Дилемма Джексона

Айрис Мердок

Дилемма Джексона

Глава 1

Эдвард Лэннион сидел за письменным столом в своем славном лондонском доме в Ноттинг-Хилле. Светило солнце. Стояло раннее июньское утро, лето еще не достигло зенита. Двадцативосьмилетний Эдвард был элегантно одет и весьма привлекателен: высок, строен, бледен. Слегка вьющиеся каштановые волосы с темно-золотистым отливом густой копной ниспадали на затылок. У него был широкий, твердо очерченный рот, длинный орлиный нос и продолговатые светло-карие глаза.

Красавица мать Эдварда умерла от рака, когда ему исполнилось десять лет. Он присутствовал при ее кончине и все понял, услышав сдавленные рыдания отца. Когда ему было восемнадцать, утонул его младший брат. Других родственников у Эдварда не имелось. Мать и брата он любил самозабвенно, а вот отношения с отцом не сложились. Его отец — богач, изображавший из себя архитектора, — хотел, чтобы Эдвард пошел по его стопам, но тот архитектором быть не пожелал. Он изучал историю средневековья в Кембридже. Уведомленный отцом о том, что впредь придется самому зарабатывать на жизнь, Эдвард обратился в небольшое академическое издательство, выпускавшее именно те книги, которые ему нравились, и втайне от отца стал подрабатывать в нем, правда, всего два дня в неделю по утрам, остальное же время он посвящал чтению, а также пытался писать исторический роман и даже стихи. Когда отец умер, Эдвард прослезился и пожалел, что при жизни не относился к нему лучше. Отец оставил ему дом в Ноттинг-Хилле, все свое состояние и прелестную усадьбу в деревне, называвшуюся Хэттинг-Холл — им с Рэндаллом это название в детстве казалось чрезвычайно смешным.

Построенный в стиле тюдор и отчасти в георгианском, Хэттинг-Холл со временем утратил многие свои угодья. Остались лишь большой красивый сад и прилегающие к нему луга, простирающиеся на несколько миль. Через эти луга текла узенькая речка Лип, пересекавшая деревню, известную под названием Липкот. Расположенная высоко на противоположном от Хэттинг-Холла берегу, деревня эта превратилась теперь в крохотное селение. В ней было лишь несколько небольших домов и старинных особняков, пара магазинчиков и паб. Вверх по течению имелся недавно восстановленный прочный мост, соединявший жителей деревни с тем, что они именовали «цивилизацией». Хэттинг-Холлу принадлежала земля на этом берегу, вплоть до реки вместе с половиной весьма сомнительного, хлипкого моста. Значительный участок на противоположном берегу относился к владениям второго из двух «больших домов» в округе.

Ниже по течению реки, на той же стороне, что и Хэттинг-Холл, на невысоком холме (собственности Хэттинга) стояла церковь четырнадцатого века, к которой прилегал маленький домик приходского священника с крохотным помещением для собраний прихожан. В этом месте через реку был перекинут старинный каменный мост. Второй «большой дом», расположенный в некотором удалении от реки среди густых деревьев, назывался Пенндин — по фамилии квакерской семьи, владевшей им еще со времен Уильяма Пенна. Ее потомки жили там и по сей день. На самом деле Пенндин был еще более древним сооружением, однако его первоначальное название было забыто. Когда-то дом сильно пострадал от пожара и после восстановления стал значительно меньше, а также (по выражению отца Эдварда) «был испоганен викторианцами». Между дедом Эдварда и обитателями другого «большого дома» (они носили фамилию Барнелл) существовала какая-то давняя вражда. Но отец Эдварда вел себя по отношению к соседям вполне корректно. Эдвард тоже.

Хэттинг-Холл не всегда принадлежал предкам Эдварда, происходившим из Корнуолла. Они приобрели его в конце восемнадцатого века, когда прежние владельцы «вовремя» обанкротились. Эта корнуоллская легенда очень нравилась Эдварду и Рэндаллу в отличие от их отца, который не желал, чтобы ее повторяли. Он предпочитал, чтобы очаровательно-романтическое поместье вело непрерывную родословную от пусть не слишком удачливой, зато знатной дворянской семьи, от которой оно будто бы перешло Лэннионам по наследству. Еще до всех хаотических пертурбаций своей взрослой жизни Эдвард отчетливо ощущал, что в нем что-то не так, чувствовал некую странную обреченность, даже в биологическом смысле — вероятно, дело как раз и было в корнуоллском прошлом. Над Эдвардом словно тяготело какое-то проклятие. В школе и потом, позже, его называли из-за этого задавалой, ханжой, святошей, говорили даже, что он с приветом. Эдвард не особенно из-за этого расстраивался и даже не чувствовал себя отверженным и одиноким, но временами ощущал необъяснимый таинственный страх. Порой ему казалось, что кто-то преследует его. Он даже воображал себя преступником, например террористом, исправившимся, но знающим, что прежние товарищи за ним следят и хотят убить. Он смутно припоминал, как в детстве они с Рэндаллом затевали подобные игры. Позднее, когда ему исполнилось двадцать, он приобрел другой необычный и заставлявший задуматься опыт, но никогда ни с кем о подобных вещах не говорил.

Отец Эдварда так и не оправился после гибели Рэндалла, тот всегда был его любимцем. Рэндалл был веселым, Эдвард же — молчуном. И вот, к своему несказанному удивлению, Эдвард оказался владельцем Хэттинг-Холла. Событие это могло стать радостным, но оно лишь наполнило его тревогой. Правда, позже он убедился, что все идет почти как прежде. Прислуга, «люди», как называл их отец, — дворецкий и садовник Монтегю с женой, горничной Милли, — продолжали делать то же, что всегда, а может, даже больше, поскольку отец Эдварда Джералд Лэннион был более жёсток и дотошен, чем снисходительный и не такой требовательный «молодой хозяин». Эдвард по-прежнему большую часть недели проводил в Лондоне, но в издательстве уже не служил. Он пытался писать новый исторический роман и стихи.

И вот когда он начал уже успокаиваться и решил, что ничего никогда больше не случится, перемена как раз и произошла: зажегся яркий свет, и подул свежий ветерок. Чуть раньше, отчасти в связи со смертью отца, Эдвард завел, точнее, восстановил знакомство с обитателями Пенндина, в число которых в то время входили лишь каким-то образом связанный с Индией пожилой джентльмен — все называли его дядюшкой Тимом — и его еще не старый, но уже перешагнувший порог сорокалетия племянник по имени Бенет. Повстречавшись с Эдвардом в деревне, он как-то пригласил его в Пенндин на обед, но Эдвард собирался возвращаться в Лондон, поэтому, поблагодарив и выразив сожаление, отказался.

Позднее, уже в Лондоне, он узнал от Монтегю по телефону, что старик из Пенндина умер. Эдвард пожалел, что не успел встретиться с пожилым джентльменом, и послал Бенету письмо с выражением соболезнования. Через некоторое время он принял его приглашение на обед.

Бенет ему понравился, кроме того, Эдвард смог наконец взглянуть на сад, окружавший дом, который с дороги виден не был. Но вот с друзьями Бенета он общего языка не нашел и от последующих визитов отказывался.

Наступила поздняя осень. Получив очередное приглашение, Эдвард согласился принять его и, придя, увидел, что компания состоит из самого Бенета, пастора, появлявшегося в здешних местах наездами, красивой женщины средних лет с копной блестящих темных волос (Эдвард помнил ее по прошлой встрече), еще одной миловидной женщины, судя по всему из Канады, и ее дочерей — двух хорошеньких девушек девятнадцати и двадцати одного года, которых звали Розалинда и Мэриан. Бенет объяснил Эдварду, что девушки носят фамилию своего ныне покойного отца — Берран, а их мать, после смерти первого мужа вышедшая за канадца, которого впоследствии оставила, зовут миссис Ада Фокс. Девушки учились в женской школе-интернате, а теперь снимают на лето коттедж в Липкоте. За обедом молодые леди напомнили Эдварду, что они не раз встречались с ним на улице, когда жили на даче в липкотском доме. Ада, сидевшая рядом с Эдвардом, поведала ему, что дочери только что вернулись вместе с ней из путешествия по Шотландии и что теперь она снова возвращается в Канаду, а Розалинду и Мэриан оставляет в их новой квартире в Лондоне развлекаться и совершенствовать образование. «Жить в Лондоне само по себе значит совершенствовать образование», — сказала она, и Эдвард, по другую руку от которого сидела Мэриан, с понимающим видом кивнул.

Вопреки ожиданиям Эдвард редко виделся с девушками даже после отъезда их матери, который был отложен и произошел лишь накануне Рождества. Девушки вскоре после этого отправились в Париж, откуда вернулись в Лондон и в Липкоте появились в очередной раз лишь в начале весны. Встретившись с Эдвардом на улице, они сообщили ему, что опять арендовали коттедж. После этого — ну да, после этого — девушки, жившие теперь на даче, захотели поиграть в теннис. Эдвард поспешно расчистил корт в Хэттинг-Холле. Потом им захотелось покататься верхом. Эдвард не имел обыкновения совершать верховые прогулки, но предоставил в распоряжение девушек смирных лошадей. Не любил Эдвард и долгих пеших прогулок, однако их обожали девушки, и они стали все вместе совершать длинные переходы — Эдвард следил за маршрутом по карте. Девушкам захотелось плавать в бассейне — Эдвард сказал Бенету, что его непременно нужно соорудить. Девушки дразнили Эдварда, насмехались над ним, называли его «важным». Они проводили много времени с Бенетом и его друзьями, кое-кого из них Эдвард теперь уже был в состоянии терпеть. За все это время, однако, Розалинда и Мэриан ни разу не побывали в Хэттинг-Холле. Наконец до Эдварда, который питал отвращение к каким бы то ни было развлечениям, дошли многократно повторяемые намеки, и он решил дать званый обед. Вообще-то еще до того, как он окончательно понял, что на самом деле происходит, у него появилась мысль, что он безумно влюблен в Мэриан, а та безумно влюблена в него. Но только позднее он осознал, что и в Пенндине, и в Хэттинг-Холле это уже заметили все, равно как, разумеется, и в деревне, жители которой, собираясь в пабе, даже заключали пари.

Как же тихо, незаметно и неотвратимо все это подкралось. «Смогу ли я быть счастлив? — спрашивал себя Эдвард. — Неужели моя погруженная во мрак душа наконец увидит свет?» Этим ранним утром он сидел за письменным столом в нижнем кабинете своего дома в Ноттинг-Хилле, глубоко вдыхая и резко выпуская воздух из легких. Он чувствовал, как бешено колотится сердце. Прижав ладонь к груди и ощутив рукой силу этих ударов, он некоторое время сидел тихо и неподвижно. Завтра ему предстояло венчаться в маленькой церквушке четырнадцатого века, стоящей на холме неподалеку от Хэттинг-Холла.

Внезапно произошло нечто ужасное и неожиданное. Оконное стекло треснуло и ввалилось внутрь, осыпав ковер бриллиантиками сверкающих осколков. Резкий звук раздался, как показалось, лишь секунду спустя. Что это было? Пистолетный выстрел? Эдвард вскочил и, как он вспоминал позднее, что-то крикнул. Нападение? Покушение на убийство? Разорвавшаяся поблизости бомба? Потом он подумал, что кто-то, должно быть, бросил камень в окно. Быстро пересек комнату, давя подошвами стекла, выглянул на улицу, но никого не увидел. Сначала он хотел выбежать из дома, но потом решил этого не делать, отошел от окна и начал, внимательно глядя вокруг, подбирать блестящие осколки, которые сначала сложил себе в карман и лишь потом выбросил в пустую корзину для бумаг. Да, это действительно оказался камень. Подняв с пола, Эдвард подержал его в руке, потом протер, чтобы удалить мелкие частички стекла, и осторожно положил на каминную полку, после чего сел в свой чудесный красный автомобиль и отправился в Хэттинг-Холл.

В середине того же дня Бенет продолжал заниматься приготовлениями к вечернему приему гостей. К завтрашней свадьбе, насколько он понимал, все было готово. Он детально обсудил все с пастором Оливером Кэкстоном. Церемонию назначили на полдень. Должна была состояться ничем не примечательная англиканская свадебная служба. Обычно пастор, в ведении которого находилось еще несколько приходов, посещал местную церковь раз или два раза в месяц, а также в особых случаях, например, по поводу свадеб, похорон, на Рождество и на Пасху. Постоянного священника для этого прихода найти было трудно, так как обычные службы (заутрени и воскресные) могли посещать в лучшем случае Бенет, его гости, садовник из Пенндина по имени Клан, его дочь Сильвия, три-четыре женщины из деревни, а в летний период еще два-три дачника. Раньше отрывки из Священного Писания читали ныне покойный дядюшка Бенета или сам Бенет. Теперь это иногда делал Клан. Бенет оставил за собой лишь особые случаи. Зимой, в промежутках между приездами пастора, церковь порой и вовсе пустовала. Барнеллы, разумеется, были квакерами, но вблизи Липкота квакерские собрания не проводились, поэтому простые англиканские службы, согласно пожеланию, исходившему из Пенндина, перемежались молчаливыми паузами. В настоящий момент в церкви не было пианино. Бенета это не особенно огорчало.

Что же касается очаровательной молодой пары — сияющих героя и героини предстоящего спектакля, то поначалу они вообще хотели ограничиться короткой гражданской церемонией, но их переубедила мать невесты, Ада Фокс, хотя сама она, к сожалению, не могла присутствовать на бракосочетании. Милдред Смолден, праведница, приятельница Барнеллов, поддержала ее. Бенет хотел, чтобы все прошло «как положено», как это было бы при дядюшке Тиме. Жаль, что дядюшки Тима больше нет с ними. Гостей по настоянию молодых должно было собраться совсем немного. Предполагалось, что после церковной церемонии в Пенне подадут шампанское и различные вина (Бенет шампанского не любил), а также всевозможные деликатесы в качестве закусок, которыми гости смогут наслаждаться сидя, стоя или бродя по дому, после чего дети (так называла их Милдред) отбудут в «ягуаре» Эдварда в направлении, которое они держали в секрете.

Накануне свадьбы узкий круг приглашенных должен был собраться за ужином в доме Бенета. Он хорошо знал Аду и еще лучше ее дочерей, для которых в последнее время стал кем-то вроде опекуна, что очень устраивало их непоседливую мать. Мэриан, любившая придумывать всякие «штучки», решила провести последние день и ночь в Лондоне, чтобы приготовить какой-то «сюрприз» и приехать рано утром в день свадьбы. Эдвард, невзирая на ее возражения, собирался вернуться в Хэттинг-Холл днем раньше. Розалинда, которая, конечно же, должна была быть на свадьбе сестры подружкой невесты, тоже намеревалась приехать накануне вместе с Милдред. Еще двумя гостями Бенета были эксцентричный художник Оуэн Силбери и работавший в книжном магазине молодой человек по имени Томас Эбелсон, друг Оуэна, которому дядюшка Тим придумал прозвище Туан. Он должен был приехать на такси с вокзала, находящегося довольно далеко от здешних мест. Розалинду и Милдред предполагалось разместить в старой части дома, которая обычно пустовала и была заперта, поскольку в ней якобы водились привидения и было отчаянно холодно зимой. Теперь она была открыта, проветрена и отлично прибрана горничной Сильвией. Туану отвели спальню для гостей в основной части дома. Оуэн остановился в деревенской гостинице при пабе, как делал всегда, поскольку его настоятельно просил об этом хозяин, считавшийся его другом. Гостиница с пабом называлась «Короли моря», на ее вывеске красовался пиратский корабль, нарисованный Оуэном. Вообще-то деревня Липкот находилась довольно далеко от моря, но гостиница получила свое название очень давно, как утверждали, несколько веков назад, так что выяснить происхождение названия за давностью лет возможным не представлялось.

Бенет сидел в библиотеке один. Тишина, словно некая гнетущая неподвижная субстанция, царила в ней. Книги — множество книг — принадлежали дядюшке Тиму, с юности Бенета они всегда стояли на своих определенных местах. Многие из них, когда-то яркие, потускнели, красные обложки стали блекло-красными, синие — блекло-синими, позолота постепенно осыпалась с букв, испуская мирное бесшумное дыхание. Большинство книг самого Бенета все еще оставалось в Лондоне. (Почему «все еще»? Разве планировался их исход оттуда и пополнение пенндинской библиотеки?) Дядюшка Бенета скончался, совершенно неожиданно оставив его единоличным владельцем усадьбы, в которой он с детства жил скорее как гость или пилигрим, ищущий приюта и исцеления. Даже когда дядюшка Тим уезжал в Индию, в доме все равно господствовала магия глубокого, незамутненного покоя. Книги еще не знали, что дядюшка Тим скончался, что на сей раз он отбыл безвозвратно, навсегда.

Отец Бенета, давно умерший, был младшим братом дядюшки Тима. Дед Бенета, большой любитель классики, назвал старшего сына Тимеем, а младшего — Патроклом, но мальчики быстро переиначили имена в Тима и Пэта. Бенет (едва избежавший участи стать Ахиллом) называл отца Пэт, а мать, разумеется, Мэт. Полное имя Бенета было Уильям (в честь Уильяма Пенна) Бенет Барнелл. «Уильяма» он отмел с самого начала и, конечно же, не признавал никакого «Бена». Происхождение имени Бенет, к которому его носитель прикипел душой, оставалось неясным. Возможно, оно имело какое-то отношение к его матери и к Испании.

Пэт всегда утверждал, что он невезучий и ему в жизни «недодано». Тем не менее он, судя по всему, удачно и даже счастливо женился на прелестной Элеанор Мортон, дочери жизнерадостного адвоката, которая училась на певицу. Увы, Пэт не любил музыку. Как вскоре обнаружил Бенет, не был он доволен и рождением сына. Пэт мечтал о дочери. Однажды отец спросил Бенета, хочет ли тот иметь сестренку, на что Бенет громко и решительно ответил: «Нет, нет, нет!» Так или иначе, больше детей в семье не было.

Невезение Пэта продолжалось. Элеанор совсем молодой погибла в автомобильной катастрофе. За рулем был Пэт. Сам Пэт, страстный курильщик, умер от рака легких. К тому времени Бенет вырос, бросил университет, где изучал философию, и по стопам отца пошел на государственную службу. Бенет любил родителей и впоследствии сокрушался, что недостаточно выказывал им свою любовь при их жизни.

Никто точно не знал, чем занимался в Индии дядюшка Тим после войны, в которой принимал участие. Считалось, что строил мосты. Вероятно, его об этом просто никто не спрашивал, даже обожавший дядюшку Тима Бенет до самого последнего времени не задавал ему подобных вопросов, а когда начал задавать, стал получать ответы, казавшиеся странными. Пэт, бывало, говорил, что его брат «превратился в туземца». Дядюшка Тим не раз приглашал родственников в Индию — посмотреть на Гималаи. Бенет мечтал поехать, но отец никогда не позволял. К концу жизни дядюшка Тим стал проводить все больше времени в Пенндине и наконец поселился там.

Глядя на книги, Бенет вспомнил, что Тим, не будучи ученым, обожал читать и постоянно приводил в разговоре любимые цитаты и высказывания — это называлось «моралями дядюшки Тима» — строчки из Шекспира, фразы из Конрада, Достоевского, Диккенса, «Алисы в Стране чудес», «Ветра в ивах»[1], Киплинга, Роберта Луиса Стивенсона. «Еще шаг, мистер Хэндс, и я вышибу вам мозги». Когда дядюшка умирал, Бенет слышал, как он бормочет: «Долой мечи! Им повредит роса!»[2]

Разумеется, Бенет изучал классическую литературу, но был склонен скорее к философии. Интерес к грекам пришел к нему позже, как эхо памяти о деде, а также благодаря Тиму с его книгами. Странным образом эти книги, не все из которых были «классикой» в строгом смысле слова, несли в себе дух древнего мира. Порой Бенет пытался анализировать характерную для них атмосферу, их густой аромат, вибрирующий резонанс, их мудрость, но смысл ускользал от него, оставалось лишь ощущение теплоты и наслаждения. Он вспомнил то, что так любил пересказывать Тим, — сцену, в которой Цезарь, разгневавшись на свой Десятый легион, обратился к легионерам как к квиритам (гражданам), а не как к коммилитонам (соратникам). Даже в детстве Бенет в этот момент неизменно сам ощущал горечь преданных воинов, видел, как поникли их головы. В книгах и «моралях» Тима было нечто магическое, что объединяло их. В узкий круг самых любимых входили у него «Семь столпов мудрости»[3], «Лорд Джим»[4], «Остров сокровищ», «Алиса в Стране чудес», «Ким»[5]. Тим любил также и Кафку, что могло показаться странным, но по зрелом размышлении Бенет понял и это.

Пэт говорил, что Тим навсегда остался «совершеннейшим ребенком». Бенету эта черта дядиного характера представлялась скорее героическим романтизмом. Несколько лет назад, случайно встретившись на приеме в Уайтхолле с индийским дипломатом, он вскользь упомянул, что его дядя работал в Индии, и очень удивился, узнав, что дипломат слышал о Тиме. Он сказал о нем: «Сдвинутый, даже безумный, но храбрый, как лев». Бенет жалел, что потерял след того дипломата и не узнал его имени. В детстве книги Тима были для Бенета лишь историями приключений, но с возрастом, внимательнее вглядываясь в дядю, вслушиваясь в его рассказы, он стал замечать в них что-то вроде теплых, звенящих обертонов, отсвета или отзвука доброго сострадания, ощущения трагедии человеческой жизни — добродетельной или порочной, — преступления и наказания, раскаяния, угрызений совести. Должно быть, Тим видел в Индии страшные вещи, вероятно, сам творил страшные вещи, о которых потом сожалел или не сожалел, во всяком случае, здесь, в солнечном Пенндине, он никогда о них не упоминал. Этот странный отзвук казался эхом потаенной боли, которую он переживал снова и снова в окружении своих надломленных героев: Макбета с окровавленными руками, Отелло, убившего жену, причудливых, опустошенных персонажей Кафки, Лоуренса, Джима, прыгающего с корабля. Утешением служили Ким и лама.

Еще Пэт говорил о брате, что тот с головы до ног облит сахарным сиропом. Бенет, когда вырос, с этим не соглашался. Это был не сахарный сироп. Это было нечто вроде неуловимо прекрасной глубокой печали — Алиса, слушающая плач Черепахи Квази. Когда Тим умирал, он читал «Алису в Зазеркалье». Над этой странностью Бенет часто задумывался. Впрочем, почему бы и нет? Ведь Льюис Кэрролл был математиком, а Тим, хоть и не демонстрировал родственникам своих математических способностей, однажды попытался объяснить Бенету теорему Гёделя. Строительство мостов? Бенет в юности, как и Пэт, представлял себе деятельность Тима в Индии как нечто вроде труда неквалифицированного рабочего; потом он, по словам Пэта, «превратился в туземца» — погрузился в своего рода оккультную некромантию. Популярной шуткой у них было попросить Тима проделать знаменитый индийский трюк с веревкой и посмеяться, когда тот начинал серьезно объяснять, в чем его суть.

В последние годы, оставаясь с Бенетом наедине, Тим, уже старый (и, как говорили, утративший ясность мысли, с чем Бенет был решительно не согласен), говорил о магии математики, о чудесных свойствах чисел, о непознанных глубинах человеческого интеллекта, не поддающихся словесному выражению и неподвластных логике. В Индии, как он рассказывал, многие люди легко постигают то, что недоступно блистательным умам из Кембриджа. До Бенета лишь позднее дошло, почему Тим старательно избегал игры в шахматы.

Покинув наконец тихую уединенность библиотеки, Бенет направился в гостиную, задержавшись по дороге в холле, чтобы взглянуть на себя в высокое зеркало. Холл был просторным и довольно темным, свет солнечного дня сюда не проникал; в холле стоял старинный шератоновский[6] секретер, который никогда не открывали. Только здесь паркетный пол не был ничем прикрыт. Зеркало тоже было темным, помутневшим по краям. С самого детства Бенет проявлял жгучий интерес к своей внешности. Этот интерес был связан с более глубокими вопросами: «Кто я? Что собой представляю?» Очень рано Бенет обнаружил, что и дядюшка Тим ощущает неопределенность собственного «я». Иногда они говорили об этом. Интересно, спрашивал Бенет, это все чувствуют? Нет, отвечал Тим, не все, и добавлял, что это дар, знак глубокой истины: «Я — ничто». Он считал это одним из тех состояний, которые обыкновенно достигаются годами напряженной медитации и лишь отдельным личностям могут быть ниспосланы богами «просто так». Бенет смеялся над этой, как ему тогда казалось, шуткой. Позднее он задумался над дядиными словами, и ему пришло в голову: не более ли этот «дар» напоминает состояние, предшествующее тихому сползанию в безумие? Еще позже он решил, что, в конце концов, ощущение себя как «ничто», далекое от мистического состояния «отсутствия» здесь и сейчас, есть смутное проявление самоудовлетворенности, которое в определенный момент посещает почти каждого. И все же, углубляясь в предмет еще дальше, он задавался вопросом: не был ли Тим, которого многие друзья и знакомые считали «немного чокнутым», и впрямь обладателем небесных даров?

Сейчас, глядя на себя в зеркало, Бенет испытывал привычное недоумение: он до сих пор казался на удивление молодым. И, как всегда, когда он неожиданно ловил свое отражение, у него оказался открыт рот. Неужели он постоянно ходит с открытым ртом? Роста Бенет был среднего, приблизительно такого же, как дядюшка Тим, но ниже Пэта. Фигура стройная и гибкая. Всегда аккуратно одет, даже когда возится в саду. Волосы у него густые и взъерошенные, каштановые с рыжим оттенком, ниспадающие на уши, без малейших признаков седины. Лицо широкое, спокойное, высокий ясный лоб, темно-синие глаза, прямой аккуратный нос, полные губы, часто растягивающиеся в улыбке, хотя их обладатель нередко теперь бывал грустен. С тех пор как Бенет оставил службу, на него навалились беды. Прежде всего смерть Тима, затем провал попытки вернуться к философии. К досадным недоразумениям можно было отнести и то, что он никогда не был влюблен. Впрочем, так ли это плохо? Но что делать дальше? Конечно же, заботы, связанные с девушками, были для него счастливой возможностью отвлечься.

Гостиная представляла собой просторную комнату со стеклянными дверьми, выходившими на большую лужайку. Здесь в приземистых деревянных книжных шкафах тоже стояли книги — самые разные: атласы, сборники кулинарных рецептов, путеводители по английским графствам, по Лондону, Франции, Италии, большие альбомы знаменитых художников, книги об играх, животных, деревьях, морях и океанах, о разных машинах, научные исследования и фолианты об ученых, поэзии, музыке. Из этих книг Бенет прочел лишь несколько. Бесчисленные труды по философии находились в смежном с гостиной кабинете.

Пол в гостиной был покрыт огромным темно-синим, почти черным, теперь уже сильно потертым ковром, испещренным мелким узором из деревьев, цветов, птиц и животных. Этот ковер дядюшка Тим привез из Индии, когда Бенет был совсем юным. Чудесный открытый камин был окружен искусно вырезанной викторианской решеткой красного дерева. На стенах висело множество картин, на некоторых были изображены предки квакеров с собаками, на более поздних акварелях — виды дома и речки Лип. Несколько индийских миниатюр, считавшихся очень ценными, тоже привез дядюшка Тим. Повсюду стояли старинные кресла с вышитыми подушками и (отнюдь не ценное) пианино дорогой, так мало прожившей на свете, обожаемой матушки Бенета Элеанор Мортон. Бенет вспоминал счастливые вечера своего детства, когда она играла, а все пели под ее аккомпанемент. Но вскоре мать забросила серьезную музыку. Тим, Пэт и, надо признаться, сам Бенет предпочитали «Светлокудрую Джени» и «Дорогу в Мандалай» (песню, которая всегда вызывала слезы у Тима).

Бенет окинул взглядом комнату, переставил на каминной полке нэцкэ, когда-то подаренные ему Оуэном Силбери, и проследовал в кабинет. Кабинет открывался на террасу, тоже выходившую на необозримую лужайку, по которой тут и там были разбросаны высокие и густые деревья, посаженные прадедом Бенета и другими представителями их рода еще в доквакерские времена. В отдалении виднелась небольшая рощица тонких берез, а за ней — темный лес огромных секвой. Где-то там, за фонтаном и розарием, Бенет мечтал возвести небольшое сооружение в стиле античной Греции с колоннадой, в котором, как просили девушки, когда-нибудь можно будет устроить бассейн с подогревом, чтобы плавать круглый год! Выходит, они уговорили-таки его соорудить бассейн? Улыбнувшись, Бенет распахнул окно, которое Сильвия имела обыкновение закрывать, и впустил в дом волну густого теплого воздуха, напоенного ароматами цветов и скошенной травы, а вместе с ним и чириканье воробьев, и пение дроздов, жаворонков, зябликов, малиновок, воркование голубей и отдаленный голос кукушки. На один чудесный миг в его голове мелькнула мысль: «Какой же я счастливый!» Но он тут же вернулся к хлопотам, связанным с приемом гостей и завтрашней свадьбой.

Собравшись покинуть кабинет, Бенет взглянул на то, что написал раньше в тот же день — не напечатал на машинке или компьютере, технику подобного рода он презирал, — а написал чернилами от руки на стандартных листах писчей бумаги. Это была его рукопись о Хайдеггере[7]. Когда-нибудь он надеялся закончить или по крайней мере попытаться закончить эту книгу. Однако выяснилось, что планировать работу затруднительно, впрочем, как и прийти к выводу, что же он на самом деле думает об этом необъятном и неопределенном предмете. Бенет сделал невероятное множество заметок с вопросительными знаками на полях. В сущности, его будущая книга и существовала пока в виде этих заметок, разрозненных и неосмысленных. В какой-то момент он осудил себя, поняв, что подпал под обаяние опасного аспекта хайдеггеровской мысли, который не был чужд и ему самому, однако казался столь глубоко погребенным в его собственной душе, что Бенет не мог ни тщательно исследовать, ни хотя бы изгнать его. Конечно же, он восхищался книгой Хайдеггера «Sein und Zeit»[8], ему нравился (быть может, в том-то все и дело) привлекательный образ Человека как Пастыря Бытия. Но к позднему Хайдеггеру он питал отвращение из-за мерзости приятия им Гитлера, из-за ложного толкования досократовских греческих философов, предательства по отношению к им же ранее созданному религиозному образу человека, открывающего дверь в Бытие, и еще из-за перехода философа к картине Бытия как безжалостной, жестокой судьбы, из-за присвоения им бедного, ни в чем не повинного Гёльдерлина, из-за отказа от понятий истины, добра, свободы, любви, личности — всего того, что философ призван объяснять и защищать.

Или эпоха философов действительно проходит, как говорил, подтрунивая над сыном, Пэт? Теперь Бенет жалел, что так мало беседовал с дядюшкой Тимом о религии индусов. Насколько близко подобрался Тим к их богам, с которыми сам Бенет был знаком лишь по Киплингу да беспорядочным рассказам дяди? Не слишком ли поздно Бенету изучать индуистские священные книги, не слишком ли поздно он вообще все это затеял? На столе Тима, который теперь был столом Бенета, стоял большой бронзовый Шива, танцующий в огненном кольце, бог, вечно разрушающий Вселенную и воссоздающий ее вновь. «Ах, если бы я начал все это раньше, — подумал Бенет, — а не откладывал до выхода в отставку! И вообще мне следовало с самого начала заниматься философией, а не поступать на службу, как настаивал Пэт». Разумеется, Бенет никогда не верил в Бога, но в определенном смысле веровал в Христа и в Платона, в платонического Христа — икону добра. Пэт же не только не верил в Бога, в сущности, он ненавидел христианство. Элеанор молчаливо исповедовала христианство. Бенет припомнил, как интуитивно чувствовал ее веру. Конечно, тогда он не задумывался над подобными вещами. А теперь… Неужели Хайдеггер — величайший философ века? Но что же тогда повергает Бенета в мрачные раздумья, когда он обращается к этому выдающемуся мыслителю? Ему казалось, что под спудом философских размышлений он слышит звук, свидетельствующий о некоем более глубинном толчке воображения. Вероятно, то было его сокровенное желание высветить историю внутренней жизни Хайдеггера, природу его страданий: человек, который начинал с изучения богословия, который стал со временем последователем Гитлера, в кого он превратился потом?.. Угрызения совести? Не эта ли идея привлекала Бенета? Что сказал Хайдеггер Ханне Арендт[9], когда все было кончено? Что за боль он испытал? Что за боль испытали все те миллионы людей? Одна неохватная страдальческая жизнь? Был ли Хайдеггер и впрямь антихристом?

— «Темнота, о, эта темнота», — вслух процитировал Бенет.

Он встал, вышел из кабинета, пересек огромный ковер в гостиной и через стеклянную дверь ступил на лужайку. Здесь он прислушался к звукам, которых не различал, когда мучительно боролся с этим загадочным демоном, — к сладкоголосому пению садовых птиц добавилось доносившееся теперь с реки странно-трагическое бормотание пролетавших в небе гусей. «Черт возьми, я ведь должен организовать сегодняшний ужин и завтрашнюю церемонию, — напомнил себе Бенет. — Как бы мне хотелось, чтобы все было уже позади и прошло хорошо! Впрочем, все будет в порядке, они сами с этим прекрасно справятся!»

Бенет осматривал накрытый к ужину стол. Окна столовой, прилегавшей к холлу, выходили на подъездную аллею, где вскоре из-за деревьев должны были появиться машины. Сильвия, обожавшая Бенета не меньше, чем он любил дядюшку Тима, стоя по другую сторону стола, с улыбкой наблюдала, как он сосредоточенно переставляет приборы. Правильно рассадить гостей — это всегда трудная проблема, хотя их ожидалось немного, только «узкий круг».

Бенет решил, что Милдред непременно должна сидеть справа от него, Розалинда — слева. Честно говоря, ему хотелось справа видеть Эдварда, он жаждал поговорить с ним, так как чувствовал, что приятель нуждается в поддержке, и считал своим долгом отнестись к нему по-отечески. Но тогда Милдред окажется справа от Эдварда. Далее: Оуэн и Туан, то есть Томас Эбелсон. Хорошо ли это? Оуэн — человек трудный, и его нельзя сажать рядом с Милдред, которую он так хорошо знает, или рядом с Розалиндой, которую он часто доводит до слез. Может быть, правильнее поместить с ними Туана, как назвал этого молодого человека Тим под впечатлением романа Конрада?[10] Едва ли! Этот, куда его ни посади, будет молчать как рыба. Предположим, Бенет посадит его рядом с собой, слева. Но тогда придется постоянно уделять ему внимание, и это отвлечет его от Эдварда.

Наконец он решил слева посадить Розалинду, Оуэна — между Розалиндой и Туаном, который окажется рядом с Милдред, ту — рядом с Эдвардом, а Эдварда — рядом с Бенетом. Розалинда позаботится о себе сама, а Туан будет сидеть на противоположном от Бенета конце стола. Нужно не забыть разложить карточки. Стол невелик, разумеется, он будет казаться длиннее благодаря гирлянде из листьев, все смогут прекрасно слышать друг друга. Бенет подумал: как редко после смерти Тима ему приходилось заниматься подобными приготовлениями.

Через комнату тихо пролетел мотылек. Бенет осторожно, чтобы не повредить крылышки, дунул ему вслед и вспомнил, что Сильвия всегда решительно боролась с мотыльками.

Маленькая темная машина, вынырнув из леса и тарахтя мотором, завернула на тщательно очищенную от травы и разровненную граблями подъездную аллею. Бенет поспешил в холл и открыл входную дверь. Приветственно махая руками, Милдред и Розалинда вышли из машины и принялись вытаскивать из нее всевозможные коробки. Бенет подошел помочь. Он давно знал Розалинду, ее сестру и их мать по летним наездам в Липкот, где они снимали коттедж. Розалинда выросла почти такой же красивой, как Мэриан, и, следуя примеру шекспировской героини, упорно носила мужскую одежду — не джинсы, а настоящие элегантные костюмы, даже с жилетами. Ее прямые блестящие, зачесанные назад золотистые волосы тоже были острижены на мужской манер. С Милдред Бенет дружил давно. Когда-то он разубедил ее (по крайней мере, такова была легенда) уходить в монастырь. Потом она недолго работала в Армии спасения. Милдред всегда напоминала ему монашенку. Оуэн, знавший ее еще дольше и часто рисовавший ее портреты, говорил, что у нее задумчивое бледное «прерафаэлитское» лицо. Она носила темно-коричневые платья и закалывала большими черепаховыми гребнями длинные густые темно-каштановые волосы. Жила она аскетично, в маленькой квартирке, работала портнихой, заботилась о бедных, навещала больных, помогала бездомным. Часто посещала Британский музей и «своих тамошних богов», как говорил Оуэн. Очевидно, она получала какое-то небольшое пособие. В жизнь Оуэна и Бенета она вошла благодаря дядюшке Тиму, который поведал им, что как-то увидел ее поздно вечером возле собора Святого Павла. Что делали там Тим и Милдред, так и осталось загадкой. Говорила Милдред, по мнению одних, аристократично, а по мнению других, манера ее речи наводила на мысли о школьной директрисе. Через Бенета Милдред некоторое время назад познакомилась с Розалиндой и Мэриан. Она довольно регулярно посещала церковь и готовилась стать «в некотором роде христианкой».

— Привет, Сильвия, — игнорируя Бенета, сказала Милдред симпатичной девушке, тоже выбежавшей на крыльцо.

Бенет поцеловал Розалинду, Розалинда обняла Сильвию, и, непринужденно болтая, все направились в дом с сумками и коробками в руках. В этот момент из-за деревьев вышел молчаливый садовник Клан, отец Сильвии, больше обычного напоминавший лешего, и, церемонно поклонившись, сел в машину, чтобы отвести ее с дорожки.

Розалинда с Сильвией поднялись наверх и прошли в редко используемую старую часть дома. Для Милдред там тоже была приготовлена комната, хотя обычно она предпочитала останавливаться в гостинице. Сейчас она вслед за Бенетом направилась в гостиную. Там они уселись на диван и посмотрели друг на друга. Бенет коснулся ее руки.

— Послушайте, — начала Милдред, — как вы собираетесь со всем этим управиться? Вы сможете накормить всех после венчания? Полдеревни захочет прийти, вы это понимаете? Кстати, эту машину я взяла напрокат: у Розалинды еще нет своей.

Бенет, не очень ясно все это себе представлявший, ответил:

— О, все будет в порядке. Люди останутся у ворот. Только трое-четверо постоянных старейших прихожан решатся войти в церковь. А после, в Пенне, будут только свои.

— Гм… Сколько человек вы пригласили? Я, разумеется, имею в виду не сегодняшний ужин. Кстати, Анна сегодня будет?

— Нет, она приедет завтра. Гостей будет совсем немного. Они-то вообще хотели незаметно, минуты за три зарегистрировать брак!

— Полагаю, Ада это поломала. Но почему она сама не приезжает?

— Мэриан сказала, что она совсем недавно завела себе нового поклонника! Не знаю. Господи, Милдред, как я буду счастлив, когда все это останется позади!

— Ерунда, вам это доставит удовольствие. Мне, во всяком случае, наверняка. Будут ли друзья Эдварда?

— Нет. У него их нет. Он говорит, что у него нет друзей!

— Очень похоже на Эдварда. Я так рада, что он наконец женится. Внешне он напоминает орла-стервятника, но душой чист. Значит, Мэриан приезжает только завтра утром, в последний день?! Она всегда любила сюрпризы и неожиданности. Это очень характерно для нее. О, взгляните!

В комнату тихо вошла Розалинда в нарядном платье подружки невесты, с букетом в руках.

Когда все собрались и направились в столовую, Бенета задержала Розалинда. (У Эдварда есть шафер? Как, у него нет шафера?!) Поэтому Милдред, вошедшая первой, села на свое обычное место справа от Бенета и, увидев Эдварда, в растерянности стоявшего поодаль, сделала ему знак сесть с другой стороны от нее. Оуэн, которому не терпелось поговорить с Эдвардом, тут же плюхнулся рядом, потянув за рукав робко озиравшегося Туана — молодой человек был застенчив и почти всегда молчал. Вошедшая чуть позже Розалинда заняла место по левую руку от Бенета, оказавшись таким образом соседкой безобидного Туана. Бенет, только теперь сообразивший, что забыл указать гостям их места, появился в столовой последним и был вынужден, молча выругавшись, усесться между двумя женщинами. Милдред и Розалинда надеялись, что перед ужином будут музыка и пение, однако Бенет спокойно, но непреклонно заявил, что Эдварду это не понравится.

Некоторые из сидевших за столом знали друг друга очень хорошо, другие — лишь шапочно. Милдред и Оуэн, оба «чудаки», были близкими друзьями, кое-кто считал их даже «странной парой». Бенет познакомился с ними довольно давно через дядюшку Тима, который «открыл» Оуэна на выставке индийской живописи. Туан являл собой более позднее его приобретение. По словам Тима, он «подцепил» его в поезде по дороге из Эдинбурга. Туан был чрезвычайно строен, можно сказать, даже худ, с длинной шеей и смуглым лицом, черными прямыми волосами, темно-карими глазами, тонкими губами и застенчивой улыбкой. Тим называл его (безо всяких видимых оснований) «студентом-теологом» и предполагал, что он, должно быть, перенес страшную душевную травму. В любом случае Туан мало рассказывал о своем прошлом и никогда не говорил о семье. Он учился в Эдинбургском университете и преподавал в Лондонском, а теперь работал в книжном магазине. Молодой человек был предан Тиму и пролил немало слез, оплакивая его кончину. Теперь он так же привязался к Бенету и Оуэну Силбери, причем никому и в голову не приходило, что он — голубой.

Оуэн был художником, надо признать, очень знаменитым и удачливым. О себе говорил, что он «нечто вроде Гойи». Ходили слухи, будто он изображает всякие порнографические ужасы и тайком продает эти картины. Но вообще-то он был известен как портретист, причем умеющий ублажать клиентов. Его работы приобретали за большие деньги. Оуэн был высок, начинал, правда, полнеть, но оставался красивым, даже «франтоватым»: большая голова, высокий, постоянно наморщенный лоб, крупный прямой нос, бледно-голубые глаза, мясистые губы, длинные черные пышные волосы, как говорили, крашеные. Он часто улыбался, всегда был не прочь посмеяться и имел пристрастие к выпивке, от которого (по слухам) его спасала только забота благонравной Милдред.

— Не подумываете ли вы о том, чтобы теперь открыть свой дом для посетителей? — спросил Эдварда Оуэн. — Вы ведь размышляли об этом, не так ли?

— Вообще-то нет, — ответил Эдвард. — Мой отец когда-то поговаривал об этом, но на самом деле ничего подобного делать не собирался. Я, разумеется, тоже.

— Я вас не осуждаю, — продолжал Оуэн. — В конце концов, в деньгах вы не нуждаетесь, а водить экскурсии по собственному дому — тоска зеленая. Да, представляю себе, это просто кошмар.

— Именно.

— У вас сохранился еще Тернер, тот, розовый, как его называют?

— Да. Откуда вы знаете о Тернере?

— Его однажды выставляли. У ваших предков был отменный вкус. Разумеется, этим я не хочу сказать, что вам и вашему отцу его недостает.

— Это не важно.

— Полагаю, у вас есть новейшая система сигнализации от грабителей? Вы пишете роман?

— Нет. Почему я должен писать роман?

— Теперь все пишут романы. Кто-то говорил, что вы тоже. Догадываюсь, что у вас есть о чем написать.

— А вот я тоже знаю, что вы — художник.

— Да, художник. Как-нибудь, не откладывая в долгий ящик, я напишу ваш портрет.

— Как продвигаются дела с бассейном? — спросила между тем Бенета Милдред.

— О, работа что-то застопорилась, в сущности, я его пока только планирую.

— Там будут мраморные колонны? Девочки мечтают его наконец увидеть. Рада была узнать о приезде Анны. Жаль, что ее нет здесь сегодня.

— Она приедет завтра.

— Пора им возвращаться из Франции. Как жаль, что Льюэна нет больше с нами…

— Значит, вы собираетесь в Куртолдз?[11] — спросил у Розалинды Туан.

— Нет, во всяком случае, не сейчас. Я просто беру уроки…

— Но вы — художница!

— Я пыталась рисовать, но пока оставила это занятие.

— Вы, должно быть, рады за Мэриан.

— Да, но меня весьма беспокоит собственная персона.

— В связи с чем?

— В связи с завтрашним торжеством. Я никогда не была подружкой невесты и страшно боюсь упасть, уронить букет или разреветься.

Сильвия ушла домой. Парад ее великолепно приготовленных блюд подходил к концу. Сильвия никогда не забывала, что Милдред вегетарианка. Во всяком случае, первым на стол подали нечто вегетарианское: салат из всевозможной зелени с сырным суфле. После этого Милдред сосредоточилась на шпинате и пироге с черемшой, а остальные — на нежнейшей бараньей ножке. Пудинг, естественно, был летним, но особым. Гости с удовольствием поглощали кларет из запасов дядюшки Тима. Милдред не возражала, если они не нарушали границ разумного. Теперь разговор все чаще соскальзывал на политику. Оуэн, разумеется, солировал:

— Что нам необходимо, так это возвращение к марксизму, к раннему Марксу. Разумеется, марксизм родился, когда Маркс и Энгельс увидели в Манчестере умирающую от голода бедноту. Мы должны отказаться от нашей отвратительной, тупой, алчной буржуазной цивилизации. Капитализм должен уйти. Вы только посмотрите на наше безмозглое правительство…

— Что касается бедноты, я с тобой согласна, — перебила его Милдред, — и наши несчастные лидеры действительно находятся в затруднительном положении, но мы должны придерживаться своих моральных устоев, воспитывать и одухотворять политиков, но главное — мы обязаны, пока не поздно, выработать доступную версию христианства…

— Поздно. Ты, прилежная ученица дядюшки Тима, поклоняешься Лоренсу. Симона Вейль[12] тоже ему поклонялась, во всяком случае, бедняжка так и не узнала, что он был лжецом и мошенником.

— Ничего подобного! — воскликнула Милдред. — Он сам был обманут, он не знал, что не сможет помочь арабам.

— Неужели ты веришь хоть единому слову о том, что случилось в Дераа?

— Я верю, — вступил в спор Бенет.

Это был болезненный вопрос, вокруг которого у них часто возникали споры.