Помоги проекту - поделись книгой:
— Ты это напрасно. Я никого не люблю.
— Ну, значит, полюбишь, и я буду лишняя.
— А если бы я тебя полюбил?
— Если это случится… — Глаза её оживились. — Я сразу почувствую. Без слов, без признаний.
Беловеский поцеловал её и крепко сжал руку.
— Знаешь, Наташа, любовь познается в разлуке. Отложим этот разговор до моего возвращения с Камчатки. В конце лета и ты вернешься из Харбина. Хорошо?
Он опять почувствовал, что сказал не то. Разлук было достаточно. Да и что здесь будет в конце лета? Каждую ночь могут загреметь выстрелы, Наташа печально покачала головой:
— Хорошо. Но я чувствую, что мы расстаемся надолго. Не думай, я тебе верю. Но, наверное, всё случится совсем не так.
День отхода был суматошным. Наконец доставлена почта, прибыл только что назначенный военный комиссар Павловский. Провожающие сошли на причал, немногочисленные пассажиры поднялись на палубу. Убран трап, выбирают якоря, корма медленно отходит от пристани. С берега машут платками и шляпами. Гапанович кричит:
— Степан Яковлевич! Расскажите там всем, как с нами поступили!
Махнув рукой, Купцов с досадой отвернулся. Он хорошо понимал, что ничего изменить нельзя. А Беловеский в это время, уединившись в штурманской рубке, вновь переживал прощание с Наташей. Где-то среди маньчжурских сопок в вагоне экспресса она мчится на запад, а он на «Адмирале Завойко» уходит на восток. Что здесь будет через два-три месяца, а может, и раньше? Опять, как год назад, кровавые бои?..
Размышления штурмана прервал командир:
— Ну, давайте, батенька, расправимся с компасами.
Клюсс лично уменьшил и определил девиацию обоих компасов. Наконец всё готово, и «Адмирал Завойко» вышел в Уссурийский залив.
В густом тумане прошли остров Аскольд, опознанный лишь по реву мощной сирены маяка, как вдруг в машине сбавили обороты. Через минуту смущенный старший механик доложил, что подшипники машины сильно греются, а в масленках обнаружен наждак. Необходима шестичасовая остановка для переборки и промывки подшипников.
— Ну а потом машина будет исправно работать? — сердито спросил командир.
— Будет, Александр Иванович. Нужно только хорошенько всё промыть.
— Если ляжем в дрейф, можете это сделать?
— Трудно на качке, Александр Иванович. Хорошо бы зайти в какую-нибудь бухту.
— Ладно, зайдем. Штурман! Проложите курс к острову Лисьему и дайте средний ход. Он вас устраивает, Константин Николаевич?
— Так точно, устраивает. Разрешите идти в машину, Александр Иванович?
— Идите и впредь внимательно осматривайте механизмы перед походом.
— Больше такого не будет, Александр Иванович. Это дело рук прежней команды.
— Вы так думаете? Не следует себя успокаивать такими предположениями. За механизмами военного корабля нужно постоянное наблюдение. Идите!
Тщедушная фигурка старшего механика скрылась в люке. Клюсс вызвал на мостик Нифонтова, приказал давать туманные сигналы и зорко смотреть вперед. Сам спустился в каюту и пригласил к себе прогуливавшегося по палубе Якума:
— Идем к острову Лисьему, Александр Семенович…
Перед самым отходом прибыл на корабль назначенный на Командорские острова фельдшер Полговской. Тяжело ступавший за ним носильщик нёс на деревянной рогульке за спиной три солидных чемодана. Четвертый — с документами, банкнотами и бельем — нёс сам Полговской. Каюту ему отвели в кормовой части под нижней палубой. Прощаясь с Владивостоком, он поднялся наверх, но там скоро стало сыро и холодно. Когда корабль вошел в туман, стеной стоявший за Скрыплевом, ничего не оставалось, как вернуться в каюту и попытаться отдохнуть от сборов и расставаний. Полговской разделся и лег, но сон к нему не шел.
На верхней койке храпел Купцов, его сосед по каюте, основательно кутнувший перед отходом. Корабль мерно покачивался, ритмично постукивал гребной вал, за стальной обшивкой борта плескалось море. Каждые две-три минуты, как будто издалека, в каюту доносился сиплый бас парового свистка.
Непрекращающиеся гудки туманных сигналов действовали Полговскому на нервы, вселяя тревогу, будили воспоминания о его последнем плавании. Ох и давно это было! Он был молод, только что женился, служил фельдшером на «Богатыре». Была война с Японией. Крейсер шел из Владивостока к мысу Гамова, чтобы в густом тумане незаметно выйти в Японское море. Несмотря на это, шли с гудками, как и сейчас. Зачем?.. Во время обеда, когда все офицеры, кроме вахтенного начальника и младшего штурмана, сидели в кают-компании, тарелки вдруг полетели с затрясшегося стола и все с ужасом почувствовали, как корпус крейсера загремел на камнях. Офицеры выскочили наверх и толпой бросились на мостик. Он, как сейчас, помнит их растерянные, испуганные лица. Помнит истошные крики и ругань командира. Полный задний ход, откачка за борт котельной воды, перебегание с борта на борт всей командой — ничто не помогало. Крейсер крепко засел на рифах мыса Брюса и вышел из строя до конца войны. После этой аварии поставили на мысе никому ненужный маяк: ведь обычно там никто не ходит!
Память услужливо подсказывала ему подобные случаи.
А как «Пересвет» в 1916 году возвращался с пробы машин во Владивосток и, уже входя в пролив Босфор Восточный, ухитрился с полного хода сесть на Иродов Камень? А как в прошлом году угробился на рифах мыса Лопатка охранный крейсер «Командор Беринг»?.. Нет, морские офицеры плохие судоводители, они плавают на авось. А здесь ещё штурман из недоучившихся гардемаринов, идем через опасный Сангарский пролив. Там и рифы, и постоянный туман, и изменчивые сильные течения. Вдруг плавание окончится кораблекрушением?
Угнетенный такими мыслями, Полговской стал усердно молиться Николаю чудотворцу, покровителю всех плавающих.
Вдруг машина заработала полным ходом, а корабль как-то странно задрожал. Вслед за этим Полговской ощутил толчок и необъяснимый отдаленный грохот. За переборкой раздался звонок машинного телеграфа, и… машина стала.
Быстро одевшись и схватив свой самый легкий и самый дорогой чемодан, Полговской, не чуя под собой ног, бросился на палубу. Там была тишина, корабль слегка покачивался. Впереди чернела громада каких-то скал. С мостика раздался спокойный и уверенный голос:
— Вахтенный! Включите кормовой якорный огонь!
Мимо пробежал матрос с переносной лампой.
«Так вот оно что! — подумал Полговской. — Стали где-то на якорь! А я-то испугался! Хорошо, хоть никто не видел». Он тихо пробрался обратно в каюту. Достал коньяк, выпил полный стакан, не раздеваясь, лег на койку и быстро заснул.
Проспал завтрак и только перед обедом вышел на палубу. «Адмирал Завойко» снова шел полным ходом, переваливаясь, как утка, с борта на борт. Тумана уже не было, горизонт быстро прояснялся. На баке устанавливали поднятую из трюма пушку Гочкиса. На мостике штурман с секстаном в руках старался поймать бледно-желтый диск солнца, временами проглядывавший сквозь вуаль слоистых облаков. Наконец это ему удалось, и он с удовлетворенным видом исчез в рубке. Командир спал в своей каюте. По шканцам в одиночестве прогуливался Якум. Море было тихо и пустынно. Попутный бриз покрывал рябью катившиеся с юго-востока валы мертвой зыби.
— Другого мы сейчас не найдем, — сказал на бюро комиссар флотилии, — а Павловский, по-моему, подходит. В политике разбирается, партии предан, был в заграничном плавании, с морской службой знаком. Правда, по молодости очень невыдержан, замкнут, трудно сходится с людьми. Но ведь он не один там будет. Фактическим руководителем всего дела будет Якум, старый, опытный большевик. Он поможет ему…
Присутствующие зашумели.
— Потише, товарищи! — продолжал комиссар. — Не следует забывать, что назначение Павловского временное: через два-три месяца судно вернется во Владивосток. Вот тогда мы и решим окончательно вопрос о комиссаре «Завойко». И если надо будет, заменим. Повторяю: сейчас у нас нет ни одного опытного политработника для экспедиции…
Так накануне отхода на Камчатку «Адмирала Завойко» Бронислав Казимирович Павловский, неожиданно для него и вопреки его желанию, стал военным комиссаром. Такое доверие ему, конечно, льстило, но тем не менее он хорошо понимал, что совершенно не подготовлен к работе. Как почувствовать политический пульс судна, как воспитывать и вести за собой экипаж, что делать — он не знал.
Мать Павловский не помнил: она умерла вскоре после его рождения. Отец служил вахтером в провинциальной мужской гимназии. Второй раз не женился: был стар, неказист, имел пристрастие к вину. Чтобы дать образование единственному ребенку, старик шел на всё. Устроив его в ту же гимназию, он убедил маленького Броню прилежно учиться, всегда быть почтительным к начальству. Но скрасить сыну сиротское детство и юность на своё более чем скромное жалованье отец не мог. Бедность, отец-вахтер, которого гимназисты презирали и побаивались, — всё это уже с младших классов воздвигало вокруг Брони стену отчужденности. Друзей в гимназии у него не было. На насмешки гимназистов он отвечал презрительным молчанием. Драться с ним не рисковали, испытав на себе его физическую силу и заступничество отца, к которому благоволил инспектор классов. Его оставили в покое и лишь завидовали, что он отлично учится.
Шли годы. Броня прилежно учился и окончил гимназию с золотой медалью. Радости отца не было предела, но встала новая забота: после гимназии Бронислава должны были призвать на военную службу.
— Если уж тебе не миновать военки, — сказал отец, — то лучше поступить в Гардемаринские классы. Это единственное в России высшее военно-морское учебное заведение. За три года там можно получить солидные технические знания, которые пригодятся и на гражданской службе.
Сын с этим согласился и отправил документы в Петроград. Поступил благодаря золотой медали. Но гардемаринская среда, сорившая деньгами, монархические и полумонархические настроения пришлись ему не по душе. На крейсере в заграничном плавании Павловский не ужился с товарищами, держался обособленно. После Октябрьской революции без колебаний вернулся из Гонконга во Владивосток с матросами гардемаринского отряда. Домой он не поехал, на дальневосточные фронты гражданской войны вместе с матросами не пошел. Работал конторщиком. В период колчаковщины перешел на нелегальное положение, чтобы не попасть в белую армию. Случай столкнул его с подпольщиками-большевиками. Всё началось с несложных поручений. После изгнания из Владивостока белогвардейцев Павловский вступил в партию большевиков и работал в штабе секретарем комиссара Сибирской флотилии.
И вот теперь совершенно неожиданно на пего свалилась ответственность быть военным комиссаром идущего на Камчатку со специальной миссией корабля. Что он должен делать в первую очередь? Что значит «воспитывать личный состав»? Об этом нужно побеседовать с Якумом.
Пока он успел познакомиться только с командным составом. Командир, старый офицер, хоть и говорят, служил у белых, но, конечно, не монархист. Патриот, верит в Российскую республику. Но какую? Может быть, в буржуазно-националистическую? Среди офицеров оказался его прежний однокашник, тоже бывший гардемарин, штурман Беловеский. Но встретились они как-то холодно, и разговора не получилось. Остальных, он пока не знает, не знает и матросов…
Нет, нужно быть активнее. Комиссару не к лицу валяться на диване. И, превозмогая себя — его мучила морская болезнь, — Павловский встал, надел бушлат, решив обойти корабль и побеседовать с вахтенными.
Так, в сомнениях и поисках, началась его жизнь на корабле, где он был если не первым, то, во всяком случае, лицом, от которого зависело очень многое.
Трудно было ночью в густом тумане найти вход в Сангарский пролив. Беловескому не пришлось решать эту задачу: Клюсс сам рассчитывал и назначал курсы, приказывал бросать механический лот, а штурману фиксировать движение корабля на карте и вести записи в навигационном журнале. Опознав маяк Сираками, пошли вдоль берега Хоккайдо, ориентируясь по глубинам, Беловеский смотрел то на карту, то на компас.
Командир не отходил от машинного телеграфа. После каждого туманного сигнала все на мостике прислушивались.
Когда «Адмирал Завойко» чуть не столкнулся с японским железнодорожным пароходом-паромом, Клюсс сказал едва оправившемуся от опасной встречи штурману:
— Ну вот и определились.
— По парому? — удивленно спросил штурман.
— По парому и глубине, батенька. Смотрите, он ходит из Хакодате в Аомори кратчайшим путем. Проложите его курс… Теперь ищите на этом курсе измеренную нами глубину. Здесь вот мы быть не можем: далеко. А вот здесь мы находимся. Рассчитывайте курс прямо на выход, и будем поворачивать.
Через три часа начался рассвет, но туман стал ещё гуще. Глубины увеличились, лот перестал доставать дно.
«А ведь вышли-таки в Тихий океан, — подумал штурман, — какое у командира чутье! Я бы так не смог».
Беловеский не представлял тогда, что пройдут годы и он сам, так же внешне спокойно, будет водить огромные боевые корабли через не менее опасные проливы. Не подозревал, какие сомнения только что терзали душу его командира и как трудно было не обнаруживать их даже интонацией голоса. Всё у него было ещё впереди.
Крупная океанская волна медленно поднимала и раскачивала корабль. На вахту вступил старший офицер. Командир ушел в свою каюту. Штурман прикорнул в рубке на диване.
На планшире гакаборта, как беличье колесо, крутился маховик механического лага, отсчитывая мили от далекого уже Владивостока.
Командир броненосца «Ивами» капитан 1 ранга Сирано был рассержен и озадачен: военный врач, посланный произвести санитарный осмотр прибывшего русского судна, вернулся с докладом, что осмотр запретил русский командир. Он привез и письмо от него, полное обидных нравоучений о международной воинской вежливости.
Сначала Сирано пришел в ярость, но спрятанный в недрах его деспотической натуры здравый смысл шептал ему, что написавший такое письмо угроз не испугается. Он вспомнил о подписанном его именем объявлении, расклеенном по всему Петропавловску:
«Единственной целью зимования японских кораблей «Ивами» и «Канто» является не что иное, как покровительство подданным Японии и других стран. В случае, если будет нанесен ущерб, то, не колеблясь, приму меры, какие сочту соответствующими».
Объявление составил не он. Вместе с пачкой этих объявлений пришла секретная директива, требовавшая всемерно избегать конфликтов с русскими властями, ограничиваясь в нужных случаях лишь намеками на применение силы. Несколько успокоившись, Сирано послал за офицером разведки. Лейтенант Ямомото явился немедленно.
— Нате вот, прочтите, — пробурчал Сирано, подавая ему письмо. — Дзёдэки дэс-ка?[2]
Ознакомившись с письмом русского командира, Ямомото улыбнулся:
— Кто же это послал врача на русский корабль?
— Кто послал… Я послал, — покраснел Сирапо. — Откуда я мог знать, что он военный? Ведь это яхта русского губернатора.
— Но флаг-то на ней военный?
Сирано рассердился:
— Какое мне дело до флага?! Доложили мне, что пришло русское судно, и я приказал… А теперь ваше дело уладить эту неприятность.
Лейтенант мгновенно стал серьезным.
— Слушаю, командир, — ответил он с почтительным поклоном и вышел на палубу.
Обдумывая, что следует сделать, Ямомото нервно шагал по юту броненосца. «Русский командир, конечно, обиделся, обижен его письмом и Сирано. — Взгляд лейтенанта скользнул по долговязой фигуре вахтенного офицера. — Вот на него и придется всё1 свалить. А этот бурбон Сирано совсем не выходит из каюты. Отяжелел, ничего не хочет видеть, ничем не интересуется…»
Надев парадный мундир и саблю, лейтенант отправился на русский корабль.
Не успел катер с японским врачом отвалить, как к трапу стоявшего на якоре «Адмирала Завойко» подошла шлюпка, полная вооруженных людей.
— Кто вы такие и что вам угодно? — осведомился вахтенный офицер.
Человек в шинели с красной повязкой на рукаве с напускной суровостью объявил:
— Я начальник здешней милиции. Буду производить досмотр прибывшего парохода.
— Ну это как разрешит наш командир. Команде вашей оставаться в шлюпке, а вас прошу на борт.
Клюсс с сердитым видом заявил, что военные корабли никаким досмотрам милиции не подвергаются.
Поделиться книгой: