Инстинкт Инес

– Растолстел. И знаешь, почему я остановила свой выбор на нем? По самой простой и ясной причине. Этот мужчина давал мне ощущение надежности. Не как тот агрессивный мерзавец, который, следует признать это, был настоящим stud, племенной жеребец, всегда готовый к сексу, и пусть тебе не рассказывают сказки, еще не родилась женщина, которая может против этого устоять. Но он не был и великим артистом, высшим эго, принявшим бы меня в творческий союз только для того, чтобы оставить меня позади, или оставить меня одну, во имя того самого, что должно было объединить нас, Габриэль, во имя чувственности, любви к музыке…

– И сколько продлился твой брак с лиценциатом Косме Сантосом?

– Ни минуты, – она поморщилась, но тут же сделала вид, что это от холода. – Ни секс, ни духовное общение нам не давались. Поэтому мы тянули пять лет. Он для меня ничего не значил. Но и не мешал мне. Пока его все устраивало и он не лез в мою жизнь, я его терпела. Когда он решил, что хочет играть роль в моей жизни, бедняга, я его бросила. А ты?

Они сделали уже полный круг по лесным аллеям Голландского парка и теперь шли по лугу, где несколько детей играли в футбол. Габриэль помедлил с ответом. Она почувствовала, что он что-то скрывает, нечто, что приведет его самого в большее смущение, чем ее.

– Ты помнишь, когда мы познакомились? – произнесла наконец Инес. – Ты был моим покровителем, защитником. Но тогда же ты меня покинул. В Дорсете. Ты оставил меня с искалеченной фотографией, с которой исчез юноша, в кого я хотела влюбиться. В Мехико ты снова оставил меня. Это уже дважды. Я тебя не упрекаю. Взамен я вернула тебе хрустальную печать, подаренную мне тобой на побережье Англии в 1940 году. Как ты думаешь, ты мог бы сделать мне сейчас ответный подарок?

– Возможно, Инес.

В его голосе звучало такое сомнение, что Инес продолжила с еще большим жаром.

– Я хочу понять. Это все. И не говори мне, что все было наоборот, что это я тебя бросила. Или что я была слишком доступна, и тебя отвратила именно эта кажущаяся чрезмерная легкость? Ты любишь завоевывать, я это знаю. Ты считал, что я слишком предлагаю себя?

– Никого в мире не было труднее завоевать, чем тебя, – произнес Габриэль, когда она снова вышли на проспект.

– Что?

Шум транспорта заглушил его ответ.

Они перешли улицу на зеленый свет и остановились перед вывеской кинотеатра «Одеон» на перекрестке с Эрлс-Корт-роуд.

– Как ты хочешь идти дальше?

– Эрлс-Корт-роуд слишком шумная. Пойдем. Тут рядом есть улочка.

До самой улочки доносились из кинотеатра звуки музыки, похожие на саундтрек фильмов о Джеймсе Бонде. В конце концов их взгляду открылся маленький парк, засаженный деревьями и отделенный решеткой от Эдвардс-сквер с ее элегантными домами, украшенными железными балкончиками, и окруженном цветами пабе. Они вошли, сели и заказали пива.

Габриэль сказал, оглядевшись по сторонам, что это местечко – настоящее убежище, а в Мехико он испытывал противоположные чувства. Там не было укрытия, все было таким беззащитным, человека можно было уничтожить мгновенно, без предупреждения…

– И ты покинул меня там, зная все это? – прошептала она, но в ее голосе не было упрека.

Он взглянул на нее прямо.

– Нет. Я спас тебя от чего-то похуже. Было нечто более опасное, чем страшная угроза жить в Мехико.

Инес не осмелилась спросить. Если он не понимает то, о чем она не может говорить в открытую, то ей тем более стоит молчать.

– Я хотел бы сказать тебе, о какой опасности идет речь. Но правда в том, что я и сам не знаю.

Инес не возмутилась. Она почувствовала, что он не лукавит, произнося эти слова.

– Я только знаю, что нечто во мне самом не позволяло просить тебя стать навсегда моей женой. Против моего желания, ради твоего блага. Было именно так.

– И ты даже не знаешь, что было причиной, почему ты мне не сказал?…

– Я люблю тебя, Инес, я хочу, чтобы ты всегда была со мной. Будь моей женой, Инес… Я должен был сказать это.

– Ты и сейчас это не скажешь? Я бы согласилась.

– Нет. Даже сейчас.

– Почему?

– Потому что еще не случилось то, чего я боюсь.

– Ты не знаешь, чего боишься?

– Нет.

– А ты не боишься, что то, чего ты боишься, уже произошло? А случилось, как раз то, Габриэль, что ничего не случилось?

– Нет. Я клянусь тебе, что оно еще не произошло.

– Что именно?

– Та опасность, которую я представляю для тебя.

Какое-то время спустя они уже не смогли бы вспомнить, были ли произнесены какие-то слова, или они только думали об этом, глядя друг другу в глаза, или они думали об этом в одиночестве, до или после встречи. Один бросал вызов другому, и они вместе бросали вызов всему миру; кто может точно вспомнить ход разговора, кто может точно знать, были ли слова, навсегда сохранившиеся в памяти, сказаны на самом деле или они существовали только в их рассудке, воображении, молчании?

Во всяком случае, перед концертом Инес и Габриэль уже не смогли вспомнить, сказал ли кто-то из них: мы не хотим больше встречаться, потому что не хотим видеть, как мы стареем, и быть может, поэтому мы не можем любить друг друга.

– Мы исчезаем, как призраки.

– Мы всегда ими были, Инес. Дело в том, что не бывает истории без темных пятен, и мы зачастую ошибочно воспринимаем то, чего не видим, как нереальность нас самих.

– Ты огорчен? Раскаиваешься, что упустил возможность, когда мог что-то сделать? Мы должны были пожениться в Мексике?

– Не знаю, я только говорю, что, по счастью, на нас никогда не давил мертвый груз прошедшей любви или безрадостного невыносимого супружества.

– Глаза, которые не видят, сердце, которое не чувствует…

– Иногда я думал, что снова любить тебя было бы с моей стороны проявлением нерешительности и уступкой своей прихоти.

– Я же иногда считаю, что мы не любим друг друга потому, что боимся увидеть, как стареем…

– А ты представляешь себе, какая дрожь тебя проберет, если я когда-нибудь пройдусь по твоей могиле?

– Или я по твоей? – рассмеялась женщина.

Верно лишь то, что он вышел на ноябрьский мороз с мыслью, что единственным нашим спасением может быть только забвение своих грехов. Не простить их, а забыть.

Она же, напротив, приготовила себе в номере роскошную ванну и думала, что всякую несчастную любовь следует как можно быстрее оставить позади.

Отчего же тогда оба, каждый по-своему, испытывали интуитивное ощущение, что эта связь, эта любовь, эта affaire еще не исчерпала себя, что бы ни говорили они оба, Инес и Габриэль, ибо глубокое чувство не только не закончилось, но еще и не начиналось? Что же встало между ними, не столько пресекая продолжение того, что было, сколько мешая состояться тому, чего никогда не было?

Инес, с наслаждением намыливаясь, могла подумать, что истинная страсть никогда не повторяется. Габриэль, шагая по Стрэнду (порох в 1940-м, пыль в 1967-м), скорее смог бы добавить, что самолюбие одолело страсть, но результатом было бы то же: мы исчезаем, как призраки. Оба подумали, что в любом случае ничто не может нарушить ход событий. А события уже не зависят ни от страсти, ни от самолюбия, ни от воли Габриэля Атлан-Феррара или Инес Прада.

Оба чувствовали себя опустошенными. То, чему суждено произойти, произойдет. Они исполнят последний акт своей истории в «Осуждении Фауста» Берлиоза.

В своей уборной, уже готовая к выходу на сцену, Инес Прада продолжала делать то, что неотступным образом преследовало ее с того момента, когда Габриэль Атлан-Феррара сунул ей в руки фотографию и ушел из отеля «Савой», не сказав ни слова.

Старый снимок изображал Габриэля в молодости, улыбающегося и растрепанного, черты лица были менее резкими, а улыбка излучала такую радость, какой Инес никогда в нем не наблюдала. Он был раздет, но сфотографирован только до пояса.

Инес, сидя одна в своем гостиничном люксе и щурясь от блеска серебристой отделки номера в бледных лучах зимнего солнца, непостоянного, как гримасничающий ребенок, пристально смотрела на фотографию, на юного Габриэля, который стоял отведя левую руку так, словно обнимал кого-то.

Сейчас, в театральной уборной «Ковент-Гарден», изображение дополнилось. Там, где еще днем была пустота, – молодой Габриэль был один, – постепенно проявлялся, сперва легчайшими тенями, но затем все более четкими контурами, силуэт, спутать который было невозможно ни с чем: Габриэль обнимал стройного светловолосого юношу, тоже улыбающегося, но являющего собой полную противоположность Габриэлю. Он излучал радость, и его открытая улыбка не таила загадки. Загадка таилась в медленном, почти незаметном появлении отсутствующего юноши на портрете.

Это был образ беззаветной дружбы, всепобеждающей и горделивой – той гордостью, которую испытывают два человека, в юности обретшие и признавшие друг друга, чтобы вместе идти по жизни, никогда не разлучаясь.

«Кто это?»

«Мой брат. Мой товарищ. Если ты хочешь, чтобы я рассказал о себе, ты должна будешь рассказать мне о нем…»

Это сказал тогда Габриэль? Он произнес это более четверти века назад…

Казалось, будто невидимый снимок проявился теперь благодаря взгляду Инес.

Сегодняшняя фотография опять стала такой же, какой она была во время их первой встречи в домике на побережье.

Юноша, исчезнувший в 1940 году, снова появился в 1967-м.

Это был он. Вне всякого сомнения.

Инес повторила слова, произнесенные при первой встрече:

– Помоги мне. Люби меня. E-dé. E-mé.

Ее охватило непреодолимое желание зарыдать, оплакивая несбывшееся. Она почувствовала, как невидимый барьер преграждает путь ее мыслям: запрещено касаться воспоминаний, запрещено пытаться вступить в прошлое. Но она не могла оторваться от изображения, где черты лица отсутствующего юноши проявлялись под пристальным взглядом женщины, столь же отсутствующей. Неужели достаточно внимательно посмотреть на что-то, чтобы снова появилось исчезнувшее? А все скрытое от нас просто ждет нашего пристального взгляда?

Ее размышления прервал сигнал к выходу на сцену.

Уже прошло более половины оперы, Инес появлялась только в третьей части, с лампой в руке. Фауст скрылся. Мефистофель исчез. Маргарита впервые поет:

Que l'air est étouffant]J'ai peur comme un'enfant![25]

Она встретилась взглядом с Габриэлем, который дирижировал оркестром с отсутствующим видом, казалось, он полностью отстранен от происходящего, но взгляд его отрицал эту безмятежность, он выражал жестокость и страх, которые испугали ее, едва она спела вторую строфу, c'est mon rêve d'hier qui m'a toute troublée, «мой вчерашний сон – вот, что меня тревожит», и в этот момент, продолжая петь, она перестала слышать свой собственный голос, она знала, что поет, но не слышала сама себя, не слышала оркестр, лишь смотрела на Габриэля, в то время как другое пение, заключенное в самой Инес, призрак арии Маргариты, отделилось от нее, следуя неведомому ритуалу, захватило власть над ее действиями на сцене и превратило их в подобие тайной церемонии, которую посторонние, те, кто оплатил билеты на представление «Осуждение Фауста» в «Ковент-Гарден», не имели никакого права наблюдать: это был только ее обряд, но она не знала, как исполнить его, она сбилась, она уже не слушала саму себя, не отрывая глаз от гипнотического взгляда Габриэля, которым он укорял ее в отсутствии профессионализма – что она поет? что говорит? – мое тело не существует, мое тело не касается земли, земля начинается сегодня, и под конец вопль вне времени и пространства, предвестник великого нашествия ада, конницы дьявола, кульминации всего произведения.

Oui, soufflez ouragans, —criez, forêts profondes,croulez, rochers…[26]

И тогда, казалось, голос Инес Прада превратился в свое собственное эхо, потом в спутника себя самого, и потом в чужой голос, совершенно отдельный, голос, мощь которого можно было сравнить лишь с безумной скачкой черных коней, с хлопаньем ночных крыльев, со слепой бурей, с криками обреченных; голос, возникший в самой глубине зала, открывал себе путь к ложам бенуара, вызвав сначала смешки, затем недоумение и, наконец, захлестнув страхом публику, людей взрослых, нарядных, напудренных, гладко выбритых, хорошо одетых, мужчин – сухощавых и бледных или красных, как помидор, их женщин – декольтированных и надушенных, белых, как плесневелый сыр, или свежих, как недолговечная роза, одним словом, всю избранную публику «Ковент-Гарден», которая сейчас вскочила на ноги, заподозрив на мгновение, не была ли то величайшая дерзость со стороны эксцентричного французского дирижера, «лягушатника» Атлан-Феррара, способного довести до такой крайности интерпретацию произведения, по меньшей мере «континентального», чтобы не сказать «дьявольского»…

Хор вскричал, словно произведение вдруг само по себе сократилось, и, скомкав третью часть, поспешило перейти к четвертой, к сцене поруганных небес, слепых бурь, чудовищных землетрясений, Sancta Margarita, aaaaaaaaaaaaah!

Из глубины зрительного зала к сцене шла голая женщина с растрепанными рыжими волосами, ее черные глаза сверкали от ненависти и жажды мести, перламутровая кожа исцарапана колючками и усеяна синяками; на вытянутых руках она несла неподвижное тельце ребенка, девочку цвета смерти, уже окоченевшую в объятиях женщины, которая словно предлагала миру принять эту невыносимую жертву, девочку, между ног которой еще текла струйка крови; среди криков, скандала, возмущения публики она дошла до сцены и, когда она встала там, протягивая миру мертвую девочку, зрителей парализовало от ужаса; в это время Атлан-Феррара, впитывая взглядом яростный накал происходящего, не переставал дирижировать, хор и оркестр послушно ему подчинялись, быть может, это еще одно нововведение гениального маэстро, разве не говорил он неоднократно, что хочет поставить обнаженного Фауста? Точная копия Маргариты поднималась на сцену, обнаженная, с истекающей кровью девочкой на руках, а хор пел Sancta Maria, ora pro nobis, и Мефистофель не знал, что говорить, потому что ничего этого не было в тексте, но Атлан-Феррара сказал за него: хоп! хоп! хоп! а странная женщина, завладевшая сценой, просвистела: хас! хас! хас! и подошла к Инес Прада; та стояла неподвижно, спокойно, с закрытыми глазами, но была готова принять в распахнутые объятия окровавленную девочку и позволить незваной гостье с рыжими волосами и черными глазами без малейшего сопротивления раздеть себя, исцарапанную и израненную, хас, хас, хас, и вот они обе, обнаженные, стоят перед публикой, раздираемой противоположными чувствами, обе совершенно одинаковые, только теперь ребенок лежал на руках у Инес, и Инес Прада превратилась в эту дикую женщину, словно в результате оптического обмана, достойного грандиозной мизансцены маэстро Атлан-Феррара, а дикая женщина слилась с Инес, растворилась в ней, и тогда обнаженная фигура в центре сцены рухнула на подмостки, обнимая убитую девочку, и хор испустил ужасающий крик,

Sancta Margarita, ora pro nobisхас! иримуро карабао! хас! хас! хас!

Гул в зале сменился обескураженным молчанием, и в тишине долго еще звучала призрачная нота, которую никогда не сочинял Берлиоз, звук флейты, неведомая музыка, стремительная, как полет хищных птиц. Музыка, исполненная такой невыразимой нежности и печали, какую никто не слышал прежде. На флейте играет бледный светловолосый юноша с кожей цвета песка. Скульптурные черты его лица – точеный нос, узкие губы, гладкие скулы – все создает впечатление немыслимой гармонии, кажется, еще один лишний штрих – и эта гармония нарушится или, быть может, совсем исчезнет. Его мраморная флейта очень старинная, или просто старая, или просто плохо сделана… Кажется, что она возникла из забвения или из небытия. С одинокой настойчивостью она требует, чтобы последнее слово осталось за ней. Но представляется, что не юный блондин исполняет музыку. Он сам охвачен музыкой, стоя в центре пустой сцены перед безлюдным залом.

7

Так она скажет. Она снова будет. Она вернется.

В тот момент она найдет утешение, оно смягчит боль от чего-то, что начнет вырисовываться в ее снах как «нечтоутраченное».

Так ей подскажет инстинкт. «Утраченным» будет деревня из прошлого, которое для нее всегда останется будущим, никогда она не скажет уже было, а скажет уже будет, потому что там она испытает счастье, не утраченное, нет, а вновь обретенное.

Выходит, что-то теряешь лишь для того, чтобы снова найти?

Это она будет знать лучше всего. Едва ли не единственное, что она будет знать, но в любом случае самое лучшее.

В том месте будет какой-то центр. Кто-то находится в этом центре. Это женщина, такая же, как и она сама. Она посмотрит на нее и увидит в ней себя, потому что единственным способом выговорить страшные слова «это я» станет возможность соотнести их с образом сидящей на земле большой фигуры, укрытой лохмотьями и позвякивающей железными украшениями – предметы, на которые можно выменять мясо и посуду, или «ценные» палочки, о стоимости которых можно договориться и в обмен на них получать вещи меньшей ценности, но более необходимые для жизни.

Для жизни нужно будет не слишком много. Мать станет посылать мужчин на поиски пищи, они будут возвращаться, тяжело дыша, израненные, таща на плечах туши кабанов и оленей, а иногда они будут возвращаться испуганные, на четвереньках, и тогда отец встанет и покажет им, надо вот так, на двух ногах, забудьте про другое, другого уже нет, теперь мы будем на двух ногах, таков закон, и они вначале поднимутся, но когда мать снова ляжет на трон и распластает на нем свои широкие бедра, они подбегут к ней, обнимут и поцелуют, они начнут гладить ей руки, а она будет пальцами в воздухе рисовать знаки над головами своих сыновей и повторять им то же, что она говорит всегда, таков закон, вы все мои дети, я всех буду любить одинаково, никто не будет лучше другого, таков будет закон, а они заплачут и запоют от радости, целуя лежащую женщину с беспредельной любовью, и она, ее дочь, тоже присоединится к этому великому выражению всеобщей любви, а мать безостановочно станет повторять, все равны, таков будет закон, все поровну, все необходимое для счастья, любовь, защита, угроза, гнев, снова любовь, всегда вместе…

И тогда мать попросит ее спеть, а ей бы хотелось, чтобы ее всегда защищали и охраняли, и об этом она станет петь.

Она поет о том, как хотелось бы ей иметь кого-то рядом, и всю жизнь она будет по этому тосковать.

Она поет о том, как хотелось бы ей избежать опасностей, которые встретятся на пути.

Потому что отныне она будет одна и не знает, как защитить себя.

Ведь раньше у нас у всех был один голос и мы пели без принуждения.

Потому что она любила нас всех одинаково.

А теперь настало время, когда один-единственный вождь распределяет задачи, награды и кары. Таков закон.

А теперь настало время отдать своих женщин в другие племена, чтобы избежать ужасного кровосмешения, когда сестры спят с братьями. Таков закон.

А теперь настало новое время, когда отец правит и назначает своим преемником старшего сына, подчеркивая его превосходство. Таков закон.

Раньше мы все были равны.

Одни и те же голоса.

Она будет тосковать по ним.

Начнет подражать тому, что услышит вокруг.

Чтобы не быть одной.

Она отправится в путь на одинокий звук флейты.