Помоги проекту - поделись книгой:
Впечатление жутковатое. Мертвец, красная жидкость, возвращающая его к жизни… Сырое подземелье, каменный мешок, непроглядная тьма… Остановившееся время… Никаких ассоциаций не вызывает? Уж не склеп ли это графа Дракулы? Или какого-то другого вампира? Похоже, весьма похоже.
Перелистаем десяток-другой страниц, перейдем в другую часть романа. Как читатель, я надеюсь, помнит, после «окончательной» смерти аббата, Дантес, заняв его место в зашитом мешке-саване, совершает дерзкий побег из замка Иф — с тем, чтобы, вступив во владения сокровищами аббата, приступить к мести врагам. И вот, чуть ли не на каждой странице мы встречаем странные намеки, да что там намеки! Точные указания на изменившуюся природу моряка Эдмона Дантеса. Вот, например, графиня Г.: «Послушайте! — отвечала она. — Байрон клялся мне, что верит в вампиров, уверял, что сам видел их, он описывал мне их лица… Они точь-в-точь такие же: черные волосы, горящие большие глаза, мертвенная бледность…» А вот дальше: «Граф стоял, высоко подняв голову, словно торжествующий гений зла». «Глаза красноватые с расширяющимися и сужающимися по желанию зрачками, — произнес Дебрэ, — орлиный нос, большой открытый лоб, в лице ни кровинки, черная бородка, зубы блестящие и острые, и такие же манеры… Уверяю вас, он окажется вампиром. — Смейтесь, если хотите, но то же самое сказала графиня Г., которая, как вам известно, знавала лорда Рутвена…» Лорд Рутвен — вампир, герой рассказа Д. Полидори, личного врача Байрона.
А вот слова самого «графа», которые он произносит перед дуэлью, долженствующей стать кульминацией его мести: «Мертвец вернется в могилу, призрак вернется в небытие…»
Хочу заметить, что тема воскрешения из мертвых повторяется на страницах второй части знаменитого романа весьма навязчиво: воскресшим из мертвых оказывается Бенедетто — незаконный сын прокурора де Вильфора: «Мой отец взял меня на руки, сказал моей матери, что я умер, завернул меня в полотенце… и отнес в сад, где зарыл в землю живым…» Восстает из мертвых отравленная Валентина — возлюбленная Максимилиана Морреля. Воскресает якобы умершая (проданная в рабство на Восток) дочь Али Тебелина Гайдэ. И так далее. Обращаю ваше внимание на то, что, за исключением случая с Валентиной, все прочие истории — истории мести за предательство — мести воскресшего покойника: Бенедетто мстит коварному отцу; Гайдэ — предателю де Морсеру; сам граф Монте-Кристо являет нам еще один парафраз «Коринфской невесты», вдохновившей в свое время Гете — возвращение мертвого жениха к не сохранившей верность невесте. Жениха-вампира, одержимого жаждой мести живым.
Каким образом моряк Дантес, невинно оклеветанный и посаженный в замок, стал вампиром, воскресшим мертвецом? Думаю, именно таким перерождением обеспечил его аббат Фариа, сделав гостя своего темного царства своим «сыном» — в довесок к сокровищам островка Монте-Кристо («Христова Гора», то есть, Голгофа, смертное место): «— Это сокровище принадлежит вам, друго мой, — сказал Дантес, — оно принадлежит вам одному, я не имею на него никакого права; я не ваш родственник. — Вы мой сын, Дантес! — воскликнул старик. — Вы дитя моей неволи!..» Или могилы, добавим мы, ибо тюрьма, подземелье замка, подземная камера — аналог могилы (разумеется, в сказке — см., например, работу В. Проппа «Исторические корни волшебной сказки»). Эдмон Дантес изъят из мира живых — как и положено сказочному герою, в день свадьбы, то есть, в канун зрелости. И отправлен в подземелье, перенесен в мир смерти, потусторонний мир.
Подземное царство.
Конечно же, как и следует герою волшебной сказки, он не может не встретиться с повелителем этого темного мира, с его истинным владыкой — аббатом Фариа. Фариа слеп (во всяком случае, таким он воспринимается), но прекрасно ориентируется во тьме: тьма — это его среда обитания, его дом. Он всесилен в своем царстве — из ничего (из «подручных средств») создает волшебные предметы. Он владеет несметными сокровищами, которыми распоряжается по своему усмотрению, которыми может одарить
Только напившись «красного настоя», умерший Тиресий возвращает себе память, а вместе с памятью и возможность провидеть будущее. Давать советы.
И, возможно, решать логические загадки, добавим мы. С помощью дедуктивного метода.
Итак, перед нами — истинный лик того, кто прятался под рубищем жалкого узника замка Иф. Нет, он не вампир, как могло показаться поначалу. Вернее, вампир, но более древнего происхождения, имеющий природу демоническую — или даже божественную, подземного, хтонического божества, древнего Диониса. Его слепота — оттуда же; для него закрыт мир материальный, но он прекрасно видит мир иной. Он всемогущ в своем царстве, он взыскует крови и владеет профетическим даром, но не имеет возможности вернуться в мир живых.
А что же Дантес? Похоже, и для него такая возможность закрыта: в мир вернулся не моряк Эдмон Дантес, а таинственный граф Монте-Кристо. И таинственность его, сопряженная с тайной, ощущающейся за текстом, не раскрывается до конца, оставляя читателя в неведении: так все-таки, что же мы прочли? Я уже высказывал предположение, что во второй части романа действует покойник — мертвец, одержимый жаждой мести живым, вампир, инициированный Властелином подземного царства, ставший его слугой. Он не устоял перед соблазном: принял дар властелина подземного царства, царства мертвых. Но ведь во всех сказках существует запрет на пользование пищей, питьем, богатством подземного царства. Не устоявший перед искушением и принимающий коварный дар навсегда остается в мире смерти…
И выходит наверх, к живым только в роли вампира, ожившего мертвеца.
Есть и еще одно объяснение, не противоречащее предыдущего, а дополняющее его. Мне представляется, что роман построен по той же схеме, что и знаменитый рассказ Амброза Бирса «Случай на мосту через Совиный ручей». Вкратце сюжет таков: во время Гражданской войны в США южане вешают пойманного разведчика северян. Во время казни веревка обрывается, осужденный падает в воду (повешение происходило на мосту через Совиный ручей — отсюда название рассказа), уходит от преследователей, добирается домой, встречается с горячо любимой женой, но… все это оказывается лишь видениями несчастного, посетившими его гаснущее сознание в те короткие мгновенья, когда тело его падало с моста и до момента, когда петля затянулась навсегда. Иными словами, вся вторая часть романа (после смерти Фариа) — предсмертные видения тонущего Дантеса, так и не сумевшего выбраться из мешка-савана. Может быть, потому в истории графа Монте-Кристо так много аляповатых, неестественных деталей, откровенно сказочных (упрощенно-сказочных, почти китчевых). И по той же причине, возможно, столь часто на страницах второй половины романа встречается образ воды, влаги, водной стихии — это реальность врывается в предсмертные грезы несчастного узника замка Иф — подземного царства. Живой не может выйти из мира смерти… Впрочем, предмет нашего рассмотрения — не роман Александра Дюма как таковой, а образ аббата Фариа — предтечи великих сыщиков. Вернемся же к это теме.
Что же выходит? Природа любимых персонажей детективного жанра столь отталкивающа? Ну, прежде всего, отнюдь не отталкивающа. Просто — нереальна. При том, что они «хорошо маскируются». В это легко убедиться, рассмотрев многочисленных потомков «аббата Фариа», появившихся на страницах книг спустя десятилетия и даже столетия после него и частично названных в начале этой главы. Пожалуй, каждому из них и с гораздо большим основанием, нежели Дантесу, старый узник замка Иф мог бы сказать: «Вы — мой сын…»
«Всех этих людей убил я…»
Тремя характерными чертами обладает герой Дюма — и три, если можно так выразиться, группы его наследников, для каждого из которых какая-то из этих черт стала доминирующей, мы можем выделить в последующей детективной литературе, вплоть до сегодняшнего дня. Первое: обратим внимание на его звание — «аббат Фариа». «Аббат», священнослужитель, монах — сия ипостась чрезвычайно важна, не меньше других, о которых разговор впереди. К слову сказать, в самом романе «Граф Монте-Кристо» временами, словно для того, чтобы подчеркнуть: «Я — инкарнация Фариа», — Эдмон Дантес является в сутане и тоже зовется «аббатом». Аббат Бузони — таким он то и дело приходит к своим недругам и недоброжелателям — или к тем, кого избрал орудиями своей мести. И — заметьте — именно в этом облике он оказывается неуязвимым, бессмертным:
«…— Черта с два! — воскликнул Кадрусс, выхватывая нож и ударяя графа в грудь. — Ничего ты не скажешь, аббат!
К полному его удивлению лезвие не вонзилось в грудь, а отскочило…»
Все-таки, почему именно монах становится образом, связанным, как уже было сказано выше, с хтоническим, подземным божеством? В «Баскервильской мистерии» я говорил о том, что детектив представляет собою извечную мистерию борьбы Добра и Зла, персонажи которой обряжены в современные читателю одежды, но сквозь более-менее узнаваемые пейзажи проступает мерцание инфернального мира, мира смерти, находящегося в двух шагах от нашего. Действие происходит на пороге иной реальности. И неважно, как этот порог, этот край называется в конкретом случае: Гримпенской трясиной, цистерцианским монастырем или Негритянским островом — все это символы Порога, врат Смерти. Священнослужитель уже своим статусом в минимальной степени связан с миром реальным (слишком мало связей — он не имеет своего дома, он не нуждается в деньгах, он живет в безбрачии), строго говоря, его функция — бороться с грехом и «с самим Прародителем зла» (повторяя слова Шерлока Холмса), но еще важнее то, что он — Посредник. Проводник из этого мира в иной, своеобразный Харон-перевозчик. Аббат, монах, отрешившийся от суетного мира, т. е. от мира живых и остановившийся на пороге мира мертвых, он — Страж, Охранитель, Стоящий у Врат… И как таковой, он — Познавший, ему открыты потусторонние тайны. В романе Германа Гесс «Игра в Бисер» есть изумительная новелла «Средневековое жизнеописание», рассказывающая о жизни раннехристианских исповедников. Один из двух главных героев — отец Дион Пугиль — на вопрос главного героя Иосифа там, говоря о приходящих к исповеди грешниках, произносит весьма знаменательную фразу: «Это не они греховны, а мы. Потому что мы познали Грех, познали Добро и Зло». Вот это познание и обеспечивает образу священнослужителя место в череде «сыщиков в сутанах». И патер Браун, и брат Вильгельм, и брат Кадфаэль, все прямые потомки таинственного узника замка Иф — «люди с прошлым». И это прошлое — темно и тяжко. Например, брат Кадфаэль, монастырский целитель и добровольный сыщик, придуманный английской писательницей, в пору бурной молодости был крестоносцем, сражавшимся в Святой Земле с неверными и убил не один десяток людей, виновных в сущности лишь принадлежностью к иной вере: «Он помнил каждый год и день своего пребывания в миру и был благодарен судьбе за беззаботное детство, полную приключений юность, за женщин, которых знал и любил, за то, что ему посчастливилось принять крест и сражаться за христову веру в Святой Земле и бороздить моря у берегов Иерусалима. Вся его жизнь в миру была как бы долгим паломничеством, которое привело его в эту тихую обитель. Однако ничто в прошлом не пропало даром — ни ошибки, ни промахи, — ибо все так или иначе сделало его таким, каким он был ныне, и подтолкнуло к принятию обета. Господь дал ему знак, и у него не было нужды ни о чем сожалеть, ибо прошлое и настоящее составили ту жизнь, судьей которой мог быть один Всевышний…» Ныне этот скромный и незаметный персонаж «не просто удалился от мира, но воистину вернулся домой, ибо жить именно здесь было предначертано ему от рождения». Как же он живет сейчас, в скромной бенедиктинской обители в графстве Шрусбери? «Брат Кадфаэль лежал
Впрочем, ни брат Кадфаэль, ни бывший инквизитор Вильгельм Баскервильский из романа У. Эко «Имя розы» не могут сравниться по популярности с героем Гилберта Честертона — скромным патером Брауном. В образе этого сыщика можно отметить сразу же одну особенность (каковой обладают и некоторые другие герои английского писателя — например, весьма любопытный «разгадчик» мистер Понд): если, например, Шерлок Холмс по ходу следствия собирает улики, обращает внимание на «рифмы» детективного повествования, то патер Браун строит свои умозаключения, практически не интересуясь такой «чепухой», как отпечатки пальцев, пятна крови, следы на траве или сорта табачного пепла, его расследования — уж коли воспользоваться терминологией, связанной с поэзией, — скорее верлибры или белые стихи.
«Отец Браун с обезьяньей прытью кинулся не вниз, а наверх, и вскоре его голос донесся с верхней наружной площадки.
— Идите сюда, мистер Боэн, — позвал он. — Вам хорошо подышать свежим воздухом… Вроде карты мира, правда? — сказал отец Браун.
…Два человека на башне были пленниками неимоверной жути: все смещено и сплющено, перспектива сдвинута…
— По-моему, на такой высоте и молиться-то опасно, — сказал отец Браун. — Глядеть надо снизу вверх, а не сверху вниз… Отсюда опасно падать — упасть может не тело, а душа…»
«И вознес он его на высокую гору, и показал все царства мира и славу их…»
Как странно, что маленький патер, вознося преступника на самый верх готического собора и показывая ему «царство мира и славу его», явно пародирует в этой сцене знаменитую сцену из Евангелий об искушении Христа! И при том он словно бы всеведущ: «Вы отчаянно молились — у окна с ангелом, потом еще выше… и отсюда увидели, как внизу шляпа полковника ползает зеленой тлей… В вашей душе что-то надломилось и вы услышали гром небесный.
Уилфрид прижал ко лбу дрожащую руку и тихо спросил:
— Откуда вы знаете про тлю?»
Мог бы и не спрашивать. Несколькими абзацами выше он задал другой, более точный вопрос: «Ты дьявол?!» И получил на него ответ: «Я человек, — строго ответил отец Браун, — и значит, вместилище всех дьяволов…» Случайна ли его
Одним из самых необычных рассказов Честертона является рассказ «Сломанная шпага», повествующий о чудовищном преступлении, совершенном генералом Сент-Клэром. Строка из этого рассказа стала настоящим афоризмом: «Где умный человек прячет лист? В лесу…» По внимательном прочтении обнаруживается странная вещь: у патера Брауна на деле нет ни одного действительного доказательства вины генерала. Он всего лишь сопоставлял дневниковые записи свидетелей трагедии. Тем не менее, рассказывает обо всем с поразительной убедительностью. Вновь мы сталкиваемся с тем, о чем говорили выше — умозаключения патера Брауна (так же, как аббата Фариа) не связаны с вещественными доказательствами… Откуда же он знает все? Как ему удается раскрывать хитро задуманные и изощренно совершенные убийства? В рассказе «Тайна отца Брауна» он отвечает на этот вопрос: «Видите ли, всех этих людей, на самом деле, убил я…» И тут же поясняет, что мысленно ставил себя на место убийцы, «влезал в его шкуру». Согласитесь, нужно обладать не только фантазией, но и определенными сходными качествами — биографическими или душевными, — чтобы столь точно ощущать то же, что ощущает убийца… Да, эти герои чувствуют свою связь с темным миром и потому понимают его порожденья: «А вы, отец Браун? Кого вы увидели в зеркале? — Черта, — смущенно ответил патер Браун…» И опять дает вполне разумное, нисколько не пугающее объяснение: то, что в своем
Связь образа монаха с таинственным и страшным, с инфернальным давно уловлена и использована литературой: чуть ли не во всех готических романах (близких родственниках детектива) присутствует зловещий монах. Высшей точки образ достигает в гофмановских «Эликсирах Сатаны». И, чтобы закончить это суждение, напомню: в еврейских волшебных сказках злого волшебника зачастую зовут Клойстер. «Клойстер» — монах. Конечно, тут есть и отражение гонений на евреев со стороны именно «черного духовенства» — но и отголосок сказанного выше. По какой причине образ монаха в фольклоре столь часто оказывается связанным с миром смерти, остается лишь догадываться. Хотя догадаться можно: народное сознание легко превращает, например, чудо пресуществления, евхаристию — в атрибут темного жертвоприношения и чуть ли не черной магии. К этому можно прибавить и тот, вполне объяснимый исторически факт, что большинство средневековых алхимиков и чародеев были монахами (кем же еще — самый образованный слой населения). Ну, а о родстве детектива с волшебной сказкой и низовой мифологией мы уже говорили, так что странные черты сыщиков-монахов — всего лишь родимые пятна, наследственные признаки, пришедшие не от религии, а от эпоса, отзвуки профанированных Дионисийских мистерий и сохранившихся суеверий и предрассудков.
Чтобы завершить рассмотрение фигуры сыщика-священнослужителя, обратимся к одному из последних по времени романов, в которых таковой появляется — к роману Артуро Перес-Реверте «Кожа для барабана или Севильское причастие». Вообще, книги испанского писателя являются на сегодняшний день (наряду с произведениями Умберто Эко и Рэя Брэдбери) самыми характерными для изучения «подсознания детективного текста» — мифологических архетипов жанра. В «Севильском причастии» действует сыщик — посланец Ватикана отец Лоренсо Куарт, фигура весьма своеобразная. Монах, выполняющий щекотливые поручения римской курии, ее «особого отдела» — так называемого Института внешних дел, нынешнего правопреемника средневековой инквизиции, карающая десница католической церкви — собственным начальником, кардиналом Спада характеризуемый короткой фразой: «Он хороший солдат». Перес-Реверте дал своему герою острый аналитический ум, «пунктуальность и тщательность в выполнении мирских дел» («мирскими делами» в романе называются фактически уголовные преступления, выполняемые во имя церкви — шантаж, шпионаж и даже убийства неугодных), привлекательную внешность (не без толики дьявольщинки): «Швейцарский гвардеец… с любопытством обозревал темный безупречного покроя костюм Куарта, черную шелковую рубашку со стоячим воротником и черные же, ручной работы ботинки из темной кожи…. Мужчина… был слишком молод для подобного сана, хотя в его по-военному коротко подстриженных волосах довольно густо пробивалась седина… Вновь прибывший был очень высок, худ, уверен в себе. Ухоженные ногти, часы с белым циферблатом, простые серебряные запонки…» Примечательная внешность — серебро с чернью, невозмутимость, эдакий современный крестоносец… или служитель темных сил. Главное же, что отличает отца Лоренсо Куарта — отстраненность, чужесть окружающему миру и человеческим страстям, характерная для всех его литературных предшественников. Занимаясь расследованием загадочных событий вокруг севильской «церкви, которая убивает, защищаясь», этот воин-монах, с одной стороны, демонстрирует дедуктивные способности, роднящие его с патером Брауном (или, если угодно, с аббатом Фариа), с другой — решимость совершать поступки, мягко говоря, не очень законные, но вполне соответствующие, например, вкусам и характеру графа Монте-Кристо…
Вернемся же к главному герою этой главы — аббату Фариа. Его вторая особенность, переданная по наследству другим персонажам детективной литературы — ограниченность перемещений. Он не может покидать определенного ему пространства — здесь его власть безгранична, здесь его царство. Выражается ли эта особенность тем, что герой, подобно родоначальнику «династии», является заключенным и решает детективные загадки, сидя за решеткой — как, например, дон Исидро Пароди — герой цикла детективных рассказов, написанных Хорхе Борхесом и Адольфо Касаресом «Шесть задач для дона Исидро Пароди» или доктор Ганнибал Лектер из трилогии Томаса Харриса; или же он чрезмерно тучен и малоподвижен, подобно Неро Вульфу, придуманному Стаутом, — но он функционирует нормально в очень ограниченном пространстве.
Тут я позволю себе остановиться и поговорить немного о доне Исидро Пароди, бохесовско-касаревского сыщика. Эту книгу («Шесть задач для дона Пароди») почему-то упорно называют пародийной. Мне кажется, что приключения дона Исидро — не пародия, а игра. Игра в детектив — или, вернее, игра в мировую литературу по детективным правилам. Среди героев мы обнаруживаем, например, патера Брауна. Только здесь он неожиданно (а может, и не совсем неожиданно) окажется предводителем международной банды убийц и грабителей (помните? «Всех этих людей убил я…»). А охотится он — ни много-ни мало — за господином Голядкиным, евреем из России (поклон Достоевскому; о загадке и тайне романа «Преступление и наказание» мы еще поговорим на страницах этой книги). В «Двенадцати знаках мироздания» некий друз по имени Ибн-Халидун (в русском переводе его назвали почему-то Абенхальдун), завязав глаза одураченному простаку, водит его по кругу, якобы приобщая к тайнам эзотерической секты — и тем самым пародирует средневекового арабского историка Ибн-Халидуна, автора теории цикличности истории, заставившего все человечество ходить по кругу. И так далее, и тому подобное. Откуда только, с каких только страниц не сошли многочисленные персонажи «Шести задач»! Но, разумеется, интереснее всех — дон Исидро Пароди, великий сыщик, невинно осужденный пожизненно, сидящий в камере и периодически щелкающий заковыристые загадки с легкостью необыкновенной. Да, а подкидывает ему задачки расфуфыренный франт по имени Граф Монте-Кристо… то есть, я хотел сказать — Гервасио Монте-Негро… При столь обильных совпадениях вряд ли
Поставим пока точку на этом рассмотрении прямых потомков аббата Фариа и перейдем к иным — непрямым, но весьма важным для понимания природы детективного жанра.
III. Черный волк Ганнибал
В книге Борхеса и Касареса «Шесть задач для дона Исидро Пароди», о которой говорилось в предыдущей главе, рассказчика зовут Гервасио Монте-Негро, и его фамилия перебрасывает мостик от романа «Граф Монте-Кристо» к самому, может быть, знаменитому потомку его героев. Ибо Монте-Негро — это не только парафраз имени героя Дюма, но и географическое название. «Монте-Негро», «Черная Гора», Черногория («Черногорцы — что такое? — Бонапарте вопросил») — маленькая балканская страна, родина одного из величайших сыщиков двадцатого столетия — неподражаемого Неро Вульфа, рожденного воображением замечательного американского писателя Рекса Стаута.
Поначалу Стаут писал не только детективы — его перу принадлежат и приключенческие, и фантастические, и «серьезные» психологические романы; наконец, он автор нескольких исторических книг. Впрочем, последние следовало бы отнести скорее к мифологическим — или антимифологическим — ибо строились они чаще всего на основе сюжетов античной мифологии, с попыткой рационализации оной приемами, характерными для литературной моды 20-х — 30-х годов ХХ века, — как, например, роман «Легенда», события в котором происходят во время Троянской войны, а среди действующих лиц — Ахилл, Гектор и прочие герои древнегреческого эпоса.
Начав среди прочего писать детективы, писатель не сразу отыскал героя, обессмертившего его имя — в ранних вещах у него действовали вполне стандартные, мало запоминающиеся персонажи.
Лишь с появлением — в романе «Игла» — замечательного дуэта толстого великого сыщика Неро Вульфа и его помощника, друга и летописца Арчи Гудвина, Рекс Стаут стал тем Стаутом, которого читают и перечитывают миллионы. Действительно, образ чрезвычайно необычный, колоритный — и весьма многослойный, если можно так выразиться.
«Гора в желтой пижаме»
Если попросить любителя детективов набросать условный портрет Неро Вульфа, мы получим несколько характеристик, несколько черт, которые выглядят несколько странно и которые — как мы увидим ниже — обыгрывали на все лады писатели следующих поколений. Во-первых — габариты, явно превосходящие норму. Во-вторых — гурманство, временами переходящее в обжорство. В-третьих — любовь к орхидеям. В-четвертых — странное имя.
Начнем с последнего. «Неро Вульф». «Вульф» даже не требует объяснения — волк, понятно. А имя? Нерон? Или же, скорее, «нерос», «neros», «черный» по-гречески (почему бы и нет, ведь родина — Балканы, Черногория, до Греции рукой подать). Сыщик по имени Черный Волк. Или Нерон-Волк, в смысле — Волк-Император, Волк-Повелитель… Весьма любопытное и многозначительное имя. И каков же он, этот Черный Волк, выходец из суровой балканской страны и поселившийся в самом центре Нью-Йорка?
Черный Волк из Черногории… Фигура скорее фольклорная, сказочная. Волки-оборотни (чаще всего — черные) обитают в сказках и легендах балканских народов, и корни этого образа уходят в седую древность — в языческие времена, в культы хтонических божеств, повелителей подземного мира, мира смерти. Образ волка-оборотня, очевидно, сложился под влиянием описанного Вячеславом Ивановым в книге «Дионисийская религия» культа «людей-волков», распространенном в древней Фракии. Согласно ему, жрецы подземных богов (видимо, в т. ч. и пра-Диониса) практиковали во время оргий ритуальное каннибальство: обряженные в волчьи шкуры, они преследовали и пожирали «людей-оленей». Считалось, что после подобной мистерии жрецы становились настоящими волками. Вернуться в человеческое общество они могли лишь в том случае, если в течение девяти лет более не притрагивались к человеческому мясу.
Вот такие «Черные Волки», волки-оборотни, людоеды — и одновременно слуги подземных богов и сами боги, вестники мира смерти, — водились на севере Балканского полуострова, на родине Неро Вульфа. Древние фракийцы, кстати, были предками и черногорцев, и валахов — подданных знаменитого Влада Цепеша-Дракулы. Именно там в наибольшей степени распространены не менее мрачные легенды об оживающих мертвецах — вампирах. Сербия, Черногория, Румыния, Болгария, частично — Греция, — вот ареал существования этих жутких порождений народной фантазии. Прежде, чем перейти к дальнейшему рассказу о нашем друге-сыщике, я позволю себе в очередной раз отклониться от основной линии и показать, каким удивительным порою образом трансформируются в фольклоре, а затем в литературе, не только реальные исторические персонажи, но и герои фольклорных же произведений — более древнего периода. А в качестве примера изберу такой безусловно известный читателю образ как вампир граф Дракула. С легкой руки ирландского писателя Брэма Стокера этот зловещий персонаж пошел гулять по страницам романов и театральным подмосткам, а затем — и по киноэкранам. Он встал в ряд современной мифологии, вместе с Големом, чудовищем Франкенштейна и тому подобными — столь же грозный, пугающий — и все же обладающий тем, что можно было бы назвать «отрицательным обаянием».
Меж тем Дракула — чуть ли не единственный из числа вышепомянутых порождений разгулявшегося воображения, имеющий не только литературно-киношную, но и реальную биографию. И вот в этой биографии можно найти ключ к загадке: как и почему реальное историческое лицо трансформировалось не в кого-нибудь, а в кровососущего мертвеца, служителя самых темных сил.
Биография исторического прототипа графа Дракулы — правителя полузависимого балканского государства Валахии XV века Влада Цепеша — достаточно широко известна, во всяком случае ее неоднократно излагали различные авторы — историки, писатели, журналисты — на страницах печатных изданий. Поэтому мы лишь сообщим в нынешнем очерке основные моменты жизни этого князя, сосредоточившись главным образом на некоторых, кажущихся второстепенными, деталях, позволяющих понять: каким образом воитель и борец против турецких захватчиков превратился — сначала в румынском фольклоре, а затем и в мировой литературе — в служителя Сатаны, Носферату, колдуна и чернокнижника. Когда сегодня исследователи рассуждают о том, что всему причиной была невероятная жестокость исторического Дракулы, то как-то упускают из виду, что в
Влад III захватил валашский престол в 1436 году. Это была узурпация власти (Валахией правил тогда двоюродный брат Влада), осуществленная при поддержке венгерского короля и императора Священной римской империи Сигизмунда Люксембурга. Не будем останавливаться на различных перипетиях жизни этого человека, обратим лишь внимание на любопытный для нашего очерка момент: еще до воцарения в Валахии Влад встал во главе так называемого Ордена Дракона. Этот орден основал Сигизмунд для борьбы с «неверными», главным образом — турками. Став господарем, Влад повелел изобразить дракона — элемент орденской символики — даже на монетах. Вот этим он, главным образом, и заслужил мрачноватое прозвище «Дракул».
Однако и это не все.
Орден Дракона (об этом мы уже сказали) изначально создавался как аристократическая рыцарская организация, призванная воевать с «неверными» — в первую очередь, с турками-мусульманами, реально угрожавшими Юго-Восточной Европе. Но так уж получилось, что в тот момент, когда во главе ордена встал Влад III, Сигизмунда и прочих католических государей более вечных врагов — османов — беспокоил антикатолический мятеж в самом сердце Европы — в Чехии. Для возвращения непокорных чешских последователей сожженного в Констанце реформатора-проповедника Яна Гуса император предпринял несколько крестовых походов. Гуситы, возглавляемые одним из лучших полководцев того времени — Яном Жижкой — наносили крестоносцам одно поражение за другим. Влад III участвовал в походах против гуситов, и его знамя с изображением головы дракона развевалось над рядами крестоносцев, шедших в бой против чешского ополчения, символом которого было белое знамя с изображением красной чаши.
Здесь, как мне кажется, таится первый из элементов мрачного превращения. Что за чаша украшала гуситские знамена? Напомню: главным идеологическим лозунгом их движения было требование «причащения кровью». Понятно, что речь шла не о настоящей человеческой крови, но о евхаристии — церковном причастии, при котором хлеб символизирует плоть Христову, а вино — его кровь. В католической церкви существовала своего рода «религиозная дискриминация» — причащению «под двумя видами», то есть, и вином, и хлебом удостаивались только священнослужители; мирянам же приходилось довольствоваться причастием только хлебом…
Представим себе теперь, рядовых участников антигуситских походов, а тем более — темных крестьян, подданных Влада III. До того ли им было, чтобы вникать в мистическую суть церковных обрядов и реформистских требований? К тому же, враги чешских мятежников, получившие чувствительные поражения, как это обычно бывает, активно распространяли о них всяческие небылицы — в том числе, о черной магии, о ритуальном каннибальстве «поклонников сатаны» и о ритуальном же использовании человеческой крови. Так что в их глазах полная крови чаша на гордо реявшем знамени воинов Яна Жижки превращала противников предводителя ордена Дракона в самых что ни на есть колдунов-вампиров! Тем более, что собственно подданные правителя Валахии, вообще не были католиками (это, как мы увидим, сыграет значительную роль в фольклорном образе его сына), и теологические тонкости конфликта, раздиравшего католическую, были им малоинтересны и, возможно, непонятны.
Вот мы, похоже, и обнаружили первое появление «вампирической темы» в бурной жизни валашского господаря.
Правда, вот незадача — отец Влада Дракулы выступает как вампиробойца, борец с темными силами. Как же его сын, унаследовавший многое — от престола до прозвища — «поменял знак на противоположный»?
Недоумение усилится, если вспомнить, что в первом литературном произведении о Дракуле — поэме «Цыганиада», принадлежащей перу румынского поэта Й. Будай-Деляну и написанной в конце XVIII — начале XIX веков, воевода Влад сражается… против вампиров!.. И вновь проблема — в деталях реальной биографии теперь уже Дракулы — Влада IV Цепеша. Бесконечно воюя то против турок, то против венгров (и те и другие пытались прибрать Валахию к рукам), валашский господарь оказался в плену у венгерского короля и провел в темнице что-то около десяти лет. В конце концов, ради освобождения и возвращения на престол Дракула совершил поступок и послуживший в дальнейшем трансформации его образа из вампиробойцы в вампира.
Он отказался от православия и принял католичество. Как отмечают современные исследователи, религиозное ренегатство в румынском фольклоре всегда обуславливалось продажей души дьяволу. И причастие, о котором мы уже говорили выше, становилось в сказках подношением дьявола своему верному слуге — в виде человеческой крови. Отныне и навсегда буйный, жестокий, но все-таки свой, храбрый вождь Влад Цепеш становится отвратительным вампиром, продавшим душу дьяволу и получившим за это сомнительный дар странного и страшного полу-бессмертия, возможность вставать по ночам из могилы и отправляться на поиски ничего не подозревающих жертв.
С легкой руки Брэма Стокера он обрел еще одно, литературное бессмертие, неслышной тенью скользя из романа в роман, из фильма в фильм, отталкивающий и обаятельный одновременно, неизменно посрамляемый положительными героями — и вновь оживающий в следующем опусе…
Кстати говоря, первые легенды о нем как о вампире, по-видимому, сложились еще при его жизни — сразу же после перемены веры. Женившись на родственнице Матьяша Хуньяди, Дракула в 1476 г. — при поддержке Венгрии и Молдавии — вторгся в Валахию с намерением вернуть престол, который с 1474 г. занимал Лайош Басараб. До конца 1476 г. Влад в третий раз вернул себе контроль над княжеством, захватив Тырговиште. Погиб же он не позднее начала 1477 г. И убили его, похоже, в соответствии с ритуалами, рекомендуемыми против вампиров — пронзили грудь копьем (вариантом кола) и отрубили голову. Голову затем отправили в Стамбул, где она была выставлена в центре города для всеобщего обозрения, а тело похоронили в монастыре, находившемся в родовых владениях Влада. Столетия спустя гробница была вскрыта археологами, но в ней не нашли ничего, кроме мусора и ослиных костей. Зато в другой гробнице, неподалеку, оказались останки обезглавленного человека. Предполагается, что они-то как раз и принадлежат Дракуле.
В последнее время, в связи с успехами экспериментов по клонированию, в печати начали мелькать слухи, будто ученые намерен клонировать валашского господаря. Но это — так, к слову.
Я не зря обратил внимание читателя на историю с чашей — символом гуситов. Думается мне, что в этом — объяснение причин появления образа вампира на Балканах. Обращаю ваше внимание на то, что именно здесь, в этом же ареале в свое время получил наибольшее распространение культ умирающего и воскресающего азиатского бога Диониса (вобравшего и упомянутый выше культ людей-волков) Дионис — бог виноделия, бог вина, всегда рассматривавшегося мифопоэтическим сознанием как кровь. В христианстве это представление дожило до наших дней в таинстве евхаристии. Дионис — хтоническое божество, тесно связанное не только с весенним оживлением природы, но и с типично хтоническим оргиастическим буйством, со смертью и подземным миром Дионис — матрица более поздних балканских вампиров, мифологический, религиозный прототип фольклорно-поэтического персонажа. Кроме прочего он обладал даром пророчества — дельфийский оракул, в позднейшие времена посвященный светлому богу Аполлону, поначалу был оракулом именно Диониса в его подземной, страшной ипостаси растерзанного титанами Загрея. Кстати, и волк на самом деле сопровождает как Диониса — Великого Ловчего — так и Аполлона, к тому же, имеющего обыкновение самостоятельно превращаться в волка. Поскольку мы занимаемся не анализом мифологии и генезиса языческих богов, а их трансформациями в современной литературе, примем в дальнейшем ту точку зрения, что говорить можно о неких общих чертах, характерных и для Диониса, и для Аполлона. А они суть таковы: волк и вампир — ипостаси данного существа, отражение его хтонической, подземной природы. Хтоническая природа выражается также в связи с растительным миром. И одновременно этот волк-оборотень-вампир-Дионис является еще и культурным героем, одаряющим человечество… дурманом. Будь то вино, опий и прочие наркосодержащие вещества. Почему именно так? Видимо, потому что, будучи владыкой или, во всяком случае, посланцем Мира Смерти, он повелевает снами и видениями. Ведь сон как состояние, близкое к смерти, фигурирует во всех мифологических системах — Гипнос и Танатос у греков родные братья. А у евреев сон — одна шестидесятая доля смерти. То есть, то же самое, но в ослабленном виде… Плюс к тому Дионис обладает профетическим даром — способен раскрывать герою загадки прошлого, настоящего и будущего. Однако заметим также, что эти разгадки-пророчества обычно выражаются иносказательно и могут иной раз вызвать у заказчика ошибочные представления и действия. И еще заметим, что для получения разгадок требуется жертвоприношение.
Вернемся к нашему герою, явившемуся в Новый Свет именно с Балканского полуострова. Присмотримся к нему повнимательнее. Вот, например, каким представляется его первое появление на книжных страницах (роман «Игла»):
«Вульф поднял свою огромную голову. Сам же он был настолько огромен, что если бы на его плечах появилась голова обычного человека, то она была бы вовсе незаметной для постороннего глаза.»
«Туша весом в седьмую часть тонны…»
Объемы Вульфа здесь явно превосходят объемы даже очень крупного и тучного человека. Он производит впечатление скорее ожившей статуи или какого-то сказочного чудовища, нежели человека. А вот в романе «Требуется мужчина»:
«…Вульф огромной глыбой восседал в кровати, со всех сторон обложенный подушками, а на одеяле покоился поднос с завтраком. Как всегда, ровно в восемь утра, Фриц приносил завтрак в его спальню на третьем этаже. Стрелки на часах сейчас показывали восемь пятнадцать, а потому в ненасытной утробе великого сыщика уже исчезли персики, сливки, изрядная часть здоровенного ломтя бекона и две трети яичницы, не говоря уж о кофе и пюре из зеленых томатов. Хотя черное шелковое одеяло было откинуто, приходилось приглядываться, чтобы уловить границу между ядовито-желтой перкалевой простыней и пижамой такого же замечательного цвета… Гора в желтой пижаме чуть колыхнулась…»
Возвращение на Балканы
Прочитав несколько описаний, подобных приведенным выше, начинаешь представлять себе не обычный дом в Нью-Йорке, а скорее, святилище, в котором, скрытое от посторонних глаз, обитает некое грозное божество.
Кстати, связанное с растительным миром — вряд ли стоит в очередной раз напоминать читателю о любви к орхидеям и о том, что Вульф все свободное время проводит в оранжерее, выращивая эти экзотические цветы.
Обращаю ваше внимание на то, о чем говорилось в предыдущей главе — об удивительном пристрастии Великих Сыщиков к цветам, к растениям (Кадфаэль, Кафф и т. д.), о том пристрастии, которое, как я полагаю, они унаследовали от своего прототипа — бога умирающей и воскресающей природы Диониса-Загрея.
И еще одна деталь — из уже процитированного отрывка — черно-желтая гамма спальни-святилища Неро Вульфа. Дионис в грозной своей ипостаси судьи-преследователя являлся обычно в образе леопарда или барса, желтая шкура которого испещрена черными пятнами.
«Слишком тучен наш сын…» — кажется, так говорила королева датская Гертруда по поводу Гамлета. Нет-нет, я не оговорился и ничего не перепутал. Просто об этой особенности датского принца почему-то вспоминают крайне редко — чаще в инсценировках и экранизациях Гамлет выглядит худощавым меланхоликом, а на процитированные слова Гертруды не обращают внимания — или попросту опускают их. Можно, конечно, объяснить это замечание Шекспира, например, тем, что актер, первым исполнявший роль Гамлета, был несколько полноват, вот драматург и обыгрывает это. Но можно истолковать данную черту иначе — предположив, что тучность Гамлета — равно, как и тучность нашего героя, — черта, унаследованная персонажами литературы от персонажей мифов. Вспомним, что трагедия первоначально родилась из дионисийских мистерий об умирающем и воскресающем боге. Тучность трагического героя в данном случае — напоминание о его древней ипостаси — боге подземного мира Дионисе.
Изначально природа, Мать-Земля первоначально олицетворялась женским существом — Великой Богиней, Кибелой, Реей, Геей, Эрешкигаль-Иннаной и так далее. Самые древние, архаические изображения их, дошедшие до наших дней — каменные и костяные женские фигурки, с едва намеченными чертами лиц, зато с тщательно вырезанными грузными до карикатурности телами. Тучность последующих персонажей — будь то герои мифов или персонажи куда более поздних литературных произведений — это напоминание об их изначально женской природе богов второго поколения, заменивших Великую Богиню.
Габариты Вульфа — того же происхождения. И с тем же связана еще одна характерная черта, накрепко впечатавшаяся в память читателя — нелюбовь к каким бы то ни было перемещениям, малоподвижность. Что же до «женственности» — тут представляется интересным обратить внимание на пародийную серию детективных романов, написанную современником Стаута, не менее знаменитым Эрлом Стенли Гарднером.
В этих романах, написанных Гарднером под псевдонимом Александр Фэр, Неро Вульф вдруг травестировался в стокилограммовую дамочку Берту Кул — частную сыщицу, с помощником по имени Дональд Лэм, пародийным двойником Арчи Гудвина. Лэм обладает всеми чертами своего «альтер эго» — он тоже остроумен, ироничен, грубоват, охотно пускает в ход кулаки. Он столь же популярен у представительниц прекрасного пола. Правда, в какой-то момент, когда читатель уже нарисовал в своем воображении Арчи-2, вскользь роняется фраза насчет его роста. А рост у этого мордобойца, питуха и ловеласа… что-то около полутора метров.
Вернемся к Вульфу. Итак, существо огромных размеров, большую часть времени проводит в оранжерее, выращивая экзотические цветы, которые раздаривает всем желающим. Обжора и гурман. Из дома старается не выходить (внешне это связано с чрезмерным весом).
Все так. Но вот в романе «Черная гора» Неро Вульф в сопровождении неизменного Арчи Гудвина вынужден отправиться на свою родину — на Балканы. И здесь, в течение буквально нескольких страниц, с ним происходит совершенно невероятная метаморфоза!
«Вулф спокойно двинулся по скалистой плите, я последовал за ним… Он предпочитал идти, карабкаясь вверх, а не понизу, и я решил, что он просто чудит… Он ориентировался по звездам, а я в это не верил. Тем не менее, он знал, где мы находимся. Например, спустившись со склона, после того, как мы отмахали не меньше восьми миль, он резко свернул вправо, еле протиснувшись между двумя огромными валунами, прошел через россыпь зубчатых скал и, остановившись перед скалой, вертикально вздымавшейся вверх, протянул руки и затем поднес их к лицу. Я догадался по звукам о том, что он делает: он подставил руки под струйку воды, падающей вниз, и пил ее…»
Дальше — больше. Мало того, что Вульф вдруг превратился в заправского альпиниста (при том, что в Нью-Йорке он даже в любимую орхидейную оранжерею поднимается в специальном лифте!), так он еще и в единоборство с противниками вступает, не моргнув глазом: «Я развернулся влево и остолбенел. Буа, привалившись спиной к стене, по-волчьи ощерился, держа перед собой нож, а Вульф, вытянув перед собой тесак, наступал на него в классическом боевом полуприседе».
Ни дать ни взять — греческий Антей (кстати, сын Матери Земли, Геи), неуязвимый на собственной территории, — но
Неожиданнее всего Неро Вульф раскрывается в продолжениях, пародиях и трансформациях, которые он претерпевает в книгах других авторов — не Рекса Стаута. Если герой Конан Дойла приобрел в дальнейшем прямую новую жизнь стараниями целых поколений писателей-детективщиков (от Адриана Конан Дойла и Джона Диксона Карра до Эллери Куина и Николаса Мейера), то Вульф продолжает существовать в непрямом варианте и под разными именами. Об одном мы уже вспоминали. Но Гарднер-Фэр всего лишь подтрунивает над коллегой по перу, его не лишенное пародийности подражание можно рассматривать как дружескую шутку, не касавшуюся глубинных и, прямо скажем, страшноватых черт образа Вульфа, то в дальнейшем трансформации великого сыщика перешли на иной уровень.
Можно вспомнить о фэнтэзи-детективах Глена Кука, живописующих приключения частного детектива Гаррета. Гаррет обитает в типичном для мира фэнтэзи городе Танфейре, населенном, помимо людей, самыми разными персонажами: не только традиционно-фольклорными эльфами, гномами, гоблинами, троллями и прочими, но и странными существами, являющимися сугубым плодом авторской фантазии. Сам Гаррет — типичный «сыщик-noire», фантазийный брат-близнец Филиппа Марлоу, Лу Арчера или Сэма Спейда (роман Кука, «Седая оловянная печаль», к примеру, — калька с одного из детективов Р. Чандлера). И как таковой — двойник Арчи Гудвина, относящегося к той же компании крепких неунывающих парней с хорошими мозгами, кулаками, реакцией — и при том меланхоличных романтиков. Несмотря на то, что расследования Гаррета лежат в области магической, главным инструментом его является дедукция. Причем не только и не столько его собственная, сколько дедукция его друга и партнера, странного субъекта по прозвищу… Покойник: «Покойник возвышался грудой гниющей плоти в огромном деревянном кресле посреди комнаты… Начнем с того, что он и не человек. Он логхир, редкая порода, лишь отдаленно напоминающая человека. Весит четыреста фунтов с гаком… Покойником его звали уже в те незапамятные времена, когда мы только встретились. Меткое уличное прозвище, возникшее благодаря тому, что ко дню нашей встречи он был мертв уже четыре сотни лет. Тем не менее, он логхир, а логхиры славятся тем, что ничего не делают впопыхах. И особенно не торопятся отбрасывать копыта. До меня доходили слухи, что четыреста лет жизни после смерти для них далеко не предел…» Со своим партнером и другом логхир общается телепатически, фактически направляя расследование в нужное русло. При этом обожает изъясняться загадками — точь-в-точь Неро Вульф, порой сбивающий с толку не только соперника — инспектора Крамера, — но и помощника Гудвина (помните особенности пророчеств Дельфийского оракула?).
Еще удивительнее метаморфоза, которую парочка Гудвин-Вульф претерпела под пером немецкого писателя Герта Прокопа в книге фантастических детективов под названием «Кто украл голени». Гудвин продолжает уменьшатся — теперь уже это не коротышка Дональд Лэм, а настоящий лилипут Тимоти Тракл по прозвищу «Тайни». Что касается Вульфа, то малоподвижность и не совсем человеческая природа великого сыщика превратила его в персональный компьютер по имени «Наполеон» (намек на «Нерона» Вульфа?). Что, впрочем, не мешает обоим сохранить главные черты обоим: Тайни ухлестывает за дамами направо и налево, а Наполеон «сидит» неподвижно на сто первом этаже нью-йоркского небоскреба в апартаментах Тимоти Тракла и вещает фразами-ребусами, в которых содержится разгадка сложнейших детективных загадок. Правда, по вполне естественным причинам, страсть к цветам и гурманство от Наполеона перешли к сыщику-лилипуту. Кстати, любопытен в этом цикле еще один персонаж. Дамочка по имени Дебби, по кличке «Трясогузка» — следователь полиции. На этот раз операцию по смене пола проделали над инспектором Крамером. Хотя габариты свои и буйный темперамент «Трясогузка» явно унаследовала от «Вульфа-в-юбке» — Берты Кул…
Причем — обращаю ваше внимание — куда чаще трансформация Вульфа происходила в откровенно-фантастической литературе. Ничего удивительного: фантастическая природа этого персонажа настолько очевидна, что чрезвычайно трудно удержаться от соблазна снятия с него реалистической маски.
Таков Неро Вульф — тоже «дитя подземелья», потомок, наследник аббата Фариа и как таковой — очередная ипостась мифического персонажа.
Можно было бы сказать — самая совершенная ипостась, откровенно сказочная.
Если бы не еще один потомок — уже самого Неро Вульфа, — возвращающий нас к столь страшным корням образа, что при чтении его приключений некий трепет проходит по коже. Я говорю о самом странном и страшном сыщике современной детективной литературы — докторе Ганнибале Лектере, герои трилогии Томаса Харриса («Красный дракон», «Молчание ягнят» и «Ганнибал»).
«В глазах его была непроницаемая тьма.»
Итак, доктор Лектер — преступник-маньяк, подлинное чудовище, каннибал… Думаю, нет необходимости подробно пересказывать сюжеты романов Харриса — наш читатель прекрасно знаком с ними, если не по книгам, то по экранизациям, из которых лучшая, на мой взгляд — «Молчание ягнят». Неужели герой Энтони Хопкинса — родственник милейшего Неро Вульфа? Потомок благородного аббата Фариа? Литературный двойник патера Брауна и брата Кадфаэля?!
Давайте присмотримся к нему повнимательнее. Вспомним еще раз о тех особенностях образа сыщика, которые мы выделили у «детей подземелья». Неподвижность — будь то «тюрьма собственной тучности» Вульфа, или «передвижная тюрьма слепоты» Марка Караскаса или сыщика из романа Рэя Бредбери «Смерть — дело одинокое», или же подлинная тюрьма дона Исидро Пароди и самого аббата Фариа. Доктор Лектер заключен в тюремную психиатрическую лечебницу: «Камера доктора Лектера расположена на значительном расстоянии от остальных, напротив нее — один только шкаф, да и в других отношениях она совершенно уникальна. Передняя стена, как и в других камерах, — решетка из мощных прутьев, но внутри, за этой решеткой, на таком же расстоянии, чтобы человек не мог дотянуться, еще одна преграда — толстая нейлоновая сеть, от стены до стены и от потолка до потолка.» С этим обстоятельством — неподвижностью — мы разобрались. Доктор Лектер столь же ограничен в передвижениях, что и все рассмотренные нами выше персонажи детективной литературы. Далее. О его дедуктивных способностях нет резона говорить — и так понятно: если полицейские и фэбээровские сыщики вынуждены обращаться к нему за помощью (в «Красном драконе» — Уилл Грэм по собственной инициативе, в «Молчании ягнят» — Клэрис Старлинг, по поручения своего шефа Джека Крофорда), он — гениальный сыщик. Что подтверждается сюжетом, но главное — законом жанра.
При этом он изъясняется с просителями-помощниками загадками и намеками, ребусами («Поищите свои валентинки в машине Распая» и т. д.) — ни дать ни взять, патер Браун. Или логхир Покойник. Или дельфийская пифия. Ганнибал Лектер указывает ключ к разгадке, но ключ этот, в свою очередь, упрятан в загадку.
Он эстет, обожает прекрасное — в том числе, разумеется, цветы. Так же, как Вульф, он пытается отказываться от расследований, а если и соглашается, то выбирает помощника (или помощницу) сам, как капризное божество: «Я ваша избранница, доктор Лектер. Вы сами выбрали меня для разговора…»
А как насчет платы? О, тут все становится еще более интересным: «Qui pro quo. Я кое-что скажу вам, а вы скажите мне… Возможно, мы сторгуемся, но только за информацию о вас лично. Да или нет? — Задавайте вопрос. — Да или нет? — Задавайте ваш вопрос. — Ваше самое страшное воспоминание детства…»
Он принимает плату… душами. Он поглощает прошлое своих собеседников, их сны, их воспоминания.
Что происходит с ними, с теми, кто общается с доктором Лектером, пользуется его услугами?
Либо они становятся его «адептами» — открыто, разделяя все его вкусы, в том числе и «гастрономические» пристрастия (по сути принимают жертвоприношения) — как, например Старлинг в последнем романе трилогии. Либо теряют часть души — как, например, Уилл Грэм из «Красного дракона». Теряют часть души, а на место ее приходят взгляды и принципы… доктора Лектера: «Природе чуждо милосердие. Милосердие привносят в мир люди. Оно рождается в тех клетках мозга, благодаря которым за миллионы лет эволюции мозг рептилии превратили в мозг человека. Убийство само по себе тоже иллюзия. Его не существует. Наши понятия о морали создали убийство, и только для нас это слово имеет смысл. Грэм слишком хорошо понимал, что в его душе нераздельно сплелось все, что делает человека убийцей. И милосердие, наверное, тоже. Он отдавал себе отчет в том, что слишком хорошо понимает природу и тайные пружины убийства, и это тревожило его. В едином, необъятном сознании человечества, подумал он, в сознании, направленном к свету и разуму, темные, первобытные желания, которые мы подавляем, и подсознательные ощущения этих желаний создают порочный вирус, против которого восстают все защитные силы организма. А что, если страшные, подавляемые цивилизацией желания и есть тот вирус, из которого создается противоядие?..»
Они становятся живыми мертвецами — это хорошо показано на образе «нормального» сыщика — не безумца, не маньяка, обратившегося к кровавому и всемогущему божеству за помощью. Офицеру ФБР Крофорду, начальнику Клэрис Старлинг. Вот что пишет о нем Харрис («Молчание ягнят»): «Джек Крофорд … сильно похудел, ворот рубашки казался слишком большим, а вокруг воспаленных глаз появились темные круги…Очевидно, с ним происходило что-то неладное. В Крофорде … привлекали интеллигентность, особая проницательность, опрятность и умение носить одежду, даже ту форменную, которая обязательна для всех агентов ФБР. Сейчас он тоже выглядел аккуратно, но казался каким-то поблекшим и облезлым…. Крофорд улыбнулся, но глаза его оставались безжизненными… Крофорд в рубашке с короткими рукавами и солнечных очках сидел на месте второго пилота. Услышав, как летчик хлопнул дверью, он обернулся. Она не могла видеть его глаза за черными стеклами очков и вдруг почувствовала, что этот человек ей совершенно чужой… Крофорд был бледен и напряжен…»
Что же до гурманства Вульфа, то оно достигает у Ганнибала Лектра высшей стадии — каннибальства. Причем если у Вульфа процесс поглощения пищи лишь временами обретает черты ритуального действа (как в цитированном выше фрагменте), то в романах Гарриса чудовищные трапезы действительно обретают ритуальный характер — особенно в заключительной части трилогии:
«Рано утром доктор Лектер тщательно сервировал стол на три персоны. Почесывая кончик носа пальцем, он внимательно изучил свое творение, дважды переставил подсвечник и, отказавшись от подблюдных камчатных салфеток, накрыл столешницу одной общей скатертью. Таким образом он смог немного сузить поле, на котором предстояло пиршествовать. Приставные сервировочные столики — темные и непривлекательные, — после того как их украсили сверкающие медные подогреватели и иные кухонные принадлежности, почти утратили свое сходство с крыльями самолета. Кроме того, доктор Лектер вынул несколько ящиков из письменного стола и устроил из них нечто напоминающее висячий сад.
Поделиться книгой: