История моих книг. Партизанские повести

— Производственный. Это теперь, кажется, модно?

Наши взгляды встретились. У него смуглое худощавое лицо с отменно заметным выражением надменности. Ростом он не велик, сложен превосходно и в движениях ловок. Сразу видно, что это из тех людей, которых можно быстро понять. Он любит независимость, в исполнении своих желаний скор, способен ярко гореть и в то же время рассуждает очень холодно.

— Производственный роман меня волнует.

— Вижу. Газетчик?

— Отчасти. А вы?

— Нефтяник. Нефть ищу.

— И здесь?

— Здесь надежд больше, чем где-либо.

— Ни реки, ни моря; горы, дороги, видите, какие, а центр далеко, Баку то есть. Как нефть туда доставит ять?

Много найдем, дороги будут.

Вся фигура его изображала решимость. "Прах его знает, — подумал я, — может быть, он действительно найдет дешевый способ перегонять нефть".

— И на нефть надежды большие и переправить ее сумею, — тут он неожиданно высоким, почти визгливым голосом выкрикнул: — А вот бегу отсюда! Бегу, черт возьми! У себя на разведке мне их устроить не безопасно, в долине Тба духоборы.

— Помилуйте, да ведь духоборы — что-то вроде толстовцев? Их ли вам опасаться?

— По прозванию — духоборы, по сущности — кулаки. Пятилетка у всех ребра меняет.

— Понимаю.

— Э, ничего вы не понимаете! Позвольте, объясню. Две девушки оттуда, — он махнул рукой в сторону долины Тба, покрытой полдневной дымкой, — самых богатых родителей, хотят на производство. Желание правильное! Выхода им нет. Просились ко мне — я отказал: и без того у нас в разведке сложно, а тут еще неприятности. Они: "Тогда отправьте в Баку!" Вот я и еду. Передовым. Они в Баку появятся дня три спустя.

Он рассмеялся сухо, нехотя как-то.

— А затем вернетесь?

— Конечно.

— Мести, что ли, боитесь?

— Встречи.

— С кем, с духоборами?

— Ну, это не так страшно. Нет, в Баку приехали друзья по фронту: мы вместе дрались против белополяков. И тогда, сидя однажды у костра, пообещали немедля явиться, если кто-либо, почувствовав затруднения, клич кликнет.

— Романтики.

— Ха-ха!

— И богатыри в то же время.

— Конечно, легкомысленно. Кое-кто из нас ведь партийный. И вдруг партия не отпустит? А если и отпустит, а я наврал, и богатых запасов нефти в долине Тба нету? Выйдет, ошибочно друзей вызывал? Хороша встреча после стольких дней разлуки! Трепачом окажусь.

— Не окажетесь.

— Вы уверены?

— Уверен.

— Тогда вернемся на разведку, неожиданно сказал он и быстро крикнул своему вознице: — Готов?

— До Баку доберемся.

— Не в Баку; а обратно, на разведку. — И он снова повернулся ко мне: — Вы подкрепите своим веским словом мою веру в большие запасы нефти.

Сколько я не отговаривался, сколько не убеждал его, что ничего не понимаю в геологии, мой новый приятель был неумолим. Впрочем, мне и самому хотелось побывать на разведке. К тому же оказалось, что мой новый знакомый родом из Семиречья, наполовину казах, наполовину русский. Когда я сказал, что тоже из Казахстана, радости его не было пределов, — будто он брата родного встретил. И сразу же, перейдя на "ты", сказал:

— А меня зови Паша. У меня фамилия Павликов, вот и кличут от фамилии.

Я прожил на нефтеразведке недели три, видел друзей Павликова, которые приехали помогать ему по его зову. Нефтяного фонтана, которого все они страстно ждали, я не дождался. Фонтан забил позже, значительно позже, но все-таки забил.

Теперь я знал, на что мне наматывать нити.

Только трудно было после стольких предшественников и учителей описывать Кавказ.

Повесть не получалась.

"Ничего, сейчас я рванул резким движением, а пройдет время, потянем эту телегу плавно, не торопясь, и она сдвинется вперед, — думал я. — А может быть, попытаемся изобразить виденное другим способом, скажем пьесой?"

И, вернувшись в Москву, я написал пьесу "Верность", которую отнес в МХДТ. От имени дирекции театра после ознакомления с пьесой со мной говорил В. Лужский, чудеснейший актер и очень приятный своей утонченной любезностью человек. Приятно и любезно улыбаясь, Лужский сказал, что "Верность", несмотря на многие ее достоинства, МХАТ поставить не в состоянии:

— Пьеса чересчур громоздка и, так сказать, чересчур предметна.

И он добавил с лицом, полным серьезности:

— Вам бы, Всеволод Вячеславович, из нее оперу-с сделать.

— По-видимому, я ужасно люблю театр, и все же мне никогда не приходило в голову, что я композитор.

— То есть, я хочу сказать, либретто.

— Да и либреттист.

И я спросил:

— Приведите пример неосуществимого на сцене? Я говорю о своей пьесе.

— Пожалуйста, вот вам пример. У вас в одной картине инструменты и людей спускают в долину по канату. Как вы это себе представляете на сцене? То есть реалистически?

— Был обвал, и дорогу завалило, — попробовал объяснить я, прибавив с отчаянием автора, который хочет спасти свое неудавшееся произведение ссылкой на факты: — Все это так и было в действительности.

— Всеволод Вячеславович! Мало ли что случается в действительности. Если мы будем воплощать всю действительность, мы должны ставить только феерии.

— Ну и ставьте.

— Но ведь мы — Художественный театр, Всеволод Вячеславович!

После беседы с Лужским я перечитал "Верность", — показалось, что превосходнейший наш актер наполовину был прав. Я еще раз перечел пьесу. Лужский прав на две трети! И лишь после третьего чтения я убедился в полной его правоте. "Ну, что ж! Если тема не осуществима на сцене, почему ее нельзя осуществить с помощью другого жанра? — подумал я. — Повесть?…"

Повесть о днях первой пятилетки, о геологах, нефтяниках, которые в далекой глуши строят новую жизнь, я хотел первоначально назвать "Они идут в страну социализма". Не понравилось: что-то вроде газетной статьи! И я остановился на несколько туманном названии "Путешествие в страну, которой еще нет". Ведь туманное название будет ясным, если сказать в конце повести, что страна уже найдена, страна уже есть, социализм в главных очертаниях построен.

"ПОВЕСТИ БРИГАДИРА СИНИЦЫНА"

Летом 1921 года, по предложению M. И. Ульяновой, работавшей тогда в "Правде", я поехал в Поволжье, которое поразил страшный голод. Вернувшись оттуда, я напряженно работал недели две над очерками и над статьями, — и у меня ничего не получилось. Тогда я пошел в "Правду" и сказал, что я не могу выразить пером все то, что видел. Меня поняли, Марья Ильинична мягко сказала:

— А может быть, вам написать рассказ? Попробуйте. И не приукрашайте жизнь, пишите искренне все, что видели.

Я написал рассказ "Полая Арапия". Когда я писал его, я был убежден, что, чем чаще литератор будет смотреть правде в глаза, чем бесстрашнее будет говорить об этой правде, тем героичнее и возвышеннее будет обрисован человек нашей страны. Однако рассказ этот даже после напечатанья его в "Правде" издатели брали неохотно.

Некоторое время спустя, тоже по заданию "Правды", я ездил в агитоблет на первых советских самолетах по маршруту: Москва — Царицын — Астрахань — Гурьев — Уральск — Оренбург — Москва. Агитоблет был очень интересным, яркие сцены наполняли мою голову, но стоило. мне подойти к столу, чтобы писать очерк, эти яркие сцены точно кто накрывал тусклой бумагой. Под конец я стал даже испытывать возле стола страх и стыд. Я написал несколько рассказов о виденном: "Яицкие притчи", "Гафир и Мариам", — и, однако, очерки и статьи по- прежнему не получались.

"Нельзя же так! Надо учиться, раз не получается. Какой же ты писатель, если не в состоянии создать статью? — думал я с раздражением. — Будешь учиться дома, а если не сможешь, — пойдешь в учебное заведение".

По-видимому, идти в учебное заведение мне очень не хотелось, потому что я стал учиться на дому крайне усердно"

Что такое газетная статья? Это умело составленная речь в защиту или в порицание какого-либо общественного явления. Речь эту записывают на бумаге, а затем печатают. Значит, для того, чтобы уметь писать статью, надо уметь говорить речи.

Я стал много читать — историков, критиков, ораторов. После этого я выбирал какую-нибудь тему и пытался выразить ее своей речью вслух. Сначала я смущался и бормотал непонятное, опустив глаза. Затем постепенно привык, стал говорить смелее, возвысив голос и пристально глядя в глаза воображаемому слушателю.

Когда речь казалась мне готовой и я начинал испытывать некоторое успокоение, я придвигал к себе бумагу. Записывание иногда шло довольно легко, и, чем чаще я стал записывать таким способом свои речи, тем реже ко мне приходил страх и стыд.

На первый взгляд, все это мелочи, о которых, быть может, и не стоило бы говорить. Но это не мелочи, если книги по теории прозы или учебники ораторского искусства, сколько их не изучай и какими бы великолепными примерами они не были напичканы, вам почти ничего не дают.

Мне больше была по душе речь адвоката на каком-нибудь процессе. Я слушал ее жадно и, придя домой из суда, повторял эту речь, а иногда записывал на бумаге. Историк, доказывающий свою точку зрения на то или иное историческое событие, тоже мог вдохновить меня. Я повторял письменно его доводы. Критик, разбиравший творения Пушкина, Толстого, Тургенева, подталкивал мою руку, чтобы возразить ему или поддержать его.

Так, мало-помалу я стал овладевать искусством писать статьи.

Я писал их карандашом — карандаш создает настроение стремительности, непосредственности, непринужденности, — и писал несколько вариантов. Написав один, я отодвигал его в сторону и спустя несколько часов, не заглядывая в первый, писал второй, — так иногда до пяти или шести. Множество вариантов позволяет вам не стеснять своего воображения. Кроме того, есть с чем сражаться, — имеешь много мусора, который спокойно можешь выбросить.

Три-четыре дня спустя я писал уже окончательный вариант статьи, и только после этого позволял себе заглядывать в прежние варианты, чтобы взять оттуда то или иное удачное выражение, сцену, которую наблюдал на улице, в поезде, на заводе или на рынке.

Затем я опять откладывал статью в сторону и перечитывал ее через несколько дней, чтобы узнать, гневно или радостно она написана. Это главное условие хорошей статьи. Читатель должен быть уверен, что писатель, говорящий с ним, крайне взволнован.

Тусклая бумага, покрывавшая дотоле яркие сцены виденной мною жизни, сцены, которые я прежде тщетно пытался поместить в свои неудачные статьи, постепенно делалась прозрачной. Сердце мое билось радостно. Я был счастлив, сам того не замечая.

Полторы тысячи лет тому назад на бескрайних пространствах Азии и Европы, которые мы ныне называем своей родиной, жили народы, история которых нам плохо известна. Мы часто даже не знаем, как назывались эти народы. Быть может, какое-то продолжительное время в степях Азии были большие урожаи трав, наплодилось много скота и лошадей. Урожаи эти сменились засухой, — и вот кочевники пустились на поиски новых пастбищ. Так, возможно, началось великое переселение народов.

В эпоху Октября мы видели, — более того, мы сами помогали создавать, — новое переселение народов. Народы нашей страны хлынули в необжитые места — в степи Казахстана, Южного Урала, сибирскую тайгу, чтобы искать руды, плавить металл, чтобы создавать колхозы и совхозы, чтобы строить новые или перестраивать старые города, чтобы создавать заводы, рудники, рыть огромные каналы, соединяющие моря. Труд поднял народы нашей страны на великие подвиги. Партия повела их. Народы наши влюблены в труд, в его благородное и очищающее значение.

Пятилетки!

Какие великолепные книги были написаны в эти дни, — и какие еще напишутся!

Союз писателей с помощью общественных организаций и предприятий устраивал нам много поездок на различные строительства. Поездки эти свершались обычно группами писателей, их тогда называли "бригадами". Таким образом я побывал на Урале, в Туркмении, на Украине — в Макеевке и на строительстве Новокраматорского завода, на Беломорканале.

Особенно памятно создание книги о Беломорском канале. Эта толстая книга писалась целой группой писательских бригад, которой руководил Горький. Алексей Максимович редактировал всю книгу от начала до конца, разрабатывал вместе с нами план книги и правил наши писания. План был и хронологический, то есть рассказывалось последовательно, шаг за шагом, как строился канал, и были введены в книгу отдельные новеллы — очерки о жизни некоторых строителей канала. Такие рассказы писали, помнится, А. Толстой и М. Зощенко.

Беломорканал, как известно, строился руками заключенных, которых перевоспитывали или, по тогдашнему выражению, "перековывали" трудом. Это была благородная воспитательная задача, и Горький горячо поддерживал ее. Мы писали не только по документам, мы беседовали с бывшими ворами, грабителями, взломщиками — со всеми теми, кто был рожден мировой войной и беспризорностью. Из этих бывших преступников вышли хорошие рабочие, инженеры, умные, способные строители нового государства.

Странно, конечно, что не появилось еще большого и талантливого романа о строительстве Беломорканала, но несомненно такой роман появится. А когда писатель будет создавать эту эпопею, он, перелистывая страницы тома "Беломорканал", пусть почувствует дух благородства, которым были охвачены люди, создававшие эту книгу, дух благородства и веры в человека.

А весной 1930 года бригада писателей — Тихонов, Леонов, Павленко, Санников и я — направились в Туркмению, Никто, кроме, кажется, Тихонова, не был из нас прежде в этой обширной и жаркой стране. С огромным наслаждением странствовали мы — с наслаждением и тревогой. В Туркмении шла коллективизация и шла не совсем мирно.

Возле города Керки — недалеко от тех мест, где сейчас ведут каракумский канал, — мы подъехали к Узбою, старому руслу Аму-Дарьи. Вода прошла в пустыню не то на восемьдесят, не то на сто километров, Кто-то предложил плыть на лодке по Узбою.

Мелиоратор, ведавший, по его словам, водой пустыни, сказал предостерегающе:

— Я могу предложить вам винтовки, но, пожалуй, лучше плыть без винтовок, а того лучше — совсем не плыть. Баи гонят свои стада в Афганистан. Конечно, вдоль границы — пограничники, есть они и в пустыне, выходят и к Узбою, но пограничники могут не присутствовать, когда вы столкнетесь с баями.

Мы еще не решили, плыть нам или не плыть, когда получили приглашение в кишлак, откуда все баи ушли в Афганистан, но где остались подкулачники, которые довольно энергично выступают против создания колхозов, и где середняки, бедняки и партийцы еще более энергично кричат "за"! От нас там ждут веского слова о пользе колхозов.

Мы приближались к шумящему кишлаку в грузовике, обитом фанерой, который районные власти с гордостью называли автобусом. Грузовик осторожно вступил на мост через глубокий, сорока, или пятидесятиметровой овраг, заросший лесом.

Не знаю, то ли одно из бревен, поддерживающих мост, сгнило, то ли было подрублено, во всяком случае мост затрещал именно тогда, когда мы въехали на него. Мост повалился в одну сторону. Грузовик покатился в другую.

Нам, однако, повезло. Перевернувшись в воздухе, автобус упал боком, прямо на средину огромного дерева, которое, дрожа всеми ветвями, удержало нас.

Мы лежали на боку автобуса. Сквозь разбитые стекла окон одна за другой лезли к нам ветви. Конечно, на них приятно смотреть, но они слишком тонки, для того чтобы задержать автобус. Одно неловкое движение, и мы полетим на дно оврага!

Тут мы услышали ровный голос Тихонова:

— Товарищи, спокойствие. Сейчас выберем точку, окно, и будем вылезать по одному. Если мы двинемся все сразу, автобус потеряет равновесие, и мы, к сожалению, устремимся вниз.

Мы довольно ловко вылезли через окно. Тихонов, как капитан на корабле, потерпевшем аварию, вылез последним. Как только он вылез, автобус закачался, ветви зашипели, и мы скоро услышали, как он, громыхая по камням, летит в воду. Шлепок — и автобус раздробился! Грустно и, несмотря на ужас положения, как-то весело приняли мы крушение автобуса.

Митинг уже начался. После нескольких туркменских ораторов выступал русский рабочий, по-видимому, один из двадцатипятитысячников. Коренастый, приземистый, белобрысый, он смотрел на толпу с доверчивым и счастливым видом. Говорил он, немножко суетясь, помахивая крепкими руками. При одном пылком жесте кепка свалилась у него с головы, и лицо его приняло несколько испуганное выражение. Я сразу узнал эту манеру, хотя и был немало удивлен. Саницын — мой приятель по "Сограм", литературному "цеху" в Омске.

Саницын встретил меня с радостным изумлением. Ему за тридцать пять, но он по-прежнему подвижный, круглолицый, и по-прежнему постоянная улыбка светится на его пухлых губах. А какой из него выработался чудесный оратор! Как плавно говорит он, как убедительно и как ловко "подкузьмил" всех этих подкулачников! Когда я похвалил его ораторское искусство, Саницын поморщился и сказал отрывисто:

— Опыт. — И добавил:-А я, брат, думал, ты умер, что-то не слышно было тебя. Ты из Сибири?

Мне тогда казалось, что весь мир знает меня как писателя, знает и то, что я живу уже не в Сибири, а в Москве. Я растерянно глядел на Саницына.

— Ты из какой бригады? — продолжал он.

— Из писательской.

Он ухмыльнулся. По-видимому, он думал, что я шучу, вспоминая наши омские литературные опыты.