Помоги проекту - поделись книгой:
Кости Луны
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Маленький Мясник жил этажом ниже. Мы неплохо ладили, потому что он вечно выгуливал страховидную собачонку, которую я трепала по загривку, сталкиваясь с ними на лестнице.
Как вы знаете — наверняка же видели газетные фотографии, — внешность у него была совершенно заурядная. Единственная странность, которую я подметила, — это его очки. Стекла их почти всегда были грязные — в пятнах, словно дымкой подернуты; ужасно хотелось самой достать носовой платок и хорошенько их протереть.
«Хороший мальчик». Почему в газетах всегда так пишут? «Все знакомые считали убийцу хорошим мальчиком, который любит родителей, записан в иглскауты[3], а на досуге собирает марки стран Азии».
Даже мой чудесный супруг Дэнни высказался примерно в том же духе, когда всплыло большинство шокирующих подробностей.
— А он казался таким славным парнишкой, правда, Каллен? Маленький Мясник? Ну и прозвище!
— Дэнни, наш юный друг Алвин Вильямc, прозванный Маленьким Мясником, порубил в капусту мать и сестру, причем прямо под нами. Ничего себе «славный парнишка»!
У Дэнни есть одна черта, за которую я его обычно еще больше люблю: мир следует прощать. Маленькие Мясники, собаки, которые гадят на тротуар, шоферы-лихачи… просто они не ведают, что творят.
Я же не прощаю ничего. Если в пятом классе вы украли у меня мелок — добро пожаловать в черный список.
Мы завтракали, и Дэнни зачитывал вслух газетную статью. Стоило подумать, что этот гаденыш еще совсем недавно прохлаждался прямо под нами, как меня начинало трясти.
— По его словам, он сам не знает, что на него такое нашло.
— Да ну? Ничего, на электрическом стуле узнает.
— Каллен, ты меня уже четвертый раз перебиваешь. Читать дальше — или хочешь монолог закатить?
Но при этих словах он улыбался, так что вовсе не был сердит. Рассердившись, Дэнни обычно умолкает. В таких случаях единственный выход — бежать стремглав и прятаться под кровать, надолго-надолго, пока он снова не подаст голос.
— Читай, читай, но все равно сочувствия ему от меня не дождаться.
Дэнни быстро перелистал газету и прочистил горло.
— Итак, он сам не знает, что на него нашло, потому что в действительности очень любил маму и сестру. — Дэнни покачал головой. — Бог ты мой, а что, интересно, родители чувствуют, когда их сынок сотворит что-нибудь эдакое? — Он посмотрел на меня так, будто я знаю ответ. — Видишь их потом по телевизору, и у папочки или мамочки на лице всегда такая обида, непонимание… Столько труда было вложено. Ну там, новый велосипед купить, к доктору свозить, от бабушки подарок… И чем все кончается? Мама у него ручку позаимствовала — а он почему-то вдруг взял и поехал все крушить. Прежде-то небось такого не было, в старые добрые времена…
— Дэнни, пожалуйста, только не начинай. «В старые добрые времена» вряд ли было лучше. Просто некоторым лишь бы побрюзжать.
— Ничего я не начинаю. Только… стоит мне о чем-нибудь таком прочесть, как сразу жуткую вину чувствую. Понимаешь, о чем я? За что нам такое везение? Мы по-прежнему любим друг друга, с дочкой все путем, я неплохо зарабатываю…
Он пожал плечами и допил кофе. Мне было нечего сказать, потому что он был прав — нам действительно повезло, и будь на то моя воля, все так и оставалось бы еще как минимум полвека.
Я влюбилась в Дэнни Джеймса, когда влюбляться было вообще не модно, разве что в какое-нибудь правое дело. С большой буквы «П», пожалуйста. Это случилось еще в семидесятых, когда все выступали против войны во Вьетнаме, а в магазинах продавались только благовония и всякие индийские тряпки. Не мне задирать нос, я тоже злоупотребляла духами с пачули[4] и повсюду таскала с собой «Пророка»[5] в мягкой обложке. Слава богу, ничто не стоит на месте. Покажите мне кого-нибудь, кто не ежится, вспоминая собственное прошлое.
Мы встретились в колледже в Нью-Джерси, и нас познакомила девушка, на которой Дэнни потом женился, — Эвелин Хернесс (она была моей соседкой по общежитию на первом курсе).
Он ее любил. Но я тогда любила Джима Вандерберга, так что не особенно обращала внимание на Дэнни Джеймса. Мы с Джимом были уверены, что нам суждено пожениться и уехать представителями Корпуса мира[6] в какой-нибудь богом проклятый уголок, где нас ждут не дождутся и годик-другой мы будем ни дать ни взять маленькие святые. Но всякому терпению приходит конец.
Вскоре мы с Джимом расстались, и виной тому — безразличие в запущенной форме. А через три месяца после свадьбы Эвелин Хернесс Джеймс погибла вместе с родителями в автокатастрофе, возвращаясь с одного из баскетбольных матчей Дэнни.
Я как раз взяла академический отпуск на семестр, чтобы поагитировать за президентского кандидата от «партии мира», и была в Чикаго, когда услышала о смерти Эвелин. Единственное, что я смогла, — это написать Дэнни письмо о том, как «мне жаль». Эвелин была хорошей и доброй, по самому большому счету.
Через неделю максимум я получила от Дэнни толстенное ответное письмо, в котором он вывернулся передо мной наизнанку. Написала ответ. Дэнни ответил, я — тоже… Когда зимой я вернулась, он встречал меня в ньюаркском аэропорту… Кошмар, но Дэнни смахивал на недавнего узника Дахау. На нем лица не было, я так и похолодела.
Все мои инстинкты «Матери-Земли» немедленно встрепенулись. Честное слово, у меня и в мыслях не было любить его — я всего лишь хотела оказать ему дружескую помощь в трудную минуту. К тому же я решила, что на этот семестр с любовью завязываю. Стану серьезной, целомудренной, трудолюбивой, неприступной… и буду питаться только натуральными зерновыми.
Мы проводили много времени вместе. Ему было нужно перед кем-нибудь выплакаться, а мне — отучиться зацикливаться на собственных проблемах. Совпало вполне удачно.
В том году он установил рекорд колледжа по количеству набранных очков, а я, при всей своей нелюбви к спорту, старалась не пропускать ни одной игры. Поначалу сидела на трибуне и делала домашние задания, но невозможно было не восхищаться тем, как ловко и непринужденно действует он на поле. Вскоре я забросила домашние задания, превратилась в заправского болельщика и узнала о баскетболе гораздо больше, чем положено знать серьезной девушке.
По окончании колледжа Дэнни получил предложения на испытательный срок от двух профессиональных команд, но, верный своей непоседливой натуре (кумиром его, наверное, был Марко Поло[7]), предпочел вместо этого поиграть за некий миланский клуб. Мысль, конечно, хорошая — но совершенно безумная; так я ему и заявила, ни секунды не колеблясь. Он пожал плечами и сказал, что в любом случае не собирается до конца жизни бросать мячи, а так можно и поиграть, и заодно на мир поглядеть — без того напряга и головной боли, что сопутствуют американскому большому спорту.
Европейский профессиональный баскетбол оказался скорее силовым, а в плане изысков — как кирпичом по морде. Едва ли не балетную техничность американского баскетбола в лучших его проявлениях можно было забыть. Американские баскетбольные «легионеры», оказываясь в Европе, часто ужасались ломовой манере игры, принятой в «утонченном» Старом Свете.
В тот первый год за границей письма от Дэнни были полны удивительных рассказов о матчах, сыгранных в молодежных центрах, на военных базах и в физкультурных залах, где в дневное время заседал горсовет. Пригласивший Дэнни клуб обеспечил его машиной (вечно ломавшейся) и зарплатой, которой едва хватало на то, чтобы хоть чуточку утолить его волчий аппетит.
Я же занималась опросами для одного нью-йоркского журнала и большую часть времени страдала от одиночества. В Нью-Йорке можно жить, когда ты богат или влюблен; но бегите его как огня, если все, чем вы располагаете, — это работа, вонючая квартира на Десятой стрит и незаполненный пригласительный билет на вечер танцев. Весь тот год я запоем поглощала чтиво, считающееся чисто пляжным. Научилась готовить, и, слава богу, у кого-то хватило сострадания изобрести телевидение.
А днем, на работе, я звонила, скажем, на Аляску и расспрашивала ученых, витающих в своих эмпиреях, о брачных повадках овцебыков. Справлялась я хорошо, потому что свободного времени у меня было хоть отбавляй и я не ленилась потратить лишний час-другой и задать миллион дополнительных вопросов, чтобы безупречно оформить отчет.
Я встречалась со всякими Ричардами или Кристоферами (многосложные имена снова были в моде), но, даже вместе взятые, они недотягивали до Дэнни Джеймса. Его письма из Италии были полны свежести и задора. Мои же ухажеры из кожи вон лезли, чтобы показать, какие они крутые, семи пядей во лбу и непогрешимые. Меня водили смотреть мрачные болгарские фильмы (на языке оригинала), а потом в дрянной кофейне объясняли мне сюжет. Дэнни предпочитал рассказывать о каких-нибудь своих забавных ошибках и о том, как глупо он выглядел или чувствовал себя в результате. Он мог написать целое письмо о поданных к завтраку малосъедобных макаронах, да так, что меня буквально распирало от смеха. Едва ли не за каждой фразой угадывалось его лицо. К несчастью для Ричардов и Кристоферов, за несколько часов до назначенной встречи я неизменно получала одно из этих драгоценных для меня писем, и в результате весь вечер шел насмарку.
Но в самом конце весны я совершила невероятную глупость. Устав от дневной суеты и ночного одиночества, переспала с красавчиком фотографом из Германии по имени Петер, который в самом буквальном смысле вскружил мне голову при первом же появлении в нашей редакции. Я всегда отвергала случайные связи, но никогда раньше не испытывала вожделения с первого взгляда. Я переспала с ним уже на втором свидании. Мы поужинали в ресторане на верхнем этаже небоскреба, откуда открывался вид на весь Манхэттен. Нам подавали самые восхитительные блюда, которые только были в меню, и Петер рассказывал о развалинах Петры[8], об афганской игре «бусхази»[9], о вечерней встрече в александрийском кафе с Лоренсом Дарреллом[10].
За все те ночи, что мы провели вместе в последующие месяцы, Петер ни разу не посмотрел мне в глаза, предпочитая устроить свой красивый подбородок у меня на плече. В постели он был не хорош и не плох, Петер как Петер: его удел — увлекательные истории, а инициатива за вами. Однако, поскольку в тот момент жизнь моя была совершенно пуста, не считая писем от далекого Дэнни Джеймса, я убедила себя, что влюблена в Петера.
Не зря говорят (в том числе психологи), что голод — плохой советчик: любая еда выглядит восхитительно и набрасываешься на что попало. Попкорн, устрицы… какая разница, желудку все равно, будь то полезно, питательно или откровенный мусор. Я встретила Петера, когда была голодна, а потому, естественно, сочла, что мне достался пир на весь мир.
Обнаружив, что беременна, я три дня собиралась с духом, чтобы признаться Петеру. А он сказал мне, что я замечательная и настоящее чудо, но это не любовь, и, в общем, один его приятель знает хорошего абортмахера. А я ответила, что сама о себе позабочусь, и позаботилась. Слишком молода я была, слишком уверена в своем блестящем будущем, чтобы беспокоиться о ребенке. Дальним уголком сознания я, конечно, понимала, что когда-нибудь захочу иметь детей — когда-нибудь, но не сейчас. И не от мужчины, который меня не любит, и не в моем нынешнем состоянии, со всей болью, и страхом, и красным миганием светофоров.
Лучше всего я помню то безмятежное чувство уюта и легкого покоя, которое ощутила, проснувшись одним августовским вечером на больничной койке, снова бездетная. Мне так не хотелось расставаться с этими хрустящими белыми простынями, с этим ласковым светом, льющимся в окно…
Вернувшись в свою квартирку, я раскрыла наугад какой-то журнал. И первое, что увидела, была фотография семьи на пикнике посреди зеленого солнечного луга. Я разглядывала ее минут, наверное, десять. В больнице я оставила ребенка. То, что я его не хотела, даже с этой фотографией, прикрывающей болезненный зуд в промежности, никакого значения не имело. Просто у меня возникло такое чувство, что теперь вообще ничего не осталось — ни любимого человека, ни плода этой любви, ничего.
С ума я не сошла, и вообще ничего драматического, но погрузилась в депрессию, глубокую и черную, как ночное море. На работе я стала еще деловитей, а вечерами дома начала читать книги по высшей математике и архитектуре. Хотела занять свой ум вещами ясными, недвусмысленными и логичными — изображениями зданий, взмывающих ввысь, словно ракеты.
Я сходила к женщине-психоаналитику, которая заявила мне, что я красивая, умная и в полном праве распоряжаться своим телом, как считаю нужным. Но от ее феминистского ободрения мне стало еще печальней и неприкаянней. Я не искала независимости; я хотела любить кого-нибудь и ощущать в жизни уют.
Однажды вечером я осознала, что единственный человек, хотя бы теоретически способный понять мое смятение, — это Дэнни. Так что я села и написала ему десятистраничное, через один интервал, письмо с рассказом о Петере, аборте и о том, что со мной происходит. Я так явственно помню свой поход на почту днем позже. Бросив письмо в ящик, я крепко-крепко зажмурила глаза и произнесла:
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Через неделю из Милана пришла телеграмма следующего содержания: «НЕ МОГЛА СРАЗУ НАПИСАТЬ ВОПР ПЕРВЫМ ДЕЛОМ НАМЫЛЮ ТЕБЕ ШЕЮ ТЧК ПРИЛЕТАЮ ВТОРНИК АЭРОПОРТ КЕННЕДИ ЗПТ РЕЙС 60/Т\УА».
Весь уик-энд я не знала ни минуты покоя: бегала по магазинам, убирала квартиру (дважды), ошарашен-но мотала головой, не веря, что через несколько дней Дэнни действительно приезжает. Еще трудней было поверить, что, судя по всему, приезжает он из-за моего путаного письма. Неужели такая отзывчивость еще в ходу? Очень хотелось бы надеяться.
В автобусе по пути в аэропорт я разглаживала, не в силах остановиться, складки на своем новом платье и про себя повторяла:
— Рейс шестьдесят «Тэ-Дабл-Ю-А». Рейс шестьдесят «Тэ-Дабл-Ю-А».
Самолет опоздал на сорок пять минут, и к моменту, когда начали выходить первые пассажиры, я успела трижды сбегать припудрить нос. Ожидание казалось нескончаемым; я сто раз вставала на цыпочки и вглядывалась в толпу, пока наконец не увидела замечательного знакомого великана, возвышающегося над остальными пигмеями.
Он склонился ко мне и крепко поцеловал в губы. Смотреть, как он улыбается, было все равно что сидеть у огня с самой лучшей на свете книгой.
— Я тебя первый раз так целую, правда? Чего я столько ждал, спрашивается?
— Неужели ты такой высокий? Я уж и забыла. Почти.
Мы направились к выходу, и на каждый его шаг приходилось по два моих. Я то и дело поглядывала на него снизу вверх, убеждаясь, что он действительно здесь, а не в самых светлых моих грезах. И больше никому я не завидовала, на всем белом свете.
На стоянке такси он возвышался над всеми — благодаря не только своему росту, но и безмятежности. Визжали и метались люди, извергали тяжелый, как свинец, дым выхлопные трубы автобусов, разрезали небо самолеты — Дэнни же, глядя на все это, стоял и улыбался.
— Знаешь, Каллен, все-таки здорово вернуться в старый добрый Нью-Йорк.
Я привстала на цыпочки и громко чмокнула его в щетинистую щеку.
— Кто бы еще стал восхищаться этим бардаком? Дребезжа, подкатил драндулет с шашечками, и водитель выскочил как ошпаренный:
— В город? В город едем? А?
— Сколько?
— По счетчику! Вы что, думаете, я мошенник какой?
Нью-йоркские таксисты либо кататоники, либо философы, третьего не дано. Нам попался философ, который донимал нас своими жалобами все сорок минут пути. Ничего нового мы не услышали, но Дэнни с энтузиазмом поддерживал беседу. Водителя звали Мильтон Стиллер, и, когда мы выкатили на мост Триборо, Дэнни уже звал его Мильтом и участливо расспрашивал про супругу, Сильвию.
Есть люди, готовые беседовать с кем угодно и в ком угодно способные найти что-нибудь интересное. Я не из таких — в отличие, как не замедлило выясниться, от Дэнни. Он внушал ощущение уюта и уверенности; чувствовалось, что с ним можно без боязни делиться любыми откровенностями — он не станет обсуждать вас и никогда ничего не разболтает. Не исключено, что наш новый друг Мильтон донимал пленных пассажиров своими горестями уже лет двадцать. Но Дэнни слушал и отвечал — он был как раз тем человеком, которого все мы мечтаем навсегда залучить в гости и ни с кем не делиться. Когда мы уже подъезжали к дому, Мильт пригласил нас к себе. Уверен, сказал Мильт, что Сильвии мы понравимся.
Дэнни расплатился и дал такие чаевые, что у меня глаза вылезли на лоб. После чего подхватил чемоданы и направился к двери.
— Эй, Клон. Подь сюды, на минутку.
Клоном меня еще ни разу не называли. Обычно Колин. Как-то даже Калина, но Клон — это что-то новенькое.
— Да, Мильт?
— Крепко держись за этого долговязого, слышь? Бог ты мой, был бы у меня такой сынуля!
К горлу подступил комок, и пришлось быстро отвернуться, чтобы Мильт не увидел предательские слезинки.
— Обязательно. Обещаю.
Дэнни стоял у входа с чемоданами и все с той же улыбкой. Он ждал меня — ждал Клон.
Стол был накрыт. Я подала единственное основательное блюдо, которое умела нормально готовить, — лазанью со шпинатом. Но по пути к столу меня вдруг осенило; имей я еще одну руку — хлопнула бы себя по лбу:
— Вот черт!
Дэнни оторвался от стакана с пивом, которое оставило у него под носом белые пенистые усы:
— В чем дело? Забыла что-нибудь?
— Дэнни, я же лазанью приготовила! У меня совершенно вылетело из головы, что едят в Италии. Вас там этим, наверное, по три раза на дню кормили!
Он мотнул головой и хлопнул ладонью по столу: ставь, мол. Затем склонился над лазаньей, словно журавль, и стал внимательно изучать.
— Каллен, она же… зеленая, — блаженно улыбнулся он.
— Конечно! Это лазанья со шпинатом.
— Со шпинатом?! Ну и ну!
— Да, со шпинатом. Я вегетарианка. Но она все равно вкусная.
— Э… ну да. — Он хотел снова приложиться к стакану, но отставил пиво на стол, очень осторожно.
— А что? Первый раз со мной такое, целый день сегодня глаза на мокром месте.
— Вот этого, пожалуйста, не надо. Просто с вегетарианцами мне всегда немного не по себе.
— Не по себе? Дэнни Джеймс, ты и на войне был бы спокоен как удав. Тебе что, нравится есть мертвую плоть?
— Э… ну да. — Он взял вилку и осторожно потыкал мой шедевр, словно минное поле изучал. — Это действительно вкусно?
От моего прищура можно было спички зажигать; кусок, который я плюхнула ему на тарелку, был величиной с крышку канализационного люка.
— А ну пробуй!
— А если оно еще горячее? Овощи-то медленней остывают.
— Ешь!!!
Улыбка померкла, однако Дэнни приступил к еде и после третьей добавки темпа не сбавлял. Он не сказал больше ни слова, но явно расслабился и наворачивал так, что за ушами трещало. Я-то знаю, я глаз с него не сводила.
— Ну так как, Попай?
— Виноват, исправлюсь, — похлопал он себя по животу. — Лазанья со шпинатом победила. А что на десерт, пирог с морской капустой??[11]
— Вообще-то я и обидеться могу; но так здорово, что ты приехал… Дэнни, ты настоящий друг.
Он картинно склонил голову и передвинул ложку чуть правее.
Поделиться книгой: