Осыпан искрами во тьме журчащий ключ; В реке дубравы отразились. Луны ущербный лик встает из-за холмов… О тихое небес задумчивых светило, Как зыблется твой блеск на сумраке лесов! Как бледно брег ты озлатило! Сижу задумавшись; в душе моей мечты; К протекшим временам лечу воспоминаньем… О дней моих весна, как быстро скрылась ты, С твоим блаженством и страданьем! Где вы, мои друзья, вы, спутники мои? Ужели никогда не зреть соединенья? Ужель иссякнули всех радостей струи? О вы, погибши наслажденья! О братья, о друзья! где наш священный круг? Где песни пламенны и музам и свободе? Где Вакховы пиры при шуме зимних вьюг? Где клятвы, данные природе, Хранить с огнем души нетленность братских уз? И где же вы, друзья?.. Иль всяк своей тропою, Лишенный спутников, влача сомнений груз, Разочарованный душою, Тащиться осужден до бездны гробовой?.. Один — минутный цвет — почил, и непробудно, И гроб безвременный любовь кропит слезой. Другой… о небо правосудно!.. А мы… ужель дерзнем друг другу чужды быть? Ужель красавиц взор, иль почестей исканье, Иль суетная честь приятным в свете слыть Загладят в сердце вспоминанье О радостях души, о счастье юных дней, И дружбе, и любви, и музам посвяще́нных? Нет, нет! пусть всяк идет вослед судьбе своей, Но в сердце любит незабвенных… Мне рок судил брести неведомой стезёй, Быть другом мирных сел, любить красы природы, Дышать над сумраком дубравной тишиной И, взор склонив на пенны воды, Творца, друзей, любовь и счастье воспевать. О песни, чистый плод невинности сердечной! Блажен, кому дано цевницей оживлять Часы сей жизни скоротечной! Кто, в тихий утра час, когда туманный дым Ложится по полям и хо́лмы облачает И солнце, восходя, по рощам голубым Спокойно блеск свой разливает, Спешит, восторженный, оставя сельский кров, В дубраве упредить пернатых пробужденье И, лиру соглася с свирелью пастухов, Поет светила возрожденье! Так, петь есть мой удел… но долго ль?.. Как узнать?.. Ах! скоро, может быть, с Минваною унылой Придет сюда Альпин в час вечера мечтать Над тихой юноши могилой! 1806 12. Моя богиня
(Отрывок)
Какую бессмертную Венчать предпочтительно Пред всеми богинями Олимпа надзвездного? Не спорю с питомцами Разборчивой мудрости, Учеными, строгими; Но свежей гирляндою Венчаю веселую, Крылатую, милую, Всегда разновидную, Всегда животворную, Любимицу Зевсову, Богиню Фантазию. 1809 13. Певец во стане русских воинов
(Отрывок)
Тот наш, кто первый в бой летит На гибель супостата. Кто слабость падшего щадит И грозно мстит за брата; Он взором жизнь дает полкам; Он махом мощной длани Их мчит во сретенье врагам, В средину шумной брани; Ему веселье битвы глас, Спокоен под громами: Он свой последний видит час Бесстрашными очами. Хвала тебе, наш бодрый вождь, Герой под сединами! Как юный ратник, вихрь, и дождь, И труд он делит с нами. О, сколь с израненным челом Пред строем он прекрасен! И сколь он хладен пред врагом И сколь врагу ужасен! О, диво! се орел пронзил Над ним небес равнины… Могущий вождь главу склонил; Ура! кричат дружины. Лети ко прадедам, орел, Пророком славной мести! Мы тверды: вождь наш перешел Путь гибели и чести; С ним опыт, сын труда и лет; Он бодр и с сединою; Ему знаком победы след… Доверенность к герою! Нет, други, нет! не предана Москва на расхищенье; Там стены!.. в россах вся она; Мы здесь — и бог наш мщенье. 1812 14. Светлана
(Отрывок)
Раз в крещенский вечерок Девушки гадали: За ворота башмачок, Сняв с ноги, бросали; Снег пололи; под окном Слушали; кормили Счетным курицу зерном; Ярый воск топили; В чашу с чистою водой Клали перстень золотой, Серьги изумрудны; Расстилали белый плат И над чашей пели в лад Песенки подблюдны Тускло светится луна В сумраке тумана — Молчалива и грустна Милая Светлана. «Что, подруженька, с тобой? Вымолви словечко; Слушай песни круговой; Вынь себе колечко. Пой, красавица: «Кузнец, Скуй мне злат и нов венец, Скуй кольцо златое; Мне венчаться тем венцом, Обручаться тем кольцом При святом налое». «Как могу, подружки, петь? Милый друг далёко; Мне судьбина умереть В грусти одинокой. Год промчался — вести нет; Он ко мне не пишет; Ах! а им лишь красен свет, Им лишь сердце дышит… Иль не вспомнишь обо мне? Где, в какой ты стороне? Где твоя обитель? Я молюсь и слезы лью! Утоли печаль мою, Ангел-утешитель». Вот в светлице стол накрыт Белой пеленою; И на том столе стоит Зеркало с свечою; Два прибора на столе. «Загадай, Светлана; В чистом зеркала стекле В полночь без обмана Ты узнаешь жребий свой: Стукнет в двери милый твой Легкою рукою; Упадет с дверей запор; Сядет он за свой прибор Ужинать с тобою». 1808–1812 15. Эолова арфа
(Отрывок)
Владыка Морвены, Жил в дедовском замке могучий Ордал; Над озером стены Зубчатые замок с холма возвышал; Прибрежны дубравы Склонялись к вода́м, И стлался кудрявый Кустарник по злачным окрестным холмам. Спокойствие сеней Дубравных там часто лай псов нарушал; Рогатых еленей, И вепрей, и ланей могучий Ордал С отважными псами Гонял по холмам; И долы с холмами, Шумя, отвечали зовущим рогам. В жилище Ордала Веселость из ближних и дальних краёв Гостей собирала; И убраны были чертоги пиров Еленей рогами; И в память отцам Висели рядами Их шлемы, кольчуги, щиты по стенам. И в дружных беседах Любил за бокалом рассказы Ордал О древних победах И взоры на брони отцов устремлял: Чеканны их латы В глубоких рубцах; Мечи их зубчаты; Щиты их и шлемы избиты в боях. Младая Минвана Красой озаряла родительский дом; Как зыби тумана, Зарею златимы над свежим холмом, Так кудри густые С главы молодой На перси младые, Вияся, бежали струей золотой. Приятней денницы Задумчивый пламень во взорах сиял: Сквозь темны ресницы Он сладкое в душу смятенье вливал; Потока журчанье — Приятность речей; Как роза дыханье; Душа же прекрасней и прелестей в ней. 1814 16. Песня
К востоку, всё к востоку Стремление земли — К востоку, всё к востоку Летит моя душа; Далеко на востоке, За синевой лесов, За синими горами Прекрасная живет. И мне в разлуке с нею Всё мнится, что она — Прекрасное преданье Чудесной старины, Что мне она явилась Когда-то в древни дни, Что мне об ней остался Один блаженный сон. 1815 17. Мщение
Изменой слуга паладина убил: Убийце завиден сан рыцаря был. Свершилось убийство ночною порой — И труп поглощен был глубокой рекой. И шпоры и латы убийца надел И в них на коня паладинова сел. И мост на коне проскакать он спешит, Но конь поднялся на дыбы и храпит. Он шпоры вонзает в крутые бока — Конь бешеный сбросил в реку седока. Он выплыть из всех напрягается сил. Но панцырь тяжелый его утопил. 1816 18. Жалоба пастуха
На ту знакомую гору Сто раз я в день прихожу; Стою, склоняся на посох, И в дол с вершины гляжу. Вздохнув, медлительным шагом Иду вослед я овцам И часто, часто в долину Схожу, не чувствуя сам. Весь луг по-прежнему полон Младой цветов красоты; Я рву их — сам же не знаю, Кому отдать мне цветы. Здесь часто в дождик и в гро́зу Стою, к земле пригвождён: Всё жду, чтоб дверь отворилась… Но то обманчивый сон. Над милой хижинкой светит, Видаю, радуга мне… К чему? Она удалилась! Она в чужой стороне! Она всё дале! всё дале! И скоро слух замолчит! Бегите ж, овцы, бегите! Здесь горе душу томит! 1817 19. Двенадцать спящих дев
Старинная повесть в двух балладах Вступление Опять ты здесь, мой благодатный Гений, Воздушная подруга юных дней; Опять с толпой знакомых привидений Теснишься ты, Мечта, к душе моей… Приди ж, о друг! дай прежних вдохновений, Минувшею мне жизнию повей, Побудь со мной, продли очарованья, Дай сладкого вкусить воспоминанья. Ты образы веселых лет примчала — И много милых теней восстает; И то, чем жизнь столь некогда пленяла, Что рок, отняв, назад не отдает, То всё опять душа моя узнала; Проснулась Скорбь, и Жалоба зовет Сопутников, с пути сошедших прежде И здесь вотще поверивших надежде. К ним не дойдут последней песни звуки; Рассеян круг, где первую я пел; Не встретят их простертые к ним руки; Прекрасный сон их жизни улетел. Других умчал могущий дух разлуки; Счастливый край, их знавший, опустел; Разбросаны по всем дорогам мира — Не им поет задумчивая лира. И снова в томном сердце воскресает Стремленье в оный таинственный свет; Давнишний глас на лире оживает, Чуть слышимый, как Гения поле́т; И душу хладную разогревает Опять тоска по благам прежних лет: Всё близкое мне зрится отдале́нным, Отжившее, как прежде, оживле́нным. 1810–1817 20. Узник
(Отрывок)
«За днями дни идут, идут… Напрасно; Они свободы не ведут Прекрасной; Об ней тоскую и молюсь, Ее зову, не дозовусь. Смотрю в высокое окно Темницы: Всё небо светом зажжено Денницы; На свежих крыльях ветерка Летают вольны облака. Итак, все блага заменить Могилой; И бросить свет, когда в нем жить Так мило; Ах! дайте в свете подышать; Еще мне рано умирать. Лишь миг весенним бытиём Жила я; Лишь миг на празднике земном Была я; Душа готовилась любить… И всё покинуть, всё забыты!». 1819 21. Песня
Отымает наши радости Без замены хладный свет; Вдохновенье пылкой младости Гаснет с чувством жертвой лет; Не одно ланит пылание Тратим с юностью живой — Видим сердца увядание Прежде юности самой. Наше счастие разбитое Видим мы игрушкой волн, И в далекий мрак сердитое Море мчит наш бедный чёлн; Стрелки нет путеводительной, Иль вотще ее магнит В бурю к пристани спасительной Челн беспарусный манит. Хлад, как будто ускоре́нная Смерть, заходит в душу к нам; К наслажденью охлажде́нная, Охладев к самим бедам, Без стремленья, без желания В нас душа заглушена И навек очарования Слез отрадных лишена. На минуту ли улыбкою Мертвый лик наш оживет, Или прежнее ошибкою В сердце сонное зайдет — То обман; то плющ, играющий По развалинам седым; Сверху лист благоухающий — Прах и тление под ним. Оживите сердце вялое; Дайте быть по старине; Иль оплакивать бывалое Слез бывалых дайте мне. Сладко, сладко появление Ручейка в пустой глуши; Так и слезы — освежение Запустевшия души. <1820> 22. Воспоминание
О милых спутниках, которые наш свет Своим сопутствием для нас животворили, Не говори с тоской: их нет: Но с благодарностию: были. 1821 23. Орлеанская дева
(Отрывок)
Р а й м о н д …Молчи, идет Бертранд; он возвратился Из города. Но что несет он? Б е р т р а н д Вы Дивитесь, что с таким добром я к вам Являюсь? Т и б о Подлинно; откуда взял Ты этот шлем? На что знак бед и смерти Принес ты к нам в жилище тишины? (Иоанна … подходит ближе) Б е р т р а н д И сам едва могу я объяснить, Как мне достался он. Я покупал Железные изделья в Вокулере; На площади толпилась тьма народа Вкруг беглецов, лишь только прибежавших С недоброю из Орлеана вестью; Весь город был в волненьи; сквозь толпу С усилием я продирался… вдруг Цыганка смуглая со мной столкнулась; В руках у ней был этот шлем; она, Пронзительно в глаза мне посмотрев, Сказала: ты, я знаю, ищешь шлема; Вот шлем, не дорог он, возьми. — На что? — Я отвечал ей, — к латникам пойди; Я земледелец, мне нет ну́жды в шлеме. — Но я никак не мог отговориться; — Возьми, возьми! — она одно твердила, — Теперь для головы стальная кровля Приютнее всех каменных палат. — И так из улицы одной в другую Она за мной гналася с этим шлемом. Я посмотрел: он был красив и светел; Был рыцарской достоин головы; Я взял его, чтоб ближе разглядеть; Но между тем, как я стоял в сомненьи, Она из глаз моих, как сон, пропала; Ее толпой народа унесло… И этот шлем в моих руках остался. И о а н н а (ухватясь за него поспешно) Отдай мне шлем. Б е р т р а н д На что? Такой наряд Не девичьей назначен голове. И о а н н а (вырывает шлем) Отдай, он мой и мне принадлежит… 1821 24. Замок Смальгольм, или Иванов вечер
До рассвета поднявшись, коня оседлал Знаменитый Смальгольмский барон; И без отдыха гнал, меж утесов и скал, Он коня, торопясь в Бротерстон. Не с могучим Боклю совокупно спешил На военное дело барон; Не в кровавом бою переведаться мнил За Шотландию с Англией он; Но в железной броне он сидит на коне; Наточил он свой меч боевой; И покрыт он щитом; и топор за седлом Укреплен двадцатифунтовой. Через три дни домой возвратился барон, Отуманен и бледен лицом; Через силу и конь, опенен, запылён, Под тяжелым ступал седоком. Анкрамморския битвы барон не видал, Где потоками кровь их лилась, Где на Эверса грозно Боклю напирал, Где за родину бился Дуглас; Но железный шелом был иссечен на нём, Был изрублен и панцырь и щит, Был недавнею кровью топор за седлом, Но не английской кровью покрыт. Соскочив у часовни с коня за стеной, Притаяся в кустах, он стоял; И три раза он свистнул — и паж молодой На условленный свист прибежал. «Подойди, мой малютка, мой паж молодой, И присядь на колена мои; Ты младенец, но ты откровенен душой, И слова непритворны твои. Я в отлучке был три дни, мой паж молодой; Мне теперь ты всю правду скажи: Что заметил? Что было с твоей госпожой? И кто был у твоей госпожи?» «Госпожа по ночам к отдаленным скала́м, Где маяк, приходила тайком (Ведь огни по горам зажжены, чтоб врагам Не прокрасться во мраке ночном). И на первую ночь непогода была, И без умолку филин кричал; И она в непогоду ночную пошла На вершину пустынную скал. Тихомолком подкрался я к ней в темноте; И сидела одна — я узрел; Не стоял часовой на пустой высоте; Одиноко маяк пламенел. На другую же ночь — я за ней по следам На вершину опять побежал — О творец, у огня одинокого там Мне неведомый рыцарь стоял. Подпершися мечом, он стоял пред огнём, И беседовал долго он с ней; Но под шумным дождем, но при ветре ночном, Я расслушать не мог их речей. И последняя ночь безненастна была, И порывистый ветер молчал; И к мая́ку она на свиданье пошла; У мая́ка уж рыцарь стоял. И сказала (я слышал): «В полуночный час, Перед светлым Ивановым днём, Приходи ты; мой муж не опасен для нас; Он теперь на свиданьи ином; Он с могучим Боклю ополчился теперь; Он в сраженьи забыл про меня — И тайком отопру я для милого дверь Накануне Иванова дня». «Я не властен прийти, я не должен прийти, Я не смею прийти (был ответ); Пред Ивановым днем одиноким путем Я пойду… мне товарища нет». «О, сомнение прочь! безмятежная ночь Пред великим Ивановым днем И тиха и темна, и свиданьям она Благосклонна в молчаньи своем. Я собак привяжу, часовых уложу, Я крыльцо пересыплю травой, И в приюте моем, пред Ивановым днем, Безопасен ты будешь со мной». «Пусть собака молчит, часовой не трубит И трава не слышна под ногой, — Но священник есть там; он не спит по ночам, Он приход мой узнает ночной». «Он уйдет к той поре: в монастырь на горе Панихиду он позван служить: Кто-то был умерщвлен; по душе его он Будет три дни поминки творить». Он нахмурясь глядел, он как мертвый бледнел, Он ужасен стоял при огне. «Пусть о том, кто убит, он поминки творит: То, быть может, поминки по мне. Но полуночный час благосклонен для нас: Я приду под защитою мглы». Он сказал… и она… я смотрю… уж одна У мая́ка пустынной скалы». И Смальгольмский барон, поражён, раздражён, И кипел, и горел, и сверкал. «Но скажи наконец, кто ночной сей пришлец? Он, клянусь небесами, пропал!» «Показалося мне при блестящем огне: Был шелом с соколиным пером, И палаш боевой на цепи золотой, Три звезды на щите голубом». «Нет, мой паж молодой, ты обманут мечтой; Сей полуночный, мрачный пришлец Был не властен прийти: он убит на пути; Он в могилу зарыт, он мертвец». «Нет! не чудилось мне; я стоял при огне И увидел, услышал я сам, Как его обняла, как его назвала: То был рыцарь Ричард Кольдингам». И Смальгольмский барон, изумлен, поражён, И хладел, и бледнел, и дрожал. «Нет! в могиле покой: он лежит под землёй, Ты неправду мне, паж мой, сказал. Где бежит и шумит меж утесами Твид, Где подъемлется мрачный Эльдон, Уж три ночи, как там твой Ричард Кольдингам Потаенным врагом умерщвлен. Нет! сверканье огня ослепило твой взгляд; Оглушен был ты бурей ночной; Уж три ночи, три дня, как поминки творят Чернецы за его упокой». Он идет в ворота, он уже на крыльце, Он взошел по крутым ступеня́м На площадку, и видит: с печалью в лице Одиноко-унылая там Молодая жена — и тиха и бледна, И в мечтании грустном глядит На поля, небеса, на Мертонски леса, На прозрачно бегущую Твид. «Я с тобою опять, молодая жена». — «В добрый час, благородный барон. Что расскажешь ты мне? Решена ли война? Поразил ли Боклю иль сражён?» «Англичанин разбит; англичанин бежит С Анкрамморских кровавых полей; И Боклю наблюдать мне маяк мой велит И беречься недобрых гостей». При ответе таком изменилась лицом, И ни слова… ни слова и он; И пошла в свой покой с наклоненной главой, И за нею суровый барон. Ночь покойна была, но заснуть не дала. Он вздыхал, он с собой говорил: «Не пробудится он; не подымется он; Мертвецы не встают из могил». Уж заря занялась; был таинственный час Меж рассветом и утренней тьмой; И глубоким он сном пред Ивановым днем Вдруг заснул близ жены молодой. Не спалося лишь ей, не смыкала очей… И бродящим, открытым очам, При лампадном огне, в шишаке и броне Вдруг явился Ричард Кольдингам. «Воротись, удалися», — она говорит. «Я к свиданью тобой приглашён; Мне известно, кто здесь, неожиданный, спит, Не страшись, не услышит нас он. Я во мраке ночном потаенным врагом На дороге изменой убит; Уж три ночи, три дня, как монахи меня Поминают — и труп мой зарыт. Он с тобой, он с тобой, сей убийца ночной! И ужасный теперь ему сон! И надолго во мгле на пустынной скале, Где маяк, я бродить осуждён; Где видалися мы под защитою тьмы, Там скитаюсь теперь мертвецом; И сюда с высоты не сошел бы… но ты Заклинала Ивановым днем». Содрогнулась она и, смятенья полна, Вопросила: «Но что же с тобой? Дай один мне ответ — ты спасен ли, иль нет?..» Он печально потряс головой. «Выкупа́ется кровью пролитая кровь, — То убийце скажи моему. Беззаконную небо карает любовь, — Ты сама будь свидетель тому». Он тяжелою шуйцей коснулся стола; Ей десницею руку пожал — И десница как острое пламя была, И по членам огонь пробежал. И печать роковая в столе вожжена: Отразилися пальцы на нем; На руке ж — но таинственно руку она Закрывала с тех пор полотном. Есть монахиня в древних Драйбургских стенах: И грустна и на свет не глядит; Есть в Мельрозской обители мрачный монах: И дичится людей и молчит. Сей монах молчаливый и мрачный — кто он? Та монахиня — кто же она? То убийца, суровый Смальгольмский барон; То его молодая жена. 1822 25. Шильонский узник
Повесть
(Отрывок)
I Взгляните на меня: я сед; Но не от хилости и лет; Не страх незапный в ночь одну До срока дал мне седину. Я сгорблен, лоб наморщен мой; Но не труды, не хлад, не зной — Тюрьма разрушила меня. Лишенный сладостного дня, Дыша без воздуха, в цепях, Я медленно дряхлел и чах, И жизнь казалась без конца. Удел несчастного отца: За веру смерть и, стыд цепей — Уделом стал и сыновей. Нас было шесть — пяти уж нет. Отец, страдалец с юных лет, Погибший старцем на костре, Два брата, падшие во пре, Отдав на жертву честь и кровь, Спасли души своей любовь. Три заживо схоронены На дне тюремной глубины — И двух сожрала глубина; Лишь я, развалина одна, Себе на горе уцелел, Чтоб их оплакивать удел. II На лоне вод стоит Шильон; Там в подземелье семь колонн Покрыты влажным мохом лет. На них печальный брезжит свет, Луч, ненароком с вышины Упавший в трещину стены И заронившийся во мглу. И на сыром тюрьмы полу Он светит тускло-одинок, Как над болотом огонёк, Во мраке веющий ночном. Колонна каждая с кольцом; И цепи в кольцах тех висят; И тех цепей железо — яд; Мне в члены вгрызлося оно; Не будет ввек истреблено Клеймо, надавленное им. И день тяжел глазам моим, Отвыкнувшим с толь давних лет. Глядеть на радующий свет; И к воле я душой остыл С тех пор, как брат последний был Убит неволей предо мной, И рядом с мертвым я, живой, Терзался на полу тюрьмы. 1822 26. Ночной смотр
В двенадцать часов по ночам Из гроба встает барабанщик; И ходит он взад и вперед, И бьет он проворно тревогу. И в темных гробах барабан Могучую будит пехоту: Встают молодцы егеря, Встают старики гренадеры, Встают из-под русских снегов, С роскошных полей италийских, Встают с африканских степей, С горючих песков Палестины. В двенадцать часов по ночам Выходит трубач из могилы; И скачет он взад и вперед, И громко трубит он тревогу. И в темных могилах труба Могучую конницу будит: Седые гусары встают, Встают усачи кирасиры; И с севера, с юга летят, С востока и с запада мчатся На легких воздушных конях Один за другим эскадроны. В двенадцать часов по ночам Из гроба встает полководец; На нем сверх мундира сюртук; Он с маленькой шляпой и шпагой; На старом коне боевом Он медленно едет по фрунту; И маршалы едут за ним, И едут за ним адъютанты; И армия честь отдает. Становится он перед нею; И с музыкой мимо его Проходят полки за полками. И всех генералов своих Потом он в кружок собирает, И ближнему на ухо сам Он шепчет пароль свой и лозунг; И армии всей отдают Они тот пароль и тот лозунг: И Франция — тот их пароль, Тот лозунг — Святая Елена. Так к старым солдатам своим На смотр генеральный из гроба В двенадцать часов по ночам Встает император усопший. 1836 27. <А. С. Пушкин>
Он лежал без движенья, как будто по тяжкой работе Руки свои опустив. Голову тихо склоня, Долго стоял я над ним, один, смотря со вниманьем Мертвому прямо в глаза; были закрыты глаза. Было лицо его мне так знакомо, и было заметно, Что выражалось на нем, — в жизни такого Мы не видали на этом лице. Не горел вдохновенья Пламень на нем; не сиял острый ум; Нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью Было объято оно: мнилося мне, что ему В этот миг предстояло как будто какое виденье, Что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось: что видишь? 1837 28. Рустем и Зораб
Персидская повесть, заимствованная из царственной книги Ирана (Шах-Наме)
(Отрывок)
Из книги царственной Ирана Я повесть выпишу для вас О подвигах Рустема и Зораба. Заря едва на небе занялася, Когда Рустем, Ирана богатырь, Проснулся. Встав с постели, он сказал: — Мы на царя Афразиаба Опять идем войною; Мои сабульские дружины Готовы; завтра поведу Их в Истахар, где силы все Ирана Шах Кейкавус для грозного набега Соединил. Но чем же я сегодня Себя займу? Моя рука, мой меч, Могучий конь мой Гром Без дела; мне ж безделье нестерпимо. — И на охоту собрался Рустем; себя стянул широким кушаком, Колчан с стрелами калены́ми Закинул за спину, взял лук огромный, Кинжал засунул за кушак И Грома, сильного коня, Из стойла вывел. Конь, наскучив Покоем, бешено от радости заржал; Рустем сел на коня и, не простившись дома Ни с кем, ни с матерью, ни с братом, Поехал в путь, оборотив Глаза, как лев, почуявший добычу, В ту сторону, где за горами Лежал Туран… 1847 Н. И. Гнедич (1784–1833)
29. Ласточка
Ласточка, ласточка, как я люблю твои вешние песни! Милый твой вид я люблю, как весна и живой и веселый! Пой, весны провозвестница, пой и кружись надо мною; Может быть, сладкие песни и мне напоешь ты на душу. Птица, любезная людям! ты любишь сама человека; Ты лишь одна из пернатых свободных гостишь в его доме; Днями чистейшей любви под его наслаждаешься кровлей; Дружбе его и свой маленький дом и семейство вверяешь, И, зимы лишь бежа, оставляешь дом человека. С первым паденьем листов улетаешь ты, милая гостья! Но куда? за какие моря, за какие пределы Странствуешь ты, чтоб искать обновления жизни прекрасной, Песней искать и любви, без которых жить ты не можешь? Кто по пустыням воздушным, досель не отгаданный нами, Путь для тебя указует, чтоб снова пред нами являться? С первым дыханьем весны ты являешься снова, как с неба, Песнями нас привечать с воскресеньем бессмертной природы. Хату и пышный чертог избираешь ты, вольная птица, Домом себе; но ни хаты жилец, ни чертога владыка Дерзкой рукою не может гнезда твоего прикоснуться, Если он счастия дома с тобой потерять не страшится. Счастье приносишь ты в дом, где приют нетревожный находишь, Божия птица,[10] как набожный пахарь тебя называет: Он как священную птицу тебя почитает и любит (Так песнопевцев народы в века благочестия чтили). Кто ж, нечестивый, посмеет гнезда твоего прикоснуться — Дом ты его покидаешь, как бы говоря человеку: «Будь покровителем мне, но свободы моей не касайся!» Птица любови и мира, всех птиц ненавидишь ты хищных. Первая, криком тревожным — домашним ты птицам смиренным Весть подаешь о налете погибельном коршуна злого, Криком встречаешь его и до облак преследуешь криком, Часто крылатого хищника умысл кровавый ничтожа. Чистая птица, на прахе земном ты ног не покоишь, Разве на миг, чтоб пищу восхитить, садишься на землю. Целую жизнь, и поя и гуляя, ты плаваешь в небе, Так же легко и свободно, как мощный дельфин в океане. Часто с высот поднебесных ты смотришь на бедную землю; Горы, леса, города и все гордые здания смертных Кажутся взорам твоим не выше долин и потоков, — Так для взоров поэта земля и всё, что земное, В шар единый сливается, свыше лучом озаренный. Пой, легкокрылая ласточка, пой и кружись надо мною! Может быть, песнь, не последнюю ты мне на душу напела. <?> 30. Амбра
Амбра, душистая амбра, скольких ты и мух и червей Предохраняешь от тленья! Амбра — поэзия: что без нее именитость людей? Блеск метеора, добыча забвенья! <?> А. С. Пушкин (1799–1837)
31. Певец
Слыхали ль вы за рощей глас ночной Певца любви, певца своей печали? Когда поля в час утренний молчали, Свирели звук унылый и простой Слыхали ль вы? Встречали ль вы в пустынной тьме лесной Певца любви, певца своей печали? Следы ли слез, улыбку ль замечали, Иль тихий взор, исполненный тоской, Встречали вы? Вздохнули ль вы, внимая тихий глас Певца любви, певца своей печали? Когда в лесах вы юношу видали, Встречая взор его потухших глаз, Вздохнули ль вы? 1816 32. Руслан и Людмила
(Отрывок)
Дела давно минувших дней, Преданья старины глубокой. В толпе могучих сыновей, С друзьями, в гриднице высокой Владимир-солнце пировал; Меньшую дочь он выдавал За князя храброго Руслана И мед из тяжкого стакана За их здоровье выпивал. Не скоро ели предки наши, Не скоро двигались кругом Ковши, серебряные чаши С кипящим пивом и вином. Они веселье в сердце лили, Шипела пена по краям, Их важно чашники носили И низко кланялись гостям. Слилися речи в шум невнятный; Жужжит гостей веселый круг; Но вдруг раздался глас приятный И звонких гуслей беглый звук; Все смолкли, слушают Баяна: И славит сладостный певец Людмилу-прелесть и Руслана И Лелем свитый им венец. Но, страстью пылкой утомле́нный, Не ест, не пьет Руслан влюбле́нный; На друга милого глядит, Вздыхает, сердится, горит И, щипля ус от нетерпенья, Считает каждые мгновенья. В уныньи, с пасмурным челом, За шумным, свадебным столом Сидят три витязя младые; Безмолвны, за ковшом пустым, Забыли кубки круговые, И брашна неприятны им; Не слышат вещего Баяна; Потупили смущенный взгляд: То три соперника Руслана; В душе несчастные таят Любви и ненависти яд. Один — Рогдай, воитель смелый, Мечом раздвинувший пределы Богатых киевских полей; Другой — Фарлаф, крикун надме́нный, В пирах никем не побежде́нный, Но воин скромный средь мечей; Последний, полный страстной думы Младой хазарский хан Ратмир: Все трое бледны и угрюмы, И пир веселый им не в пир. 1817–1820 33
Погасло дне́вное светило; На море синее вечерний пал туман. Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан. Я вижу берег отдале́нный, Земли полуденной волшебные края; С волненьем и тоской туда стремлюся я, Воспоминаньем упое́нный… И чувствую: в очах родились слезы вновь; Душа кипит и замирает; Мечта знакомая вокруг меня летает; Я вспомнил прежних лет безумную любовь, И всё, чем я страдал, и всё, что сердцу мило, Желаний и надежд томительный обман… Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан. Лети, корабль, неси меня к пределам дальным По грозной прихоти обманчивых морей, Но только не к брегам печальным Туманной родины моей, Страны, где пламенем страстей Впервые чувства разгорались, Где музы нежные мне тайно улыбались, Где рано в бурях отцвела Моя потерянная младость, Где легкокрылая мне изменила радость И сердце хладное страданью предала. Искатель новых впечатлений, Я вас бежал, отечески края; Я вас бежал, питомцы наслаждений, Минутной младости минутные друзья; И вы, наперсницы порочных заблуждений, Которым без любви я жертвовал собой, Покоем, славою, свободой и душой, И вы забыты мной, изменницы младые, Подруги тайные моей весны златыя, И вы забыты мной… Но прежних сердца ран, Глубоких ран любви, ничто не излечило… Шуми, шуми, послушное ветрило, Волнуйся подо мной, угрюмый океан… 1820 34. Адели
Играй, Адель, Не знай печали; Хариты, Лель Тебя венчали И колыбель Твою качали; Твоя весна Тиха, ясна; Для наслажденья Ты рождена; Час упоенья Лови, лови! Младые лета Отдай любви И в шуме света Люби, Адель, Мою свирель. 1822 35. Ночь
Мой голос для тебя и ласковый и томный Тревожит поздное молчанье ночи тёмной. Близ ложа моего печальная свеча Горит; мои стихи, сливаясь и журча, Текут, ручьи любви; текут полны тобою. Во тьме твои глаза блистают предо мною, Мне улыбаются — и звуки слышу я: Мой друг, мой нежный друг… люблю… твоя… твоя!.. 1823 36. Вакхическая песня
Что смолкнул веселия глас? Раздайтесь, вакхальны припевы! Да здравствуют нежные девы И юные жены, любившие нас! Полнее стакан наливайте! На звонкое дно В густое вино Заветные кольца бросайте! Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум! Ты, солнце святое, гори! Как эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари, Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума. Да здравствует солнце, да скроется тьма! 1825
