Дом у кладбища

Лилиас сидела напротив Деврё, и капитан волей-неволей наблюдал, как она с заметным интересом прислушивалась к словам красавца Мервина и отвечала ему коротко, но любезно. Деврё подумалось, что этот Мервин отнюдь не дурак, не фат и уж конечно не паяц; честно говоря, в красоте и утонченности он никому не уступит, хорошо одет, приятен в беседе, голос его звучит мягко, а улыбка чарует. Помимо того, Мервин рисовал, а французских и английских стихов помнил наизусть столько, что, если переписать их подряд, они превзошли бы длиной весь запас венецианских кружев и атласных лент тети Бекки. «И образован лучше, чем я», — мелькнула у Деврё мысль. Но какого же черта он упомянул себя, при чем здесь он? Неужели он задет? Что за вздор! Беседа с мисс Уорд, племянницей вдовы, стала затухать, и капитан вздохнул с облегчением, когда его сменил второй сосед мисс Уорд, изысканный Бошан, который принялся описывать бал и маскарад у леди Каррикмор и последний официальный прием у нее же, а заодно и ее гостиную. Я слышал, что раньше встречались люди, способные одновременно улавливать, о чем ведут речь несколько групп беседующих (до полудюжины), подавать разумные реплики и при этом еще предаваться собственным мыслям. Надо полагать, мистеру Морфи, игроку в шахматы, это было нетрудно. Деврё, однако, было далеко до Морфи; во всяком случае, в ход той единственной беседы, которая, вероятно, интересовала его особо, ему не удавалось проникнуть. Справа, слева, со всех концов стола доносились сумбурный гул голосов и раскаты смеха; речи мешались в мозгу Деврё, пускались в бешеный галоп, внезапно обрывались — как пляски в Вальпургиеву ночь.

Деврё слышал приблизительно следующее: «Тра-та-та… большие состязания в волане: джентльмены с севера против… тра-ля-ля… методистского вероисповедания, но… ха-ха-ха… лимонный сок… тра-ля-ля… ха-ха-ха… нечестивые… а-ля-ля… фрикадельки и яичные желтки с… тра-ля-ля… мушкетными пулями из стального арбалета, клянусь… тра-та-та… бросает влюбленные взгляды на… ха-ха-ха… а-ля-ля… две уцелевшие арки Темпл-Бар… тра-та-та… и герцог отказал по завещанию… тра-та-та… кусок жевательного табака в медной табакерке… а-ля-ля… к кому неравнодушна миледи Ростревор… тра-ля-ля… это старый олдермен Уоллоп с Джонз-Лейн… тра-ля-ля… ха-ха-ха… из Иерихона, где Давид, Иоав и… аля-ля… все вместе свалились в грязь в почтовой карете… тра-та-та… присыпьте их слегка белым перцем, и… тра-та-та… зовется он Соломоном… тра-ля-ля… ха-ха-ха… бедная старушка совсем замерзает, нечем наготу прикрыть… а-ля-ля… веселись на Финчли Коммон или денежки плати… тра-та-та… воистину прискорбно… ха-ха-ха… тра-та-та… а старая леди Рут готова поклясться, что ей ни разу не приводилось… а-ля-ля… служить шерифом графства Даун во времена королевы Анны… тра-ля-ля… а доктор и миссис Стерк… тра-ля-ля… министры, замещающие герцога Графтона и генерала Конвея… тра-та-та… достойный прелат… ха-ха-ха… тра-та-та… мерзавец мерзавцем… ля-ля-ля-ля-ля».

Услышанное не добавило Деврё ни мудрости, ни веселья. Любовь, как лихорадка, нападает, отпускает и возвращается вновь. Больной — даже его сиделка и доктор, если он призвал таковых себе на помощь, — полагает, что с болезнью покончено, страсть иссякла, пламя потухло и даже рассеялся дымок. Но нет, дуновение ревности вдруг сдует золу, и глядь — под ней тлеют старые чувства. Однако с Деврё все было не так. Он вспоминал, как болел лихорадкой — настоящей, не любовной, — потом был в отпуске в Скарборо, а Лилиас отправилась в долгую поездку по континенту вместе с тетей Ребеккой и Гертрудой Чэттесуорт. Больше года, почти два, он не видел эту большеглазую девочку. И какой же его охватил необычный трепет и изумление, когда она вновь появилась — высокая, стройная и очень красивая. Правда, любитель строгой геометрии греческих канонов, быть может, и не назвал бы Лилиас красивой, но во всем ее облике, в мельчайших чертах, в движениях сквозила неописуемая прелесть, ни один скульптор не в силах придать своему творению столько изящества и нежности.

Как радуют взор ее позы, походка, сколько жизни в ее глазах, как сияет белизной личико! Так грезил Деврё, воспользовавшись тем, что собравшееся у полковника Страффорда многочисленное достойное общество любезно растаяло на время в воздухе. Она грустна? Да, кажется, грустна, а вот ее лицо оживилось — так мило и так забавно. Безобидно-озорная улыбка, темно-фиалковый взгляд, чудесные легкие ямочки на подбородке и щечке, смеющийся ряд жемчужин меж румяных губок. И снова лицо ее серьезно, но притом все так же выразительно! В этом девичьем личике есть и ум и характер, оно приятней самой увлекательной беседы, оно как волшебная сказка или… или мечта; смотришь и не знаешь, каким оно станет в следующий миг… Разве это не чудо? О чем она сейчас говорит?.. Что бы могли значить ее слова? Красота ее так причудлива… похожа на ирландские мелодии — их никогда не поймешь до конца, однако их переливы заставляют забыть обо всем, они затрагивают струны моего сердца.

Однако оживленный (как казалось Деврё) диалог на противоположном конце стола внушил капитану не одни лишь приятные чувства; в конце концов он решил, что Мервин стал проявлять самодовольство и пользоваться все большим успехом; временами капитан начинал его ненавидеть.

«Она знает, что нравится мне, — тихонько шепнуло сердце капитана его же гордости, так что сам Деврё едва это слышал, — знала еще раньше; сам я этого не понимал вполне, пока старик Страффорд не затеял этот дурацкий обед. — Деврё поймал на себе странный испытующий взгляд мисс Чэттесуорт. — Какого дьявола ему вздумалось пригласить сюда меня? Сейчас очередь Паддока, он любит оленину и компоты и… и… Но все женщины таковы… им нравятся самовлюбленные нарциссы… перед такими им не устоять… они не… Но что мне до того?.. К черту! Я говорю: что мне до того… и все же… не будь ее, как невыносимо скучно стало бы в Чейплизоде!»

— А что вы скажете на это, капитан Деврё? — раздался бодрый голос старого генерала Чэттесуорта, и капитан, вздрогнув, упал с облаков в кресло, пред лицо светских обязанностей, и принужден был обратить внимание на блюдо со шпигованной птицей.

— Немного индюшки! — отозвался очнувшийся Деврё с улыбкой и поклоном, берясь за резной нож и вилку, и вновь вернулся к житейской суете.

Чуть позже в общем разговоре наступило, как это иногда бывает, внезапное затишье, и все услышали, как мистер Бошан произнес:

— Я видел ее игру в четверг. Поверьте мне, Беллами{79} — убожество, настоящее посмешище.

— Это еще не повод, — заговорила тетя Бекки, всегда готовая к схватке с врагами Моссопа и театра Смок-Элли, — чтобы подлым образом задержать ее и подвергнуть аресту, когда она направлялась в портшезе в театр, по замыслу негодяя Барри и низкого фигляра Вудворда{80}.

— Вы чересчур суровы к ним, мадам, — вмешалась миссис Страффорд и слегка вздернула подбородок: она стояла за Кроу-Стрит.

— Истинная правда, госпожа Чэттесуорт, — вскричала вдова, не обратившая внимания на реплику мадам Страффорд, и постучала веером в знак одобрения, поскольку состояла в клике приверженцев Смок-Элли; она растянула рот в своей характерной неестественной улыбке и смерила хозяина дома мрачным и несколько надменным взглядом. — Они, я полагаю, не разделяют мнения, что Беллами убожество и… всё прочее, иначе бы зачем им упрятывать ее в долговую тюрьму, когда ее ожидали на сцене. Что вы скажете, госпожа Чэттесуорт?

— Ха-ха, все верно, миледи. Но вы же знаете, что она несчастная женщина, иностранка, а в наших краях добрые люди ни за что не упустят возможности очернить даму, за которую некому заступиться.

Щеголь из Дублинского замка не заметил нацеленного против него сарказма и безмятежно продолжал:

— Так вот, мадам, поверьте, слухи о ней ходят просто неприличные; но, клянусь, мне ее от души жаль. Этот тип Калкрафт — она говорит, что он ее муж, но нам лучше знать, — этот Калкрафт едва не разбил ее сердце, обращался с ней так подло, что дальше некуда, клянусь жизнью. Когда мы с ней беседовали в артистической — между прочим, на сцене она выглядит намного лучше, — она мне сказала…

— Я попрошу… — несколько натянуто одернула его тетя Бекки. Во имя Моссопа она сразилась разок за бедную Джордж Энн Беллами, но все же хорошо знала цену этой увядшей и погрязшей в долгах особе сомнительного поведения и отнюдь не стремилась услышать о ней лишние подробности.

— И Калкрафт подарил ей свой миниатюрный портрет, — невозмутимо повествовал франт, — обрамленный бриллиантами. И — можете себе представить? — когда она их рассмотрела, оказалось, что это не бриллианты, а алмазы «розочка»{81}. Вот низкий тип!

К этому времени то в одном, то в другом конце стола уже завязывались новые диалоги и сливались в разноголосый хор, подобный вышеописанному; шум и хаос воцарились повсеместно, и в них потонула повесть о дальнейшей судьбе злосчастной Джордж Энн.

Глава XXIV

ДВОЕ МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ БЕЗ СЛОВ ПОНИМАЮТ ДРУГ ДРУГА ЛУЧШЕ, ЧЕМ КОГДА-ЛИБО ПРЕЖДЕ

А затем пестрая стайка дам упорхнула, как перелетные птички, веселая же компания старых жрецов Бахуса принялась в гостиной за кларет. Прошло немного времени, и внимание мужчин помоложе привлекла лужайка за окном, где сияли красками расписные веера, шелестели фижмы, развевались кружева; росла шумная толпа соседей, явились и начали приготовления двое чинных скрипачей и черный человек с тамбурином, в зеленой листве у окна играли теплые блики заходящего солнца. Тщетны оказались уговоры и протесты гостеприимного хозяина — молодежь стала покидать гостиную, чтобы присоединиться к веселью.

— Молодым не до кларета, — заметил лорд Каслмэллард, — а ведь вино, полковник, что и говорить, отменное, редкостных качеств, что и говорить. — Полковник отвесил низкий поклон, от улыбки по его побагровевшему лицу побежали морщины: кларет и в самом деле был отменным. — Стоит Венере поманить, и им не до всего остального… Стоит ей только поманить… ха-ха… и им, сэр, ни до чего… пусть только колыхнется юбка, приветливо взглянет пара красивых глазок… красивых глазок, да, полковник… и их нет как нет… их не удержать… вашим вином их не удержать… они уже там… заглядывают под каждый чепчик, повесы эдакие… и нашептывают всякую чушь, доктор Уолсингем… ха-ха!.. А вином — куда там… кларетом вашим, полковник, их не удержать… Мы были такие же… а, генерал?.. Ха-ха! Так что не нам их судить.

Лорд Каслмэллард обратным поворотом левого колеса лениво развернул свое кресло, чтобы удобнее было, не отрываясь от кларета и французского раппе{82}, смотреть в окно. Его светлость любил наблюдать, как танцуют эти «маленькие плутовки», он не слышал генерала Чэттесуорта, который рассуждал о новой комедии под названием «Тайный брак»{83}, как «в прологе отдана дань трем почившим гениям — Хогарту, Квину и Сибберу{84}, а в эпилоге нарисован портрет изысканного общества»; тем временем за окном весело заиграли тамбурин и скрипки и сорвались с места пары танцующих.

Тетя Бекки и Лилиас беседовали у реки в тени подстриженных ив. Задиристая тетя Бекки, общаясь с Лилиас, становилась сама на себя не похожа: боевой напор сменялся добротой и кротостью. Когда Лилиас рассказывала что-нибудь занимательное — а такое бывало частенько, — тетя Бекки с чудной добродушной улыбкой неотступно вглядывалась в ее милое личико. Мисс Ребекка завела себе привычку нежно похлопывать девушку по щечке, при встрече оживлялась, веселела и словно говорила взглядом: «Ты и не представляешь, с каким восхищением, с какой любовью я к тебе отношусь; однако вслух я этого не скажу: твердой, несгибаемой тете Бекки подобная слабость не к лицу». Она знала, как добра ее юная приятельница к бедным; любила ее за ум, чистосердечие, честность, присущие этой необычной, почти ангельской натуре — так думалось тете Бекки. «Маленькая Лили — сама искренность», — говаривала она. Вероятно, в душах юной кроткой девушки и дерзкой воительницы тети Бекки согласно звучали некие благородные струны.

Мне кажется, Деврё, сам того не сознавая, любил тетю Бекки прежде всего за ее благосклонность к Лили. Разумеется, Деврё не раз пришлось отведать ее томагавка, когда он меньше всего этого ожидал, однако неунывающий капитан водружал на место свой скальп, собирал по кусочку искрошенные члены, как ни в чем не бывало выпрямлялся, встряхивался, и лицо его озарялось улыбкой (так же вели себя древние воины Валгаллы{85}), а дружба с тетей Бекки не умалялась.

Итак, Цыган Деврё обратил спину к музыкантам и спустился к прибрежным ивам, где в обществе тети Бекки наблюдала за течением реки Лилиас Уолсингем, сжимая в пальцах колокольчик, который уступал синевой ее глазам. Звуки веселого разговора двух дам мешались со щебетом и звонкими вечерними песнями пташек. Прибрежным ивам, которые так много видят и всегда молчат, предстояло еще стать свидетелями прощания… Впрочем, довлеет дневи злоба его. А пока царит лето, садится солнце, пестрит в глазах золото и лазурь, убаюкивают сладкие звуки; Лилиас поворачивает свою изящную головку, замечает его, и — ах! — ее щеки, — если капитана не обмануло воображение, — слегка порозовели; едва заметно она опустила ресницы и протянула Деврё свою честную маленькую ручку. Деврё облокотился на ограждение и принялся — скажу я вам — болтать что бог на душу положит; смех не умолкал, одна тема сменяла другую, а под конец Деврё пропел дамам чудный отрывок из баллады; в нем шла речь о влюбленном капитане, чья верная любовь не была вознаграждена.

Ручей бежал между ними: Гляделась дева в ручей; Любовался девою воин, Как мечтатель мечтою своей. «Доверься мне — о, доверься! — Вздыхая, завел он речь. — Моя честь — без пятна, И любовь — верна, Словно белый плюмаж мой И сверкающий меч». Ручей бежал между ними: Не сводя с потока очей, Улыбалась насмешливо дева, Как мечтатель мечте своей. «Не верю я обещаньям, Тебе любовь не сберечь: Ум твой — легкий, блестящий, Острым словом разящий, Словно белый плюмаж твой И сверкающий меч». Ручей бежал между ними, Извиваясь среди полей: С девой расстался воин, Как мечтатель с мечтою своей. С поля битвы доставили деве, Где сразила героя картечь, Принесли, опустили, К ногам положили — И плюмаж белоснежный, И сверкающий меч.[28]

Тенор капитана звучал мелодично и жалобно, благодаря чему даже простые, неуклюжие стихи трогали сердце, и тетя Ребекка подумала, что Деврё очень, очень приятный человек. Однако настала пора поинтересоваться, чем занята мисс Гертруда, так что тетя Ребекка оставила Деврё и Лилиас вдвоем, поскольку они были давними друзьями.

— Нравится мне река, — заговорил Деврё, — у нее, мисс Лили, есть и душа и характер. Речных богов не бывает — есть речные нимфы. Взгляните на эту реку, мисс Лилиас, у нее девичий нрав. Хотел бы я, чтобы эта нимфа мне явилась, — я мог бы, мне кажется, отдать ей сердце, если я вообще способен влюбиться. Эта река — как женщина. Взгляните — вы не находите? — она грустна, весела, музыкальна, она искрится, и как же она глубока! Непрерывно меняется и, однако, все та же. В ней вы увидите деревья, облака, себя самое или звезды; она и прозрачна, и темна, сияет как солнце и… так холодна. Она говорит все и в то же время ничего. В ней есть чистота, игривость, мелодичность, скромность — и нечто таинственное и роковое. Мне иногда представляется, мисс Лилиас, что я знаю нимфу этой реки: она похожа — очень похожа — на вас!

И речь его продолжалась, а девушка слушала ее молча и куда внимательней, чем обычно. Я не знаю, что творилось в воображении — и в сердце — хорошенькой Лилиас под рокот вод и музыку чарующего голоса. Любовь говорит языком аллегорий и символов; взгляды, интонации — самые верные рассказчики. Слова Деврё погрузили Лилиас в забытье, печальное и упоительное. Вначале должно возникнуть некое притяжение, гипнотическая связь, — называйте как хотите, — пусть слабая, едва заметная — не важно; а затем уж в душу проникает и растет колдовство. Посмотрите, как тонкие и слабые побеги жимолости, жасмина, виноградной лозы льнут к исполину-вязу, которому Вергилий в своей эпической поэме, посвященной сельскому хозяйству{86}, отводит роль их естественной опоры и спутника жизни (не усмотрите в этом намека). Вяз, как вам известно, кто-то назвал джентльменом леса — взгляните, как, цепляясь за его могучий ствол, безгласно тянут они к небу свои нежные усики; пройдет много лет, и они, быть может, оденут листвой засохший, сломанный ствол, даруя ему свою красоту и аромат. Именно в этих хрупких, лишенных мощи, женственных растениях я усматриваю временами прочность и совершенство мироздания — прочность, путем совершенствования перешедшую в слабость.

Таков плющ, чья листва зеленеет среди зимних снегов, — сжимая в своих объятиях руины, он не дает им распасться. Таков виноград, который веселит сердца погрязших в невзгодах людей. Однако не стоит впадать в заблуждение: Деврё всего лишь придал чувствительный оттенок легкой болтовне, а Лилиас не сказала в ответ ничего такого, что побудило бы его осмелеть; но с той поры Лилиас знала, что она нравится Деврё, что она ему небезразлична, и почему-то была счастлива.

И маленькая Лили направилась к танцующим; Деврё не отставал; она не собиралась принимать участие в веселье — разговаривать было намного приятней. Однако там, где бренчал и звенел тамбурин, проворно пиликали скрипки, не смолкали смех и шутки, Лилиас чувствовала себя под защитой. И может быть, ей казалось, что в окружении добродушной суетливой толпы завороживший ее разговор окончится еще не скоро. Он походил на музыку, услышанную во сне: странен, приятен и, вероятно, никогда не повторится.

Глава XXV

СОЛНЦЕ ЗАХОДИТ ЗА ГОРИЗОНТ, ВЕСЕЛЬЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ В КОРОЛЕВСКОМ ДОМЕ ПРИ СВЕЧАХ, А ЛИЛИ ПОЛУЧАЕТ ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ И НЕ ПОНИМАЕТ ЕГО

Ни одно увеселение в Чейплизоде и окрестностях нельзя было бы признать удачным, если в нем не участвовал доктор Тул. Вот и в тот вечер он находился в Королевском Доме и не давал отдыха ни глазам своим, ни языку. В настоящую минуту доктор просвещал Клаффа относительно видов Деврё на титул и имение Атенри. Дядя Деврё, Роланд, лорд Атенри, был не в своем уме — об этом знали все без исключения; Тул именовал его Неистовым Роландом{87}. Льюис, кузен Деврё, сын старшего брата отца Деврё и официальный наследник лорда, недалеко ушел от дядюшки: что ни зима — поступало известие о его близкой кончине. Спинной хребет кузена Льюиса, как все думали, состоял из одних хрящей; несчастный проводил дни, лежа навзничь на еловой доске и вырезая ножницами фигурки из бумаги. Когда приходило очередное тревожное письмо касательно состояния здоровья дядюшки и его многообещающего племянника и наследника, Тул обыкновенно говорил посетителям клуба: «У этого джентльмена вместо позвоночника — студень…» а, Паддок? Судя по двум последним письмам, бенефис Дика Деврё назначен на Рождество; кузен его умрет на сей раз окончательно, а дядя с предельной убедительностью сыграет последний акт «Короля Лира»{88}. Родственники Деврё, со всеми их бедами, сделались, честно говоря, излюбленным предметом шуток у его друзей. Можно не сомневаться, что у Деврё не было причин любить злобного самодура лорда Атенри; в свое время, когда разум этого расточительного и бессердечного старика еще не поглотила тьма и он держал в руках бразды правления, мальчик ни разу не дождался от него ни доброго слова, ни ласкового взгляда; предчувствуя свой закат, лорд возненавидел ребенка и под конец каникул писал самые неблагоприятные отчеты о его поведении; эти письма из Беллерофонта мальчик должен был собственноручно передавать школьному учителю, и можете себе представить результат.

Когда тетя Ребекка, шелестя юбками, вступила в круг, из центра которого доносились звуки скрипок и тамбурина, она едва не задела при этом мисс Магнолию. Тетя Ребекка сохраняла на лице высокомерное выражение и не скосила глаз — так царица из трагедии не удостаивает взглядом статую, намалеванную на кулисе, которую она минует при выходе на сцену. Мисс Мэг сопроводила ее смешком и молнией из-под ресниц. Тетя Ребекка взошла на малюсенький пригорок — не больше булочки к чаю, — там, на стуле с высокой спинкой, восседала вдова; с царственной благосклонностью она улыбалась танцорам и короткой толстой ножкой отбивала такт. Тетя Ребекка, остановившись рядом с полковницей Страффорд, заметила ей, что она оживила картину Ватто{89}, и зрелище в самом деле было очень красивое, иначе бы не удостоилось похвалы тети Бекки. Вытянув шею, мисс Ребекка разглядела внизу свою племянницу, которая неспешно прогуливалась поблизости; Мервина рядом не было.

Этот интригующий чужак присоединился тем временем к Лилиас и Деврё, которые вернулись в общество танцующих, и вновь затеял беседу с мисс Уолсингем. Кавалером при Гертруде оказался маленький Паддок, он сиял и блаженствовал без меры. Однако, встретив довольно недружелюбный взгляд приблизившейся тети Бекки, Паддок почтительно уступил юную леди ее законной покровительнице, и та представила племянницу вдове. Еще один грозный взгляд спугнул Паддока окончательно, он шагнул назад и, сам того не желая, очутился во власти мисс Магнолии. Эта леди, которую лейтенант никак не мог до конца понять, вызывала у него ужас, скрываемый им за особой любезностью и предупредительностью.

Итак, атлетическая Магнолия мгновенно отрезала маленькому лейтенанту пути к отступлению и на своем излюбленном жаргоне принялась немилосердно вышучивать его tendre[29] к мисс Чэттесуорт. Галантный молодой джентльмен то краснел, то улыбался, без конца отвешивал поклоны и несколько раз обращался к своей табакерке.

— А вот и снова пожаловала герцогиня Белмонтская, — фыркнула мисс Магнолия, и Паддок решил, что торжественное приближение тети Бекки она увидела затылком. Я думаю, лихорадочное веселье танца заставило гордую кровь Магнолии вскипеть, и ее презрение и ненависть к Ребекке Чэттесуорт, и без того очевидные, рвались наружу. — Вот увидите, она меня, бедняжку, сейчас растопчет, я ведь такая маленькая. А это танцуют вот так, — возвысила голос Магнолия и грациозно проделала карикатурное антраша: отскочила назад и с полупоклоном с размаху врезалась в величественную мисс Ребекку; затем Магнолия, вскрикнув, проворно обратила к сопернице испуганно-невинное лицо, схватилась за сердце, якобы зашедшееся от страха, и, глубоко присев, воскликнула: — Боже мой, я думала, это длинный Берк, канонир.

— Прежде чем пятиться, следует обернуться, молодая леди, — резко произнесла тетя Бекки.

— Нужно смотреть, куда идешь, старая леди, — злобно отозвалась мисс Мэг.

— Раньше молодые леди соблюдали приличия.

— Они просили меня напомнить о приличиях вам, мадам. — Магнолия смиренно присела, лицо ее пылало.

— Да, мисс Мак… Мэг… мадам, так уж было принято; меня, во всяком случае, учили в приличном обществе вести себя достойно.

— Хотела бы я это видеть, как сказал слепой Хью, но с тех пор утекло много воды, мадам, и вы успели забыть уроки.

— Завтра я поставлю в известность вашу мать, миссис… Мэг… Мак… Макнамару, о вашем любезном поведении.

— Ну что ж, посмотрим, завтра, быть может, матушке станет получше и она выслушает ваши причитания, да только вы, видно, имели в виду не завтра, а после дождичка в четверг, — отпарировала Магнолия и снова склонилась в издевательски-смиренном поклоне.

— О, а это лейтенант Паддок, — произнесла тетя Бекки, презрительно отворачиваясь от мисс Магнолии, — городской забияка. Вы нынче избрали себе такое общество, сэр, что, ручаюсь, шпага и пистолеты у вас без дела не залежатся; так-то, сэр Ланселот{90}, рыцарь прекрасной дамы!

— Какие дамы прекраснее, сэр Ланселот, до пятидесяти или после? — кротко осведомилась мисс Мэг, слегка приседая.

— Не миновать вам неприятностей, сэр, ха-ха-ха!

Щеки мисс Ребекки алели; со смехом, более походившим на удушье, она гордо удалилась.

— Задохнется цыпленок — наседка новых высидит, — заметила в сторону мисс Мэг, подмигнула Паддоку и, заливаясь дьявольским хохотом, проделала флик-флак. Паддок мыслил чересчур прямолинейно-добропорядочно, чтобы оценить по достоинству смешную сторону происшедшего, — как офицер и джентльмен он был прямо-таки эпатирован и впал в замешательство.

Вся сцена продолжалась не более нескольких секунд, словно сошлись в бурю два фрегата, и не успели они обменяться одним-двумя бортовыми залпами, как их разметало в разные стороны. Не приходится отрицать, что такелаж Ребекки Чэттесуорт пострадал сильнее и корпус получил больше пробоин, чем у дерзкой Магнолии, чей последний выстрел под аккомпанемент вызывающего смеха просвистел у соперницы в кильватере.

— Я вижу, вам нужно идти, лейтенант Паддок… Лейтенант О'Флаэрти, я обещала вам контрданс. Вас, прапорщик Паддок, я не стану больше задерживать, — с раздражением проговорила мисс Мэг, заметив растерянность и бегающий взгляд маленького Паддока.

— Я… э… видите ли, мисс Макнамара, вы были с бедной мисс Ребеккой Чэттесуорт чересчур уж суровы, так что мне нужно пойти и с нею помириться, иначе не миновать беды, — прошепелявил маленький лейтенант, поскольку привык всегда говорить правду. Он поклонился с вежливой улыбкой и едва заметным шажком обозначил намерение удалиться.

— О, только и всего? А я уж было испугалась, что вы поели резаного сена и теперь у вас колики; конечно, поспешите за ней, раз вы ей нужны: не пойдете по доброй воле — она, чего доброго, вернется и уволочет вас за шиворот.

К презрительному хохоту мисс Мэг присоединился О'Флаэрти. Вконец растерявшийся Паддок кланялся, улыбался и пытался смеяться. После того как очаровательная парочка заняла место среди танцующих, Паддок облегченно вздохнул.

Когда, вглядываясь в пожелтевшее от старости письмо, в котором содержится красочный отчет об этой перепалке, я наткнулся на слово «колики», у меня буквально захватило дыхание и с минуту я не отрывал от этой строчки ошеломленного взгляда. Придя в себя, я тут же недрогнувшим пером перечеркнул чудовищную фразу, поскольку, ничтоже сумняшеся, усмотрел в ней крайне неловкую описку. Я лишь поразился, как особа с воспитанием могла допустить столь вопиющий промах. Однако рано или поздно истина выходит наружу! Тремя годами позднее, в гостиной «Кота и Скрипки», что на Маклздфилдской дороге, в Дербишире, мне попался под руку старый потрепанный томик в двенадцатую долю листа — оказалось, это собрание трудов декана Свифта; открываю я на середине «Любезную беседу»{91}, и — честью клянусь! — вторая же фраза, на которой остановился мой взгляд, была следующая: «Леди Смарт (заметьте — леди!): В чем дело, вы поели резаного сена и теперь у вас колики?» Так что, добрый мой старый автор пожелтевшего письма (то ли И., то ли Т. Трешем — я так и не сумел разобрать подпись), не сомневаюсь, ты не изменил здесь своей обычной точности; это я сам вздумал определять, что вероятно, а что нет, исходя из норм своего времени. И ты, моя бедная Магнолия, хоть и произнесла свою сомнительную фразу тремя десятилетиями — или около того — позднее леди Смарт (графини, насколько мне известно), однако осуждать тебя я не решусь. Три десятка лет! Ну и что? Разве не случается нам порой, в особенности в сельских округах, услышать из уст стариков шутки, заимствованные у честного Саймона Уэгстаффа и верой и правдой служившие весельчакам обоего пола задолго до того, как названный очаровательный компилятор, со своей «Большой столовой книгой», принял дело острословия под свое руководство? И если случается мне набрести на один из этих старинных чудных и выцветших томов, которые служили во дни оны пособниками веселья многим поколениям, давно умершим и погребенным, я испытываю странное чувство, ни в коей мере не родственное презрению, не совсем печальное и не вполне радостное, а, скорее, приятно-тоскливое.

Но вот солнце скрылось за купами деревьев, начали густеть синие вечерние тени, и веселое общество потянулось в Королевский Дом; под уютным и радушным кровом старого полковника Страффорда опять пошли танцы, флирт, чаепитие сменилось играми, шутками, песнями, затем был подан ужин.

Дейнджерфилд, который в тот день припозднился, вступил в оживленную беседу с тетей Бекки. Она относилась к Дейнджерфилду неплохо, почтительно преподнесенные им серый попугай и обезьянка встретили весьма благосклонный прием. К ужасу генерала Чэттесуорта, последствием этого любезного жеста стал дар от Клаффа — какаду. Клафф терпеть не мог сорить деньгами, однако же сознавал необходимость противостоять напору чужака, поэтому, меча громы и молнии, заказал ближайшей почтой в Лондоне еще и пеликана — об этой птице до него недавно дошли слухи. Дейнджерфилд выказал также немалый интерес к любимой идее тети Бекки: основать между Чейплизодом и Нокмаруном нечто вроде приюта для освобожденных арестантов (по выбору тети Бекки). К счастью для нравов и столового серебра окрестных жителей, замысел этот так и не был осуществлен.

Ясно было, что Дейнджерфилд решил исполнять роль честного и доброго малого и таким образом завоевать популярность. Он сделался завсегдатаем клуба, при игре в вист он ограничивался своей обычной улыбкой и принимал поражение как истинный джентльмен, когда его партнер, имея нужную масть, объявлял ренонс. Говорил он быстро, резко, колко — тоном бывалого, повидавшего мир человека. Дейнджерфилд знал наизусть книгу пэров{92} и о каждой заметной персоне, кого ни назови, мог рассказать что-нибудь занимательное, достойное смеха или осуждения; его едким сплетням был присущ особый аромат, привкус изощренного цинизма, чем втайне восхищалась молодежь. Дейнджерфилд не скупился на улыбки. Он не подозревал, что улыбка ему не совсем идет. Дело в том, что у него недоставало нескольких коренных зубов — открытие это внушало неприятное, зловещее чувство. Случалось ему и смеяться, но смех его не шел в сравнение ни с сочным, заразительным хохотом генерала Чэттесуорта, ни даже с довольным кудахтаньем Тома Тула или с заливистым «ха-ха-ха!» старого доктора Уолсингема. Дейнджерфилд не сознавал, что в его смехе звучала холодная, жесткая нота, похожая на звон бьющегося стекла. И потом, его очки, блестевшие как лед на солнце, — он не снимал их никогда, ни разу даже не сдвинул на лоб; в них он ел, пил, удил рыбу, отпускал остроты; в них он и молился, и, по всеобщему убеждению, спал; никто не сомневался, что в очках его и похоронят; отчасти благодаря этим очкам Дейнджерфилд казался ходячей загадкой; он словно бы бросал вызов любопытным и с презрительным смешком отражал их испытующие взгляды.

Между тем время шалостей и веселья близилось к концу. Полковник Страффорд и лорд Каслмэллард проводили вниз сияющую и довольную вдову, ее карета, в блеске факелов, метеором умчалась в город. Гости расходились, обмениваясь на крыльце прощальными шутками и пожеланиями доброй ночи. Дамы, от мала до велика, в тесной комнатушке при холле облачались в свои накидки. Тетя Бекки с полковницей Страффорд остановились у двери кабинета, чтобы посплетничать немного напоследок. Гертруда Чэттесуорт, которой по случайности за весь вечер не удалось ни словом обменяться с Лилиас, приблизилась, взяла ее за ручку и произнесла: «Спокойной ночи, дорогая Лили»; потом, не выпуская руки подруги, оглянулась и быстрым шепотом произнесла (лицо ее было серьезно и очень бледно):

— Лили, дорогая, если бы ты знала о мистере Мервине то, что я знаю, но не осмеливаюсь сказать, ты бы скорее позволила отрезать себе руку, чем согласилась бы выслушивать его нежные речи, с какими, признаюсь, он обращался ко мне; и я, зная все и глядя на него, — Лили, Лили! — в этот вечер я была очарована. Я могу лишь предостеречь тебя, дорогая: берегись, опасность велика.

— Но, Гертруда, милая, мне ничто не угрожает, — возразила Лили с едва заметной улыбкой. — Пусть он красив, но в его бездонном взгляде и черных волосах есть что-то funeste,[30] и моему славному старику также известны о нем какие-то странные вещи — то же, что и тебе, наверное.

— И он ничего не сказал тебе? — произнесла Гертруда, мрачно разглядывая свой веер.

— Нет, а мне невтерпеж. Но он расскажет, конечно, хотя ему и не хочется. Ты же знаешь, Герти, как я люблю страшное, а это страшная история, я уверена. Не знаю даже, кто он, этот Мервин, — человек или привидение. Но смотри, тетя Ребекка и миссис Страффорд обмениваются поцелуем.

— Спокойной ночи, дорогая Лили, и помни!

Гертруда, без кровинки в лице, внимательно и серьезно вгляделась в подругу, а затем быстро коснулась губами ее щеки. Лили поцеловала ее в ответ, и подруги расстались.

Глава XXVI

О ТОМ, КАК ПОД МУЗЫКУ ОРКЕСТРА КОРОЛЕВСКОЙ ИРЛАНДСКОЙ АРТИЛЛЕРИИ СЛУШАТЕЛИ ДУМАЛИ КАЖДЫЙ О СВОЕМ

Дважды в неделю музыканты Королевской ирландской артиллерии устраивали на плац-параде у реки концерт для всех желающих. Поскольку оркестр этот считался лучшим в Ирландии, а Чейплизод был красивой, утопающей в садах деревушкой и числился среди фешенебельных пригородов, то в ясные осенние дни, наподобие того, о котором идет речь, народ охотно устремлялся сюда из города послушать концерт. Сходились также и все местные жители, так что на час-два здесь, как на ярмарке, собиралась толпа.

Мервин пришел, как и все остальные, но не пробыл и десяти минут. Завидев его, Гертруда Чэттесуорт ограничилась, как обычно, кивком издалека, Мервин же приветствовал ее холодным мрачным поклоном. Подле Гертруды вился мистер Бошан, знакомый ей по обеду у Страффордов. Этот полубог явился в белом сюртуке с малиновой накидкой и французском кафтане, волосы его были en papillote,[31] в шляпе торчало перо, вдоль бедра свешивался couteau de chasse,[32] на пуговице болтался прутик, по пятам за ним следовала пара итальянских борзых. Зрелище это, вероятно, поразило Трешема в самое сердце — нигде больше он не описывает с такими подробностями чей-либо костюм. Держался поблизости и маленький Паддок, однако положение его осложняла возобновившаяся суровость со стороны тети Бекки, а также великолепие мистера «Красная шпора», который не отходил от Гертруды, расточая ей fleurets.[33] Также и у Клаффа, который пользовался благорасположением тети Ребекки и мог почитать себя счастливцем, появился легкий повод для ревности: едва завидев поблизости суровый лоб и характерную улыбку Дейнджерфилда, явившегося с удочкой и корзинкой для рыбы, тетя Бекки в то же мгновение потеряла интерес к немалым достоинствам капитана Клаффа и к той занимательной истории, которую он как раз довел до кульминационной точки; в обычной своей манере она внезапно оставила прежнего собеседника и с любезно простертой рукой и ободряющей улыбкой шагнула навстречу мрачному pescator del onda;[34] тут же завязался доверительный разговор.

— Удильщикам, — проговорил кроткий полковник Роберт Винейблз, — присуще обычно большее спокойствие и самообладание, чем прочим смертным. Что теряет рыболов, если удача решительно от него отвернется? Разве что крючок или леску. Рыбу? Но она ему и не принадлежала. Пусть даже он вернется с пустыми руками, но он насладился чудесной прогулкой по берегам живописных рек, в аромате цветущих лугов. Он ублажил и чувства свои, и разум. Доверясь личному опыту — а это наилучшее из доказательств, — скажу, что никто так не далек от меланхолии, как рыболовы.

Ввиду всего вышесказанного не приходится удивляться безмятежному, радостному настроению Дейнджерфилда. Тетя Бекки два или три раза прошлась с Дейнджерфилдом туда-сюда. Лицо ее выражало надменную серьезность. Ее спутник скалился и, по обыкновению, энергично сыпал словами. Видя это, крепыш Клафф ощутил тревогу и обиду. Днем раньше он долго наблюдал в бинокль с лесистой возвышенности в парке за расположенным на противоположном берегу белмонтским лугом: там под тополями медленно прогуливался Дейнджерфилд, беседуя с тетей Бекки. Уже тогда Клаффа насторожил задумчивый вид обоих. В толстяке Клаффе взыграла желчь, он проклинал Дейнджерфилда в глубине своей завидущей души и спрашивал себя, какой черт принес хитрого старого управляющего именно сюда, за три сотни миль от его жилья, чтобы перехватить у него, Клаффа, облюбованный им кусок, в то время как Лондон кишмя кишит — э… да что уж там! — богатыми старухами. Клафф не мог простить Дейнджерфилду своих уже понесенных и грядущих весьма значительных затрат на пополнение зверинца мисс Ребекки какаду и пеликаном. Эти подарки были не чем иным, как ответной мерой: Клафф любил деньги ничуть не меньше, чем любой другой офицер на службе Его Величества, и, если бы не провокация со стороны Дейнджерфилда, не потратил бы на подобное безумство и шестипенсовика — скорее предпочел бы, чтобы эти два вида вымерли вслед за додо. «Собака! Вообразил, что один способен играть в эту игру!» — злобствовал Клафф. Но его донимало беспокойство и горькое предчувствие, что в придачу к уже приобретенным райским птицам потребуется еще полсотни окаянных пернатых, в отсутствие каковых зверинец недостаточно полон, и что в этом дорогостоящем соревновании Дейнджерфилд способен залететь куда выше и дальше его. Подумав о таком позорно-бессмысленном расточительстве, Клафф снова мысленно обозвал Дейнджерфилда дураком. При прощании с Дейнджерфилдом тетя Бекки произнесла (как показалось Клаффу) слово «завтра». Завтра! И что же будет завтра? Она говорила тихо, не для посторонних ушей, а когда возвращалась, вид у нее был взволнованный и задумчивый и щеки чуть зарумянились.

У Клаффа возникло чувство, что тетя Ребекка ускользает у него из рук, и ему захотелось взять этого самодовольного потасканного щенка Дейнджерфилда за шиворот и утопить в реке. Но, пусть на душе у Клаффа скребли кошки, нельзя было упускать, быть может, последнюю возможность покрасоваться в блеске любезности, остроумия и галантности — труд нелегкий, но Клафф взялся за него и не пожалел усилий.

Когда навстречу Стерку сверкнули из толпы очки Дейнджерфилда, доктор думал о чем угодно, только не о музыке. Рыболов тут же пробрался через толпу и приветствовал нашего универсального гения. Миссис Стерк ощутила, как по крепкой мускулистой руке мужа, на которую она опиралась, быстро пробежала мелкая дрожь, — в таких случаях миссис Стерк говорила себе: «Вскинулся». Затем миссис Стерк услышала за спиной голос Дейнджерфилда. В скором времени хирург и великий визирь с головой погрузились в разговор. Стерк просветлел, принял деловой, значительный вид, много и с жаром говорил. Он предоставил супруге в одиночестве присматривать за детьми и служанкой, а сам перешел на другую сторону улицы. Наттер молча мрачно наблюдал, как Стерк с Дейнджерфилдом указывали — когда тростью, а когда просто пальцем — то в одну, то в другую сторону, оглядывали, оживленно беседуя, владения арендаторов Дика Фишера и Тома Трешема и «Дом Лосося»; затем они взошли на крыльцо Трешема, чтобы стена на другой стороне улицы не мешала им видеть реку и все объекты на ближнем берегу. Как показалось Наттеру, они обсуждали будущие изменения и усовершенствования. Стерк извлек даже записную книжку и карандаш и начал что-то зачитывать Дейнджерфилду, а тот делал заметки карандашом на обратной стороне какого-то письма; в лице Стерка проглядывало радостное возбуждение; Дейнджерфилд хмурился, слушал внимательно, снова и снова кивал. Diruit, aedificat, mutat quadrata rotundis[35] у Наттера под самым носом, не спросив его мнения! Подобная наглость непереносима. Это не что иное, как намеренная демонстрация, публичная отставка от дел. В ревнивой душе Наттера вскипало адское варево гнева и подозрений.

Выше я упомянул, что миссис Стерк ощутила в руке медика телеграфические подергивания, невидимый сигнал тревоги, который мозг — центр управления — иногда посылает на периферию. Поскольку я невзначай упустил из виду эту мельчайшую из мелочей, то надеюсь, что мой досужий и снисходительный читатель разрешит мне в немногих словах изложить кое-что, к ней относящееся, в ближайшей главе.

Глава XXVII

ВОКРУГ ДОКТОРА СТЕРКА СГУЩАЮТСЯ ТРЕВОЖНЫЕ ТЕНИ

В то время, о котором я веду рассказ, доктору Стерку два-три раза снились странные сны, и по этой причине он втайне пребывал в подавленном настроении. «Слегка пошаливает печень, — думал доктор, — и, ясное дело, самую малость разыгралась подагра». Потроха из офицерской столовой, его любимое блюдо, не шли ему на пользу, равно как и кларет, не следовало также слишком часто есть на ужин горячее — а таким образом он питался чуть ли не все семь дней в неделю. Так что Стерк, возможно, был прав, приписывая свои видения сплину, печени и желудку. Однако неприятные сны упорно сидели в памяти, порождая хандру. Доктор сделался молчалив, раздражителен и внушал бедной кроткой хлопотунье миссис Стерк еще больший, чем обычно, ужас.

Сны! Какому разговору более пристал эпитет «пустопорожний», чем разговору о снах! Однако разве не случалось нам наблюдать, как временами самые разные люди — и серьезные и веселые — с весьма довольным видом выслушивают эту дикую чушь. Сдается мне, очень многие, будь то мудрецы или сумасброды, втайне питают тревожное подозрение, что в снах заключен некий смысл, некий знак; им кажется, что сон — не просто набор случайных символов, а язык добрых и злых духов, которые нашептывают нашему спящему мозгу свои послания.

Кошмары доктора Стерка повторялись со зловещим постоянством; человека, не склонного к несварению желудка, они могли бы уже до некоторой степени выбить из колеи. Шесть лет назад умер и был похоронен на соседнем кладбище сержант Том Данстан, не питавший к доктору добрых чувств, поскольку тот добился его разжалования военным судом. Так вот, этот самый Том Данстан теперь как бы воскрес и в страшных снах являлся доктору каждую ночь; притом действовал он не один, а состоял пособником при некоем главном заговорщике; последний ни разу не дал себя отчетливо разглядеть, но выкрикивал из-за двери глумливые угрозы, хватал доктора за глотку, прячась за креслом, а также кричал ему в ухо о какой-то ужасной тайне, отчего доктор пробуждался в холодном поту; его устрашенный разум тщетно силился вспомнить роковые слова. Стерк привык уже, как к голосу своей жены, к глухой, с нотами ехидства, речи этого человека, к стукам в дверь и в стенку, не раз ощущал у себя на щеке или на шее его холодную трясущуюся руку, обмирал от страха при одной мысли о его приближении — и ни в одном из снов не видел его воочию. Всякий раз их либо что-нибудь разделяло, либо супостат подкрадывался сзади, или же, стоило ему распахнуть дверь, Стерк, не дождавшись его появления, просыпался — и потому до сих пор так и не узрел своего преследователя, во всяком случае, в человеческом облике.

Но однажды ночью Стерку показалось, что он видел некий знак или символ, имеющий отношение к его врагу. Когда Стерк, вытянувшись и обратив спину к своей дремлющей супружнице, лежал под одеялом, ему привиделось, что он сидит за письменным столом в своем большом пухлом кресле у окна задней комнаты на втором этаже, которую доктор называл библиотекой; там он иногда выписывал рецепты и размышлял над снадобьями, римскими цифровыми обозначениями, каплями и пилюлями, арабскими и астрологическими знаками, вроде 3, З или Ə. и прочими атрибутами своего таинственного ремесла. Во сне доктор, сжимая в руке перо, смотрел на кладбище, которое простиралось за окном.

Оставив, таким образом, свою бренную оболочку почивать наверху в спальне, наш доктор восседал как бы вне тела, а у стола стоял Том Данстан, и на его голубом рукаве белели обрывки ниток — там раньше помещались нашивки, пока их не обрезали на заре на плац-параде, когда свершился триумф доктора, а чин, состояние и все воздушные замки, которые воздвигал Том, обрушились в пыль на мощеный пол казармы. Обратив к Стерку свой худой профиль и недобрый глаз, Том с деревянным поклоном объявил: «Тут джентльмен, сэр, желает с вами пообедать». Раздался хорошо знакомый доктору приглушенный стук в дверь и шуршание за креслом. Ощутив между лопатками холодок, доктор обернулся: на спинке кресла громоздилась черная ворона — зловещая, древняя, чудная птица, допотопный прародитель всего рода черных ворон; большие глаза чудовища светились, голова сияла снежной белизной, странный взгляд напоминал человеческий; изогнутый, похожий на совиный клюв раскрылся, и над самым ухом Стерка раздалось громкое скрипучее «кар!». С глухим толчком, от которого содрогнулась кровать, а бедная миссис Стерк вскочила и запуталась в пологе, душа Стерка ухнула обратно в тело; в тот же миг доктор пробудился и сел.

Не стану утверждать, что в то время доктор хорошо спал. Скорее наоборот, и я не призываю вас, мой проницательный читатель, придавать значение его снам, однако поскольку впоследствии сны эти стали у жителей Чейплизода любимой темой для разговоров у камина и о них сочинили немало небылиц, то я счел себя обязанным рассказать, как обстояли дела в действительности.

Доктору и в голову не приходило поведать о своих снах полковым сотоварищам, чтобы затем сделаться объектом насмешек в офицерской столовой. Со старым доктором Уолсингемом он тем не менее поделился — разумеется, как поводом, чтобы обменяться улыбкой-другой, как подобает двум философам. Но доктор Уолсингем привык витать в эмпиреях — лениво и безмятежно скользить по океану знаний. Тончайшие ассоциативные связи причудливым образом уводили его то туда, то сюда и благополучно увлекли наконец в туманную область вещих видений. Священнослужителю вспомнились сны Иосифа, фараона, отца Бенвенуто Челлини{93} и матери святого Доминика, Эдуарда II Английского; перескакивая из древности в свою эпоху и обратно, он перебирал сны церковных патриархов и язычников, современных христиан обоего пола и тем неосознанно подвергал терзаниям бедного Стерка, который ждал от него небольшой проповеди, исполненной бодрящего скептицизма.

Не иначе как по крайней нужде, Стерк попросил о консультации своего ненавистного собрата Тома Тула — разумеется, строго под секретом, и Том, отвечавший ему, как мы знаем, взаимностью, постарался напустить как можно больше страху, предложил взяться за его лечение и сказал, искоса меряя коллегу своими хитрыми и решительными глазками (дело происходило на прогулке в парке):

— Мне нет нужды напоминать вам, уважаемый сэр, что от лекарств мало проку, если речь идет о… чем-нибудь… словом, если что-то… что-то тяготит вашу душу.

— Ха-ха-ха!.. Вы имеете в виду, что я прикончил своего отца и взял в жены бабку? — усмехнулся в ответ Стерк; он устало тащился вперед, заложив руки в карманы, и старался своим то ли искренним, то ли показным смехом отогнать мрачные предчувствия. — Я весь на виду. Мне плевать, кто и что обо мне болтает. Я и гинеи не беру в долг, когда не уверен, что, если захочу, смогу вернуть ее хоть завтра. Никакие тревоги меня не донимают, только эта пакостная подагрическая диспепсийка — вздор, да и только.

Наступило долгое многозначительное молчание. Отметив это, неутомимый умишко Тула тут же занялся иными предметами и успел перебрать их с полдесятка. Наконец Тул мысленно перенесся на ожидавшийся в ближайшее воскресенье масонский банкет в «Лососевом Каскаде», где в тесной и приятной компании собирался употребить положенную долю кларета (на всех — дюжина бутылок) и очаровать собравшихся исполнением лучшей своей песни и стихов собственного сочинения. В тот же миг, спугнув масонов, Тула выдернула из «Лососевого Каскада» грубая фраза Стерка:

— Хотел бы я знать, сэр, что за идиот, а вернее, что за… (подлец, скажем так) внушил вам такое предположение?

Подобные вспышки со стороны Стерка давно уже никого не удивляли, и десятью минутами позже оба медика простились на крыльце у Тула не более враждебно, чем обычно.

Тем же вечером Тул сказал жене:

— Так и знай, дорогая, Стерк по уши в долгах. Помяни мои слова: если он не поумнеет, сидеть ему за решеткой — и года не пройдет. С начала февраля он потерял — погоди минутку, я подумаю — сто пятьдесят фунтов, когда сбежал старый Том Фартингейл, и еще три сотни, когда разорились Ларкин, его братья и Хулаген — об этом мне рассказал сегодня маленький О'Лири, а он узнал от Джима Келли, старшего клерка старого Крэддока. Видишь ли, такому вульгарному субъекту, как Стерк, сам бог велел давать деньги в рост из-под полы. И все бы ладно, но для этого нужно знать городской люд и уметь с ним обходиться, а он ни черта не знает и не умеет. Сборщик с дорожной заставы напротив, и тот не доверил бы старому Джозу Фартингейлу и пяти пенсов — ни под вексель, ни под долговую расписку. Стерк, собака, к тому же еще и туп как пробка, — что делать, не дал Бог ума, — через полтора месяца ему нужно будет внести квартирную плату за целый год, а у него и шиллинга нет за душой. Бедняга! Не скажу, что испытываю к нему особую любовь, но хочешь не хочешь, а пожалеешь его.

Произнося это и грея спину у камелька, Том Тул упивался жалостью, брови его были приподняты, забавная физиономия выражала сочувственную озабоченность.

В противоположность ему Стерк был в тот вечер молчалив и свиреп сверх обыкновенного. Мрачный, взвинченный, он сидел в гостиной, засунув кулаки в карманы и вытянув ноги, и на челе его сгущались зловещие тучи. Миссис Стерк не осмелилась на сей раз прервать его размышления фразой: «А как мой Барни насчет чайку?» — а с кротким усердием склонялась над штопкой. Временами она бросала на Стерка взгляд из-под ресниц, а иногда, если дети шептались чересчур громко, посылала им осторожный немой сигнал, nutu signisque loquuntor.[36]

Стерка выводило из себя подозрение, что Том Тул, этот паскудный шпионишка и звонарь, проведал о его денежных потерях. Он был уверен, однако, что Тул не узнает, насколько они велики. А беда была такова, что лишила бы равновесия не только Стерка: все скопленное благодаря изобретательности ума и длительному самоограничению и еще кое-что растаяло как дым; для этого хватило года с небольшим и двух-трех неудачных сделок. Дьявольское невезение, игра слепого случая — и вот он — светлая голова, игрок из игроков! — приперт к стенке. Доктор не переставая хмурился и скрежетал зубами, чуть не сломал в кармане ключи и монету в один шиллинг, а с языка так и просились, одно за другим, пламенные проклятия. Затем Стерк вставал и угрюмо брел за фляжкой бренди. После глотка ему становилось легче, он принимался подсчитывать свои шансы и прикидывать, что можно еще выхватить из пламени пожара, и решил: нужно поднажать и получить место управляющего, которое Дейнджерфилд, если только он заинтересован в дельном работнике, не замедлит ему предоставить. О своих надеждах Стерк намекнул лорду Каслмэлларду и, как ему показалось, встретил понимание и благосклонность. Да, вместе с должностью он получит кредит и возможность заново построить состояние и удержать его в руках. Можете себе представить, каково приходилось в обществе столь приятного компаньона бедной маленькой миссис Стерк, которая ничего не подозревала о состоянии дел своего Барни и терялась в недоумении по поводу его причуд.

И вот, когда Дейнджерфилд проговорил приветствие прямо в ухо Стерку, а тот, резво обернувшись, обнаружил рядом его белые завитые волосы, очкастые глазищи, кривой и короткий нос-клюв, одновременно смешной и зловещий, доктору почему-то на мгновение почудилось, что ему на плечо села «вещунья, черная ворона» из сна. Он улыбался много больше, чем обычно при встрече со знакомыми, и тем, полагаю, до некоторой степени выдал свое замешательство.

Глава XXVIII

МИСТЕР АЙРОНЗ ДЕЛИТСЯ СТАРЫМИ ВОСПОМИНАНИЯМИ О ЛОШАДИ В ЯБЛОКАХ И О ГЕРАЛЬДИЧЕСКОЙ ЛИЛИИ

Всем и каждому в Чейплизоде было хорошо известно, что Стерк зарится на должность управляющего имением лорда Каслмэлларда; поэтому сцену между Стерком и Дейнджерфилдом, которая разыгралась у него на глазах, Наттер воспринял как публичное оскорбление. В нем вспыхнула ярость флегматика, который опасен, если его раздразнить; о состоянии ума Наттера можно было безошибочно судить по его окаменевшему смуглому лицу.

Дейнджерфилд, воспользовавшись случаем, тронул Наттера за плечо и сказал откровенно, что хотя он сам желал бы, чтобы все было по-старому, однако же Стерк до известной степени вкрался в доверие к лорду Каслмэлларду.

— Скажите лучше — вкрался ему в уши, — мрачно ответил Наттер.

— Пусть так, — согласился Дейнджерфилд, — и мне, сами видите, приходится нелегко, клянусь Юпитером. Его светлость желает, чтобы я тоже выслушивал доктора Стерка.