В немецком плену. Записки выжившего. 1942-1945

В конце беседы лейтенант неожиданно предложил мне перейти в его отделение, так как с пленными из командного состава, кроме комиссаров, немцы обращаются лучше. С его точки зрения, я по своему развитию вполне мог сойти за лейтенанта. Пока никто не требует документов, подтверждающих принадлежность пленного к командному составу, – об этом судят в основном лишь по уровню общего развития.

К сожалению, нам с лейтенантом не суждено было находиться постоянно в одной компании. Примерно через час, как я улегся спать на подстеленном соломой полу конюшни, меня потянуло в уборную, и за ночь я бегал туда, наверное, раз десять, а с рассветом обнаружил, что из меня вытекает густая кровь.

Утром лейтенант помог мне перебраться в лагерную медсанчасть. И там врач, которому я назвал свои фамилию, имя и отчество, спросил, откуда я. Узнав, что из Москвы, он очень обрадовался, сказав, что сам он – москвич. Врач определил мне, как инфекционному больному, особое место в сарае. Затем он заставил меня выпить два стакана слабого раствора марганцовки, запретив вообще пить воду и принимать пищу в течение суток. Такой раствор я постоянно пил до конца пребывания в медсанчасти. Кроме того, врач дал мне хинин. Он рекомендовал мне как можно больше лежать и из сарая без особой надобности не выходить и по возможности ни с кем не общаться. В мое распоряжение было предоставлено ведро с деревянной крышкой, которое выносили санитары.

Недалеко от лазарета, но вне территории лагеря, находилась братская могила. Это была вырытая пленными по распоряжению комендатуры глубокая яма размерами, наверное, 5 х Ю метров. В ней ежедневно хоронили по несколько пленных, умиравших от тяжелых ран, болезней и истощения. Покойного приносили на носилках или привозили на телеге, клали в одну яму и присыпали слоем земли и слоем хлорной извести и этим ограничивались до поступления следующего умершего.

Наконец в лагере немцы наладили специальное снабжение лазарета водой, а на кухне стали готовить горячую пищу в виде мучного или картофельного супа со свеклой и кониной. Еду доставляли в лазарет из кухни в бочках, кадках и больших кастрюлях, но порции были очень маленькими. Позже стали давать и хлеб. Из подвешенного на столбе умывальника можно было помыть холодной водой руки и лицо, а в баке возле него – прополоскать котелки и кружки… Лекарств в лазарете было очень мало, и почти все только отечественные, то есть для немцев трофейные.

Глубокой ночью, несмотря на то что я принял дозу хинина, у меня начался приступ малярийного озноба, длившийся около часа. И поскольку накрыться мне было нечем, пришлось придвинуться поближе к соседу и даже полезть под его шинель, чтобы согреться. Но когда я прижался к нему, я с ужасом обнаружил, что тело его оказалось совершенно холодным. Когда рассвело, стало ясно, что сосед – рослый пожилой военный – мертв.

Недолго думая я перетащил на свою «постель» шинель покойного и его вещевой мешок со всем содержимым и заменил свой ремень на его добротный кожаный. В вещевом мешке умершего я обнаружил алюминиевый котелок, синюю эмалированную кружку и катушку белых ниток с иголкой. Был также кисет для махорки, но пустой. Все это было как раз то, чего я лишился, когда шел под конвоем в этот лагерь военнопленных. Не хватало лишь пары носков или хотя бы портянок для обуви. Не было и мыла с полотенцем, но без них пока можно было обойтись.

Утром врач поинтересовался моим самочувствием и порекомендовал мне выпить кружку мясного бульона из конины, который начали раздавать санитары. Я получил этот бульон и выпил его с большим удовольствием. Затем врач дал мне пакет с размолотым древесным углем и опять посоветовал лежать как можно больше.

Через некоторое время, почувствовав заметное улучшение, я вышел из сарая и уселся возле него погреться на солнце. В это время меня заметил и подошел ко мне сослуживец по зенитной батарее, с которым я вечером 20 мая в Лозовеньках был отправлен в полевой госпиталь. Тогда его в госпиталь приняли, а меня отослали обратно в воинскую часть. Оказалось, что он попал в плен утром 26 мая, когда к полевому госпиталю неожиданно подъехали немецкие танки. Никакой стрельбы не было. Всех ходячих раненых и больных немцы отправили пешком в сопровождении конвоиров на сборный пункт для военнопленных. А раненых и больных, неспособных самостоятельно двигаться, включая моего сослуживца, они посадили вместе с медицинским персоналом на грузовики и привезли в Лозовую. Тяжелораненых и совершенно безнадежных они оставили в полевом госпитале вместе с хирургом и медсестрами, рассчитывая, что в остальном им помогут местные жители. Позже я несколько раз встречал тяжело раненных военнопленных, которых немцы вообще отпускали на свободу.

Часам к четырем в лазарет принесли совмещенные обед и ужин – горячую полужидкую кашу из пшена, которое не было отделено от примесей, как это обычно делают домашние хозяйки. В каше попадались даже частички мышиного кала. Но все равно это была для нас отличная пища. Врач разрешил мне съесть не более пяти ложек каши. Однако до принятия пищи пришлось выпить стакан с раствором марганцовки и съесть немного размолотого древесного угля. Благодаря ежевечернему приему хинина ночные ознобы уменьшились.

Лейтенант-танкист из офицерского блока сумел навестить меня лишь один раз, так как вскоре всех обитателей этого отделения увезли дальше на запад. Лагерь постепенно, но медленно освобождался от пленных.

В третьей декаде июня меня «выписали» из лазарета. В тот же офицерский блок – отделение для бывшего командного состава, откуда я уходил, привел меня, сильно ослабшего и ставшего, как выражались пленные, полным доходягой, санитар, оставив мне для завтрака на следующий день кусок сваренной с борщом конины. С собой я захватил котелок с кипяченой водой. Врач дал мне еще пакетики с марганцовкой, молотым древесным углем и хинином для самолечения.

На этот раз в офицерском блоке людей было очень мало, ни одного знакомого лица не оказалось. Я вышел из конюшни и стал наблюдать, что же творится за лагерной оградой, сделанной из колючей проволоки. Вдоль ограды лагеря, скучая, прохаживались между сторожевыми вышками часовые с автоматами. Вдруг в степи раздались одиночные автоматные выстрелы, и я увидел, как двое немецких солдат погнались по траве за какими-то серыми зверьками. Одного, раненного и дико кричавшего, они поймали. Зверек оказался сурком. Охотники и часовые некоторое время полюбовались трофеем и закинули его на территорию лагеря. Несколько расторопных пленных тут же схватили сурка и потащили к костру. Счастливые обладатели этого дармового мяса зажарили его, распространяя вокруг щемящий запах горящего жира. Некоторые пленные шли за теми, кому досталась порция мяса, и униженно и тщетно просили поделиться с ними.

Пока все это происходило, я заметил одного капитана уже в годах, у которого на ногах были зеленые брезентовые «комсоставские», как их тогда называли, летние сапоги. Хотя они были достаточно ношенные, мне эта обувь очень понравилась и видом, и легкостью, и тем, что их вполне можно было носить без носков и портянок, которых у меня не было. Кроме того, они придавали бы мне вид более соответствующий внешности лейтенанта. По этим соображениям я предложил капитану поменяться обувью, и он моментально согласился, сказав, что для грядущих холодов ботинки очень пригодятся. Я опять подумал, что вот люди смотрят далеко вперед, а я нет.

Рано утром в офицерском блоке появились немецкий старший лейтенант, переводчик и русский полицай. Нам дали команду – собрать свои вещи и проследовать к воротам лагеря. Там нас ожидал большой грузовик. Мы с трудом взобрались в кузов и уселись на деревянных скамейках, бросив под них вещевые мешки и шинели. Мне досталось место впереди – как раз рядом с конвоиром, который оказался дружелюбным и сентиментальным человеком. В конце концов конвоир вытащил из своего рюкзака… большой кусок круглого и зеленоватого цвета Kuchen – пирожное типа кулича, который ему испекла и прислала горячо любящая супруга. Карманным ножиком он поделил этот кусок на несколько порций, самую большую взял сам, а остальные отдал мне и моим товарищам. Конвоир очень медленно и аккуратно ел свой деликатес, а мы моментально проглотили наши порции, не пытаясь разобраться, что это такое. Я от имени всех нас поблагодарил конвоира, похвалив его жену и его самого, так что он чуть не прослезился.

Между прочим, у нас имелась возможность обезоружить конвоира и шофера машины и разбежаться на свободу. У меня такая мысль возникла, но, чтобы осуществить ее, у меня не было ни смелости, ни физических сил, поэтому я не стал говорить об этом другим пленным.

Судя по поставленному перед мостом указателю с немецкими буквами, мы переехали реку Самару, а потом – ее небольшой приток и оказались в городе Павлограде, почти не пострадавшем от военных разрушений, и остановились перед большими решетчатыми воротами довольно крупного пересыльного лагеря, устроенного недалеко от другого притока реки Самары.

Глава 4

Лагерь этот был организован немцами, по-видимому, на месте бывшего военного городка одной из пехотных частей Красной армии. Там имелись большие красные трех– и четырехэтажные кирпичные дома и несколько деревянных одноэтажных домиков и длинных бараков. Большую часть прибывших разместили в бараках, но многие остались на пустыре под открытым небом.

Большинство стекол на окнах домов было разбито, зато в некоторые помещения все же поступала вода из частично восстановленного водопровода. Лагерь со всех сторон окружало плотное заграждение из колючей проволоки, по его четырем углам имелись деревянные вышки, на которых находились часовые, вооруженные автоматами или обычными винтовками. Распоряжались лагерем и руководили его охраной в основном немцы, которых было немного, а часовыми были… итальянцы. Иногда среди персонала лагерной охраны появлялись румыны. Итальянцы и румыны держались по сравнению с немцами не очень солидно и не очень серьезно, что вызывало у наших людей некоторое оживление и чувство преимущества перед ними.

Западная сторона лагеря, на которой главным образом и стояли деревянные домики и бараки, отличалась тем, что за ее оградой находился сильно заболоченный широкий овраг с высокими камышами и водой. В нем было очень много лягушек самых разных размеров, которые часто и громко, а ночами – непрерывно квакали и урчали, не давая никому спать.

…После того как наш грузовик оказался внутри лагеря, нас встретили представитель комендатуры и переводчик из местных пленных. Наш конвоир, быстро спрыгнув с кузова, доложил этому начальству, что привез из Лозовой столько-то пленных русских офицеров, чтобы их определить для дальнейшего пребывания в Павлоградском лагере. Затем мы все сошли с машины, и немец через переводчика сообщил о блоке, где прибывшие должны быть размещены. Я сразу сказал переводчику, что нуждаюсь в лечении желудка, а также страдаю от малярии. Затем повторил все это по-немецки. Офицеру это понравилось, и, задав мне несколько простых вопросов, он приказал переводчику устроить меня в лазарет, а остальных повести в офицерский блок.

Помощник главного врача, записав в приемном журнале мои данные, привел меня в соседний барак, в котором было полно раненых и больных, размещенных в комнатах с окнами, почти не имевшими стекол. Из-за этого в помещениях было очень много комаров и мошкары, которые ночами не давали нормально спать. Стены в комнатах пестрели надписями о том, что здесь был такой-то и такой-то, с указанием даты своего нахождения, а иногда – места жительства. На потолках имелись электролампы, но электричества не было. Из мебели в «палате» были только столик и один стул. Соседи в первую очередь спросили, нет ли у меня курева. Я был вынужден огорчить их.

Выйдя из палаты, вместе с другими больными и ранеными я уселся на траве, наблюдая за двумя итальянскими солдатами из охраны. Солдаты принесли с собой две сумки-сетки. Одна из них была маленькой и с мелкими ячейками, а другая – большой и с крупными ячейками. Итальянцы периодически закидывали большую сетку в воду болота и ловили крупных лягушек, тогда как мелкие уплывали сквозь крупные ячейки. Пойманных лягушек они перекладывали из большой сетки в маленькую, которую постоянно держали в воде. Так примерно за час итальянцы наловили около двадцати крупных лягушек. У бедных лягушек они отрывали задние лапы, клали их в кастрюлю, а тушки выкидывали обратно в болото. Наполнив кастрюлю, «охотники» очистили лягушачьи лапки, нанизали их на проволоку, которую натянули между двумя столбиками, забитыми в землю, а под проволокой разожгли мелкие дрова, чтобы зажарить лапки, подобно тому как это делается при приготовлении шашлыка. Эту закуску они использовали к раздобытой у местных жителей горилке – крепкому самогону.

Посмотрев этот необычный «спектакль» у болота, я зашел в комнату вместе с двумя другими жильцами и познакомился с ними. Один – высокого роста и страшно худой – оказался москвичом, а другой, моложе первого и невысокий, был из Московской области. Оба попали в плен еще осенью 1941 года и пережили жестокую зиму в страшном голоде и холоде, работая на железнодорожных путях. В результате оба они окончательно подорвали свое здоровье. Первый уже не надеялся, что выживет, и полностью утратил силу воли, а голос его напоминал писк малого ребенка. Второй же, наоборот, был очень активен и всеми силами цеплялся за жизнь, мог даже вырвать кусок пищи у товарища, стащить то, что «плохо лежит».

Оригинальной личностью оказался в нашей «палате» бывший таежный охотник с раскосыми глазами. Поговорить с ним мне не пришлось, так как он вообще помалкивал. Общался он главным образом с врачом, лечившим его от нервной болезни, в результате которой у него частично была потеряна чувствительность тела. Врач с фельдшером каждый день втыкали в его оголенную грудь стальные иглы, чтобы установить область, не чувствующую боли. Во время этих процедур пациент стоял совершенно спокойно и подавал голос только тогда, когда возникала боль. Интересно было и то, что в точках погружения игл кровь не вытекала. Врач каким-то способом лечил эту область и радовался, что постепенно она уменьшается.

…Часам к четырем вечера санитары принесли в бачках из лагерной кухни пшенную кашу (к сожалению, горьковатую) и горячую кипяченую воду. Хлеба не дали. Свою порцию каши я уступил «доходяге» москвичу, а кипяток налил в котелок и улегся, поставив его на живот, чтобы таким образом прогреть желудок.

Под вечер я вышел из барака посмотреть на то, что происходило за колючей проволокой. Местные жители гнали домой скот с ближайших лугов, обрабатывали лопатами и тяпками свои огороды. Мне стало так тоскливо, что хотелось плакать навзрыд.

…На другой день в обед принесли что-то вроде свекольного борща с добавкой муки и мелкого картофеля, но на картофелинах попадалась земля, что придавало «борщу» темноватый оттенок. Но я опять провел день без еды, выполняя указание врача. Перед сном, пытаясь принять дозу хинина, я случайно рассыпал лекарство и поэтому ночью сильно помучился от приступа малярийного озноба, так что на укусы комаров и мошкары уже не обращал внимания.

Почти в таком же режиме, как и первые два дня, прошли у меня остальные 8—10 суток, которые я пробыл в лазарете. К сожалению, врачу не удалось добиться у немецкой комендатуры сухарей для желудочных больных, и он уже не надеялся нас вылечить. На десятые сутки после завтрака у нас появилось начальство в сопровождении немецкого переводчика. Зайдя в нашу «палату», они сообщили, что сегодня меня вместе с другими тяжелобольными отправят для дальнейшего лечения в городскую инфекционную больницу Павлограда.

Мы двинулись в путь. Погода была солнечной и жаркой. Шли не спеша. Все молчали. Я мучился от наступивших позывов в желудке, но надо было терпеть. Перед воротами больницы, которая со всех сторон была огорожена высоким кирпичным забором, одиноко стоял часовой-итальянец. Он подал сигнал свистком, и нам навстречу вышел немецкий ефрейтор, который повел нас в больницу.

Основным медицинским персоналом – врачами, фельдшерами и санитарами, а также хозяйственными работниками – там были военнопленные, проживавшие на территории больницы. Нас «рассортировали» по видам болезней и определили места. Меня, как больного дизентерией, поместили в правом крыле здания – в пятиместной палате рядом с туалетной комнатой, где были умывальники и параша. В палате имелись два окна, выходившие во двор. Больные размещались на железных пружинных кроватях, и приходилось спать на шинелях.

Врач, поговорив со мной, разрешил мне съесть весь обед и попить вечером чай с сухарями, подслащенный еще незнакомым мне сахарином. А утром обещал решить, как лечить меня дальше от дизентерии, принявшей, по его словам, очень тяжелую, но еще не безнадежную форму.

Вскоре после ухода врача санитары принесли обед. Меня удивило, что по качеству он заметно отличался от того, что нам давали в лагере. Это был густой гороховый суп с проблесками жира и кусочками мяса.

После обеда я попробовал полежать на кровати, но ячейки железной сетки больно вдавливались в мое худое тело, и я не смог уснуть. Хотел разместиться на полу, но посчитал это неудобным перед соседями, которые спокойно лежали на своих кроватях. Так и промучился до вечера, пока не принесли ужин – бак горячего сладковатого чая, заваренного листьями какого-то дерева, и суточные порции: кому – черного хлеба, кому – сухарей. При этом полагалось половину порции съесть в ужин, а другую – на следующий день в обед. Но на практике пленные всю порцию обычно съедали за один раз. В ту же ночь меня так «несло», что я почти всю ее провел в туалетной комнате, сидя со спущенными штанами на ведре, предложенном санитаром, так как пользоваться парашей не мог. При этом более часа трясся также от холода от приступа малярии. И кстати, так происходило со мной еще несколько ночей.

На другой день врач вручил мне два пакета – один с марганцовкой, а другой – с порошком угля. Других лекарств у него не было. Он предупредил меня, чтобы я пока не ел жирные продукты, особенно ливерную колбасу местного производства, которую иногда будут давать на ужин. Если принесут куриные яйца, что маловероятно, то лучше есть только желток. Придется также отказаться от овощей и фруктов. А дальше все будет зависеть от меня самого, вернее, от моего организма.

После ухода врача у нас появился мужчина средних лет в комсоставской одежде и хромовых сапогах. Он сказал, что прибыл поздно ночью и поселился в соседней комнате. Потом он попросил нас не выдавать немцам его секрет. Дело в том, что он устроился в эту больницу с большим трудом под видом желудочного больного, а на самом деле он заразился венерической болезнью – схватил триппер от одной симпатичной женщины в селе, которое раньше было оккупировано немцами, потом освобождено, а затем вновь потеряно. И если немцы об этом узнают, то ему грозит расстрел и сильно пострадают врачи. Мы заверили товарища, что все будет хорошо, тем более что он оказался отличным рассказчиком, очень душевным и компанейским человеком.

Сидя в палате, я начал записывать по памяти в студенческой зачетной книжке адреса родных и близких. Записывал их сохранившимся в кармане гимнастерки огрызком простого карандаша. В это время внутрь палаты заглянул из раскрытого окна итальянский охранник и поприветствовал меня. Я ответил ему по-английски, так как раньше изучал этот язык в институте три года. Оказалось, итальянец немного знает английский, и у нас с ним и начался разговор, который мы дополняли пантомимой. Выяснилось, что до войны мы оба были студентами – я в Москве, а он в Болонье. Он угостил меня сигаретой и еще одну дал в запас.

Он поинтересовался, чем я болен, и сказал, что Бог мне поможет, я выздоровею. А в подтверждение сказанному достал из кармана молитвенник, напечатанный на итальянском языке на двух листках белой бумаги, и подарил мне его с надписью «Воладимирио от Марио». Я с благодарностью принял молитвенник и носил его с собой взамен утерянного маминого «талисмана» вплоть до окончания войны. Наверное, он тоже помог мне выжить в плену.

К сожалению, дружба с этим милым итальянцем закончилась уже через два дня: он больше не появился во дворе больницы – видимо, его отправили на другое место службы.

Однажды я проснулся среди ночи из-за того, что наш интеллигентный сосед рассказывал какую-то историю. Оказалось, все слушали подробное изложение романа А. Дюма «Граф Монте-Кристо». Разумеется, я тоже заслушался рассказом, который длился почти до рассвета. Но аналогичные рассказы повторялись и в другие ночи.

Глава 5

Наступило утро третьего дня моего пребывания в больнице. Я по-прежнему чувствовал себя плохо: сильно ослаб, с трудом передвигал ноги. В тот день врачебный обход закончился тем, что у всех проверили температуру, которая у меня оказалась ниже 36 градусов. В туалетной комнате меня взвесили на стареньких и расшатанных весах. Во мне было только 38 килограммов. От грустных мыслей я спасался тем, что стал записывать в небольшую тетрадку немецкие слова, которые считал наиболее необходимыми для разговора с немцами. Эти слова я находил в своем немецко-русском словаре. Конечно, этого не потребовалось бы делать, если бы у меня был русско-немецкий словарь. Но, с другой стороны, таким образом немецкие слова хорошо запоминались, и к тому же большое внимание я уделял разговорной речи, а также повторению вслух слов и предложений. Кроме того, я читал и переводил для себя все попадавшиеся на глаза немецкие тексты. Эти самостоятельные уроки немецкого языка у меня проходили ежедневно и занимали чуть ли не весь световой день. Поэтому в больнице мне не было скучно и я не чувствовал себя обреченным, хотя передвигался с большим трудом и не было даже сил снять с себя гимнастерку.

Четвертый день моего пребывания в больнице ознаменовался тем, что после завтрака состоялся визит высокого немецкого начальства, сопровождаемого нашим врачом, фельдшером и другими лицами. Среди визитеров находились также два переводчика. Главный немец – подполковник медицинской службы – был уже в годах. Он носил не обычные очки, а пенсне. Его мундир украшала лента Железного креста 2-го класса. Лицо главного немецкого врача выглядело добродушным.

Вся компания подходила к кроватям, на которых сидели или лежали больные, и наш русский врач сообщал через переводчика, чем болен данный человек и как его лечат. Тот принимал сказанное к сведению, кивал и иногда давал какие-то указания нашему персоналу. При этом в разговорах принимал участие и русский переводчик.

Когда компания оказалась у моей кровати, я сразу, хотя и с большим трудом, поднялся с нее и встал по стойке «смирно», что очень понравилось немцам. А затем на многие вопросы главного врача обо мне, задаваемые русскому врачу, я стал отвечать сам на немецком языке, чем вообще привел всех чуть ли не в восторг. Немец ободрил меня, сказав, что я обязательно скоро выздоровею, для чего он постарается лично.

На следующий день утром ко мне явились немецкий ефрейтор и русский переводчик, которые принесли в банках черную и желтую масляную краску, кисточки и кусок тонкого железного листа. Мне предстояло написать красками на том листе черными латинскими буквами на желтом фоне «ABORT», что по-русски означает «УБОРНАЯ». Это была вывеска для новой уборной, построенной специально для медицинского и обслуживающего персонала больницы. Поскольку я малярным делом никогда не занимался, у меня на эту работу ушло чуть ли не полдня, и к тому же я еле отмыл руки.

Вечером мой лечащий русский врач и немецкий фельдшер вручили мне два пакета с таблетками: коричневыми – против дизентерии и с акрихином – против малярии. Другой наградой за работу стало то, что к ужину тот же ефрейтор принес пять сигарет, около десятка сухарей из белого хлеба и… большой кусок ливерной колбасы, которую сразу пришлось отдать соседям. Все сигареты я скурил в течение трех дней, разламывая пополам и отдавая докурить соседям.

Однажды после завтрака кто-то под окном несколько раз громко назвал по фамилии одного из моих соседей. Оказывается, ему принесли в горшке горячий борщ, а в узле – куски хлеба и сала, помидоры и свежие огурцы. Товарищ, получивший такой подарок, заявил, что это продуктовая передача от его городских знакомых, у которых он квартировал в прошлом году. Помидоры и огурцы он порезал на доли и раздал их соседям.

Этот случай привел меня к одной, казавшейся безумной идее. Я решил написать на листке бумаги свою фамилию, имя, возраст, военное звание (лейтенант), бывшее место жительства, профессию, а главное – сообщить о тяжелом положении со здоровьем. И эту записку с просьбой о помощи я задумал передать в город. И неожиданно такая возможность представилась. В соседней комнате, где скончался больной, через открытое окно я увидел, что двор метет какой-то мужчина. Оказалось, что он тоже военнопленный. Я попросил его дать закурить, но он ответил, что табака у него нет. И тогда я предложил ему бросить за ограду мою записку, заплатив за это имевшиеся еще у меня 30 рублей. Затем оставалось только ждать, к чему приведет моя затея или чем она закончится.

Наступило 18 июля – день моего рождения. Мне исполнился 21 год. Едва закончился завтрак, как я услышал со двора громкий голос переводчика: «Лейтенант Владимиров! Подойди к выходу, тебе передача из города!» – «Как же ты сумел завести в городе любовь – и даже не одной, а двух девиц?» – удивился переводчик. Он вручил мне маленький глиняный горшочек с горячим борщом и белый узелок, в котором оказались бутылка с киселем из черешни, два вареных яйца, несколько картофелин и черных сухарей – замечательный подарок ко дню рождения! К передаче была приложена записка. В ней говорилось, что ее пишут живущие по соседству с больницей девушки, которые нашли на улице мое послание и с одобрения своих родных и знакомых подготовили эту скромную передачу, надеясь, что она поможет моему выздоровлению. Они обещали и дальше делать мне передачи через переводчика, с которым они хорошо знакомы. Им хотелось получить от меня письменный ответ. Я написал девушкам более подробную записку, а переводчик, почему-то уверовав, что я его не выдам, сообщил, что девушки раньше были активными комсомолками и поэтому побаиваются сообщать свои адреса и имена. Однако переводчик все же назвал мне их имена и фамилии.

Обе девушки продолжали носить мне разные передачи через три-четыре дня, пока меня не выписали из больницы. Этих девушек я увидел лишь мельком у ворот больницы, когда немецкий конвоир уводил меня обратно в лагерь, туда они принесли мне последнюю передачу.

…И вот наступил день, когда у меня появился такой аппетит, что, нарушив запрет врача, я с жадностью съел всю 150-граммовую порцию местной ливерной колбасы, а затем выпил кружку чаю с двумя сухарями и не стал принимать угольный порошок. Решил: лучше умереть, чем так страдать. И случилось чудо: ночью и на следующий день никакой рези или болей в желудке не было. В обед я с жадностью съел борщ с мясом и пшенную кашу со сливочным маслом, которую принесли мне знакомые девушки. В ужин я опять съел всю порцию ливерной колбасы и пренебрег всеми средствами лечения. К общему удивлению, я почувствовал себя лучше, и врач разрешил мне выходить из больницы на свежий воздух.

В тот же день в нашей палате появился новый санитар – рослый и упитанный мужчина средних лет, аккуратно одетый в гимнастерку с широким комсоставским ремнем и в брюки полугалифе, заправленные в хромовые сапоги. Во время прогулки во дворе он заговорил со мной и расспросил о том, где я воевал, как попал в плен.

На следующий день после завтрака санитар застал меня в туалетной комнате. Увидев это, он сказал, что устроит во дворе очаг и поставит кипятиться ведро с водой, в которую мы погрузим для дезинфекции мою одежду, а шинель просушим на солнце. Так мы и поступили. Совершенно голый и босой, я весь день провел у очага, подкладывая дрова. А затем санитар предложил мне помыться горячей водой с мылом. Утром санитар отвел меня в укромное место и сказал, что хочет доверить мне большую тайну. По его словам, Павлоград стал центром, где находится Днепропетровский областной комитет партии и нелегально действует его первый секретарь. Он очень нуждается в надежных людях. В связи с этим санитар предложил мне бежать вместе с ним и еще одним товарищем из больницы в город. Бежать нужно было той же ночью, так как на другой день его могли арестовать, поскольку один из работников хозчасти догадался, что санитар – еврей, и, наверное, уже донес на него немцам.

Предложение о побеге застало меня полностью врасплох, поэтому я попросил санитара подождать ответа до обеда. С одной стороны, мне очень хотелось на свободу, а с другой – было ясно, что я еще слишком слаб для такого дела и могу оказаться обузой для товарищей. Так я и сказал санитару.

После обеда я лег спать и проснулся из-за доносившихся со двора громких криков и шума. Оказалось, что двое из обслуживающего персонала больницы, которым запрещалось выходить в город, преодолели высокий кирпичный забор и скрылись. Одним из них был мой знакомый санитар. Около забора охранники нашли небольшую веревочную лестницу. Судя по тому, что побег состоялся в дневное время, а не ночью, как предполагалось, для санитара, видимо, сложилась критическая ситуация.

Через два дня от сидевших во дворе больных я услышал, будто бы в нашей больнице находится первый секретарь Днепропетровского обкома партии Сташков. Его ранили при аресте и привезли для перевязки. В тот же день я увидел, как двое немецких конвоиров уводили куда-то с трудом шагавшего раненого человека. В 1973 году я узнал о дальнейшей судьбе Н.И. Сташкова из книги «Говорят погибшие герои», которую мне подарили незабвенные друзья – профессора Борис Борисович Диомидов и Никита Васильевич Литовченко. В ней, в частности, было написано, что Сташкова арестовали в Павлограде 28 июля 1942 года и казнили в январе 1943 года. А в 60-х годах со мной в Москве некоторое время работал Валера Сташков, сын Героя Советского Союза Н.И. Сташкова.

…Оказавшись снова в лагере для военнопленных, я обратил внимание, что и на земле, и на сторожевых вышках находились молодые охранники в темно-зеленой форме. (У пленных в такой же форме в Германии – в отличие от охранников – на спине, левой груди, на правом колене, а также на пилотке были нанесены желтой или красной масляной краской буквы SU, что расшифровывалось как «Советский Союз»). К великому моему изумлению, охранники оказались моими соотечественниками – русскими, украинцами и т. д., перешедшими на службу к немцам. Немцы называли их добровольцами вспомогательной службы или, кратко, хиви – от сокращенного немецкого слова Hilfswillige («хильфсвиллиге»), буквально – «готовые помочь». Каждый из них получал питание как немецкий солдат и зарплату, а также дополнительное довольствие.

В лагере появилось множество новых военнопленных, пригнанных из-под Севастополя. В офицерском блоке меня поселили с двумя кавказцами. Мы представились друг другу. Одного соседа, армянина, звали Вар-тан, а другого, азербайджанца, – Али. В Красной армии они служили врачами и попали в плен под Севастополем. По дороге в лагерь многие умерли от истощения. От Мелитополя пленных везли в товарных вагонах и на платформах. Основную массу людей доставили в Днепропетровск, а часть – временно в Павлоград.

Естественно, я тоже рассказал соседям о себе, отметив, что долго болел дизентерией и малярией и боюсь, что болезнь возобновится. Посмотрев на мою облысевшую голову, а также пощупав живот, оба врача предположили, что я болел не малярией и расстройством желудка, а брюшным тифом. Насколько они были правы, не мне судить.

Прогуливаясь по лагерю, я смотрел, не увижу ли знакомых, и был рад встретить «доходягу» москвича. Он сообщил, что его пронырливый сосед неделю назад «приказал долго жить». Сказал, что ему очень хочется поесть перед смертью «свежего и сладкого огурчика».

Привезли обед. Оказалось, это был давно знакомый мне пустой – без мяса и жиров – свекольный борщ. Опасаясь снова расстроить желудок, я процедил суп и съел лишь немного жижи от этого «борща» и очистил ногтями картофелины. И на этом обед закончился. И я как был голодным, так и остался.

Я взял шинель и улегся в тени дома. Не знаю, сколько я поспал, но проснулся от шумного «представления», которое устроили охранники лагеря. Они прошли строем с винтовками, и на очень плохом немецком языке раздалась команда начальника: «Смена, стой!» Группа остановилась перед сторожевой вышкой. Оттуда к начальнику караула быстро спустился с винтовкой часовой и попытался тоже по-немецки доложить, что на вверенном ему посту все в порядке и никаких особых происшествий не было. Начальник, владевший немецким еще хуже, чем часовой, ничего из доклада своего подчиненного не понял и громко по-русски выругался матом, но приказал, чтобы часовые во время несения службы разговаривали между собой только на немецком языке. Смененный охранник пристроился к хвосту группы, и она зашагала к следующему посту. Похожие сцены происходили каждые сутки, и смотреть на них было забавно и противно.

До наступления темноты я побывал на площадке, где собирались обитатели офицерского блока. Общаясь с ними, я узнал, что в соседнем домике жили два перебежчика. Один из них был пожилой, небольшого роста и седовласый русский, а другой – белокурый осетин, значительно моложе русского. В этом же домике проживали три рядовых астраханца, то есть жителей Астрахани. Они согласились служить немцам в качестве проводников в свой город через калмыцкие степи. И перебежчики, и астраханцы получали от своих хозяев дополнительное питание. Среди обитателей лагеря были также лица, согласившиеся служить немцам в качестве их ставленников при оккупации Северного Кавказа, которая планировалась на ближайшее время. Одного из них – бравого молодого человека, очень наглого и самоуверенного, немцы уже «командировали» в Краснодарский край, и мне пришлось быть свидетелем его шумных проводов. Возможно, оба моих соседа, тоже кавказцы, были теми, на кого немцы «положили глаз» в расчете на захват Азербайджана и Армении.

Утром, усевшись на своей кровати, я принялся за занятие немецким языком с помощью словаря. Мое занятие очень заинтересовало Вартана. Он подсел ко мне и попросил разрешения посмотреть словарь, а потом предложил, чтобы время от времени я давал ему пользоваться словарем, за что он будет оказывать мне разные услуги. В частности, обещал контролировать мое здоровье и давать мне необходимые лекарства, которыми он запасся. Предложил даже получать для меня завтраки, обеды и ужины. Естественно, я согласился, хотя понимал, что мне придется сократить время своих собственных занятий и, кроме того, потратить время на помощь соседу. По-видимому, Вартан, как и я, понял, что без знания немецкого языка невозможно обеспечить себе более или менее нормальную жизнь. Как мы и договорились, Вартан ежедневно периодически прослушивал меня и заставлял принимать соответствующие таблетки. С ним мне стало легче жить, но словаря я почти постоянно лишался.

Примерно часа за два до обеда русский полицай – начальник по офицерскому блоку – вывел всех его обитателей на площадку и заставил прослушать изложение очередных оперативных сводок германского главного командования о положении на германо-советских фронтах. Это прослушивание происходило через каждые сутки, кроме воскресений. Доклады делал немецкий переводчик по газете или по специально приготовленному им тексту. Он сообщил, например, что части доблестной германской армии продолжали успешно наступать на восток – к Сталинграду, преодолевая упорное сопротивление Советов, а также на Северном Кавказе, где, в частности, заняли небольшой, но важный город Моздок. Немецкие альпийские части «Эдельвейс» обосновались на вершине Эльбруса и ведут борьбу за выход к Черному морю – к городу Сочи. На Кавказе местное население различных национальностей, особенно коренное, поддерживает наступающие войска, даже доставляет им на плечах тяжелые ящики со снарядами. Плохи дела и у англо-американских войск в Африке.

…На четвертые сутки моего пребывания в офицерском блоке меня неожиданно позвал молодой русский охранник и тайком вручил сумочку из белого полотна. В ней оказались несколько спелых красных помидоров, четыре больших огурца, толстый пучок зеленого лука, кусок черного хлеба и немного соли. Эту передачу мне просили передать мои знакомые девушки из города, предупредив, что они не стали вкладывать махорку, чтобы курением я окончательно не подорвал себе здоровье. Возможно, на днях они опять организуют такую же передачу. Охранник ушел, а потом, в сопровождении обеих девушек, появился далеко за проволочной оградой лагеря. Мы помахали друг другу руками, и больше ни того охранника, ни девушек я не видел.

Заметив среди присланных девушками овощей огурцы, я вспомнил о московском «доходяге», мечтавшем съесть свежий огурец. Подойдя к проволочной ограде, отделяющей лазарет от офицерского блока, я попросил одного из больных, сидевших поблизости на траве, вызвать ко мне того товарища. Москвич с трудом подошел ко мне и поздоровался еле слышным голосом. Я сразу же, не говоря ни слова, протянул ему большой огурец и ломтик черного хлеба с перышком лука и щепоткой соли. Он взял дрожащими руками угощение и ушел со слезами на глазах. Мне тоже хотелось плакать, но слез не было…

На следующий день после обеда меня окликнул фельдшер лазарета и передал глубокое возмущение главного врача моим поступком, в результате которого москвич скончался. Его смерть была целиком на моей совести, поскольку покойному было категорически запрещено принимать сырые овощи. С одной стороны, мне было очень грустно от этого известия, а с другой – как-то даже хорошо, что я исполнил предсмертное желание человека.

Через несколько дней после происшедшего, закончив ужинать, я почувствовал, что… ничего не вижу. Ощупью вышел из домика и, взглянув на небо, заметил на совершенно темном фоне огромный красный шар, напоминавший полную луну в полуночные часы. Оказалось, что так для меня выглядело солнце. Кое-как я возвратился в комнату. Вартан посоветовал мне полежать час с закрытыми глазами. Я послушался его, и действительно зрение ко мне вернулось. Потом я походил по территории вместе с Али, которому рассказал, что я по национальности – чуваш, представитель народа тюркской (как и азербайджанцы) группы, но исповедующего православие. Мы обнаружили, что в наших языках имеется множество одинаковых слов, но азербайджанцами и чувашами они произносятся совершенно по-разному. Это общение нас очень порадовало. На следующий день я случайно разговорился с перебежчиками – русским и осетином, к которым почти все обитатели блока относились с некоторым пренебрежением, из-за чего они испытывали неловкость. Они сказали мне, что попали в плен не в окружении и не в большой группе военных, а каждый поодиночке, и поэтому для них лучшим выходом было признаться немцам, что они являются перебежчиками.

После ужина с моими глазами опять повторилось то же самое, что и вчера вечером. В течение часа я отлежался на кровати, но это не помогло – зрение не вернулось. Вартан и Али пришли к выводу, что я заболел… куриной слепотой, а для излечения мне необходимо хотя бы несколько суток употреблять печенку или хотя бы мясо, о чем в наших условиях невозможно было даже мечтать. И в тот же вечер я едва не лишился жизни. Случилось это так. Я захотел в туалет и неуверенно зашагал к большой длинной яме, вырытой почти рядом с оградой из колючей проволоки. Но оказалось, что я просчитался примерно на метр и уперся рукой в проволоку. В результате часовой на вышке получил соответствующий сигнал и, увидев меня, держащегося за ограду, подумал, что я собираюсь бежать. Поэтому часовой немедленно открыл по мне предупредительный, пока не прицельный огонь. Пули засвистели вокруг моих ног. Я немедленно упал на землю, едва не свалившись в яму уборной, и стал кричать: «Не стреляйте, не стреляйте. Я ничего не вижу!» Услышав выстрелы, из домика выбежал Вартан и кинулся ко мне на помощь. Вартан объяснил охраннику, в чем дело, и все успокоилось.

Сосед помог мне оправиться, привел в комнату, уложил на кровать. И тут растроганный тем, что Вартан, по существу, спас меня от смерти, я предложил ему взять себе насовсем мой немецко-русский словарь – последний подарок моего незабвенного отца. Вартан с великим удовольствием согласился.

В эту ночь я спал очень плохо, думая, как быть дальше с лечением глаз. Печень или мясо, конечно, не достать. И тут мне вспомнилось, как итальянские охранники ловили в болоте лягушек и жарили на костре их лапки. «А почему бы и мне не заняться тем же? – подумал я. – Только вместо зеленых лягушек, до которых мне не добраться, можно наловить обыкновенных черных жаб, даже самых маленьких, которые в большом количестве водятся вокруг наших домиков». На следующий день, утром, когда я снова стал видеть, я приступил к выполнению своего плана по организации «мясного» питания. Вартан сказал, что мне понадобится перочинный ножик, и подарил его мне. Оба моих соседа привели в порядок печку, а я без особых усилий наловил под бревнами домиков и в траве более десятка жаб и зеленых лягушек. Свою добычу, тщательно очистив от кожного покрова, я переложил в консервную банку с водой и поместил ее на очаг. Скоро из банки потянуло очень приятным запахом, напоминавшим запах курятины и одновременно рыбы. Менее чем через час «мясо», имевшее белый цвет, было готово, и я с великим удовольствием съел его.

Поскольку куриная слепота продолжала меня мучить, я каждый день ловил земноводных и переводил их в «мясо». Как ни странно, моя болезнь начала исчезать, и через неделю я стал нормально видеть.

…В конце августа 1942 года наступил день, когда мое пребывание в Павлоградском лагере закончилось. После завтрака в офицерском блоке появились немецкий и русский коменданты, охранник и немецкий переводчик. Переводчик сообщил, что нам всем, за исключением Вартана, Али, «астраханцев», перебежчиков и еще нескольких лиц, надо собраться у ворот лагеря с личными вещами. Я уже собрался уходить, когда у меня перед глазами появился облик отца, вручавшего мне словарь. Мне стало очень больно, что я теряю отцовский подарок, и поэтому я осмелился попросить Вартана вернуть мне словарь. Али пристыдил меня за беспринципность и бесчестность, но Вартан словарь отдал, отказавшись взять обратно свой перочинный ножик.

У ворот нас дожидалась большая грузовая автомашина со скамейками в кузове. В сопровождении немецкого охранника мы тронулись в путь – на запад.

Глава 6

Мы проехали через небольшой город Новомосковск и после небольшой остановки прибыли в Нижнеднепровск[1], а затем направились к Днепру.

На обоих берегах Днепра недалеко от моста немцы установили мощные зенитные орудия, чтобы отражать налеты советской авиации. Медленно переехав Днепр по восстановленному частично мосту, наш грузовик поехал по городу и долго петлял много по улицам. Перед закатом солнца мы подъехали в Днепропетровске к одному из главных пересыльных лагерей, устроенному в огромной старинной тюрьме, вся территория которой была огорожена высокой (наверное, до 10 метров) толстой кирпичной стеной. Тюрьма находилась недалеко от металлургического завода имени Г.И. Петровского, «украинского старосты» первых лет советской власти, чьей фамилией назван и сам город…

…В тот вечер наш водитель грузовика – немецкий старший ефрейтор – остановил машину перед массивными воротами тюрьмы, вышел из кабины и отдал часовому какую-то бумажку, после чего завез нас к кирпичному зданию внутри двора. Здесь мы неожиданно увидели пленных сапожников по обеим сторонам ступенек, расположившихся на табуретках с соответствующим инструментом.

Нас завели в камеру размером примерно в 20 квадратных метров, совсем не имевшую окон и слабо освещаемую сверху одной яркой электрической лампой. Никакой мебели, даже стула, в камере не было. В углу камеры стояла огромная параша – открытая металлическая бочка, к которой сбоку была прислонена деревянная ступенчатая лестница. Стены, окрашенные вплоть до потолка синей масляной краской, были усыпаны жирными темно-красными клопами, и везде виднелись полосы от раздавленных паразитов. Надзиратель сказал, что нам принесут бочку горячего борща, а другой еды не будет до утра. Утром нас распределят по другим камерам. Вскоре действительно нам доставили бочку с горячим борщом, который ничем не отличался от того, что нам давали в лагере. И мы все ночью до отвала наелись этого борща – баланды.

Утром к нам пришли со столиком и табуреткой русские писарь и переводчик, а также представитель немецкий комендатуры. И как раз в этот момент я свалился на пол и не смог самостоятельно подняться из-за слабости и режущих болей в желудке. Немец через переводчика спросил, что со мной, и, получив ответ о моей инфекционной болезни, сразу же распорядился увести меня с вещами в тюремный лазарет.

Лазарет – двухэтажное и длинное белое кирпичное здание – располагался на заднем конце большого тюремного двора. Мы прошли через ряды лежащих на голом полу больных и раненых и пришли в комнату, где за столом сидел одетый в белый халат молодой врач или фельдшер. Он поинтересовался моим заболеванием и отвел мне место на полу, посоветовав пока ничего не есть.

Когда мне стало получше, я вытащил словарь и решил привычно заняться немецким языком. Как раз в это время ко мне подошел упомянутый медицинский работник, который сразу же заинтересовался словарем и с ходу попросил дать ему словарь до завтра. Потом он сказал, что в тюремном лазарете нет никакой возможности лечить сильную дизентерию, поэтому при первой же возможности он отправит меня в городскую инфекционную больницу, а пока дал мне пакет с марганцовкой.

Утром меня отправили в больницу, а словарь так и остался в тюрьме у медицинского работника. Больница, огороженная со всех сторон толстой стеной высотой в человеческий рост, располагалась недалеко от Канатной улицы. Территорию больницы, которая была засажена множеством деревьев и кустарников, охраняли местные часовые. Врачи, фельдшеры, санитары и другой персонал были тоже из местных жителей, хотя иногда в больнице появлялись и немецкие военные врачи, контролировавшие русских коллег. Среди всего лечащего персонала я почти не видел мужчин, работали везде женщины, одетые в белые халаты. Больница содержалась в основном благодаря скромным средствам, выделяемым городской управой, и пожертвованиям горожан и жителей окрестных сел. Пожертвования вносились преимущественно в виде хорошо отстиранного и отремонтированного постельного и нательного белья, одежды и, главным образом, продуктов питания. Основными из этих продуктов были, конечно, хлеб, картофель, свекла, капуста, морковь, лук, мука, различные крупы, горох, арбузы, помидоры, огурцы и другие овощи, а также фрукты и ягоды, куриные яйца, свиное сало, молоко, сметана, творог и т. д.

Главным врачом в больнице была симпатичная и немногословная женщина средних лет – Е.Г. Попкова, имя и отчество которой я, к великому сожалению, не запомнил.

В больнице я попал в первый корпус, где меня зарегистрировали, заполнив анкету, и я на этот раз не стал больше записываться лейтенантом и спокойно назвал себя рядовым бойцом. Затем медсестра и кастелянша (сестра-хозяйка) заставили меня полностью раздеться и сложить в угол всю одежду, которая подлежала «прожарке» для уничтожения вшей и возвращению только при выписке из больницы. В качестве нижнего белья мне выдали длинную с двумя бретельками тонкую… женскую ночную рубашку. Увидев мое недоумение, кастелянша объяснила, что в больнице мужского белья не хватает и поэтому мужчинам приходится носить женское, поступающее как помощь от местного населения. Мне полагалась еще пара изношенных шлепанцев.

В палате, куда меня привели, находились стол, два стула и две металлические пружинные кровати с чистым бельем, подушками, а также тонкими одеялами и махровыми полотенцами. Перед каждой кроватью стояла тумбочка.

Медсестра предложила помыть меня в ванне, находящейся в туалетной комнате. Я робко согласился. Она «загнала» меня голым в ванну и вымыла с мочалкой и мылом все тело, а потом неожиданно взяла меня в охапку и принесла на кровать. Такого со мной ни разу в жизни не случалось, и я был потрясен. Но это не помешало мне моментально уснуть.

Проснулся я из-за того, что в палату прикатили тележку с бачком борща из мелко потертой свеклы и картошки. Мне дали также пару сухарей и стакан компота. Я съел все с великим удовольствием. Потом меня подвергли тщательному медицинскому осмотру и оставили в покое до утра.

После ужина я быстро уснул, но среди ночи вдруг почувствовал, что нахожусь в кровати не один – со мной оказалась знакомая медсестра. Она шептала, что хочет погреть меня своим телом и жалеет, что я сильно ослаб. Мы долго беседовали и рассказывали о себе в объятиях друг друга, но без поцелуев и попыток пойти дальше, что было для меня пока и неведомо, и невозможно из-за физической немощи.

Утром опять состоялся врачебный осмотр, и главврач пришла к заключению, что я, возможно, проболел брюшным тифом, а сейчас страдаю от дизентерии. Затем она дала мне пакетик с немецкими таблетками против дизентерии, которыми я уже пользовался раньше в Павлограде. Все последовавшие дни, почти до конца сентября, я тщательно соблюдал все рекомендации врачей и только благодаря этому выжил и окончательно избавился от дизентерии. Помогло этому и питание. Всю пищу готовили строго в соответствии с болезнью человека. Приносили нам мясные и куриные блюда и бульоны, горячее кипяченое молоко, вареные куриные яйца, а также арбузы и овощи. Большинство больных получали черный хлеб, а мне давали сухари. Было удивительно, как в чрезвычайно тяжелых условиях оккупации администрация больницы могла добывать эти продукты. Единственным недостатком в питании было то, что порции пищи были для многих больных очень малыми.

На второй день после врачебного обхода ко мне подселили пожилого соседа – типичного украинца родом из большого села под Винницей. Сосед, как и я, болел дизентерией в тяжелой форме. Он оказался большим весельчаком и занимательно рассказывал, как воевал в 1918 году рядовым красноармейцем с чехами, как дошел даже до Иркутска. Поскольку его болезнь трудно поддавалась лечению, одна из медсестер под его диктовку написала письмо, которое отправили семье больного. В письме он сообщал, что находится в Днепропетровске в плену у немцев, сильно захворал и хотел бы, чтобы одна из его дочерей поскорее приехала проведать отца. Однако было очень мало шансов на то, что это письмо дойдет до адресата.

Как-то после визита врача сосед сказал мне, что из этой больницы по заключению врачей и с согласия немецких властей тяжелобольных и тяжелораненых отпускают на волю. И может быть, его тоже отпустят. Тогда он доберется до родного села и остаток жизни проведет в кругу семьи. Он добавил, что, если и меня отпустят, мы вдвоем доберемся до его села и будем жить вместе.

Но мечтам соседа не суждено было осуществиться – примерно через неделю он тихо скончался во сне. А ко мне вскоре подселили нового соседа.

Как-то ночью у меня сильно разболелся зуб, и меня направили в стоматологическую больницу города в сопровождении медсестры. В камере хранения я получил свою одежду и подписал бумажку, на которой было написано, что я, такой-то, обязуюсь не убегать от сопровождающего меня лица. В противном случае медсестре и всему коллективу больницы грозили очень большие неприятности. По дороге я увидел кладбище. Среди высоких деревьев белели свежие кресты, имевшие одинаковые размеры, как в высоту, так и в ширину. К ним были прибиты дощечки с надписями готическим шрифтом, означавшие фамилию и имя покойного и даты его рождения и смерти. На некоторых издалека виднелось черное изображение нацистской свастики. Это оказались могилы немецких военных, павших на фронте и привезенных в город или умерших от ран в местных госпиталях. Здесь же были отдельные участки с захоронениями итальянцев, румын и венгров. Такое же кладбище было устроено и в Центральном парке культуры и отдыха Днепропетровска, примыкавшем к главной магистрали города. В кабинете стоматолога пожилая женщина-врач посчитала нужным расспросить меня, кто я и откуда, сколько мне лет, где жил, давно ли из Москвы и правда ли, что столица занята немцами. Побросав работу, в кабинете собрались другие врачи и санитарки. И всем было интересно меня послушать. Они очень обрадовались, когда я сообщил, что осенью прошлого года защищал Москву, что немцы там потерпели сокрушительное поражение и Сталин, как Верховный главнокомандующий, по-прежнему находится в столице. Затем врач «заморозила» мой зуб и легко, без боли, вытащила его. Она сказала, что надо поставить пломбы на два зуба, которые скоро могли заболеть. Она написала об этом записку для руководства инфекционной больницы.

Когда мы вышли от стоматолога, медсестра сказала, что у нас еще много свободного времени и мы можем побывать на городском рынке. Он находился поблизости от вокзала. Я с удовольствием согласился, вспомнив, что именно с этого вокзала в июне 1940 года со студентами нашего института уехал на пригородном поезде в Днепродзержинск, где проходил практику и жил на частной квартире у Кошманов. Мне внезапно пришла мысль – вечером же написать Кошманам и попросить их навестить меня и, по возможности, помочь продуктами. Написав письмо, я отдал его какому-то прохожему, оказавшемуся у больницы, но ответа от Кошманов не получил.

…Когда мы вышли с рынка, медсестра остановилась на людном месте и сказала: «А теперь тебе предстоит заняться очень важным делом – будешь добывать нам пропитание». Она усадила меня на деревянный чурбак и вытащила из сумки рулончик белой бумаги, на которой крупными черными буквами было написано: «Подайте ради Христа убогому пленному и его товарищам на пропитание». Это «объявление» моя спутница повесила на гвоздь, торчавший из доски забора, и отошла в сторону, предупредив: «Сиди тихо и ничего никому не говори». И не успел я опомниться, как на одеяло передо мной прохожие стали кидать куски хлеба, головки подсолнуха, жареные семечки в пакетиках, вареные початки кукурузы, картофелины и фрукты, а также пожертвовали молоко в бутылке. Очень приятным сюрпризом оказался кисет с махоркой и листочками тонкой бумаги, который мне вручил один старик, свернувший для меня и цигарку. Другой старик дал мне полкоробка спичек. Несколько раз мимо меня прошли немецкие патрули и местные полицаи, но никто из них меня не прогнал. Так я просидел около полутора часов, после чего появилась медсестра и сказала: «Ну, достаточно набрали, а то не сможем все унести. И вот ты теперь, Юра, полностью испытал на себе старую заповедь „От тюрьмы и сумы не зарекайся“». Так же подумал и я.

Она забрала у меня кисет с махоркой и коробок со спичками, заявив, что мне, как «доходяге», сейчас ни в коем случае нельзя курить. Все крупные подаяния она завернула в одеяло, которое потом с трудом взвалила на спину. И так мы дошли до дома, где проживала медсестра. Здесь она выбрала часть нужных ей продуктов и занесла их в квартиру. После этого, добравшись до больницы, мы отдали продукты на склад, где мне разрешили взять с собой одно яблоко и одну грушу, предварительно подержав их в баке с кипящей водой.