Этот несносный Ноготков

Этот несносный Ноготков

Светлой памяти мамы моей, Марии Степановны Беловой

Глава первая,

без которой не обходится ни одна книга на земном шаре

Это действительно так — ни одна книга, выпущенная на нашей планете, не начинается с шестой или, скажем, с двадцать девятой главы, хотя события порою излагаются в последовательности, при которой начало является серединой, середина — концом, а конец — началом. Правда, подобное смещение в хронологии событий используют, в основном, лишь те крупнокалиберные писатели, которые умеют интриговать читателей. Но даже и такие литературные киты вынуждены, скрипя зубами и пером, начинать повествование с первой главы, ибо существуют приличия, которые невозможно обойти никому.

Поскольку речь зашла о приличиях, мы считаем своим долгом с самого начала предупредить, что вся описываемая нами история не имеет никакого отношения к фантастике. И не вина автора, если машинистка, ознакомившаяся по неосторожности с этим произведением, заявила о своем категорическом отказе приступать к работе, пока на титульном листе не будет указано, что данный роман является фантастическим.

Никакие уговоры не подействовали на эту девушку с железобетонной логикой. На все доводы она отвечала лишь одной фразой: «Я читала в личном порядке и официально прогнозирую, что все это — смешная фантазия!»

Таким образом, автору при его мягком характере ничего другого не оставалось делать, как надеяться на читателя, который, конечно, убедится, что в этой истории нет ровно ничего фантастического и, тем более, смешного.

Глава вторая,

рассчитанная только на тех, кто прочел первую

Вы не будете иметь ровно никакого представления об Алике Ноготкове, если ограничитесь тем, что станете разглядывать его внешность. Начнем с ямочки на подбородке, столь характерной для людей сильной воли. Именно этой ямочки у него как раз и не было. А все остальное имелось — и глаза, и нос, и рот, и брови, и, представьте себе, даже уши.

Собственно, начинать перечисление надо было именно с ушей, так как эта принадлежность человеческой головы отличалась у Алика столь заметными размерами, что прозвище Ушастик прилипло к нему лет на пятьдесят.

Так вот, кстати говоря, Алика Ноготкова весь шестой «Б» звал только Ушастиком и никак иначе. Даже на пионерских сборах председатель совета отряда Зинка Околесина могла вдруг заявить: «А оформление стенгазеты мы поручим Ушастику!»

Алик нисколечко на это не обижался. Более того, он с недоумением оглядывался, когда кто-нибудь по рассеянности, ни с того ни с сего, называл его вдруг Ноготковым. В глубине души Алик даже гордился, что его зовут именно Ушастиком: в этом слове ощущалась какая-то теплота, сквозило чье-то участие. Конечно, если бы Ноготкова прозвали, скажем, У ш а с т ы м, это звучало бы просто грубо и даже оскорбительно. А Ушастик приятно ласкал слух и отдавался в сердце каким-то щемящим перезвоном.

Несмотря на весьма заметные уши, внешность Ноготкова буквально ничем не отличалась от многих других мальчишечьих физиономий. Поэтому чтобы иметь об Алике хотя бы какое-нибудь представление, стоило меньше всего интересоваться его внешними данными. Алик обладал той высочайшей степенью изумительного упрямства, которой могли бы позавидовать и существа, превосходившие его даже габаритами ушей. Ноготков мог часами отстаивать мнение, что выхухоль — это выпуклая опухоль, что коленчатый вал — это рычаг в «Волге», на который шофер должен нажимать только коленом, что кок — это человек, переболевший коклюшем.

Любовь ко всяким спорам была его неистребимой страстью.

Однажды он поспорил на килограмм ирисок, что выпьет чернила из невыливайки, и выиграл пари через две минуты.

Правда, еще спустя минуту пришлось вызывать «Скорую помощь», но это не помешало Алику уже на второй день биться об заклад, что он проглотит не расколотый орех.

С Аликом спорили часто, многие и о многом. Однако все знали, что существует единственный вопрос, по поводу которого спорить с Ноготковым было абсолютно бесполезно.

Собственно, это был не вопрос. Это была наука астрономия, которой Алик увлекался с самозабвением фанатика.

Ушастик перечитал столько книг, посвященных его любимой науке, что из них — будь это кирпичи — можно было выстроить минимум двухэтажный коттедж. Во всяком случае, именно такое сравнение приводил Женька Кряков, а уж ему-то можно было верить как лучшему другу Алика Ноготкова.

Единственным человеком, суждения которого Алик воспринимал как неоспоримые истины, был директор Научно-исследовательского института цитологии Филипп Иванович Ноготков. Стоит ли объяснять, что доктор биологических наук профессор Ноготков состоял с Аликом в единокровном родстве? Достаточно было даже мельком взглянуть на Филиппа Ивановича и его сына, чтобы сразу определить удивительное совпадение черт и понять, почему иногда профессор мог обратиться к Ушастику со словами: «Так за какие-такие антигероические поступки вам, милостивый государь, снизили в школе балл по поведению?»

Зайдя как-то в папин кабинет (хотя это строго-настрого воспрещалось), Алик застал отца сидящим за письменным столом в глубокой задумчивости — видимо, он был занят решением очередной научной проблемы и поэтому, как обычно, не заметил сына. Но именно в этот момент за окном послышался крик Женьки Крякова:

-Уша-а-а-астик, выходи-и-и-и-ии! — И Женька издал поистине разбойничий свист.

Филипп Иванович недовольно поморщился, поднялся со стула, сжал пальцами виски и подошел к окну, а когда свист повторился, крикнул:

— Обожди-и-и-ии, времени не-э-э-э-эт!

Застывшую от удивления фигуру сына Филипп Ива нович заметил лишь только тогда, когда сел на место.

— Чего тебе? — каким-то глухим голосом спросил он, с явным удивлением воззрившись на Алика. Но мальчуган молчал, не в силах отделаться от мысли, что, вероятно, его папу в детстве тоже прозвали Ушастиком, а сейчас он автоматически откликнулся на крик и свист Женьки Крякова.

Глава третья,

после ознакомления с которой можно узнать кое-что о родителях Алика и о недоразумении с Бахом

Отец Алика был одним из тех выдающихся ученых, о существовании которых человечество впервые с удивлением узнает в день их похорон. Его имя никогда и нигде не упоминалось в печати, с ним не беседовал ни один журналист, его не доводил до изнеможения ни один кинооператор. И тем не менее он был одним из крупнейших на нашей планете специалистов по цитологии, о которой из словаря иностранных слов Алик узнал, что это наука «о строении и жизненных проявлениях растительных и животных клеток».

Мать Алика, Елена Петровна, преподавала в музыкальном училище и, хотя прожила с Филиппом Ивановичем четырнадцать лет, не имела ровно никакого представления о специальности своего супруга. Надо заметить, что сам Филипп Иванович имел весьма и весьма туманное понятие о музыке и о том, что к ней относится.

Однажды, когда на именинах Елены Петровны кто-то из гостей уселся за рояль, другой ее коллега обратился к Филиппу Ивановичу с просьбой высказать свое мнение относительно Баха и баховских фуг. Профессор рассеянно улыбнулся и ответил, что великий Бах использовал не какие-то там фуги, а центрифуги, а об устройстве центрифуг знает любой школяр.

Не замечая крайнего удивления на лице собеседника, профессор тут же заявил, что о центрифугах говорить не стоит, однако о знаменитой перекисной теории процессов медленного окисления он готов читать лекцию целый вечер без перерыва, поскольку именно эта теория Баха сыграла важнейшую роль в науке и была экспериментально подтверждена.

— Мы, кажется, не совсем поняли друг друга, — вежливо улыбнулся собеседник Филиппа Ивановича.

— А тут, собственно, и нечего понимать, — пожал плечами профессор. — Туманно было до Баха, а когда он доказал, что в процессе спонтанного окисления энергия, необходимая для активизации молекулярного кислорода, доставляется самизу: окисляемым телом, все стало совершенно ясно. А что вы, милостивый государь, между прочим, окончили?

— Э-э-ээ... как вам сказать, — стушевался гость, — в настоящее время я имею честь руководить кафедрой... э-э-э...

— Ах, так вы просто меня разыгрываете, — рассмеялся профессор. — Я понимаю, что руководитель кафедры должен, конечно, знать, насколько важное значение перекисная теория Баха приобрела в развитии наших представлений о химизме дыхания.

Бидите ли, — уже виновато улыбнулся гость, — тот Бах, Иоганн Себастьян Бах, гениальность которо...

— Иоганн да еще Себастьян? — перебил Филипп Иванович. — Я же говорю об академике Алексее Николаевиче Бахе, биохимике!

— А я — о немецком композиторе и органисте, о том самом, которому Одоевский посвятил свою романтическую новеллу.

— Декабрист Одоевский, Александр Иванович Одоевский?

— Нет, нет, не декабрист,— ответил гость, — а его, кстати говоря, однофамилец — Владимир Федорович.

Спустя минуту они оживленно обсуждали судьбу Александра Порфирьевича Бородина. При этом Филипп Иванович старался в доступных выражениях рассказать о сути докторской диссертации Бородина под названием «Об аналогии фосфорной и мышьяковой кислот в химическом и токсикологическом отношении», а коллега Елены Петровны пытался втолковать Филиппу Ивановичу, в чем именно заключается гениальность Бородина как автора оперы «Князь Игорь». К счастью, на этот раз речь шла об одном и том же человеке.

Узнав об этом инциденте, Елена Петровна ахнула.

— Не знать, кто такой Бах?! — возмутилась она. — Да ведь твоя жена преподает в музыкальном училище! Ты позоришь меня!

— Что-о-о? — возмутился Филипп Иванович. — Я позорю тебя?! Да знаете ли вы, милостивая государыня, что институт, которым имеет честь руководить ваш покорный слуга, получил задание...

Тут Филипп Иванович прикусил язык, и вовремя это сделал.

— Что же ты замолчал? — тихо спросила Елена Петровна.

— Видишь ли, дорогая, — медленно произнес Ноготков, — есть тайны, о которых не должна знать даже безумно любимая супруга.

— А Инфочка? — ехидно поджала губы Елена Петровна. — Инфочка, о здоровье и самочувствии которой ты справляешься чуть ли не каждый день? Ее ты посвящаешь во все секреты?

Ощутив на себе полный ярости взгляд Елены Петровны, Ноготков сначала улыбнулся, а затем расхохотался. Елена Петровна успела выйти из комнаты, хлопнув дверью, а Филипп Иванович все еще продолжал хохотать. Наконец он успокоился, зашел в свой кабинет и, подняв телефонную трубку, набрал номер.

— Варвара Никаноровна? Добрый день. Как себя чувствует Инфочка? Что? Когда? Какой удар! А какая была температура? Значит, не перенесла... Да-а-а. Сейчас еду. Ах, какое горе!

— Ты куда собрался? — спросила Елена Петровна, когда ее муж был готов открыть дверь парадного.

— В институт, — хмуро ответил он. — Погибла Инфочка.

— Рыдать я не собираюсь, — ледяным голосом произнесла жена.

— Эх, ты, — покачал головой Филипп Иванович. — Фуга.

Глава четвертая,

посвященная жизни и страданиям Инфочки, равно как и другим событиям

Быть может, Варенька стала бы актрисой, поскольку руководитель школьного драматического кружка пророчил ей будущность на ролях комических старух. Но слепой случай изменил направление ее помыслов.

Когда однажды летом Варенька направлялась в театральное училище, крепко держа в руках упакованный в бумагу и свернутый в трубочку аттестат зрелости, ей встретилась старая цыганка. Мгновенно уцепившись костлявыми пальцами за плечо девушки, она заявила, что обязательно погадает и предскажет судьбу.

— Так я же все равно в эти штучки не верю! — рассмеялась Варя.

— Раньше, любезная красотка, ты не верила, а сегодня поверишь!

— Сочиняете? — улыбнулась Варенька.

— Ничего я не сочиняю, — обиженно произнесла цыганка, — я чистую правду говорю, раскрасавица ты моя! — И, не теряя лишнего времени, цыганка провела пальцами по ладони Вареньки, а затем быстро затараторила: — Линии руки твоей говорят о том, что ты проживешь долгую и красивую жизнь, от женихов отбоя не будет. Были у тебя, голубка, в жизни большие неприятности. Правда?

— Правда, — невольно вырвалось у Вареньки, вспомнившей, как на уроке химии она разбила колбу с дистиллированной водой и в тот же день поссорилась со своей подругой Тоней Скалкиной.

— Но были у тебя и радостные минуты! — заявила гадалка.

— Точно! — ахнула Варенька, живо вспоминая случай с Жорой Брехунцовым, передавшим ей на уроке химии самую настоящую любовную записку, которую он подписал: «Твой навсегда Жобре».

— Но в твоей долгой и красивой жизни, — продолжала ворожея, — на днях наступит очень серьезный момент — червонный король и дама пик будут принимать у тебя вступительные экзамены.

— Откуда вы все это... — удивилась было Варенька, но тут в ее голове мелькнула страшная мысль — выходит, что она, комсомолка Нарзанова, начинает верить в мелко-мелкобуржуазные предрассудки? Какой позор! — Откуда вы все это взяли?! — гневно произнесла Варенька и выдернула руку из цепких пальцев цыганки.

— Я все знаю, — нахмурилась гадалка. — Экзамены ты провалишь и останешься, ненаглядочка моя, с пустыми хлопотами!

— Какие экзамены? — саркастически усмехнулась Варенька, мысленно решив утереть нос цыганке. — Я и не собираюсь их сдавать.

— А что же ты собираешься делать? — растерялась ворожея.

— На работу устраиваться! — выпалила Варенька.

— А куда же это ты, раскрасивая красотка, устраиваешься?

— А вот сюда! — отчаянно блеснула глазами Варенька, не подозревая, что делает решительный поворот в своей жизни, и ткнула пальцем в вывеску, которую она только что заметила над крыльцом.

Через несколько секунд Варенька входила в стеклянные двери, над которыми и висела писанная бронзовой краской табличка:

НАУЧНО-ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКИЙ ИНСТИТУТ ЦИТОЛОГИИ

На вопрос, что она умеет делать, Варенька ответила просто:

— Вообще-то ничего, но люблю возиться со всякими колбами.

Ее приняли лаборанткой только потому, что в штатном расписании не было должности ученицы.

Сначала ей было, конечно, трудно. Она проявляла излишнюю осторожность при переноске колб, не всегда правильно выполняла указания руководителя лаборатории, но постепенно привыкла к своей работе и даже полюбила ее. По совету своего начальника она засела за популярную, а затем и за специальную литературу. И если на первых порах она путала англичанина Гука и голландца Левенгука, протоплазму и цитоплазму, а шаровидные тельца под названием р и б о с о м ы именовала «рыбы-сомы», то уже через какой-нибудь годик могла прочесть целую лекцию о строении клетки, легко оперируя такими терминами, как «хроматин», «вакуоль», «митохондрия» и «эргастоплазма». Лекцию она прочла своей маме, после чего та хвастала соседке, что ее дочь — доктор.

Когда Варенька научилась обращаться с электронным микроскопом УЭМВ-100 и выяснила, что, кроме микронов, существуют еще и десятитысячные их доли — ангстремы, ею овладела жажда новых знаний. Она подала документы в университет.

День поступления Филиппа Ивановича на работу совпал с торжеством по случаю вручения Варваре Никаноровне диплома об окончании биологического факультета. А еще через месяц в институте отметили два новых события — назначение Варвары Никаноровны на должность младшего научного сотрудника и Филиппа Ивановича — на пост заведующего лабораторией имитации.

Почему лаборатории дали столь странное, название, еще не знал никто, но с первых же дней ее деятельности туда можно было проникнуть только по особому пропуску, который тщательно проверял явно военный человек в сугубо гражданской одежде.

Варвара Никаноровна целыми днями возилась с различными гусеницами, бабочками и прочей мелкой живностью, просиживала у электронного микроскопа, разглядывая ядра и ядрышки клеток, фиксируя внимание на цитоплазме, центросомах или аппарате Гольджи, терпеливо изучала стайки разнообразных инфузорий и их многочисленных сестер. Она так свыклась со всеми этими обитателями лаборатории, что стала питать к ним чуть ли не материнскую нежность, называя их самыми трогательными, ласкательными именами. Гусеницу она именовала Гусенькой или Гусиком, вместо «вакуоль» говорила «Вакуолечка», митохондрию называла Митохандрюшечкой, а хроматин — Хроматиночкой.

У Варвары Никаноровны появлялось иногда смутное подозрение, что подопечный микроколлектив отвечает ей взаимностью.

В тот вечер, когда Елена Петровна приревновала Филиппа Ивановича к Инфочке, даже заявив, что не собирается рыдать в связи с кончиной предполагаемой соперницы, Варвара Никаноровна была не на шутку встревожена гибелью инфузории, на изучение поведения которой понадобилось полгода упорного труда. Эта инфузория, окрещенная Варварой Никаноровной мягким именем ИНФОЧКА, претерпевала самые невероятные издевательства. Сие простейшее одноклеточное животное не только подогревали, пока несчастное не обливалось потом, но и замораживали, доводя температуру до минус восьмидесяти по Цельсию; не только обрушали на него мощные потоки ультрафиолетовых лучей, но и подвергали воздействию рентгеновских пучков; не только лишали возможности пользоваться кислородом, но и заставляли переносить радиоактивность. Если бы Елена Петровна хотя бы на один миг смогла обменяться ролями с Инфочкой, вряд ли у этой женщины хватило жестокости так относиться к своей сопернице.

Между тем для Филиппа Ивановича гибель Инфочки, страдавшей так долго и бескорыстно, оказалась тяжелым, чувствительным ударом.

— Как вы думаете, — спросил он Варвару Никаноровну, — что угробило нашу крошку — температура или реакция?

— Честно говоря, Филипп Иванович, я упустила момент ее гибели. Видите ли, мне попалась на глаза газета с подборкой стихов местных поэтов, и я...

— Вы читали вслух? — встревоженно спросил Ноготков.

— Да.

— Вот это и могло ее доконать, — вздохнул профессор.

Глава пятая,

в которой у Алика обнаруживается еще одно, хотя и не самое худшее, качество

Необыкновенное упрямство, отличавшее Алика Ноготкова от всех других его однокашников, в сочетании с постоянным стремлением спорить по любому поводу было настоящим бичом для жителей всего дома. Во дворе, где проводили досуг по крайней мере полсотни девчонок и мальчишек, не находилось ни одного человека допаспортного возраста, с кем Алик не бился бы об заклад.