Помоги проекту - поделись книгой:
– А яйца не потерял? Мудак ты! Быстро шконку ложи, совсем темно будет!
Расписной потер небритую щеку и отвернулся, чтобы скрыть непроизвольную ухмылку. Место совершенно не подходило для ночевки. Кругом впритык густой кустарник, высокая трава – к утру одежда будет насквозь мокрой от росы. Вдобавок к спящим легко подобраться вплотную. К тому же нет воды. Слева деревья редели, там наверняка можно найти удобную сухую поляну, возможно, ручей или озерко. Одно слово – дебилы… Ничего не умеют! Как они делают свои воровские делишки? Один теряет оружие, другой не может выбрать стоянку, а вот Скелет зажигает костер – спички тухнут одна за другой, ломаются, полкоробка извел! Да любой командир специальной разведки – от сержанта Шмелева до майора Шарова или полковника Чучканова – затоптал бы таких разгильдяев коваными каблуками тяжелых десантных сапог!
– Слышь, брателла, перевяжи, сил нет терпеть, аж голова кружится, – тихо попросил Челюсть, когда по хворосту заплясало набирающее силу пламя. – Он нарочно, сука, меня ветки таскать заставил! Знаешь зачем?
– Ну?
– Чтобы я отказался. Или выступил на него. Пришить меня хочет, не понял еще?
– Чего там не понял. Сам слышал, как он Скелету шептал…
Расписной обернул распухшую руку цыгана листьями и травой, сверху обмотал лоскутом арестантской робы, рывком совместил обломки костей и зафиксировал шиной из прочных веток.
– Что… шептал?.. – Челюсть стойко перенес болезненную процедуру, только на лице выступили крупные капли пота.
– Что надо тебя завалить. На хер нам обуза с одной клешней… Только тихо, чтоб никто не видел. Так что держись ближе ко мне… Готово. Теперь вставляй в перевязь, пусть висит на шее – быстрей заживет.
Все это Расписной придумал. Но в жестоком уголовном мире любое семя подозрения находит благоприятную почву.
– Ну паскуда… Я его первый сделаю!
Цыган недобро ощерился, обнажив большие неровные зубы.
Темнота сгустилась окончательно, и красноватые блики разгоревшегося костра придавали зловещий вид лицам окружавших его людей. Осматривающий растертые ноги Груша наклонил голову, пухлые щеки лоснились, как у насосавшегося упыря. Привалившийся к дереву Скелет напоминал истлевшего мертвеца. Изломанные тенями Зубач, Утконос и Катала казались вынырнувшими из преисподней чертями с тлеющими угольками в черных глазницах.
– Надо бы порыскать вокруг, жратву поискать, – сказал Груша.
– Тут вокруг волки рыщут, как бы ты сам жратвой не оказался, – реготнул Утконос.
– Так часто бывает – пошел за харевом, а самого отхарили, – Зубач длинно плюнул в костер.
– Мы раз рванули с пересылки и «корову» прихватили. Здоровый такой фраер, молодой, из деревни. Забили баки: мол, нам сила твоя в пути нужна, потом всю жизнь в авторитете ходить будешь…
– И что? – заинтересовался Катала.
– Через плечо. Двести километров по тундре, три дня он сам шел, а потом мы его разделали. Тем и продержались всю дорогу.
– И как она, человечинка? – не унимался Катала.
– Ништяк. Сладковатая, сытная…
– Тихо! – Утконос привстал, вглядываясь в темноту.
– Слышьте, кажись, ходит кто-то…
У костра наступила настороженная тишина. Вокруг шелестел ночной лес, но в обычном шумовом фоне Расписной разобрал лишний звук.
– Чего хипешишься, – процедил Зубач. – Вроде без кайфа, а глюки ловишь!
– Кому здесь ходить… Только зверям, – поддержал его Катала.
– Сука буду, слышал…
– Я вкуса не разобрал, – сказал Катала.
– Чего?
– Раз дрался с одним рогометом, ухо ему и отгрыз. Только сразу выплюнул, не распробовал. Соленое вроде…
– Ша! – вскинул ладонь Расписной.
Снова все смолкли, и вновь донесся запоздавший хруст. Расписной понял, что к ним подбирается человек и сейчас он замер на месте с поднятой ногой.
– У кого пушка? Быстро!
Зубач заерзал, сунул под себя руку и суетливо достал пистолет, неловко поворачивая ствол то в одну, то в другую сторону. Он явно ничего подозрительного не слышал.
– Ну?! Чо волну гонишь?
– Ха-ха-ха! – раздался из кустов визгливый, какой-то нечеловеческий смех. Что-то темное, с хвостом, пролетело над костром и упало Груше на колени. Тот истошно заорал, рванулся в сторону и повалился на Скелета. Охваченные ужасом беглецы вскочили на ноги, шарахаясь в разные стороны. Зубач выстрелил наугад – раз, другой, третий… С другой стороны костра дважды пальнул Катала.
– Обосрались, ха-ха-ха, все обосрались! – Прямо там, куда ушли пули, материализовался криво усмехающийся Хорек с топором в руке. – А я вам хавку принес. Тут деревня близко…
Рядом с костром лежала крупная беспородная собака с разрубленной головой.
– Уф… – Зубач перевел дух. – Пришили бы тебя, узнал бы, кто обосрался… Ну ладно, давай, жрать охота!
Собаку разделали, зажарили и съели. Хорек держался героем и косноязычно рассказывал о своих приключениях.
– Секу в окно, гля – баба раздевается, сиськи – во, до пупа… Белые… И ляжки белые, мягкие…
– Ну?! Чего ж ты не бабу, а кобеля приволок? – спросил Груша, обсасывая красную то ли от бликов костра, то ли от крови косточку.
– Он мне, паскуда, чуть яйца не отгрыз! И выл потом… Шухер поднялся, мужики набежали… Еле сделал ноги. Ну да можно завтра пойти…
– Завтра, завтра! – Груша швырнул кость в огонь, сноп искр брызнул на ногу Утконосу, тот выругался.
– Ты чо? Или крыша едет от суходрочки?
– Баба небось слаще кобеля? – поддразнил Катала. – Чего ее не притащил?
– Тяжелая… Я б ее лучше там отхарил, а сюда ляжку на хавку…
– А Расписной бабий фляш[1] хавать бы не стал, – внезапно сказал Зубач. – Точняк не стал бы?
– Нет, – Расписной качнул головой.
– В падлу, да? Пса голимого[2] жрать не в падлу, а бабу чистую – в падлу? Как так выходит?
– Вот если мы с тобой недели две в пустыне прокантуемся, тогда узнаешь, как выходит!
– Так ты меня что, за пса держишь? – Зубач угрожающе скривился и наклонился вперед, шаря ладонью за поясом.
– Ты сам себя за хобот держишь, – Расписной рассмеялся, показал пальцем. – Сейчас кайф словишь.
Усмехнулся Катала, прыснул Скелет, визгливо хихикнул Утконос, в открытую захохотали Челюсть и Хорек. Зубач поспешно вынул руку из штанов.
– Пушка провалилась, – буркнул он. – Ну ладно, метла у тебя чисто метет[3]. А шухер ты в цвет поднял, вертухаи поучиться могут! И лепила[4] классный – вон как Челюсти руку подвесил. И где тебя этому учили?
Улыбка у него была нехорошая:
Глава 2
По кругам ада
Камера Бутырки напоминала преисподнюю: густо затянутое проволочной сеткой и вдобавок закрытое ржавым намордником окно под потолком, шконки в три яруса, развешанные на просушку простыни, белье, носки, непереносимая духота и влажность, специфическая вонь немытых тел, параши и карболки. Вонючие испарения поднимались вверх, конденсировались на потолке, каплями срывались вниз и ручейками стекали по стенам.
За спиной резко хлопнула обитая железом, обшарпанная дверь с кривой цифрой 76, грубо намалеванной серой масляной краской. Со скрипом провернулся огромный вертухайский ключ, противно лязгнул засов. О специальной миссии Вольфа не знал ни начальник учреждения, ни его заместители, ни оперативный состав. Он вошел в общую камеру как обычный зэк, и только от него самого зависело, как его встретят в этом мире и как сложится здесь его жизнь.
– Кто – это – к – нам – заехал? – На корточках напротив двери сидели двое, один из них резко поднялся навстречу – высокий стройный парень в красных плавках, резко контрастировавших со смуглой гладкой кожей, обильно покрытой потом. Он многозначительно кривил губы и по-блатному растягивал слова.
– В гостинице «Бутюр»[5] свободных мест нет!
Развязной походкой парень направился к Вольфу, явно намереваясь подойти вплотную и гипнотизируя намеченную жертву большими, широко поставленными глазами.
– Ну ладно, так и быть… Пущу спать под свою шконку… Только вначале заплатишь мне за прописку…
Гипноз не удался. То ли что-то во взгляде Вольфа сыграло свою роль, то ли виднеющийся в расстегнутом вороте многокупольный храм, то ли исходящее от могучей фигуры ощущение уверенности и силы, но планы гладкого красавчика мгновенно изменились: вошедший перестал для него существовать.
– Санаторий «Незабудка» – побываешь, не забудешь! – сообщил он, уже ни к кому конкретно не обращаясь, и, пританцовывая, направился к облупленной раковине, открыл кран и принялся плескать воду в лицо и на безволосую грудь.
Больше на Вольфа никто не обращал внимания. Арестанты безучастно переговаривались, за простынями стучали костяшки домино, кто-то заунывно повторял неразборчивые фразы – то ли молился, то ли пел. Справа от двери на железном толчке орлом сидел человек с мятой газетой в руке. Тусклые глаза ничего не выражали, как у мертвеца.
– Здорово, бродяги, привет, мужики! – громко произнес Расписной. И так же громко спросил: – Люди есть?
В камере, которую никто из арестантов так не называет, а называют исключительно хатой, томилось не менее сорока полуголых потных людей. Но и приветствие, и вопрос Расписного не показались странными, напротив, они демонстрировали, что вошедший далеко не новичок и прекрасно знает о делении обитателей тюремного мира на две категории – блатных, то есть собственно людей, и остальное камерное быдло.
– Иди сюда, корефан! – раздалось откуда-то из глубины преисподней, и Расписной двинулся на голос, причем местные черти сноровисто освобождали ему дорогу.
Торцом к окну стоял длинный, разрисованный неприличными картинками дощатый стол. На ближнем к двери конце несколько мужиков азартно припечатывали костяшки домино. На дальнем четверо блатных играли в карты. Хотя камера была переполнена, вокруг них было свободно, как будто существовала линия, пересекать которую посторонним запрещалось. Расписной перешагнул невидимую границу и, не дожидаясь особого приглашения, подсел к играющим.
Казалось, на подошедшего не обратили внимания, но Вольф почувствовал, как мелькнули в прищуренных глазах восемь быстрых зрачков, мгновенно «срисовав» облик чужака. Так мелькали в белых песках Рохи Сафед стремительные, смертельно ядовитые скорпионы.
Играли двое, и двое наблюдали за игрой. Все были обнажены по пояс, татуированные тела покрывал клейкий пот.
– Еще, – бесстрастно сказал высохший урка с перевитыми венами жилистыми руками. Шишковатую голову неряшливо покрывала редкая седая щетина. На плечах выколоты синие эполеты – символ высокого положения в зоне. На груди орел с плохо расправленными крыльями нес в когтях безвольно обвисшую голую женщину. Держался урка властно и уверенно, как хозяин.
– На! – Небольшого роста, дерганый, будто собранный из пружинок банкир ловко бросил очередную карту. Не какую-то склеенную из газеты стиру, а настоящую, атласную, из новой, не успевшей истрепаться колоды. На тыльной стороне ладони у него красовалась стрела, на которую, как на шампур, были нанизаны несколько карт – знак профессионального игрока.
– Еще?
– Хорош, Катала, себе. – Седой перекатил папиросу из одного угла большого рта в другой и постучал ребром сложенных карт по кривобокой русалке с гипертрофированным половым органом. Черты его лица оставались твердыми и холодными, будто складки и трещины в сером булыжнике.
На круглой физиономии Каталы, напротив, отражалось кипение азарта.
– Посмотрим, как повезет…
Приподнятые домиком брови придавали ему вид простоватый и наивный. Расписной знал, что впечатление обманчиво: на строгом режиме наивных простаков не бывает – только те, кто уже прошел зону или залетел впервые, но по особо тяжкой статье. Двое наблюдающих за игрой угрюмых коренастых малых – явные душегубы. И татуировки на мускулистых телах: оскаленные тигры, кинжалы, топоры, могилы – говорили о насильственных наклонностях.
– Раз! – рука Каталы дернулась, будто на шарнире, и на стол упала бубновая десятка. – Два! – сверху шлепнулась еще десятка – пиковая.
– Две доски! – перевел дух банкир и озабоченно спросил: – А у тебя, Калик, сколько?
Расписной усмехнулся. Катала играл спектакль и явно переигрывал. Он набрал двадцать очков, если бы у Калика было двадцать одно, тот бы объявил сразу. При одинаковой же сумме всегда выигрывает банкир. Тогда к чему эта деланая озабоченность?
– Восемнадцать. – Седой бросил карты. Девятка, шестерка и дама веером рассыпались поверх выигрышных десяток.
– Выходит, повезло тебе? – тяжелый взгляд пригвоздил банкира к лавке.
– Выходит, так, – кивнул тот и демонстративно положил перед Каликом колоду, мол, если хочешь – проверяй.
– Если я тебя на вольтах или зехере[6] заловлю – клешню отрублю, – спокойно произнес Калик, даже не посмотрев на колоду.
Угрюмые переглянулись. Они были похожи, только у одного правая бровь разделялась надвое белым рубцом и на щеке багровел длинный шрам, а глаз между ними почти не открывался.
Приподнятые брови опали, будто в домиках подпилили стропила.
– Да что я – волчара позорный, дьявол зачуханный? – обиделся Катала. – Не врубаюсь, с кем финтами шпилить?
– Ладно. Я сказал, ты слышал. Ероха!
У невидимой границы тут же появился толстый мужик в черных сатиновых трусах до колена. Вид у него был обреченный, мокрая грудь тяжело вздымалась.
– Жарко? – вроде как сочувственно спросил Калик.
– Дышать… нечем… – с трудом проговорил тот, глядя в пол.
– Ты свой костюм спортивный Катале-то отдай. Куда он тебе в такую жару?
– Зачем зайцу жилетка, он ее о кусты порвет! – хохотнул Катала. – Не бзди, Ероха, до зимы снова шерстью обрастешь…
– Я не доживу до зимы. У меня сердце выскакивает…
Калик недобро прищурил глаза.
– А как ты думал народное добро разграблять? Тащи костюм, хищник! И не коси, тут твои мастырки не канают![7]
Вор повернулся к Расписному:
– Икряной[8] нас жалобить хочет! Мы шкурой рискуем за пару соток, а он, гумозник, в кабинете сидел и без напряга тыщи тырил!
Поделиться книгой: