Синий взгляд смерти

Какой-то вельможа, которому приспичило скрыться, вспомнил про обедневшего соседа-моряка, свихнувшегося на северной охоте... Хорошо, что он загодя придумал вторую сказку, которая оказалась бы правдой, будь Фельсенбурги и Штарквинды не столь сильны. Бабушка может позволить себе отсиживаться в родовых владениях и принимать у себя союзников послабее, но не всех же!

— Он едет с нами, этот сосед?

— Да, ему наскучил дом и особенно жена... Мы будем обсуждать условия, или Седые земли для «Хитрого селезня» слишком далеки?

— Не дальше Агмарена! Но месяц — это мало. Идти на север нужно под другими парусами, а если еще и зимовать...

Они еще не ударили по рукам, но Руппи понял — есть! В Седые земли Добряк пойдет, именно в Седые, и будет там зимовать, а к следующей весне от Фридриха мало что останется.

— Господин Карл считает, что человек с вашим опытом сможет за месяц закупить все необходимое. Господин Йозев Канмахер, он бывший боцман, вам поможет. Давайте посмотрим, что нужно...

— Мы еще не договорились.

— Разумеется. Но закупить припасы — еще не отплыть. Если что, я заплачу вам как посреднику и буду искать другой корабль. Так выйдет быстрее.

— Найдете вы, как же... После Хексберг лоханка с одной мачтой уже линеал! Значит, закупаем? Чего и сколько?

— Все, что нужно для обустройства лагеря и зимовки «Селезня» и моих охотников. Я примерно прикинул...

Как же к месту оказались расчеты! Они не просто облегчили разговор, они убедили. Именно они и убедили, что «сосед» Ротгера в самом деле наладился за Седое море, причем надолго. Юхан вгрызся в цифры, как краб в утопленника, цены он знал, а вот потребности... Через час шкипер уверился в добросовестности нанимателя, а Руппи охрип, но вторую линию обороны удержал, до конца его не раскусили. Добряк согласился добыть всё необходимое, выговорив себе полуторную посредническую долю за срочность. Руппи торговался упорно. Сперва потому, что тратил чужие деньги, потом — потому что понял: торговля укрепляет договор. Мошенники не цепляются за каждый золотой, мошенники сулят золотые горы, и Руппи жадничал как мог. Потом настал черед Канмахера с его мешком. Нужная сумма — наследник Фельсенбургов угадал с точностью до сотни — была отсчитана и проверена как на зуб, так и кислотой, принесенной ждущим уже своей доли Карлом. Пожали руки. Выпили из помятой шкиперской фляги, договорились, что о точном сроке отплытия сообщат отдельно, и распрощались. Собиралась гроза, было душно. Руппи рванул воротник, понимая, что больше всего хочет оказаться на корабле. Гроза, шквал, буря — это не страшно, страшно заживо гнить на берегу.

— Вот же ж штилюга подлючий! — буркнул шагавший рядом Канмахер. — Хоть бы к вечеру пролило.

— Раньше... — неожиданно поправил Руппи. — Дождь будет раньше. Как вам шкипер?

— Крабья теща его знает! О Добряке разное говорят, но о том, чтобы слово нарушил, — нет... Человек опытный, себе на уме. Проныра, восьмерых гоганов обставит, но моряк милостью Создателя... И удачлив, собака такая! Из Хексберг вынуться живым и с прибылью уметь надо. А вам-то он как?

— Мне? — переспросил Руппи и вытер отвратительно липкий лоб. — Мне он понравился.

Глава 2

Талиг. Оллария

Придда. Тарма

400 год К.С. 20-й день Летних Скал

1

Ворота Роз в самом деле стали таковыми; тонула в цветах и Мытная площадь, и прилегающие к ней улицы. Чтобы проводить мертвую королеву, в Олларии и ее окрестностях ободрали все сады и разорили все оранжереи. Так кончается жизнь и начинается житие, или его начинают дальновидные наследники, только с Катариной все вышло само собой. Случайность, подлость, ошибка, и вот оно — кровь на полу и цветочная топь под ногами... Арлетта поправила выбившуюся из-под траурной вуали прядь и тоскливо вздохнула: после королевы осталось слишком много того, что требовалось либо доделать, либо понять, так что данные Бертраму клятвы не задерживаться пошли прахом.

Карваль по-прежнему что-то инспектировал, исправно присылая донесения, и провожать Катарину выпало Пуэну. Графиня Савиньяк немного подумала и решила не искать раков в степи. Сопровождающие гроб отправлялись прямиком в объятия Бертрама и имели все шансы застрять в Эпинэ, даже не будь карантина. Позволить себе подобное Карваль не мог; не мог он, не уронив свеженькое генеральство, и увильнуть от высочайшей чести; оставалось одно — отлучиться по делам, что и было сделано. Очень просто и очень толково. Арлетта восхитилась и тут же выкинула маленького хитреца из головы. Явится — поговорим, а явится Карваль, надо полагать, недели через две. Готовым немедленно взяться за дела и с важными — действительно важными — новостями о беженцах и ноймарах.

Еще четыре розы — малиновые, полностью распустившиеся — попытались улечься поверх цветочной кучи, не удержались и скатились вниз, увлекая за собой ароматный обвал. Вызвавшая его Краклиха в голос возрыдала и собралась что-то сказать, но гвардейский офицер взял красотку под локоть и отвел в сторону, освобождая место следующей даме. Эта не плакала, и в руках у нее алели маки. Невысокий человечек в черном держался на четверть шага позади спутницы, его лицо было безупречно-скорбным. Арлетта заметила эту пару на первой же церемонии, куда допустили посторонних. Невероятно красивая женщина в изысканном туалете, позабывшая о своей красоте, и отменно вежливый коротышка. Барон и баронесса Капуль-Гизайли. Те самые...

Недобрые, непохожие на жеманных предшественников цветы выпали из разжавшихся пальцев. Барон со сдержанным достоинством поклонился, баронесса прошла вперед. Она не просто не пыталась привлечь внимание, она ничего и никого не замечала... Божественная Марианна. Звезда Олларии. Какое-то время она светила Марселю, потом перешла к Ли и наконец влюбила в себя Робера. Или влюбилась сама?

Барон надел шляпу, торжественно колыхнулись подвитые черные перья, но даже в шляпе он был ниже жены. Зачем Ли понадобилась эта женщина? Зрелость и темные волосы его никогда не влекли...

Снова всхлипы и заломленные руки. Капуль-Гизайли скрылись за страдающими Карлионами, решившими вновь встать среди баронов. Выкинуть бы, но на Мытную пускали всех. Горожане пришли проводить свою королеву, а не любоваться на балаган, хотя изгнание Краклов и Карлионов их бы только порадовало. Блюдолизов и ничтожеств не любят нигде и никогда, но они живут и нелюбимыми, раздери их кошки! Живут и возлагают цветочки на чужие гробы.

2

На столе фок Варзов не валялось ни яблочных огрызков, ни грифелей, на нем не было даже карты. Только курьерский футляр, пара стаканов и серебряная морисская фляга, немало повидавшая за годы маршальских странствий. Сам маршал в расстегнутом — второй день стояла чудовищная духота — мундире откинулся на спинку стула, исподлобья глядя на спехом выдернутого из седла Жермона. Значит, пока он две недели играл в догонялки с дриксами, что-то случилось. Доннервальд или хуже? Но, судя по лагерным физиономиям, никаких разгромов...

— Садись, — разлепил губы маршал Запада и глубоко вздохнул. Очень глубоко. На обратном пути надо натравить на старика Лизоба, пусть поищет что-нибудь от сердца. — О своих похождениях доложишь позже... Толку вышло мало, но и беды особой нет. Звал не за этим. Прибыл гонец от Рудольфа.

Значит, не Доннервальд. Конечно, не Доннервальд, сидеть с таким лицом из-за крепости, которую, по сути, уже списали, Вольфганг не станет.

— Кто убит?

— Ясновидящим стал, не иначе! — Фок Варзов с ненавистью отпихнул украшенный регентским «Победителем» футляр. Выходит, Катарина родила и придется вечером ей писать, только вряд ли письмо выйдет путное.

— Свои бумаги я забрал. — Командующий смотрел на черно-белую коробку, как смотрят в костер. — Что осталось — твое. От Рудольфа, Арлетты и теперешнего Эпинэ... По-хорошему тебе надо сейчас в Ариго, но хорошего не предвидится, да и поздно уже. Ты так сестре и не написал?

— Сегодня обязательно...

— Уже нет. Катарину убили. Глупо и подловато, как и все, что делают эти субчики. Слава Создателю, ребенка спасли. Мальчишка... Назвали Октавием. Хорошо, Рудольф Манриков загодя в бараний рог свернул, а то пошла бы теперь свистопляска. Дошлый законник не чихнет, брякнет, что Фердинанд отрекся только за себя и за Карла... Леворукий, как же мерзко!

— Ее убили из-за этого? Чтобы не было второго наследника? То есть... сына, за которого не отрекались?

— Если бы! Прости, вырвалось...

— Мой маршал. — Жермон сказал слишком тихо, а Вольфганг стал глуховат, пришлось повторить громче. — Мой маршал, могу я прочесть письма?

— Прочтешь у себя. Захочешь поговорить — приходи, хоть бы и ночью. Нет — я без тебя денек обойдусь.

Журчит золотистая струйка, льется в стакан. Катарине можно не писать.

— Будем помнить, Жермон. Будем помнить их всех...

— Будем помнить. — Когда он вбил себе в башку, что умирает, королева вдруг стала сестрой, потом было не до родственников, да и это ее... регентство. — Я думал, это не с ней...

С кем-то другим, более важным для них обоих. Даже не важным — тем, кого знаешь как себя, с кем говорил, пил, умирал и выживал. Фок Варзов Катарине никто, а краше в гроб кладут, это братец будто чужой.

— Арлетта все расписала, лучше не скажешь... Тут другое вылезло. Все, парень, кончай гадать, с чего на тебя отец взъелся. Не взъедался он. Не было ничего такого, слышишь?! Все подделка, кроме... Кроме твоих орденов и его смерти. Бедолага ждал тебя до последней минуты, а до нас ни до кого не дошло! Бумагам верили, себе — нет. До того докатились, что, приглядевшись к тебе, решили, что Пьер-Луи свихнулся!

— Я...

— Леворукий бы побрал эту геренцию и нашу тупость! — Маршал схватился за стакан, и генерал его не остановил. — Куда не надо — лезем, а тут сожрали, не подавились!

«Кончай гадать...» Хорошо, он кончит, он уже кончил. Странно только, что нет ни обиды, ни радости, ни, наверное, ярости, а ведь должны быть! Должен же он возненавидеть себя за то, что убрался в Торку, не попытавшись объясниться. И тех, кто подделывал отцовские письма, тоже надо ненавидеть, а ему просто хочется понять... Даже не кто, зачем? Если Ойген прав и какие-то ублюдки по всему Талигу охотятся на старших в роду, то... Джастина убила не семья!

— Надо рассказать Райнштайнеру, — твердо сказал Ариго. — Я угадал с Бруно, он — с заговором.

— Нечего ему рассказывать... — Фок Варзов вытащил платок и отер лоб. — Хотя вы же друзья... Друг тебе сейчас точно пригодится, а Райнштайнер еще и пить здоров. Я-то свое почти выпил.

— Дело не в дружбе. — Умерла сестра, а он не написал. Умирал отец, а он задирал теньентов и капитанов, двоих даже убил. Это было просто, проще, чем появиться в Гайярэ. Теперь брату и сыну, даже самому негодящему, впору мчаться в церковь и жрать себя поедом, а он думает о Юстиниане Придде... Жуть.

— Мой маршал, Ойген считает, что налицо заговор против первых семейств Талига. Началось с Ариго, кончилось Приддами. То есть еще не кончилось.

— Все проще и... гадостней. Ты вечно писал Арлетте и никогда — матери. Был в обиде?

— Нет, просто... — А что, собственно, просто? Они даже не «не ладили». Они жили в одном замке, пока он не уехал в Лаик. Сын и мать... Она была красива, грустна и занята своими книгами и младшими детьми, а он никогда не любил читать, и ему было скучно с братьями. Иорам все время ревел, Ги дулся. Убраться из такого дома стало радостью. Назад унара, а позже гвардейца не тянуло, пока Гайярэ не стал запретным. Тогда — да, тогда он чувствовал себя обделенным, но писать матери и братьям не хотелось тем более.

— Что «просто»? — Вольфганг ждал ответа, тяжело дыша. Он все хуже переносил жару. Если б не разговор о принятии командования, Ариго спросил бы старика о здоровье, а так пришлось мямлить, пытаясь высказать то, чего самому не понять и что держат при себе.

— Графиня Савиньяк волнуется за сыновей, и потом... она всегда ждет писем из Торки. Даже после восстания Борна. Мне есть о чем писать, а она всегда отвечает.

Это были забавные письма с рассказами про соседей и странными историями про птиц и зверей, иногда даже с рисунками. Графиня ни разу не упомянула об отце и Гайярэ. Про маршала Арно она тоже не написала ни слова, только Жермон чувствовал: она помнит.

— Закатные твари! — Вольфганг отшвырнул смятый платок. — Хожу вокруг да около, как какой-нибудь Креденьи... Жермон, письма твоего отца подделывал Штанцлер, сожги его наконец Закат, но просила его об этом твоя собственная мать!

3

Бароны, баронессы, просто дворяне... Одетта Мафра рыдает, и это не лицедейство, она и в юности ревела от души. Дурочке это не шло, а она хлюпала покрасневшим носом над каждой дохлой птичкой и над каждой пошлятиной. Мэтр Капотта не рыдает, но и не живет... Сочинил себе беду, как сонет, и сам не понял. Долго ему не протянуть, а может, так только кажется. Некоторые страдают десятилетиями, а мэтр уже пережил свою обожаемую, неплохо так пережил... Вот возьмет, напишет что-нибудь по-настоящему великое и останется в веках. Гением, не нашедшим понимания у занятых всякой ерундой современников.

Все еще гордо сидящая белая голова притягивала взгляд и бесила. Жермон уже получил письмо и прочел. Пока мальчишка доказывал... нет, не невиновность, право считаться человеком, отец умирал от яда и мечтал хотя бы увидеть сына. Не увидел. Умер, так и не поняв, почему тот не едет... Графиня едва не топнула ногой — привычка, от которой столица не избавила, а Эпинэ и не подумала избавлять, — и поняла, что ноги устали, хоть и не так, как спина. Во дворце и в церкви она сидела, но на площади нужно стоять, а люди с цветами все шли. Простые люди, не «краклионы». Теперь розы и лилии ложились прямо на камни, катафалк поедет, как по скошенному лугу.

Арлетта сощурилась, и убранные траурными гирляндами ворота обрели четкость. Красивое все же сооружение, именно таким и должен быть главный въезд в столицу великой державы. Плохо, если от величия останутся только ворота, мосты и дворцы, но этого не будет, пока в Талиге есть «жалкая чернь», «недалекие торгаши», «грубые вояки»...

Месяц со смерти Катарины. Двадцать лет со смерти Пьера-Луи... Оскорбленный Жермон жил и выжил; теперь ему придется жить с виной перед отцом, невольной, но непоправимой. И все равно Арлетта не жалела о своем письме, хотя, успокоившись, написала бы иначе. Ложь во спасение хороша для беременных и больных сердцем. Жермон, слава Создателю, здоров, а матери у него и без того никогда не имелось, так пусть будет хоть отец!

Желание своими руками прибить Капотту, а также воскресить Каролину — чтобы тоже убить, становилось невыносимым, и Арлетта вынудила себя уставиться на кем-то — Робером! — извлеченные из общей кучи и положенные на освобожденный от иных цветов гроб маки. Сынок Бертрама все понял верно, это она, решив, что Эпинэ не до нежных чувств, села в лужу. Робер любит красотку-баронессу, но что-то у них пошло не так. А верней всего, дурашка наказывает себя за то, что не уследил за кузиной, или, как он выражается, сестрой.

«Сударь, я недостойна вашей любви...», «сударыня, обстоятельства вынуждают меня навеки покинуть Талиг, но моя любовь к вам...» Сколько же их, дурней и дурех, готовых сгоряча испоганить свою и, того хуже, чужую жизнь, и что с ними, такими, делать? С ними и капоттами с дидерихами, вбивающими в чужие головушки, что приносить себя в жертву правильно, а быть счастливым, наплевав на никому не нужную дурь, нет?!

4

Ариго тщательно, не пропустив ни единой закорючки, изучил все три послания, но перечесть смог лишь письмо родича. Главное было там. То есть главное было сказано Вольфгангом и даже запито, и главное же было расписано Арлеттой от начала и до конца...

— Мой генерал, я хотел доложить о состоянии полка после похода, но, видимо, сейчас не время?

— Леворукий его знает... Я выпил и плохо соображаю, а у вас с Гирке вечно все в порядке... Давно хотел спросить о... о моей сестре. Вы ведь ее знали.

— Я бывал при дворе и несколько раз удостаивался аудиенции.

— Что вы о ней думаете?

— Простите?

Болван! Не Придд — он сам. Валентин, тот умница, но даже умницы мысли не читают.

— Валентин, у меня была сестра... В последний раз я видел ее девчушкой, а она стала королевой. Я писал, она не отвечала. Она писала, я не отвечал, а теперь... Ровно месяц... Двадцатого Весенних Молний ее убили. Зарезали. Какой она была, раздери тебя кошки?! Какой?!

— Ее величество убита? — Сел. Без спроса... Сидит и смотрит. Вольфганг смотрел, этот туда же.

— Язык проглотил?

— Я не могу сказать о ее величестве ни единого дурного слова.

Дальше дороги нет, даже если не знать о допросах, но Ойген раскопал и это. Подтверди тогда еще граф Васспард и герцогиня Придд то, что хотели дознаватели, Катарина до бегства Манриков не дожила бы, но сын и мать молчали.

— Здесь тебе не Багерлее! Тебя никто не просит выдумывать гадости, но ты ее знал, а я нет! Расскажи...

— Ее величество пять раз удостаивала меня аудиенции наедине до своего заключения и один раз — между бегством временщиков и мятежом Рокслеев. Ее величество была другом моего покойного брата. Юстиниан беспокоился о ней, даже... когда он приходил последний раз. Я счел своим долгом предложить ее величеству свою службу, но она только однажды попросила меня об услуге. Я должен был передать письмо герцогу Окделлу. Я передал.

Окделл ее и убил... Тот самый Окделл, которого собрался уговаривать малыш Арно. Все повторяется. Все, кроме убитых. Близкие или нет, они уходят навсегда!

— Выпьешь?

— Мой генерал, разрешите выразить вам...

— К Леворукому! Я сестру не знал, и я был в обидах, будто какой-нибудь корнет! Меня вышвырнули из дому, как последнего поганца. Катарине тогда было... Закатные твари, опять забыл!.. Забыл, а сам хотел, чтобы она меня помнила и мне верила! Когда меня у Языка прихватило, думал, ты ей расскажешь про мою доблесть... Чтобы она заплакала. Точно, корнет! Ты бы до такого не докатился... полковник!

— Мой генерал, я не рискну за себя поручиться. Я не был в вашем положении. В нашей семье лишить наследства могли лишь одним способом.

— Скажи уж прямо, что мне повезло!

— Я могу говорить только за себя. Я был бы счастлив оказаться в армии. При условии, что мои близкие живы и в безопасности.

— «При условии...» Тебе таки надо к бергерам! Можешь не пить, а я буду... Я должен это переварить, чтобы не вылезло, когда станет не до старья! Доннервальд возьмут со дня на день, как наш Язык... И нам всем придется куда-то прыгать... Так выпьешь?

— Да. Мой генерал, при всем моем уважении к барону Райнштайнеру я хочу остаться с вами. Прошу простить мою манеру выражаться. После смерти Юстиниана я слишком много читал, слишком мало говорил и еще меньше доверял. Я надеюсь, в армии это пройдет.

Пройдет ли, нет ли, но списаться уже списалось. У каждой кошки свой хвост, главное, чтоб крысиным не был.

— Ты знаешь, как тебя прозвали?

— Да, мой генерал.