Для диких животных места нет

Эти азанде (Швейнфурт наверняка завысил их численность, считая, что их тогда уже было около 2 миллионов человек) являли собой удивительное смешение дикости, воинственной решимости и вызывающей доверие детской откровенности. Ширина носа у них соответствовала ширине рта, туловище было длиннее ног, и все они были склонны к некоторой полноте. Кожа их своим матовым блеском напоминала плиточный шоколад, а мужчины оттачивали себе передние зубы в виде треугольников, что облегчало им во время рукопашных боев прокусывать гладкую, скользкую кожу плеч противника. Воины носили пестрые шкуры леопардов, сервалов, пятнистых гиен, а не ткани, на шею вешали себе не бусы, а нанизанные на нитку зубы убиты зверей и врагов.

Большой оригинальностью отличались прически азанде. Одна из них состояла из цилиндроподобной соломенной шляпы с перьями наверху. Из-под этого головного убора выпускались волосы, заплетенные в бесчисленное множество тончайших косичек, концы которых прикреплялись к свободно вращающемуся вокруг головы обручу — получалось нечто вроде нимба или широких полей. И все это роскошное убранство безжалостно обрезалось в случае траура по близкому другу.

Азанде метали во врагов бумерангоподобными железками. Они уже 80 лет назад умели варить прекрасное, прозрачное красновато-бурое пиво, в то время как бражные напитки других африканских народностей напоминают на вкус прокисший клейстер. У каждой семьи имелись три амбара с зерном, из которых два содержали необходимое для мучных блюд зерно, а в третьем хранился солод для изготовления пива.

Азанде прежде приветствовали друг друга при встрече поднятием руки. А теперь, между прочим, азанде приветствуют чисто по-военному, прикладывая руку к виску. К этому бельгийцы приучили по-солдатски вымуштрованных охотников на слонов, а у тех этот жест переняли все остальные.

В прежние времена жены азанде сохраняли своим мужьям необычайную верность: измена каралась смертью, бездетные же женщины приобретали профессию, распространенную, по-видимому, у любых народов и в любых государствах. У народности азанде подобные женщины назывались «нсанга».

Надо сказать, что и мужья азанде бывали иногда трогательно привязаны к своим женам. Так, когда однажды экспедиция Швейнфурта решила отомстить азанде за дерзкое нападение и захватила нескольких женщин, лес без конца оглашался стенаниями и криками их мужей, выкликающими имена похищенных.

Вот чего уж не скажешь о женщинах живущего несколько южнее племени мангбету! Те отличались безудержным любопытством и навязчивостью. Так, по всей округе шептались как об удивительном чуде — о ботинках, которые носил Швейнфурт. Люди были уверены, что у него козьи копыта и эти кожаные штуки напрочь срослись с его ногами… Ему без конца приходилось снимать ботинки, чтобы опровергнуть эти нелепые россказни, да к тому же еще расстегивать рубашку, чтобы все могли подивиться, какое у него белое тело. При этом зрелище толпа издавала вопли восхищения и удивления. Волосы на его голове постоянно сравнивали с шерстью козла. Постепенно все это начало ІІІвейнфурту надоедать. А поскольку он отказывался снять ботинки, когда его об этом просили, легенда о том, что они, словно копыта у зебры, приросли к его ногам, получила новое подкрепление.

Художественные способности Швейнфурта приводили людей племени мангбету в полнейшее изумление: ведь они никогда в жизни не видели никаких картинок или рисунков! Даже сам король мангбету, лицо которого обычно носило выражение застывшей жестокости, досады и пресыщения, издал возгласы удивления, впервые увидев свой карандашный портрет.

Король этот жил в сплетенном из прутьев дворце величиной с вокзальный зал ожидания — примерно 50 метров в длину, 12 в вышину и 20 в ширину. «Мебель» в его спальнях была размалевана тремя единственными известными этому народу красками: черно-красной, изготовляемой из крови, желтой — из железистой охры и белой — из собачьего помета.

Король этот, по имени Мунза (между прочим, несколько лет спустя его зарезали), хотел во что бы то ни стало получить в подарок одну из двух собак Швейнфурта, привезенных им из другой области Африки. Собаки эти были крупнее мелких собачонок мангбету, которых те, кстати, специально откармливали и употребляли в пищу. Напрасно Швейнфурт заверял упрямого владыку, что собаки дороги его сердцу, что они для него как родные дети, что ни за какие деньги он не согласится с ними расстаться, что он готов вместо них срезать все волосы со своей головы и подарить их королю, — все было напрасно. Тот забрал себе в голову, что должен получить этих собак во что бы то ни стало. И вовсе не в качестве лакомого блюда, а с тем чтобы оставить их у себя и похваляться ими. Ежедневно король присылал Швейнфурту в его палатку изысканные подношения, которые, однако, не могли повлиять на его решимость не расставаться с любимыми собаками. Когда же ему начали предлагать уже рабов и рабынь в обмен на собаку, ему пришла блестящая мысль. Он решил уступить одну собаку в обмен на пигмея.

Швейнфурт был, пожалуй, одним из первых европейцев, которому удалось своими глазами увидеть этих человечков, жителей конголезских девственных лесов. Здесь, у мангбету, находилось несколько захваченных в плен пигмеев.

Об этих карликах писали еще древние греки, однако их воспринимали тогда за сказочные существа, нечто вроде кентавров или сатиров, и во времена Швейнфурта в Европе еще никто не верил в действительное существование пигмеев. Естественно, что Швейнфурту захотелось привезти с собой живого карлика в качестве вещественного доказательства.

Король немедленно согласился на такую мену, прислав ему за одну собаку сразу двух пигмеев. Поскольку решено было взять с собой только одного, то другого он вернул королю. Швейнфурт держал малыша постоянно при себе и давал ему столько привилегий перед другими слугами, что вскоре распространился слух, что это его незаконнорожденный сын. К сожалению, пигмей умер в Египте еще до возвращения экспедиции в Европу.

Швейнфурту во время своих поездок удалось собрать большую коллекцию черепов, принадлежащих различным племенам мангбету и азанде. Их у него было больше двухсот. Сорок из них сейчас находятся в Анатомическом музее в Берлине. Приносили ему их в основном женщины. К сожалению, у большинства черепов отсутствовали зубы, зато было чрезвычайно важно, что женщины каждый раз могли точно указать, из каких мест происходил умерший, был ли он мужчиной или женщиной, сколько ему было лет.

Охота на слонов у азанде в те времена происходила следующим образом. Выжигая степь, они щадили густые куртины кустарника. Туда они и загоняли стадо слонов, сбивали его с толку криками и беготней, затем поджигали кустарник с разных сторон и убивали запуганных и наполовину обгоревших животных.

Судьбу они предсказывали с помощью кур или «верстака-оракула». Это нечто вроде крошечного столика с гладкой поверхностью, на который накладывается такой же другой, только вверх ногами. Полированные поверхности трут одну о другую, затем наливают между ними воду и снова трут. Если поверхности столиков движутся легко — это знак удачи. Если же они движутся с трудом или, того хуже, намертво приклеиваются друг к другу — жди беды! Курице, которая должна предсказать судьбу, дают отравленные зерна. Если курица поправится после отравления, — значит, дело выгорит, ежели подохнет — дело дрянь. Еще быстрей можно запросить провидение, опустив курицу под воду и удерживая ее там, пока она почти захлебнется. Если она оправится после подобной процедуры, — значит, стоит начинать задуманное дело.

Но не нам смеяться над подобными суевериями. Мы, которые разрешаем печатать в своих газетах гороскопы и заглядываем туда, желая узнать, предстоит ли нам в последующие восемь дней удача в делах или любви, если мы «бык» или «козерог»…

Между прочим, курица, с помощью которой азанде пытались выяснить судьбу Швейнфурта, действительно принесла ему счастье: азанде, рассердившиеся на Швейнфурта, благодаря курице усомнились в успехе своего предприятия и решили, что им вряд ли удастся навредить этому человеку. Что же касается курицы, у которой запросил судьбу один из вождей азанде, собравший уже было почти 10 тысяч воинов, чтобы уничтожить Мохамеда и Швейнфурта, то она, к счастью, померла. Вождь поэтому побоялся напасть на караван и вообще предпринять против него какие-либо серьезные действия, потому что это могло привести его самого к гибели…

С караваном Мохамеда случались и более трагические происшествия. Так, одна из деревень азанде встретила караван чрезвычайно приветливо, и Мохамед, молодой и храбрый мужчина, желая подчеркнуть свои миролюбивые намерения, идя на переговоры, не захватил с собой даже пистолета. И вот в самый разгар торговых переговоров один из азанде внезапно поднял копье и со словами: «Люди юру хотят мира с тобой, а мы хотим войны!» — вонзил его Мохамеду в бок. В тот же момент сопровождавших его молодых оруженосцев пронзили сзади копьями, и они корчились на земле, громко стеная… Самому же Мохамеду удалось несколько отскочить в сторону, что спасло ему жизнь. Хотя мощное копье и вонзилось ему в мышцу, тем не менее у него хватило сил вырвать его и послать вслед убегающему убийце. Однако копье, снабженное огромными зубцами, оставило на его теле рану, в которую можно было свободно уместить ладонь, а в глубине зияющего рваного отверстия виднелась почка. К счастью, у Швейнфурта оказалась с собой коробка с длинными булавками, предназначенными для накалывания насекомых. Он повтыкал их в края раны, обвязал нитками и таким образом сумел стянуть. (Как ни странно, рана зажила впоследствии без особых нагноений.)

Узнав, что их хозяина хотели убить, люди Мохамеда в тот же миг подожгли все близлежащие дома и яростно напали на местных жителей.

Караван Мохамеда после нападения на него прочесывал страну, полный жажды мести, но все жители разбежались и попрятались, а по опустевшим деревням бегали лишь ни в чем не повинные маленькие собачки. Их-то и накалывали на копья озверевшие люди Мохамеда.

«Это было поистине душераздирающее зрелище, — записал впоследствии Швейнфурт, — видеть, как эти несчастные создания извивались и дрыгали всеми четырьмя ногами, наколотые на копья, словно жуки на булавках в энтомологической коллекции…»

Азанде, по-видимому, считали, что Мохамед, лежащий тяжелораненный в своей палатке, мертв. Во всяком случае они окружили лагерь, держась на расстоянии за пределами ружейного выстрела, и, взобравшись на термитники, громко кричали: «Всех турков надо поубивать! Ни один не выйдет живым из нашей страны! Чтобы впредь сюда не являлись!»

Что касается Швейнфурта, то его безобидные занятия, рисование картин и непонятная, но мирная страсть к собиранию растений снискали ему, по-видимому, симпатии азанде, потому что они кричали:

«Белый человек, первый раз пришедший к нам, пусть уходит с миром, мы его не тронем!»

VIII. Наперегонки с чумой скота

Сейчас, в самом начале сезона дождей, трава в саванне растет так быстро, что кажется: постой на месте полчаса и увидишь, как она на глазах поднимается. Нашим лошадям она достигает уже до самой спины. Все кругом такое зеленое, свежее, совсем как у нас дома в мае, и это совершенно не похоже на ту Африку, которую я видел во время прежних своих приездов!

…Восемь лет прошло с тех пор, когда я последний раз сидел на лошади. Прежде мне много приходилось ездить верхом и поэтому я хорошо знал, что завтра меня ожидает веселенький денек, а Михаэлю придется еще хуже, чем мне: ведь ему прежде почти не приходилось ездить верхом!

Это вообще удивительно, что именно здесь, в самом центре Африки, мне снова пришлось сесть на лошадь! Удивительно потому, что здесь лошади — большая редкость. Из-за эпизоотии нагана — болезни скота, которая, так же как и сонная болезнь человека, переносится мухой цеце. Возбудитель этой болезни Tripanosoma brucei из класса жгутиковых очень схож и родствен возбудителю человеческой сонной болезни. В моей книге «Мы жили среди бауле» я уже описывал, как была обнаружена и исследована эта болезнь и какими способами с ней боролись. Благодаря нагане почти нигде в центральной, тропической части Африки, нельзя держать никакого европейского домашнего скота: ни коров, ни овец, ни лошадей, так, как это удается делать, например, в Южной Америке. Там же, где пасутся огромные стада рогатого скота, не место гиенам, львам и леопардам — фермеры их истребят в самый короткий срок. А вслед за ними уничтожат и безобидных антилоп, жирафов и носорогов, потому что, во-первых, они пасутся на той же траве, что и коровы, а во-вторых, фермеры охотно кормят мясом диких животных своих работников-африканцев.

И хотя трипанозомы попадают одинаково в кровь как к домашним, так и к диким животным, дикие от этого не заболевают — у них природный иммунитет. Так что спасибо мухе цеце: благодаря ее стараниям в некоторых местах Африки пока еще сохранились дикие животные. Это ненавистное насекомое своими прозрачными как стекло крылышками защищает большие области Африки от уничтожения их человеком, от превращения их в безрадостную пустыню.

Но и это ненадолго. Вот эти три лошади, на которых мы трусим по саванне, наилучшее тому доказательство. Им впрыснули новое химическое средство — антрицид, недавно изобретенное англичанами. Животные, которым его вводят, становятся в течение одного года невосприимчивыми к болезни нагана.

— Со мной два года назад как раз здесь, в этих местах, чуть не случилось несчастье, — рассказывает наш провожатый Маринос, когда мы наконец после двухчасовой скачки делаем привал.

Он вытаскивает рубашку из штанов и показывает нам три глубоких шрама у себя на боку. Маринос тогда отправился на охоту в сопровождении четырех африканцев, чтобы подстрелить буйвола. Ему повезло — он подстрелил молодую буйволицу. Однако раненому животному удалось спрятаться в небольшой рощице. Хотя Маринос и знал, что подранки могут стать чрезвычайно опасными и наделать много неприятностей, он все же решил, что подстреленное животное протянет недолго. Поэтому он велел африканцам идти к роще, растянувшись цепочкой, но приказал им строго-настрого сейчас же лезть на деревья, если животное покажется из кустов. Сам же он стал пробираться по следу буйволицы в рощу. Первое, что он встретил, был бычок-подросток, по-видимому детеныш этой буйволицы. Бычок кинулся бежать из рощи, но по дороге несколько раз останавливался и оглядывался на своего врага. Внезапно появилась раненая буйволица и кинулась на обидчика. Маринос успел дважды второпях выстрелить, но буйволица была уже в двух шагах. (Раненые буйволы ведут себя совсем иначе, чем другие животные. К примеру, слон, раненный в голову, поворачивается и пускается наутек, а буйвол борется до последнего, пока не рухнет мертвым на землю. Львы, между прочим, поступают так же.) Итак, Маринос понимал, что дело идет о его жизни. Он побежал, но споткнулся, упал, и разъяренный зверь подбросил его рогами в воздух. Маринос упал на голову животного, и оно подбросило его снова. Второй раз Маринос приземлился на шею буйволицы, соскользнул вниз и ухватился обеими руками за рога. Раненый зверь рухнул на человека и лежал теперь шеей поперек его груди. Оба тяжело дышали. Маринос позвал на помощь. Когда его люди отозвались и стали осторожно приближаться, буйволица вскочила и убежала. Но пока африканцы причитали, окружив Мариноса, взбешенное животное вернулось назад. Все в мгновение ока исчезли на деревьях, кроме Мариноса, которому едва удалось доползти до ствола и спрятаться за ним. Но в тот момент, когда буйволица направилась в его сторону, чтобы снова им заняться, один из африканцев двумя выстрелами прикончил ее. В общей сложности в зверя всадили семь пуль.

Маринос лежал почти недвижимый на земле. Его правая рука не повиновалась ему. Что делать?

— Сейчас ты помрешь, а что тогда будет с нами? — вопили африканцы.

Маринос понимал, что от того, сумеет ли он собрать всю свою силу воли, зависит его жизнь: ему надо как можно скорее добраться до врача. Он велел африканцам срубить длинный сук, привязать к нему наподобие гамака сетку, наскоро сплетенную из лиан. Туда его вложили и понесли, меняясь по очереди. Здоровой рукой он придерживался за сук, чтобы не вывалиться из качающегося хлипкого сооружения, а под мышкой держал над собой ветку с листьями, закрывавшую ему лицо от солнечных лучей. Таким образом за три часа проводники донесли его по самому страшному полуденному солнцепеку до машины. К несчастью, ни один из них не умел водить автомобиль. Поэтому Мариносу пришлось самому сесть за руль и править одной рукой, а сидящий рядом с ним африканец поддерживал его сбоку и осторожно нажимал на газ.

— Как видите, меня спасла только машина! — улыбается Маринос. — Случись это двадцать лет назад, моим проводникам пришлось бы тащить меня два-три дня до госпиталя, и по дороге я, конечно, успел бы умереть.

Дело в том, что в больнице выяснилось, что у него проткнуто легкое. Длинный буйволовый рог проник глубоко в его тело, продырявив диафрагму, и в брюшной полости накопились воздух и кровь. Однако благодаря пенициллину он за три недели настолько поправился, что смог покинуть госпиталь.

А череп той буйволицы висит сейчас в комнате Мариноса, и я его задумчиво разглядывал. Это было отнюдь не какое-то крупное животное: головы самцов кафрских буйволов с их широкими почти непробойными лобными костями куда внушительнее!

Маринос, грек по происхождению, очень дельный и при этом весьма рассудительный человек. Он состоит в должности егеря на службе у конголезского правительства. Превосходно говорит по-французски: он был единственным человеком, который во время этой поездки по моей просьбе согласился поправлять мои ошибки во французском языке.

Наши лошади за это время уже дважды совершенно взмокали от пота и снова высыхали под палящими лучами солнца. А буйволов все не видать. Но наконец Маринос останавливается возле кустарника и указывает вдаль, где среди колышущегося зеленого моря, от которого рябит в глазах, виднеется несколько черных точек. Буйволы!

Шагом, очень осторожно, описывая большую дугу, приближаемся к небольшому стаду буйволов — здесь их, наверное, не больше двадцати, насколько можно сосчитать в высокой траве.

Опять эта щекочущая нервы игра! Скорее снимать, «крутить» фильм, потому что в следующее мгновение они могут убежать и тогда мы опять будем огорчаться, что их нет в нашем «ящике»…

После второй или третьей съемки начинает казаться, что мы стоим слишком далеко и жалко тратить пленку, снимая на таком расстоянии. Подходишь на несколько шагов ближе, чтобы животное вышло резче, более крупным планом, или на более выгодном фоне, или в наиболее выгодном освещении. Если животные ничего против этого не имеют, опять огорчаешься: почему не подошел еще ближе, и игра начинается сызнова. Все время находишься между страхом и «фотодерзостью». Ноги уже хотят повернуть назад, а вместо этого делают еще и еще пару шагов вперед. Таким образом нам все же удалось заснять на многие тысячи метров пленки и мирно настроенных, и недовольных нами, и весьма нелюбезных животных.

— Не так уж они опасны, эти черные дьяволы, — успокаивает Маринос. — То, что один из них меня пропорол, нельзя ставить им в вину. Я думаю, что точно так же поступил бы любой домашний бык, если в него немного пострелять!

Я любуюсь тем, сколько белых цапель окружает стадо и сидит на спинах этих животных. Два буйвола издали выглядят от этого совершенно пятнистыми. Между прочим, мне удалось заполучить нескольких таких маленьких белых цапель во Франкфуртский зоопарк. Они хорошо прижились. А Венскому зоопарку удалось их даже вывести из яиц, которые один зоолог привез с собой из Африки. Я часто задумывался над тем, почему эти птицы в зоопарке никогда не хотят мне доставить удовольствия — усесться на спину какому-нибудь крупному животному? Может, они чураются наших зебр, антилоп и носорогов, потому что у нас в зоопарке мало мух и прочих насекомых, и еще потому, что этих птиц и так достаточно хорошо кормят?

Кафрские буйволы удивительно трогательно помогают друг другу в беде. Даже видавших виды охотников каждый раз умиляет, как они стараются помочь своему подстреленному собрату: подталкивают носами упавшего под бока, пытаются его подпирать сзади. Когда это не удается и подстреленный буйвол остается лежать на земле, они стоят подле него часами, не позволяя охотнику приблизиться к своей жертве. Впрочем, подобным образом ведут себя и слоны.

Когда мы жили возле озера Эдуард[18], то не раз наблюдали, как в полуденный зной кафрские буйволы спускались с обрыва к воде и заходили в нее на такую глубину, что над водой оставались только одни их головы. По всей вероятности, так им меньше всего досаждают кровососущие насекомые, да и рыбы под водой обирают со шкуры паразитов. Часто буйволы лежат совершенно мирно прямо среди бегемотов: по-видимому, два этих вида животных хорошо ладят между собой.

В этой дикой, редко посещаемой местности бывают случаи, когда какой-нибудь осиротевший по той или иной причине теленок кафрского буйвола увязывается за машиной или идущим пешком человеком, жалобно мычит и сосет протянутую ему руку. Такие малыши совершенно не боятся человека, а, наоборот, неотвязно следуют за ним повсюду. Люди, любящие животных, уже часто выкармливали найденышей разведенным порошковым молоком или с помощью домашней коровы. Но, достигнув полуторагодовалого возраста, такие животные, как правило, становятся агрессивными, а со взрослым быком справиться уже совершенно невозможно.

По дороге Маринос то и дело обращал наше внимание на высохшие кости, валявшиеся в траве, а время от времени мы натыкались и на целые черепа. Потом мы заметили двух марабу, сидящих на суку. Они тоже нас заметили и спланировали на более отдаленное дерево, а затем и вовсе улетели, ввинтившись высоко в небо. На некотором отдалении кружили грифы. Мы поехали в их сторону и обнаружили по тяжелому запаху останки мертвого буйвола.

— Чума скота, — пояснил Маринос.

Хотя я и находил это ужасным, но в то же время мне «повезло». Я ведь ветеринар, а это был первый случай чумы у скота, который мне пришлось увидеть собственными глазами. Чума скота для нас — классическая, внушающая священный ужас эпизоотия, признаки которой начинающий европейский или американский ветеринар изучает только по книжкам и картинкам. Это именно из-за нее 200 лет назад в различных местах Европы начали создавать специальные учебные заведения для ветеринаров. Каждый раз, когда в Европе начиналась какая-нибудь заварушка, когда Карл Великий или еще кто-нибудь затевал войну, тут она и появлялась, эта чума. Чингисхан не раз затаскивал ее со своими монголами в Западную Европу, а войска Наполеона, вдоль и поперек маршировавшие по всей Европе, разносили ее еще дальше и шире. В одной только Германии за XVIII столетие погибло 30 миллионов голов скота. Англии благодаря ее островному положению удалось 120 лет продержаться вне опасности, но потом на лондонский рынок из Финляндии на корабле завезли несколько больных коров, и в течение полутора лет на острове пало 500 тысяч голов рогатого скота…

Африка была свободна от этой напасти. Но в 1840 и в 1863 годах дважды затаскивали заразу из Малой Азии в Египет, и во время второй эпизоотии погибло четыре пятых всего скота на берегах Нила. А во время более поздней эпизоотии 1883 года «чумная смерть» перекинулась уже от египетских верблюдов на тщедушных местных коровенок с их горбом между лопатками, как у зебу. Потом и они ей надоели, и пошла эта смерть косить налево и направо обитателей раздольных степей и саванн, благо их тогда еще было такое великое множество, которое нам теперь и представить себе трудно. Первыми стало лихорадить гну, они дрожали, шатались, падали и, мучимые жаждой, бежали к водопоям. А когда пришедшие туда газели, редунки, ситутунги, буш-боки и импалы через воду приходили в соприкосновение со слюной больных гну, болезнь через три-четыре дня начала распространяться и среди этих животных, а еще через несколько дней они были мертвы.

Буйволы, которые обычно не обращают на людей ни малейшего внимания, в горячке заболевания становились агрессивными. Люди, которые, ни о чем не подозревая, шли своей дорогой, внезапно подвергались нападению и вынуждены были спасаться бегством. Что же касается львов, грифов, гиен и гиеновых собак, то у тех наступила райская жизнь: повсюду соблазнительно пахло падалью, и куда только ни глянь, шатаясь, передвигались беспомощные фигуры, догнать которые не составляло никакого труда.

Особенно легко эпизоотия подкашивала таких крупных копытных, как антилопы канны, буйволы, дикие лесные свиньи и жирафы, потому что еще ни один этот вид не успел выработать иммунитета против внезапной напасти. А хищным животным, размножившимся сверх всякой меры от неожиданного изобилия пищи, угрожала еще более страшная судьба, чем копытным: им предстояло медленно умирать голодной смертью после того, как степь совершенно опустеет.

Однако прошло около десяти лет, пока эпизоотия добралась через весь материк до Южной Африки, к берегам Замбези. Задержавшись там на какое-то время, она все же сумела перескочить и ее, а уж перескочив, стала с большой легкостью распространяться по тогдашним Трансваалю, Оранжевой республике и Басутоленду[19]. Правительство Капской провинции распорядилось тогда протянуть двойное заграждение из колючей проволоки, отгородившись таким образом от зараженной местности. Несколько тысяч полицейских было призвано охранять это заграждение, чтобы ни соседние жители, ни их скот не могли проникнуть на территорию страны. Там, где на пастбищах буров или кафров среди скота появлялось что-нибудь подозрительное, все стадо безжалостно истреблялось. Но правительство Капской провинции решило не ограничиваться этими мерами и направило письмо в тогдашнее кайзеровское министерство здравоохранения, в Берлин.

И вот тогда-то исполнилась юношеская мечта одного великого ученого.

Будучи школьником, Роберт Кох мечтал стать знаменитым путешественником и открывателем новых земель. Став студентом и изучая медицину, он думал уже о гораздо более реальных вещах — занять место судового врача и таким образом объехать дальние моря и океаны или хотя бы в качестве штабного врача лечить раненых. Однако его невеста вымолила у него обещание оставаться дома и никуда не уезжать. Так случилось, что талантливый врач и ученый лечил в померанских деревнях скарлатину и корь, помогал появляться на свет деревенским ребятишкам, а дома, в задней комнате, чтобы никому не мешать, при свете керосиновой лампы производил робкие опыты с мышами, зараженными сибирской язвой. Но как раз эти опыты в тиши деревенского дома стали началом его блистательных научных открытий, которые привели его вначале в Бреславль[20], а потом в Берлин. А когда обнаружение возбудителя сибирской язвы и туберкулезной палочки принесло ему мировую известность, новая наука бактериология все-таки привела его в страны мечты его детства: в Египте он обнаружил возбудителя холеры, в Индии — затушил очаги начинавшейся эпидемии чумы, а в 1896 году направился в Южную Африку, чтобы выйти один на один против чумы скота, разливавшейся широким фронтом по всему континенту. Один невзрачного вида человек — против чумы!

В начале декабря 1896 года на одной ферме в Кимберли он основал свою штаб-квартиру. В докладах правительству Капской провинции, опубликованных в тоненькой, пожелтевшей от времени книжечке, лежащей сейчас передо мной на столе, он описывает и одолженный где-то холодильник, и отапливаемый керосином шкаф для размножения культуры бактерий, и канатно-вагонеточную дорогу, ведущую от скотного двора на один из ближайших холмов. Там был вырыт ров глубиной в восемь метров, на краю которого построили сарай, где при хорошем освещении можно было вскрывать павших животных. Их туши затем по распоряжению Коха сбрасывали в ров и сверху присыпали землей и известью.

Не прошло и четырех месяцев, как главная проблема была решена. Могущество эпизоотии, тысячелетиями ввергавшей человечество в голод и лишения, было сломлено.

Кох начал с того, что перепроверил культуры бактерий, которые правительственный врач доктор Эдингтон считал возбудителями чумы скота. Он прививал их здоровым коровам, и они не заболевали. Но ведь могло статься, что именно эти подопытные животные случайно уже переболели данной болезнью и сделались невосприимчивыми к ее возбудителю. Поэтому доктор Кох спустя восемь дней инъекцировал их кровью от больного чумой скота, и смотрите-ка, какая перемена в их состоянии: через четыре дня подопытных животных стало лихорадить, а еще спустя четыре дня они были мертвы. Следовательно, бактерии доктора Эдингтона наверняка не были возбудителями чумы скота.

Как часто в те времена, да и десятки лет спустя, извлекая из организма заболевших людей и животных какие-нибудь бактерии, окрасив их и рассматривая под микроскопом, считали, что именно они-то и являются возбудителями того или иного заболевания. Но лишь в том случае, если с помощью этих возбудителей удается вызвать у здоровых подопытных животных подобное заболевание, можно считать, что путь к открытию сократился на один шаг.

Когда эти вопросы уже были решены и в трех комнатах затерянной на краю земли фермы полным ходом велись исследования (разрабатывался состав сыворотки для прививок), Кох получил телеграмму из Бомбея — там разразилась чума человеческая. Легочная чума — самая страшная и заразная из всех болезней, косившая подряд сотни тысяч людей.

Для Коха оказалось отнюдь не так просто добраться из Южной Африки в Индию, потому что постоянное пассажирское сообщение по морю из-за опасности заражения было немедленно прервано. Знаменитому бактериологу пришлось добираться на «перекладных» через Восточную Африку и Аден. Какими затруднительными кажутся теперь эти поездки, когда в наше время на самолете можно за день или даже за несколько часов добраться до самых отдаленных мест земного шара!

Кох прибыл в Бомбей 1 мая 1897 года, когда его заместитель, приехавший непосредственно из Берлина, большую часть работы уже закончил. Успешно завершив все дела, немецкая комиссия по борьбе с чумой уже в июле смогла отбыть к себе на родину.

Кох же вернулся назад, в Африку. Там его ассистент доктор Колшток уже полным ходом стал применять новый способ «двойной прививки». Дело заключалось в следующем: Роберт Кох пришел к выводу, что если здоровым животным вводить под кожу вытяжку из желчного пузыря больных, то это в течение трех и даже шести месяцев предохраняет их от заражения чумой. А желчи у заболевших чумой животных более чем достаточно — по непонятным причинам желчный пузырь у них бывает противоестественно раздут. Поэтому в прежние времена чуму во многих местностях называли «большая желчь». И, вот если инъекцированным желчью животным одновременно ввести небольшое количество крови чумного скота, то есть искусственно заразить их чумой, то они не заболевают, потому что на какое-то время их предохраняет введенная желчь: у животного вырабатываются прочные антитела, способные подавить инфекцию, после чего оно уже на долгие годы, обычно на всю жизнь, становится устойчивым против чумы.

В июне 1897 года Колшток начал делать эти «двойные прививки», а уже в ноябре вспышка чумы скота в Капской провинции была полностью погашена. Три четверти поголовья скота были спасены. «Во всяком случае решение правительства Капской провинции обратиться за помощью к науке в борьбе против чумы скота принесло для всей Южной Африки свои благодатные плоды», — писал Роберт Кох в заключительной части своего краткого доклада о поездке в Южную Африку.

Во время этой же поездки, проведя несколько месяцев в Восточной Африке, Кох внес ясность в еще несколько очень важных вопросов. Он выяснил, например, что одно непонятное заболевание коров в Танганьике, относительно которого ветеринары терялись в догадках, было не чем иным, как техасской лихорадкой, недавно обнаруженной и описанной ветеринарами Америки. Кроме того, ему удалось выяснить, что другое загадочное заболевание, но уже человеческое, встречающееся в этих местностях, не что иное, как та самая страшная легочная чума, наводящая ужас на целые народы. Впоследствии было доказано, что в отдельных областях Центральной Африки, точно так же как на склонах индийских Гималаев, находятся как бы эпицентры чумы, откуда «черная смерть» время от времени и совершала свои победоносные набеги на различные районы земного шара.

Благодатные плоды короткой поездки Роберта Коха в Южную Африку почувствовала не одна только Капская провинция, но и все страны мира. Ведь теперь всем стало ясно, каким образом животные заражают друг друга и как эпизоотия распространяется дальше. И поскольку теперь научились загораживать ей путь привитыми, невосприимчивым к инфекции животными, наводившая когда-то ужас чума скота полностью ликвидирована во всей Европе, Америке, а также во многих странах Азии.

Однако в Африке кое-где остались ее очаги. Правда, это уже не носит характера повальной эпизоотии, потому что нынешние поколения животных уже имеют унаследованные противоядия против этого заболевания.

Если же хотя бы один-единственный раз затащат инфекцию чумы скота в Европу, это будет нечто ужасное. Когда по неосторожности ее несколько десятков лет назад завезли в Голландию, несчастье удалось предотвратить только тем, что во всей округе все поголовье скота, включая ценнейших производителей, безжалостно уничтожили.

Именно по этой причине так сложно привезти из Африки в европейские и американские зоопарки животных, восприимчивых к чумной инфекции. Таких животных приходится неделями держать в карантине. В особо опасные времена наши немецкие ветеринары, например, требуют, чтобы скот ватусси, вывезенный из внутренних земель Африки, месяцами выдерживался на баржах, стоящих на якоре в устье Эльбы, вдали от берега. При этом между двумя африканскими коровами привязывают одну немецкую да еще подмешивают ей в корм немного навоза от «чужестранцев», чтобы у такой коровы были наиболее благоприятные условия для заражения чумой, если возбудитель таковой все же где-то прячется в этих на вид совершенно здоровых импортных коровах!

Недавно Цюрихский зоопарк возбудил судебный процесс против главного чиновника швейцарской ветеринарной службы. Этот чиновник якобы разослал в другие европейские страны распоряжение, запрещающее выгружать в их портах предназначенных для Цюриха жирафов, следующих из Восточной Африки. Капитану корабля ничего не оставалось, как застрелить и выбросить за борт совершенно здоровых животных, потому что иначе ему не давали разрешения войти в порт.

А я, безумец, собираюсь вывезти отсюда во Франкфурт окапи — животное, которое никто еще в Европе не видел, собираюсь вывезти еще и других восприимчивых к чуме животных для зоопарка и для этой цели зафрахтовал специальный дорогостоящий самолет! И вот я в Конго[21], стою, поставив ногу на останки павшего от чумы буйвола! У меня аж дыхание перехватило… Правда, этот труп уже давно безопасен — возбудитель чумы скота довольно быстро погибает при гниении мяса и не может жить ни в земле, ни на солнцепеке. К тому же, утешаю я себя, нас отделяют еще тысячи километров от родины окапи. Но кто окажется проворней — мы или чума? Разрешат ли мне и смогу ли я сам взять на себя ответственность вывезти из этих мест животных в самое сердце Европы?

Словом, мне предстояло несколько недель обдумывания, опасений и надежд…

IX. Там, где приручают африканских слонов

О приключениях в Африке написано уже немало. Но мне кажется, что еще больше там приключается такого, о чем никто не пишет. Трудно, например, представить себе все мытарства, перенесенные чудом оставшимся в живых штабным врачом Юпитцой. Роберт Кох послал его из Дар-эс-Салама к северной оконечности озера Виктория, чтобы доставить в свою лабораторию на побережье «живой материал» для изучения такого страшнейшего заболевания, как легочная чума. Этот труднейший пеший переход занял целых восемь месяцев.

А какие страшные испытания выпали на долю всеми теперь забытого Картера, которому было поручено претворить в жизнь идею бельгийского короля Леопольда II — привезти в Африку индийских рабочих слонов, с тем чтобы они там прижились. В 1879 году Картер действительно привез четырех индийских слонов на корабле в Дар-эс-Салам и направился с ними своим ходом к озеру Танганьика. Три слона погибли уже по дороге; четвертый по прибытии в пункт назначения прожил всего несколько дней, а самого Картера смерть настигла на обратном пути к побережью, так что он не успел даже никому передать свой опыт по обращению с рабочими слонами.

Однако король не отступился от своей заветной идеи. Ведь приручали же когда-то в далекие времена в Африке слонов! Правда, древние африканцы в отличие от азиатов никогда не приручали собственных диких слонов, а использовали привозных. Так, Александр Македонский во время своих походов в Азию увидел во вражеских войсках Дария и Поруса индийских слонов и привез их с собой в Египет, где они и прижились. Постепенно к этим ручным слонам присоединяли все больше африканских слонов, чья родина была ближе и потому доставка менее сложной. Таким образом в Египте, а затем и в Карфагене появились тысячи рабочих слонов родом из Ливии и Нумидии.

Ганнибал, как известно, перевалил с этими слонами через Альпы и явился к вратам Рима. Позднее и римляне взяли на вооружение этих великанов, которые в те времена наводили на пехоту такой же ужас, как теперь танки. Африканские слоны были тогда мельче индийских и считались менее пригодными для военных действий. Объясняется это тем, что растительный мир Ливии уже 2–3 тысячи лет назад начал приходить в упадок и слоны, выращенные на скудном зеленом корме, постепенно вырождались. Именно эти слоны и изображены на римских монетах и по сравнению со всадниками кажутся весьма низкорослыми.

Спустя 20 лет после неудавшегося первого опыта с перевозкой слонов из Индии бельгийский король дал капитану Лаплуме новое поручение. Этот офицер приказал в 500 километрах севернее Стэнливиля, возле слияния рек Бомоканди и Уэле, вырыть сотни рвов-ловушек по образцу тех, которые роют в Южной Индии для ловли слонов. Местные жители приняли живейшее участие в этом мероприятии, однако результаты оказались плачевными: в ловушки попались всего два слона, да и те не выдержали транспортировки и погибли по дороге.

Однако неутомимый капитан решил не сдаваться. Он распорядился выстроить по бирманскому образцу огромный крааль из жердей и загнал туда слониху со слоненком. Но укротить слониху оказалось совершенно невозможным, пришлось отпустить ее на волю. А поскольку она снова и снова возвращалась назад, чтобы помочь освободиться своему слоненку, ее пришлось пристрелить. Осиротевший слоненок перестал принимать пищу и вскоре умер. Аналогичная попытка с другой такой парой окончилась столь же неудачно.

Тогда Лаплуме был вынужден перейти к более жестокому способу: слоних сразу же отстреливали, а детенышей связывали и притаскивали в вольеры. Таким способом в 1910 году у него на станции скопилось уже 35 молодых слонов, и среди них знаменитая Мария, пойманная пять лет назад, почти уже ручная, которая помогала во время ловли новых слонов.

Но тут разразилась первая мировая война, и капитан Лаплуме в составе конголезского добровольческого корпуса переправился в Европу, чтобы воевать с немцами. В том лес году он был взят в плен при Намуре. Пока он сидел в немецком плену, созданная им станция по приручению слонов почти что развалилась. Однако король Альберт, унаследовавший трон после Леопольда II, настаивал на том, чтобы ее сохранить. Он даже был готов взять все необходимые расходы на свой личный счет.

Лаплуме вернулся в 1918 году. За время своего вынужденного бездействия он многое обдумал и понял, что способ, которым он пользовался для отлова слонят, был не только слишком жестоким, но и нерентабельным — чересчур велики были «отходы». Пойманные слоны хотя и переставали быть дикими, однако не становились по-настоящему послушными и безотказными рабочими животными, как это было в Индии. Но все равно выход должен быть найден!

По его запросу индийское правительство посылает в 1919 году на конголезскую станцию по приручению слонов своих погонщиков.

Но индийцы не понимали африканцев, а те не понимали их. Кроме того, как теперь рассказывают, они боялись африканских слонов, их дикого нрава: ни один индиец не решался сесть верхом на африканского слона. Тем не менее за свое короткое пребывание на станции они сумели передать ее работникам многое из своих традиций. По-видимому, все-таки именно благодаря индийцам станция работает ныне столь успешно. Недаром африканские погонщики называют себя индийским словом «корнаки» и еще сейчас, несколько десятков лет спустя, поют индийские песни. Индийцы научили африканцев плести канаты, что имеет огромное значение, потому что для поимки толстокожих необходимо иметь очень много прочных канатов. Но что важнее всего, они научили африканцев, да и белых комендантов, как именно следует приручать слонов, чтобы они полностью и беспрекословно подчинялись человеку.

К 1925 году Лаплуме добился своей цели. После двадцатипятилетних усилий в Африке впервые после многих тысяч лет снова появились прирученные слоны. На станции работало тогда 20 взрослых слонов, их запрягали в повозки, на них пахали, они носили тяжести.

Но тут возникли новые трудности. Вокруг Апи, места, где была расположена станция, практически не осталось диких слонов — частью они были отловлены, а частью истреблены как местными, так и европейскими охотниками. Отрядам, направлявшимся на ловлю, приходилось удаляться от станции более чем на 100 километров, чтобы найти слонов. И возникал вопрос: каким способом транспортировать отловленных животных к месту назначения, то есть на станцию?

Тогда лейтенант Офферман, работавший с 1925 года у капитана в качестве ассистента, разыскал подходящее место в 500 километрах от станции, в верховьях реки Уэле, и основал там, на берегу реки Дунгу, филиал станции, получивший название «Гантала-на-Бодио». Семь лет спустя прежнюю станцию ликвидировали и целиком перебазировались на новую.

Теперь наконец все трудности были позади: слонов научились ловить, приручать и дрессировать. И надо же так случиться, что именно в это время, в тридцатые годы, смысл всех долголетних трудов свелся почти к нулю: появились грузовики и тракторы, по сравнению с которыми слоны, безусловно, проигрывали.

Именно на эту станцию по приручению слонов Гангала-на-Бодио, расположенную в самом северо-восточном углу бывшего Бельгийского Конго, недалеко от границы с Суданом, мы теперь и направлялись.

Вот мы и у цели. Следуя дорожному указателю, наш грузовичок свернул с основной дороги на еще более узкую ухабистую боковую дорожку. Через пять километров перед нами возникли слева и справа от дороги два столба, увенчанных черепами буйволов. Мы повернули в зеленую аллею и доехали по ней до пропускного пункта со шлагбаумом. Африканский солдат в форме цвета хаки и с пилоткой на голове отдает честь и протягивает нам книгу, в которой посетителей просят на французском языке написать свою фамилию и цель приезда. Второй солдат исчезает с этой книгой в красивой просторной вилле, какую можно встретить где-нибудь на Ривьере и никак нельзя было ожидать увидеть здесь, в богом забытом местечке, затерянном в самом сердце Африки.

Это был дом коменданта. Он сам вышел нам навстречу, радушно пригласил к ужину и отвел в домик для приезжих — аккуратный трехкомнатный флигель с ванной, верандой, пристройкой для слуг и навесом для автомобиля. С веранды открывался изумительный по красоте вид на Дунгу и бескрайние саванны, уходящие к Гарамбе.

Наконец-то нам можно было распаковать чемоданы, разложить вещи по полкам и шкафам и по-настоящему помыться, сдирая с себя мочалкой красную дорожную пыль, машинное масло и пот.

Мы находились в том самом месте, о котором всякий, кто имеет дело со слонами и вообще с дикими животными, знает только понаслышке, но никогда не видел собственными глазами. Это место почти легендарное: попасть сюда мало кому удается.

Бельгийский полк, в котором воевал нынешний комендант станции Раймон Лефебр, принимал участие в осаде Кёльна. Он, так же как и его предшественник капитан Лаплуме, четыре года провел в немецком плену, а семь лет назад был откомандирован сюда, на станцию.

На другое утро, ровно в семь, нас разбудил горн. Все корнаки выстроились по стойке «смирно», в то время как бельгийский полосатый флаг (черная, золотая и красная полосы) торжественно поднимался вверх по флагштоку. Толстый африканский фельдфебель, босиком, но в пилотке, проверяет пуговицы, карманы, пилотки солдат, а затем рапортует адъютанту Мизонну.

Чего только в Африке не увидишь!

Потом мы садимся на лошадей и отправляемся искать ловцов слонов. Они оказались совсем неподалеку от станции, в каких-нибудь 20 километрах: там, где мы сейчас находимся, — самая богатая слонами область Конго, а может быть, и всей Африки.