Распутин

И теперь он слушал выговоры своего Друга - императрица всегда писала это слово с большой буквы - и вполне с ним соглашался: конечно, чепуха эта Дума - жила же без нее Россия тысячу лет! - и жидов, конечно, надо бы укоротить, и газетишки все изолгались до невозможности, все правда, но... но куда бы лучше было поехать сейчас в шхеры, половить рыбки, разложить на бережку огонь, побродить по лесам...

В дверь осторожно постучали.

- Entrez[11]! - отозвалась императрица.

В комнату с милой улыбкой вошел наследник, прелестный мальчуган с чистыми и ясными глазами, в сопровождении своего гувернера, господина Жильяра, крепкого, спокойного швейцарца с бородкой Буланже.

Алексей сердечно обнял мать и отца и с застенчивой улыбкой поцеловал темную бороду Григория.

- Вот! - проговорил тот. - Ишь, какой молодчинище... А вы горевать!.. А каких гостинцев я тебе из Сибири привез!.. - обратился он к мальчику. - Перво-наперво самострел - чуть не на версту пуляет... Потом пимы зырянские, шелками шитые - зимой гоже тебе в них будет, малицу, а потом, друг ты мой ситнай...

В дверь опять постучали и на «entrez!» императрицы в комнату вошла Аня Вырубова с великими княжнами, простыми, свежими девушками в белых платьях. Татьяна, войдя, небрежно бросила на кресло какую-то трухлявую растрепанную книжку в безвкусно пестрой обложке. Государь, довольный, что приход детей нарушил довольно тягостную беседу с Другом, потянулся и достал книжку. На обложке ее стояло: «Невероятные приключения знаменитого сыщика Шерлока Холмса», а пониже карандашом несколько раз был нарисован неуверенной рукой - видимо, рисовавший учился - известный антисемитский знак, так называемый Hakenkreuz[12].

- Что, интересно? - спросил государь Татьяну, когда девушки, ласково поздоровавшись с Григорием, расселись вокруг стола.

- Ужасно, невероятно интересно! - воскликнула Татьяна. - Ты непременно, непременно должен прочесть. Мы все буквально упиваемся. Я не знаю, как и благодарить Воейкова... Ну прямо иногда дыхание захватывает...

- А почему же ты не привез своих гостинцев сюда? - спросил Алексей у Григория. - Самострел - это очень интересно...

- Не привез!.. Все вот эта егоза, Аня ваша... - ворчливо отвечал Григорий. - «Скорей... скорей...» Я думал и нись что... А тут у вас рай земной... Так весь багаж и проехал на квартеру... Да ты не беспокойся: вот погощу часок-другой у вас да и поеду в Питер за гостинцами тебе...

И утро шло - так, как оно шло бы где-нибудь в Симбирске или Полтаве в семье добродушного отставного генерала, помещика богатого или купца. И все были милы и просты, и все так сердечно, так благодарно смотрели на Григория, в котором видели они все великого молитвенника, силою которого пред Господом жив их ненаглядный мальчик, силою которого спасется расхлябанная Россия. А на широком, усыпанном золотым песком дворе шуршали колесами один за другим автомобили: то приезжали с докладом министры, блестящие генералы, командующие отдельными частями гвардии в ослепительных мундирах - началась обычная дворцовая суета...

- Ну, мне пора идти по своим делам... - проговорил государь, вставая. - А ты до завтрака побудь с ними... - обратился он к Григорию. - Пазавтракаешь с нами, а там, если хочешь, и в Петербург тебя увезем.

- Да уж ладно, ладно... Ты знай иди, занимайся... - отвечал Григорий. - Да смотри, построже будь, не забывай моего наказа... Потому мы обломы... А то смотри, опять серчать буду...

Государь, улыбаясь, вышел. Все во дворце раболепно засуетилось и подтянулось.

- А мы все пойдем в сад... - весело сказала совсем ожившая императрица. - Сегодня по случаю приезда дорогого гостя занятий не будет, mister Gillard... - обратилась она к швейцарцу, который только молча поклонился в ответ. - Дети, Аня, идем... Мы покажем нашему другу новые посадки...

И когда все вышли на залитую солнцем и всю уставленную цветами террасу, государыня, шедшая с Григорием после всех, взяла его за руку, крепко пожала ее и, благодарно глядя на него напряженно сияющими глазами, проговорила тихо:

- Ты не можешь представить, как я благодарна тебе за твой приезд!.. Я прямо точно из могилы встала... И посмотри на Алексея: правда, очень мил?

- Чего там: мальчонка хоть куды!.. - отозвался Григорий. - Небось: покедова я жив, ничего не будет. Все будет на своем месте... Так-то вот. И раньше бы я к тебе приехал, да на день в пути задержался: знакомого встретил, Саломатина графа - так, пустой мужик, а между прочим, возвеличивает себя нись как... Ну, вот и заехали с ним к сестре его - она у его замужем за губернатором окшинским... - Ему вспомнились задорные глаза вице-губернаторши. - Ну, губернатор парень ничего, сурьезный - таких тебе следовало бы поближе иметь... И так-то накормил на дорогу, что надо бы лутче, да некуда...

И все спустились в залитый солнцем парк, в котором каждое деревце, каждый кустик, каждая веточка были предметом бесконечных забот невидимых людей и выглядели совсем как настоящие, свободно выросшие деревья, кустики, веточки...

IX

МОЛОДЕЖЬ

В небольшом старом садике перед старым дворянским двухэтажным домиком, под развесистой липой за столиком, который когда-то был зеленым, сидят на стареньких плетеных стульях старичок со старушкой: Иван Николаевич Гвоздев, бывший управляющий казенной палатой в Окшинске, с добродушным, круглым, чисто выбритым лицом и большой лысиной, окруженной какими-то пушистыми, совсем белыми волосами, в очень широком чесучовом костюме, читает «Русские ведомости», а его супруга Марья Ивановна, благообразная старушка в строгих очках, согнулась над каким-то рукоделием. За сереньким покосившимся и щелястым забором и кустами отцветающей и запылившейся сирени - дождя что-то давно не было - мирно дремлет на солнышке Окшинск, внизу виден светлый изгиб реки, а за рекой - синие дали.

У раскрытого окна в нижнем этаже усердно стрекочет на машинке Феня, девушка лет девятнадцати с прелестными печальными глазами на бледном и миловидном личике.

- Ах да брось ты свои газеты, Иван Николаич! - досадливо проговорила старушка. - Ну чего ты зря-то глаза тупишь? Чего ты там не видал?

- Не видал... - не отрываясь, усмехнулся старик. - Надо же за жизнью следить...

- Ты глаза-то пуще береги, а следить за делом у нас, слава Богу, есть кому и без тебя... - отвечала старушка. - Начитаешься всякого, а потом как с кем из приятелей сойдетесь! и давай спорить да кричать, словно студенты какие...

- Ну, ну, ну... - примирительно отозвался Николай Иванович. - Сейчас кончаю...

Серенькая разбитая калиточка хлопнула, и во двор вошли высокий стройный и очень корректный старик и молоденький студент с черными кудрями, по всей видимости, большой забияка и хохотун. Это был старый друг семьи Гвоздевых, когда-то очень богатый, а теперь совершенно разорившийся помещик Галактион Сергеевич Похвистнев. Студент был его сын Володя.

- А-а, гости дорогие! - тихонько воскликнула Марья Ивановна. - Милости просим...

- Добрый вечер, Марья Ивановна... - очень вежливо отозвался Галактион Сергеевич, почтительно целуя ее руку. - Ивану Николаевичу мое почтение... Серафима Васильевна просила кланяться...

- Что же вы ее с собой не взяли? Володя, здравствуй...

- Ко всенощной собирается к Николе-на-Поле... - отвечал Галактион Сергеевич. - Говорит, как к Марье Ивановне попадешь, так непременно засидишься и службу пропустишь...

- Ну уж тоже... - махнула рукой Марья Ивановна. - Попили бы чайку да и пошли бы вместе. Я тоже люблю к Николе ходить - уж очень проникновенно отец Сергий служит... Да и хор такой хороший...

- Ну как поживаете, Иван Николаевич?

- Ничего бы, да вот все Марья Ивановна за газеты меня пилит. Не дает читать да и шабаш!

- А Ваня дома? - спросил Володя хозяйку.

- Дома. К экзамену готовится, должно быть... Иди к нему... Напевая что-то, Володя уносится в дом.

- Нет, а читали сегодня, Галактион Сергеич, как наш посол-то англичанам нос утер? - спросил Иван Николаевич. - Ежели, говорит, Великобритания не желает уважать интересов России добровольно, то у нас всегда найдутся средства заставить уважать их... А? Прямо вот точно расцеловал бы его...

- Да, правительство твердо ведет русскую линию... - отозвался Галактион Сергеевич. - Давно бы так надо... А вы что же это вчера в клуб не пришли?

- Да у Кузьмы Лукича засиделся... - отвечал Иван Николаевич. - Он только что из Нижнего вернулся. Ярмарку в этом году ожидают богатейшую, так вот и ездил распорядиться. А вчера обедать позвал. Ну и засиделись. Вот моя Марья Ивановна, ежели там угостить кого придется, лицом в грязь не ударит, но и его Клавдия Григорьевна тоже - У-у-У- Какой ботвиньей, батюшка, вчера нас она накормила, цыплята какие были!.. Ну и винцо, конечно, на совесть. Умеет угостить Кузьма Лукич, говорить нечего... А мне в подарок бочонок икры зернистой привез - не икра, а одно слово: мечта! Я и говорю ему: что это вы, батюшка Кузьма Лукич, как старика балуете? Нам, отставным чинушам, к такой роскоши приучать себя не следует: не по карману. Ну какая там роскошь, смеется. Это у нас здесь говорят: ах, икра, икра! А там, на Волге-то, ее хоть целую баржу бери по рупь двадцать фунт самый первый сорт... Ты бы, Марья Ивановна, пошла бы насчет закусочки распорядиться, а? И икорки поставь, попробуем... Да с ледком, смотри!

- Да уж знаю, знаю... - собирая свое рукоделие и незаметно пряча и «Русские ведомости», отозвалась старушка. - И вы идите тоже: самовар Глаша сейчас подаст, а закуску долго ли собрать?..

И она поплелась в дом.

- А это что же внизу-то у вас - новый жилец, что ли, какой? - спросил Галактион Сергеевич.

- Какой - новый жилец? - удивился Иван Николаевич. - С чего вы взяли?

- Да вон у окна девица какая-то новенькая - я раньше такой не видывал у них...

- А-а... Это Катеньке они приданое шьют, так и взяли вот белошвейку из Ямской... Откуда у нас в Окшинске новым жильцам-то взяться? Как жил здесь Степан Степаныч тридцать с чем-то лет, так и живет...

- А что их не видать?

- С утра за реку уехали, рыбу бреднем по озерам ловит... - отвечал Иван Николаевич, разыскивая что-то вокруг себя. - Что за диковина? Куда же «Русские ведомости» делись? Непременно Марья Ивановна утащила... Ну все равно, пойдемте в дом - вот и папиросы все вышли... Мне хочется передовицу вам прочесть да и сообщение-то из Лондона: уж очень мне твердый тон посла понравился! Идемте...

Не успели старики скрыться в подъезде, как из калиточки появилась Таня, дочь Гвоздевых, прелестная девушка лет восемнадцати, светлая и радостная, как весна, а по лестнице в доме послышался грохот молодых ног, и в сад вылетели Володя и Ваня, брат Тани, гимназист VII класса, рослый красивый мальчик с темнобархатными глазами и чуть пробивающимися усиками и с эдакой значительностью на молодом лице: он стремился стать сознательной личностью, но все как-то двоился, стать ли ему эсером, которые пленяли его своим молодечеством, или же эсдеком, которые подавляли его своей строгой научностью.

- Отдай, говорю! - настойчиво крикнул Ваня.

- Сказал, не отдам, и не отдам! - пряча за спиной какую-то бумажку, задорно отвечал Володя. - Всем поведаю теперь о твоих вдохновениях... А, вот и Таня! Послушайте, Таня...

- Прошу тебя, перестань! - строго сказал Ваня.

- Врешь: всем расскажу! - отпарировал Володя. - Прихожу я это к нему тихонько, чтобы посмотреть, как наш ученый муж к экзаменам готовится, а он положил историю на подоконник, а на историю свою многодумную головушку и - почивает. А рядом с историей вот эта канальская бумажка лежит... Не угодно ли прослушать?

- Я тебя серьезно прошу: перестань! - строго повторил Ваня. - Как сознательная личность, ты не имеешь права врываться так в чужую душу...

- А ты имеешь право морочить всем голову? Все по твоей значительности думают, что ты - Максим Максимыч Ковалевский, а ты пишешь стихи, как второклассник какой... Слушайте, Таня!

- Погодите, я сяду... - сказала девушка, опускаясь к зеленому столику. - Уж как устала... Ну?

- Прошу тебя... - попытался было протестовать брат.

- Не проси! Ты будешь казнен публично! - сказал студент. - И смотри, брат, не очень напирай: ты мои бицепсы знаешь, милый друг! Ну, слушайте, город и мир!

- Ну пусть... - покорился Ваня. - Ты не меня унижаешь, а себя... И он, отвернувшись в сторону, сел на один из плетеных стульев. Феня

умерила ход своей машинки и тоже прислушалась.

- Силенциум[13]! - торжественно проговорил Володя и с небольшими подчеркиваниями начал:

Какая ночь вокруг! Какая тишина!

На улице шумит назойливо, тоскливо

Осенний дождь. И ветер сиротливо

Поет мне песнь у моего окна...

Черт бы его совсем взял! Это он весной, когда все живет во все лопатки, так скулит - что же с ним в самом деле по осени будет, хотел бы я знать?

И в песне той мне слышатся рыданья

И сказка грустная о счастье дней былых...

Это когда ты в приготовительном классе, что ли, был? Да, конечно, жаль, что те славные времена прошли безвозвратно, но что же, брат, поделаешь? Сик транзит глориа мунди[14]...

О сколько муки в ней! О сколько в ней страданья!

Какая сила, страсть подавленная в ней!

Под звуки песни той, унылой, безотрадной,

В моей душе минувшее встает,

И, хотя знаю я, прошло все невозвратно,

Но сердце трепетно назад его зовет!

А все-таки не верится мне, брат, чтобы ты в самом деле о пеленках стосковался! Чудаки эти пииты, в самделе: у парня завтра усы появятся, а ему манной кашки опять захотелось... - засмеялся он и, подняв значительно палец, продолжал:

И вновь мне хочется души родной участья,

И... и... и... –

ну, тут все так перечеркнуто, что ничего не разберешь. Значит, пороху у Максима Ковалевского не хватило... Жоли[15]?

- Ну хорошо. Поиздевался, теперь отдай... - сказал Ваня.

- Ни за какие в мире! - воскликнул Володя. - Буду всему городу показывать, в «Русские ведомости» пошлю - чтобы все знали, какой ты... крокодил...

И он залился веселым смехом.

- Ну хорошо... - сказал Ваня и с достоинством удалился в дом.

- Ну зачем вы его так обидели? - заметила Таня.

- Во-первых, мы так ссоримся сорок раз на неделе и ничего... - сказал студент и, понижая голос, продолжал: - А во-вторых, вы, хотя и женщина, но ужасно не проницательна: он, каналья, страшно доволен, что стихи его дошли куда нужно...

- То есть? - с любопытством навострила ушки девушка. Володя выразительно покосился на окно, в котором шила Феня.

- Компренэ[16]?

- Да? - удивилась девушка. - Вот новость! А она премиленькая...

- И весьма...

- Это что еще такое? - возмутилась Таня. - Уже успел разглядеть?

- Да, но... Танек, миленькая, я с мольбой к тебе...

- Ну? - с нежной улыбкой проговорила девушка.

- Миленькая, приходи завтра к обедне к Николе Мокрому! Хорошо? А потом возьмем лодку и поедем кататься - к Княжому монастырю, в Старицу... Милая, Танюрочка моя...

- Ты не заслуживаешь этого по твоему легкомыслию, но... посмотрим...

- Это я-то легкомыслен?! Ого! Во мне масса солидности - только, может быть, это не так заметно... Вот скоро мы с тобой поженимся и...

- Это еще что за новости? А курсы? Я хочу еще на курсы...

- Не признаю еманципе[17]! И ты говоришь это, только чтобы позлить лишний раз меня. Я сторонник «Домостроя»: жена да боится своего мужа! Ну и чтобы насчет хозяйства мастерицей была. Особенно, чтобы в воскресенье поутру были у меня непременно пирожки, эдакие пухленькие, тающие... И начинка чтобы была самая разнообразная: с морковкой, с грибками, с мясом, с груздочками, с яйцами, с капусткой тоже вот, покислее... М-м-м... Дух по всему дому идет, амбрэ[18]***, а в груди - торжество... А вот когда борщом в доме пахнет, не выношу. Запах сытый, домовитый, а вот подите: не люблю!