Смерть в Голливуде

— Что-то не припомню.

— А метка о прививке от бешенства?

— Я не помню, чтобы на ошейнике было что-нибудь, кроме ярлыка с папиной фамилией.

— Может, ошейник был какой-то особый?

— Да нет, стоимостью не более семидесяти пяти центов.

— Значит, простой ошейник. — Эллери лениво откинулся в кресле и вытянул ноги. — Что же дальше, Лаурел?

— Симон и Ичиро, наш слуга, перенесли папу в спальню. Я тем временем бегала за бренди, а наша экономка миссис Монк вызвала врача. Он живет на Кастильен-Драйв, и прибыл буквально через несколько минут. Папа тогда еще не умер.

— Понятно, — сказал Эллери. — А что было написано в этой записке, которую ваш отец достал из серебряной коробочки на ошейнике мертвой собаки?

— Этого-то я как раз и не знаю.

— Вот это досадная неожиданность!

— Понимаете, когда он упал без чувств, бумага была у него в руках, он смял ее в комок. Сначала мне было не до нее, а когда пришел доктор Волюта, я вообще о ней забыла. Но ночью вспомнила и при первом же удобном случае — наутро — спросила папу. Стоило мне упомянуть о записке, как он резко побледнел и забормотал: «Ох, это ерунда, сущая ерунда», а я поскорее сменила тему. Но когда доктор Волюта в очередной раз заглянул проведать папу, я отвела его в сторону и спросила, не видел ли он записки. Он ответил, что разжал кулак отца и положил смятую бумажку на ночной столик рядом с кроватью, не читая. Я обращалась к Симону, Ичиро и экономке, но все отвечали, что не видали записки. Скорее всего папа обнаружил ее, когда пришел в себя, и забрал.

— И с тех пор она вам не попадалась?

— Нет. Хотя я усиленно искала ее. Думаю, что папа ее уничтожил.

На это Эллери ничего не ответил.

— Ну ладно. Значит, собака, ошейник, коробка. Что с ними?

— Знаете, мы были так обеспокоены состоянием папы, что о собаке как-то позабыли. Помню, я сразу же сказала, чтобы ее убрали. Я имела в виду, чтобы ее просто убрали с порога, но на следующий день, когда я вспомнила о ней, миссис Монк сказала, что она вызвала ветеринарную службу, или что-то в этом роде, и они увезли собаку.

— Да-а, ищи теперь ветра в поле… — мрачно прокомментировал Эллери, покусывая ноготь. — Хотя вот этот ошейник и коробочка… А вы уверены, что реакция вашего отца не была вызвана просто-напросто видом мертвого животного? Может быть, он очень боялся собак? Или, — прибавил он внезапно, — смерти?

— Он обожал собак! Настолько, что, когда наша Сара скончалась от старости в прошлом году, он отказался заводить другую собаку. Он сказал, что терять их слишком тяжело. Что касается смерти как таковой, то я не думаю, чтобы эта перспектива особенно волновала папу. Во всяком случае не настолько, чтобы он мучился ею. Да, он ужасался при мысли о затяжной и обременительной для окружающих болезни, с постоянными болями. Поэтому не раз выражал надежду, что, когда пробьет его час, он тихо угаснет во сне. — Вот и все. Я ответила на ваш вопрос?

— И да, и нет, — сказал Эллери. — А был ли он суеверен?

— Да вроде нет. А что?

— Вы сказали, что он умер от страха. Вот я и пытаюсь выяснить его причины.

Лаурел помолчала. Потом сказала:

— А ведь вы правы. То есть, в том, что у него были какие-то причины для страха. Но уж собака-то его никак не могла испугать. — Она обхватила руками колени и неподвижно уставилась прямо перед собой. — Мне показалось, что эта собака не произвела на него никакого впечатления, пока он не прочел записку. А может, и потом она не играла никакой роли, я не знаю. Но вот содержание записки самым страшным образом потрясло его. Это точно! Я никогда раньше не видела его перепуганным. Причем до такой степени. Я готова поклясться, что когда он прочел записку, то уже как бы и умер… Он лежал тогда, как мертвый. Эта записка поразила его в самое сердце. — Она обернулась лицом к Эллери. Глаза у нее оказались зеленоватыми, с коричневыми крапинками, слегка навыкате. Она сказала:

— Эта записка могла напомнить ему то, что он сам давно позабыл. Что-то настолько важное, что заставило даже Роджера впервые за пятнадцать лет выбраться из своей конуры.

— То есть? — не понял Эллери. — Это еще что за фокус?

— Я же говорила вам — Роджер Приам, папин партнер и старейший друг. Роджер вышел из дома.

— Впервые за пятнадцать лет?! — воскликнул Эллери.

— Пятнадцать лет назад его разбил паралич. С тех пор он передвигается в инвалидном кресле на колесах, и с тех же самых пор отказывается покидать пределы своего дома. А все из-за больного самолюбия! В свое время он был, говорят, ничего себе мужик, видный. Очень гордился своей силой, физической силой. Поэтому мысль, что его увидят беспомощным, была для него невыносима. И из-за этого он со временем сам стал просто невыносим.

Роджер старался изо всех сил вести себя так, как будто ничего не произошло. И до сих пор пытается доказать всему свету, что отсюда, со своего инвалидного кресла, он ведет самую крупную торговлю драгоценностями на всем западном побережье. Конечно, это одна видимость. В действительности всем заправляет… заправлял папа. Но он, ради общего согласия, всегда подыгрывал Роджеру, специально старался подсовывать ему какие-нибудь дела, которые можно решить по телефону, старался советоваться с ним по малейшему поводу, держать его в курсе событий. Смешно сказать, но масса сотрудников папиной фирмы в городе и в других филиалах Роджера и в глаза не видела! Он вызывает у всех странную ненависть, служащие даже прозвали его «Невидимый бог», — рассмеялась Лаурел. Однако Эллери не находил здесь ничего смешного. Девушка продолжала:

— Ну, конечно, работники есть работники — они всегда слегка побаиваются хозяина, кто бы он ни был.

— А вы не разделяете их страха?

— Я не выношу Роджера, — очень спокойно отвечала она, но тут же отвела глаза в сторону.

— А ведь вы тоже его боитесь.

— Нет. Просто не люблю.

— Ладно, продолжайте.

— При первой же возможности я сообщила Роджеру, что у папы инфаркт. Вечером того же дня. Сама позвонила ему по телефону. Он очень заинтересовался подробностями случившегося и стал настаивать на разговоре с папой. Я отказывалась — ведь доктор Волюта категорически запретил беспокоить больного. На следующее утро Роджер звонил дважды. Папа беспокоился, так же, как и Роджер, и тоже хотел переговорить с ним. Он так просил меня, так расстраивался, что я решилась и включила ему телефон. У них с Роджером был проведен отдельный, прямой кабель. И папа попросил меня выйти из комнаты на время разговора.

Лаурел резко поднялась, потом так же внезапно села обратно и достала еще одну сигарету. Эллери даже не сделал попытки зажечь для нее спичку, она зажгла ее сама. Ей явно было сейчас не до тонкостей этикета…

Девушка сделала несколько судорожных затяжек.

— Никто не знает, о чем они говорили. Вся беседа заняла не более пяти минут. Но этого было достаточно, чтобы заставить Роджера подняться с насиженного места, приказать погрузить себя вместе с легендарным креслом в специальный фургон и прибыть к нам в сопровождении Делии — его жены.

Когда Лаурел произносила имя миссис Приам, ее голос выразил ту же смесь отвращения и ненависти, что и несколько минут назад, когда она произносила имя ее мужа.

— Когда Роджера доставили в папину спальню, он запер дверь и говорил с папой в течение трех часов.

— Они обсуждали мертвого пса и записку?

— А что же еще? Не о делах же они беседовали: чтобы вести деловые переговоры, Роджеру никогда раньше не требовалось покидать свою комнату. И не о здоровье папы: у него было уже два инфаркта, и прежде Роджер довольствовался телефонными беседами. Вне всякого сомнения речь шла о собаке и записке. И если сначала я еще не была в этом уверена, то когда увидела лицо Роджера, выруливающего из папиной спальни, мои сомнения полностью рассеялись. Он был так же перепуган, как за день до этого папа. И по той же самой причине.

Лаурел помолчала и продолжала все тем же ровным голосом:

— Да, вот это было зрелище! Вы не знаете Роджера Приама, поэтому вам трудно понять меня. Страх и лицо Роджера — две совершенно несовместимые вещи. Попробовал бы только кто-нибудь припугнуть его — Роджер сам кого хочешь испугает до смерти! И он сказал мне тогда тоном, каким раньше не сказал бы ни за что на свете: «О, позаботьтесь о вашем отце, поберегите его!» Прежде он предпочитал особо не утруждать себя подобными трогательными замечаниями… Я умоляла его объяснить мне, в чем дело, а он сделал вид, что просто не слышит меня. Симон и Ичиро отвезли его к фургону, и Делия отправилась с ним.

Неделю назад — в ночь на десятое июня — желание папы сбылось. Он умер во сне. Доктор Волюта сказал, что третий инфаркт доконал его. Папу кремировали, пепел в бронзовой урне покоится в земле, в Форест-Лауне… Что ж, как он хотел, так мы и сделали. Ну, а теперь, Эллери, осталось ответить всего лишь на один-единственный каверзный вопрос: кто убил его? И я хочу во что бы то ни стало получить ответ.

Эллери позвонил. Миссис Вильямс не появлялась. Тогда он извинился перед Лаурел и сам спустился вниз в небольшую прихожую. Там вместо своей экономки он обнаружил записку. В ней миссис Вильямс кратко сообщала, что решила нанести визит в ближайший супермаркет. Однако что касалось ее прямых обязанностей, упрекнуть ее было не в чем: на плите в кухне стоял свежеприготовленный кофе, рядом — большое блюдо с авокадо и беконом, в окружении румяных хрустящих хлебцев. Да, миссис Вильямс обладала редким даром предвидеть все. Эллери взял кофейник, блюдо и отправился с ними наверх.

— Как мило с вашей стороны! — сказала Лаурел с таким видом, словно за последнее время обычная любезность и обходительность стали чем-то редким и достойным удивления. Сначала она вежливо отказалась, но потом передумала и принялась за хлебцы, причем умудрилась уничтожить их целый десяток, один за другим, без перерыва. Три чашки кофе подверглись такой же участи.

— Вы знаете, я, оказывается, сегодня еще не завтракала.

— Я так и думал.

Наконец она расслабилась и сидела, уныло наморщив лоб, но на взгляд Эллери это было уже получше, чем прежнее застывшее выражение какой-то обреченной решимости. Наконец она продолжила свой рассказ.

— Я сотню раз с тех пор пыталась поговорить с Роджером, но он наотрез отказывался обсуждать содержание их беседы с отцом. Утверждал, что говорили о пустяках. Тогда я прямо высказала ему, в чем состоит его долг по отношению к покойному, с которым его всю жизнь связывали и дружба, и бизнес. Я заявила, что убеждена в том, что папу убили, причем убийца знал о папином больном сердце и специально довел его до инфаркта. Я потребовала сообщить мне содержание записки. Он с невинным видом пожал плечами: «Какой записки?». Тогда я поняла, что ничего от него не добьюсь. Либо он насмерть перепуган, либо это его обычная манера любыми способами подавлять всех вокруг, держать всех в зависимости от себя и чувствовать от этого свое превосходство. Ясно одно — за всем этим кроется что-то очень серьезное, но Роджер намерен держать язык за зубами.

— Как вы думаете, а миссис Приам он доверяет больше, чем другим? — спросил Эллери.

— Роджер не доверяет никому, — мрачно ответила Лаурел. — Но если уж ему взбредет в голову открыть душу, то будьте уверены, доверенным лицом окажется кто угодно, только не Делия.

— Значит, супруги не ладят между собой?

— Я не говорила, что они не ладят.

— Так, значит, — ладят?

— Давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом. Хорошо?

— Почему же, Лаурел?

— Потому что характер отношений Роджера и Делии не имеет никакого значения в данном случае, — ответила Лаурел очень серьезно. Но в то же время чувствовалось, что она чего-то недоговаривает. — Лично меня сейчас волнует исключительно один вопрос: кто послал роковую записку моему отцу?

— Ну тогда скажите, какие отношения были между вашим отцом и Делией Приам?

— О Боже! — рассмеялась Лаурел. — Конечно, вы здесь приезжий… Нет, нет, что вы — между ними не было ничего такого. Это исключено. Я же говорила вам, что у отца, кроме меня, женщин не было.

— Ну тогда, может быть, они враждовали?

— Да что вы привязались к этой Делии? — не выдержала Лаурел.

— А почему вы так старательно избегаете разговора о ней?

— Да прекрасно они ладили между собой, папа и Делия! Мой папа со всеми умел найти общий язык…

— Видимо, не со всеми… — печально покачал головой Эллери. Лаурел бросила на него удивленный взгляд. — То есть я имел в виду — в том случае, если справедливы ваши предположения о преднамеренном убийстве. Или шантаже. Не вините полицию, Лаурел, что она оставила подобные предположения без внимания. Страх — опасное оружие, которое невозможно увидеть даже под микроскопом. Он не оставляет отпечатков пальцев или стреляных гильз и является самым неблагодарным объектом для судебной экспертизы или лабораторного анализа. Где, собственно, полиции было взять законные основания для официального открытия дела? Записка… вот если бы вы могли предъявить эту записку, был бы совсем другой разговор. Но у вас ее нет…

— И вы туда же, об этой записке! — обиженная Лаурел готова была вскочить с места.

— Лаурел, не волнуйтесь, я отношусь к вашему рассказу с полным доверием. Просто я хочу объяснить вам, что обычные случаи требуют обычного подхода, к которому и привыкла полиция. Я имел в виду только это. Но мне, наоборот, по душе как раз что-нибудь позамысловатее и посложнее. Такое, где есть возможность пораскинуть мозгами и покопаться… Вот, например, я уже и откопал кое-что: не все так просто с Делией и Роджером Приамами. Какие-то нюансы вы скрываете, Лаурел.

— Да с чего вы взяли?

— А с того, что вы так старательно обходите некоторые моменты.

— Вовсе нет. Просто не хочу тратить время на не относящуюся к делу болтовню. А обсуждать Делию и их супружеские отношения — и есть именно такая болтовня. Семейная жизнь Приамов и смерть моего отца — разные вещи.

Она закрыла глаза.

Эллери улыбнулся и задумчиво покачал головой.

— Да, у меня нет записки, — грустно кивнула девушка. — Вы в точности повторили сейчас слова, сказанные мне в полицейском управлении. Без записки или какой-либо другой улики они не могут начать следствия. Я просила Роджера обратиться в полицию и рассказать им хотя бы то, что ему известно. Но он расхохотался мне в лицо и посоветовал подлечить нервишки на приличном курорте Тихоокеанского побережья. В полиции мне предъявили результаты вскрытия и историю его болезни. То есть попросту вежливо послали подальше… Вы намерены сделать то же самое?

Эллери отвернулся к окну. Меньше всего на свете он был сейчас готов к тому, чтобы ввязаться в очередную историю с убийством человека. Но эта вот деталь — мертвая собака — казалась для его беспокойного ума слишком заманчивой. Почему именно мертвый пес в роли рокового посланца? Очень похоже, что в это вложен какой-то символический смысл… Ну а Эллери питал просто невероятную слабость к преступникам с богатой фантазией и метафорическим мышлением! Если, конечно, за всем этим действительно скрывается преступление. Ведь Голливуд — такое игривое местечко, поди, разберись: что тут в шутку, а что всерьез. А шуточки у местных обитателей порой превосходят все мыслимые рамки человеческого поведения. По сравнению с некоторыми из них мертвая собака в роли посыльного — просто детские игры. Один чудак, которого Эллери знавал лично, держал скаковую лошадь в ванной. Другой умудрился за два дня сделать семьдесят шесть экстренных выпусков газеты. Почему, собственно, какому-нибудь еще умнику сдуру не послать ювелирному торговцу с больным сердцем только что сдохшее животное с запиской якобы от имени мафиозной группировки? Их ведь тут пруд пруди. Потом, конечно, до этого идиота могло дойти, что иногда не вредно слегка подумать, прежде чем делать что-нибудь… Да уж поздно было: объект неудачной шутки стал жертвой инфаркта… Видя столь неожиданные плоды своего не в меру резвого остроумия, шутник, естественно, уже был не на шутку растерян… А бедная больная и потрясенная жертва пригласила партнера посоветоваться. Может быть, в записке угрожали зверской расправой, если какая-нибудь немыслимая диадема не окажется в положенный час — скажем, в полночь — в каком-нибудь премерзком гадком уголке на окраине города. И вот в течение трех часов партнеры обсуждают эти невероятные требования. Хилл, к примеру, мог испуганно утверждать, что разумнее пойти навстречу и удовлетворить бандитов. Приам же, естественно, лишь презрительно фыркал и уверял, что все это бред. В конце концов Приам удалился, а странное выражение, которое Лаурел истолковала как страх, было всего лишь гримасой досады на слабонервного Хилла. Легкомысленное отношение компаньона могло совсем подкосить Хилла, и его без того слабое сердце не выдержало… Вот и вся разгадка. Хотя все-таки кое над чем в этой истории стоит поломать голову. Но и полицию понять тоже можно. Ведь если особенно не вдаваться в подробности, то с первого взгляда заявления Лаурел смахивают на плод воспаленного воображения разбитой горем дочери. Конечно же, они отнесли все ее слова на счет расшатанных в результате несчастья нервов. Вот и все. А неврастения — еще не основание для начала следствия. Да, именно так полицейские и отнеслись к ней.

Эллери обернулся. Она сидела, закинув голову, и дым от сигареты в бессильно повисшей руке вился под потолком бесконечным знаком вопроса.

Эллери спросил:

— Вероятно, у вашего отца была масса заклятых врагов?

— Насколько я знаю — ни одного.

Такой ответ его удивил. И заинтересовал. Если бы это был бред, то он должен был быть красочно и убедительно оформлен. Она обрушила бы сейчас на него шквал имен, дат, мелких подробностей. Но она сказала — «ни одного»…

— Мой отец был очень располагающим к себе человеком. Мог поладить с любым. Он был добр к людям, а они — к нему. Можно даже считать, что фирма «Хилл и Приам» своим успехом была обязана именно характеру моего отца. Конечно, и у него случались срывы, как у любого нормального человека. Но я не помню, чтобы он хоть раз вызвал у кого-нибудь вспышку настоящего гнева. Даже у Роджера.

— Значит у вас нет ни малейших предположений — кому могла понадобиться эта нелепая… смерть от испуга? — спросил Эллери.

— По-моему, я напрасно пришла сюда, если вы считаете мой рассказ нелепостью… — Лаурел Хилл резко вскочила на ноги, швырнула сигарету прямо в пепельницу и сказала:

— Простите. Я понапрасну отняла у вас время.

— Лаурел, понимаете, я рад был бы сам, но… Вы могли бы поискать заслуживающего доверия частного сыскного агента…

Она с улыбкой прервала его:

— Я сама займусь этим. Лично. И спасибо за авокадо…

— Лаурел, подождите!

Но она уже быстро шла к выходу.

Высокая стройная женщина загородила ей путь в дверях.

— Привет, Делия! — небрежно бросила Лаурел.

ГЛАВА II

Основываясь на скудных замечаниях, брошенных Лаурел по поводу Делии Приам, Эллери ожидал увидеть совершенно иную женщину. Он даже нарисовал себе ее портрет, пользуясь очень бедной палитрой — единственно доступной ему палитрой взглядов неопытной в психологии человеческих отношений юной Лаурел. Выходило, что муж Делии — старый хрыч и тиран, свирепый калека, под железную дудку которого пляшет весь дом. И что из этого следовало? Что его жена должна была быть этакой бесцветной тихоней, вечно испуганно жмущейся в уголок потемнее… унылой, ссохшейся раньше времени женщиной.

Однако особа, стоящая в дверях, была явно не из тех, на кого можно не глядя наступить, раздавить и забыть. Над этой женщиной явно нелегко было взять верх, а уж забыть — просто невозможно.

Она выглядела настолько моложе портрета, мысленно рисовавшегося Эллери, что только спустя много-много дней он понял, что ее юность — всего лишь кажущаяся. Один из ее обычных, однако волшебных трюков, при помощи которых она производила впечатление на людей так же легко и естественно, как дышала. С течением времени он узнал, что ей сорок шесть лет, но даже тогда он понимал это только умом — физически ощущая ее возраст совсем иначе. Как если бы, он смотрел на прекрасное юное тело, а ему бы говорили, что этой античной статуе две тысячи лет…

И она действительно напоминала античную статую — сама воплощенная полунагая молодость, так что Эллери не мог не восхититься ею. Однако роскошь ее облика была сродни цветку, раскрывшему свой последний и самый прекрасный бутон незадолго до наступления холодов. Одна видимость юности, с которой ему уже не раз приходилось сталкиваться, особенно в Голливуде.

Одного взгляда оказалось достаточно Эллери, чтобы понять — Делия Приам была женщиной незаурядной. Она предстала перед ним в дверном проеме, словно на картине, и Эллери впервые мог созерцать совершенные пропорции. Она была одета в рыжевато-коричневую деревенскую блузу из какой-то легкой ткани и типичную для Калифорнии яркую, цветастую юбку. Ее густые черные волосы гладко зачесаны на один бок, на полинезийский манер. Ровные широкие золотые кольца блестели в ушах. Голова, плечи, грудь, бедра — Эллери никак не мог решить, что больше восхищает его. Она все еще стояла в дверях, будто окутанная загадочным облаком. В воздухе вокруг нее ощущалась одновременно и расслабленность, и напряженность. Волнующая смесь осторожности и безрассудства.

Делия не была безумно красивой по голливудским стандартам, глаза слишком глубоко посажены, а блеск их чрезмерен. Брови слишком густые, губы полнее и краснее обычного, и во всем облике чувствовался избыток решительности и властности… Но именно эта избыточность и волновала — какая-то тропическая роскошь, сочность, блеск, томность и ленивая наглость. Увидеть ее впервые — было все равно, как первый раз в жизни войти в джунгли. Она полностью поглощала все ваше внимание, все чувства. Привлекала, восхищала и пугала одновременно. Эллери заметил, что старается подольше задержать в сознании звук ее голоса, напоминающий нежное ворчание сонной тигрицы в диких зарослях.

Первой связной мыслью Эллери было: «Роджер, старый козел, ты не мог не жениться на ней!». А второй: «Но чем, чем ты смог удержать ее?». И только в его голове начала вызревать третья мысль, как вдруг он заметил язвительную усмешку на губах Лаурел Хилл.