Приобщение

Булату Окуджаве

Где вы, где вы?               В какие походы Вы ушли из моих городов?.. Комиссары двадцатого года, Я вас помню с тридцатых годов. Вы вели меня в будни глухие, Вы искали мне выход в аду, Хоть вы были совсем не такие, Как бывали в двадцатом году. Озарённей, печальнее, шире, Непригодней для жизни земной… Больше дела вам не было в мире, Как в тумане скакать предо мной. Словно все вы от части отстали, В партизаны ушли навсегда… Нет, такими вы не были — стали, Продираясь ко мне сквозь года. Вы легко побеждали, но всё же Оставались всегда ни при чём. Лишь в Мадриде встречали похожих, Потому что он был обречён. О, как вы отрешенно скакали, Зная правду, но веру храня. И меня за собой увлекали, Отрывали от жизни меня… И летел я, коня погоняя, Прочь куда-то, в пыли и в дыму. Почему — я теперь уже знаю, А куда — до сих пор не пойму. Я не думал о вашей печали, Я скорбел, что живу, как во сне, Но однажды одни вы умчались И с тех пор не являлись ко мне. И пошли мои взрослые годы… В них не меньше любви и огня… Но скажите, в какие походы Вы идете теперь — без меня?

1960

ЛЕНИНГРАД

Он был рождён имперской стать столицей. В нём этим смыслом всё озарено. И он с иною ролью примириться Не может.         И не сможет всё равно. Он отдал дань надеждам и страданьям. Но прежний смысл в нем всё же не ослаб. Имперской власти не хватает зданьям, Имперской властью грезит Главный Штаб. Им целый век в иной эпохе прожит. А он грустит, хоть эта грусть — смешна. Но камень изменить лица не может, — Какие б ни настали времена. В нем смысл один, — неистребимый, главный, Как в нас всегда одна и та же кровь. И Ленинграду снится скиптр державный, — Как женщине покинутой —                       любовь.

1960

* * *

Пусть с каждым днём тебе труднее И сам ты плох, и всё — не так, Никто тебя не пожалеет, Когда прочтёт о том в стихах. Как жить на свете ни мешали б, Как дни бы ни были трудны, Чужие жалобы смешны: Поэзия — не книга жалоб. . . . . . . . Но все застынут пред тобою, Когда ты их — себя скрепя — Ожгёшь необходимой болью, Что возвращает всем — себя.

1960

* * *

Он собирался многое свершить, Когда не знал про мелочное бремя. А жизнь ушла            на то, чтоб жизнь прожить. По мелочам.            Цените, люди, время. Мы рвёмся к небу, ползаем в пыли, Но пусть всегда, везде горит над всеми:   Вы временные жители земли!   И потому — цените, люди, время!

1961

ДЕТИ В ОСВЕНЦИМЕ

Мужчины мучали детей. Умнó. Намеренно. Умело. Творили будничное дело, Трудились — мучали детей.   И это каждый раз опять, —   Кляня, ругаясь без причины…   И детям было не понять,   Чего хотят от них мужчины. За что — обидные слова, Побои, голод, псов рычанье? И дети думали сперва, Что это за непослушанье.   Они представить не могли   Того, что было всем открыто:   По древней логике земли,   От взрослых дети ждут защиты. А дни всё шли, как смерть страшны, И дети стали образцовы, Но их всё били.               Так же.                     Снова. И не снимали с них вины.   Они хватались за людей.   Они молили. И любили.   Но у мужчин «идеи» были,   Мужчины мучали детей. Я жив. Дышу. Люблю людей, Но жизнь бывает мне постыла, Как только вспомню: это — было. Мужчины мучали детей.

1961

* * *

У меня любимую украли, Втолковали хитро ей своё. И вериги долга и морали Радостно надели на неё. А она такая ж, как и прежде, И её теперь мне очень жаль. Тяжело ей — нежной — в той одежде И зачем ей — чистой — та мораль.

1961

* * *

Брожу целый день по проспектам прямым И знаю — тут помнят меня молодым. Весёлым. Живущим всегда нелегко, Но верящим в то, что шагать — далеко. Что если пока и не вышел я в путь, Мне просто мешают, как надо, шагнуть. Но только дождусь я заветного дня, Шагну — и никто не догонит меня. Я ждал. Если молод — надейся и жди. А город — он тоже был весь впереди. Он рос, попирая засохший ковыль. В нём ветер крутил августовскую пыль. Он не был от пыли ничем защищен… Но верил, надеялся, строился он. И я не страданьем тут жил и дышал. Напор созиданья меня заражал. И был он сильнее неправды и зла… А, может быть, всё это юность была. Но если кручина являлась во сне, Причина была не во мне, а вовне. Так было… А после я жил, как хотел, И много исполнил задуманных дел. И многое понял. И много пронёс. И плакал без слёз. И смеялся до слёз. И строки руками таскал из огня… (За что теперь многие любят меня.) Был счастлив намёком, без злобы страдал. И даже не знал, что с годами устал. Но вдруг оказалось, что хочется в тень, Что стало дышать мне и чувствовать лень. Вот нынче в какую попал я беду! Никто не мешает — я сам не иду. И снова кручина. Я вновь, как во сне. Но только причина — теперь не вовне… …И вот я, как в юность, рванулся сюда. В мой город… А он — не такой, как тогда. Он в зрелую пору недавно вступил, Он стал властелином в притихшей степи. И пыль отступила пред ростом его. И больше не надо напора того, Который спасал меня часто тогда. Того, за которым я ехал сюда. Здесь был неуют, а теперь тут — уют. Здесь трезвые парочки гнездышки вьют. И ищут спокойно, что могут найти. И строят свой город с восьми до пяти. А кончат — и словно бы нет их в живых — Душой отдыхают в квартирах своих. И всё у них дома — и сердце и мысль. А если выходят — так только пройтись. Работа и отдых! На что ж я сержусь? Не знаю — я сам не пойму своих чувств. Я только брожу по проспектам прямым, По городу, бывшему раньше моим, И с каждым кварталом острей сознаю, Что ВРЕМЯ закончило юность мою. И лучше о прежнем не думать тепле — По-новому счастья искать на земле.

Август-сентябрь 1961 — Караганда.

Найдено и доработано 19–20 мая 1968 года Москва

КАТАЛОГ «СОВРЕМЕННЫХ ЗАПИСОК»

(Памяти Марины Цветаевой)

Поколенье, где краше

Был — кто жарче страдал

М. Цветаева Тут не шёпот гадалок: Мол, конец уже близок — Мартиролог — каталог «Современных записок» Не с изгнаньем свыкались, Не страдали спесиво — Просто так, задыхались Вдалеке от России. Гнёт вопросов усталых: «Ах, когда ж это будет?» Мартиролог — каталог Задохнувшихся судеб. Среди пошлости сытой И презренья к несчастью — Мартиролог открытий, Верных только отчасти. Вера в разум средь ночи, Где не лица, а рожи, — Мартиролог пророчеств. Подтвердившихся. Позже. Не кормились — писали, Не о муках — о деле. Не спасались — спасали, Как могли и умели. Не себя возносили И не горький свой опыт — Были болью России О закате Европы. Не себя возносили, Хоть открыли немало, — Были знаньем России!.. А Россия — не знала. А Россия мечтала И вокруг не глядела, А Россия считала: Это плёвое дело. Шла в штыки, бедовала — Как играла в игрушки. …И опять открывала, Что на свете был Пушкин.

1962

БРАТСКОЕ КЛАДБИЩЕ В РИГЕ

Кто на кладбище ходит, как ходят в музеи, А меня любопытство не гложет — успею. Что ж я нынче брожу, как по каменной книге, Между плитами Братского кладбища в Риге? Белых стен и цементных могил панорама. Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор. Перед нею рядами могильные плиты, А под этими плитами — те, кто убиты. — Под знаменами разными, в разные годы, Но всегда — за неё, и всегда — за свободу. И лежит под плитой русской службы полковник, Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных. Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые, До сих пор он уверен, что это — Россия. А вокруг всё другое — покой и Европа, Принимает парад генерал лимитрофа. А пред ним на безмолвном и вечном параде Спят солдаты, отчизны погибшие ради. Независимость — вот основная забота. День свободы — свободы от нашего взлёта, От сиротского лиха, от горькой стихии, От латышских стрелков, чьи могилы в России, Что погибли вот так же, за ту же свободу, От различных врагов и в различные годы. Ах, глубинные токи, линейные меры, Невозвратные сроки и жесткие веры! Здесь лежат, представляя различные страны, Рядом — павший за немцев и два партизана. Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя. Чтит за то, что он встал на защиту покоя. Чтит за то, что он мстил, — слепо мстил и сурово В сорок первом за акции сорокового. Всё он — спутал. Но время всё спутало тоже. Были разные правды, как плиты, похожи. Не такие, как он, не смогли разобраться. Он погиб. Он уместен на кладбище Братском. Тут не смерть. Только жизнь, хоть и кладбище это… Столько лет длится спор и конца ему нету, Возражают отчаянно павшие павшим По вопросам, давно остроту потерявшим. К возражениям добавить спешат возражения. Не умеют, как мы, обойтись без решения. Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты, Спорят плиты — где выбиты званья и даты. Спорят мнение с мнением в каменной книге. Сгусток времени — Братское кладбище в Риге. Век двадцатый. Всех правд острия ножевые. Точки зренья, как точки в бою огневые.

1962

НА ШВЕЙНОЙ ФАБРИКЕ В ТИРАСПОЛЕ

Не на каторге. Не на плахе. Просто цех и станки стучат. Просто девушки шьют рубахи Для абстрактных чужих ребят. Механически. Всё на память: Взлёт руки — а потом опять. Руки! Руки!           Ловить губами Вас в полёте.             И целовать! Кожа тонкая… Шеи гнутся… Косы спрятаны — так у всех. Столько нежности! Задохнуться! Только некому — женский цех… Знаю: вам этих слов — не надо. Знаю: жалость — не тот мотив. Вы — не девушки. Вы — бригада! Вы прославленный коллектив! Но хочу, чтоб случилось чудо: Пусть придут моряки сюда И вас всех разберут отсюда, С этой фабрики Комтруда!

1962

* * *

Видать, была любовью Ты всё ж в моей судьбе. Душой, губами, кровью Тянулся я к тебе. И жизнь внезапно цену Иную обрела. И всё твоя измена Под корень подсекла. Что ж… Пусть… Живу теперь я Неплохо. Ничего. Не верю в счастье. Верю, Что можно без него. И жизнь на сон похожа, И с каждым днем я злей. И ты, наверно, тоже Живешь не веселей. Безверье и усталость В душе, в судьбе, в крови… Приходит рано старость К живущим без любви.

1962

ЗЕМЛЯЧКАМ

Снова Киев.           И девушки                   нежной, певучей осанки: Все — такие, как вы.                   Но не встретить на улицах вас, Довоенные девочки,                 детство мое, —                             киевлянки! Мои взрослые сверстницы,                       где вы и как вы сейчас? Я не к вашим ногам                  припадал молодыми губами, Всё не вам объяснял,                   что пытался себе объяснить. Я оставил вас в детстве,                        одних,                            словно мертвую память, — Обронил, словно можно                     частицу себя обронить. Мы встречались порой.                     Говорили.                              Мне некогда было: Я проделывал путь,                  пробивая дорогу плечом. Боль эпохи моей                подняла меня,                            сердце пронзила, Отделила от вас,                словно были вы здесь ни при чём. Словно это не вы                 и не горькие ваши романы, Ваши браки, разводы,                    смятенья                           и схватки с тоской. Той любви, что хотели,                   мечтали о ней постоянно, — Той любви вдруг не стало,                        а вы не умели с другой. Знал я это,            но знал не про вас.                             Я разыгрывал роли. От безвкусицы южной зверел,                          вам не верил порой… Чушь.     Ведь боль остается                      в любой аффектации — болью. А судьба остается                 в любом проявленьи — судьбой… Что же делать?              Живем.                   И дела наши вовсе не плохи. Если что и не так —                   это всё-таки жизнь, а не крест. За гарантию счастья                   не спросишь с минувшей эпохи. За любовь не получишь                     с давно отшумевших торжеств. Но не вы эти девушки                     нежной, певучей осанки, Что спешат,           как спешили,                       сияя доверием                                     вы. Я ищу вас везде.                Я такой же, как вы, киевлянки, — Та же южная кровь,                  лишь обдутая ветром Москвы. Я такой же, как вы.                   Так откуда в душе ощущенье Самой подлой вины,                 словно стал я банкротом сейчас. Словно мог я вас всех полюбить,                            увести от крушенья. Все мечты вам спасти —                     и по глупости только                                         не спас.

1962

* * *

Мой ритм заглох. Живу, как перед казнью. — Бессмысленно гляжу на белый свет, Про всё забыв… И строчка в строчке вязнет. Не светятся слова — в них связи нет. Где ж эта связь? Иль впрямь лишь сам собою Я занят был, бунтуя и кляня… А связей — нет. И, значит, впрямь пустое Всё, чем я жил,                за что убьют меня. А смерть грозит. Грозит кровопролитье. Оно придёт — пиши иль не пиши. Какой тут ритм! Кому нужны открытья Подспудных связей жизни и души? Все связи — рвутся. Всем — грозит стихия. Российский бунт несёт не свет, а тьму… Пусть даже Бог опять спасёт Россию, Коль этот труд не надоел Ему. Пусть даже вновь потом откроют право… Нет ритма. Вижу кровь, а не зарю. И не живу.            Как кролик на удава, Глаз не сводя, в грядущее смотрю.

1962

ТАНЦЫ

Последний автобус подъехал К поселку. И выдохся он. И ливнем дурачеств и смеха Ворвались девчонки в салон. Ах, танцы!.. Вы кончились к ночи. Пусть!.. Завтра начнётся опять! И было им весело очень В полночный автобус вбегать. Глаза их светились, а губы Гореть продолжали в огне. Ах, танцы!.. Поэзия клубов! — Вовек не давались вы мне. Они хохотали счастливо, Шумели, дуря напролом. Неужто родил этот ливень Оркестра фабричного гром? А может, не он, а блистанье, А битва, где всё — наугад. Всё — в шутку, и всё — ожиданье, Всё — трепет: когда пригласят? …Срок выйдет, и это случится. На миг остановится вихрь. Всё смолкнет. И всё совершится. Но жизнь завершится в тот миг. Всё будет: заботы, усталость, Успехи, заботы опять. Но трепет замрёт. Не осталось У сердца причин трепетать. Останется в гости хожденье, И песни, и танцы подчас. Но это уже развлеченье, А речь не об этом у нас. Скучать? А какая причина? Ведь счастье! Беречь научись. И — глупо. Скучают мужчины, На женщинах держится жизнь. Всё правда… Но снова и снова Грущу я, смешной человек, Что нет в них чего-то такого, Чему и не сбыться вовек. Что всё освещает печалью, Надеждой и светом маня, С чем вместе — мы вечно в начале — Всю жизнь до последнего дня. Обидно… Но я к ним не сунусь Корить их. Не их это грех. Пусть пляшут, пусть длится их юность, Пусть дольше звучит этот смех! А ты… Ах, что было, то сплыло. Исчезло, и в этом ли суть? Я знаю — в тебе это было, Всё было — да толку-то чуть. Где чувства твои непростые? Что вышло? Одна маята! Пусть пляшут! Они — не пустые. В них жизнь, а она — не пуста. А завтра на смену опять им… Ну что ж!.. отстоят… Ерунда… И наскоро выгладят платья, И вновь, как на службу, сюда. Чтоб сердце предчувствием билось, Чтоб плыть по волне за волной. Чтоб дело их жизни творилось Не ими, а жизнью самой.

1963

ГРУСТНАЯ САМОПАРОДИЯ

Нелепая песня Заброшенных лет. Он любит ее, А она его — нет. Ты что до сих пор Дуришь голову мне, Чувствительный вздор, Устаревший вполне? Сейчас распевают С девчоночьих лет: — Она его любит, А он ее — нет. Да, он ее Знамя. Она — его мёд. Ей хочется замуж. А он — не берёт. Она бы сумела Парить и пленять, Да он не охотник Глаза поднимать. И дать ему счастье Не хватит ей сил. Сам призрачной власти Ее он лишил… Всё правда. Вот песня Сегодняшних дней. Я сам отдаю Предпочтение ей. Но только забудусь, И слышу в ответ: «Он любит ее, А она его — нет». И сам повторяю, Хоть это не так. Хоть с этим не раз Попадал я впросак. Ах, песня! Молчи, Не обманывай всех. Представь, что нашелся Такой человек. И вот он, поверя В твой святочный бред, Всё любит ее, А она его — нет. Подумай, как трудно Пришлось бы ему… Ведь эти пассажи Ей все — ни к чему. Совсем не по чину Сия благодать. Ей тот и мужчина, Кому наплевать. Она посмеется Со злостью слепой Над тем, кто ее Вознесёт над собой И встанет с ним рядом, Мечтая о том, Как битой собакой Ей быть при другом. А этот — для страсти Он, видимо, слаб. Ведь нет у ней власти, А он — ее раб. Вот песня. Ты слышишь? Так шла бы ты прочь. Потом ты ему Не сумеешь помочь. А, впрочем, — что песня? Ее ли вина, Что в ней не на месте Ни он, ни она. Что всё это спорит С подспудной мечтой. И в тайном разладе С земной красотой. Но если любовь Вдруг прорвется на свет, Вновь: он ее любит. Она его — нет. Хоть прошлых веков Свет не вспыхнет опять. Хоть нет дураков Так ходить и страдать. Он тоже сумел бы Уйти от неё. Но он в ней нашел Озаренье своё. Но манит, как омут, Ее глубина, Чего за собой И не знает она. Не знает, не видит, Пускай! Ничего. Узнает! Увидит! Глазами его. Есть песня одна И один только свет: Он любит ее, А она его — нет.

1962

НА ПОЛЕТ ГАГАРИНА

Шалеем от радостных слёз мы. А я не шалею — каюсь. Земля — это тоже космос. И жизнь на ней — тоже хаос. Тот хаос — он был и будет. Всегда — на земле и в небе. Ведь он не вовне — он в людях. Хоть он им всегда враждебен. Хоть он им всегда мешает, Любить и дышать мешает… Они его защищают, Когда себя защищают. И сами следят пристрастно, Чтоб был он во всем на свете… …Идти сквозь него опасней, Чем в космос взлетать в ракете. Пускай там тарелки, блюдца, Но здесь — пострашней несчастья: Из космоса — можно вернуться, А здесь — куда возвращаться. …Но всё же с ним не смыкаясь И ясным чувством согреты, Идут через этот хаос Художники и поэты. Печально идут и бодро. Прямо идут — и блуждают. Они человеческий образ Над ним в себе утверждают. А жизнь их встречает круто, А хаос их давит — массой. …И нет на земле институтов Чтоб им вычерчивать трассы. Кустарность!.. Обидно даже: Такие открытья… вехи… А быть человеком так же Кустарно — как в пятом веке. Их часто встречают недобро, Но после всегда благодарны За свой сохраненный образ, За тот героизм — кустарный. Средь шума гремящих буден, Где нет минуты покоя, Он всё-таки нужен людям, Как нужно им быть собою. Как важно им быть собою, А не пожимать плечами… …Москва встречает героя, А я его — не встречаю. Хоть вновь для меня невольно Остановилось время, Хоть вновь мне горько и больно Чувствовать не со всеми. Но так я чувствую всё же, Скучаю в праздники эти… Хоть, в общем, не каждый может Над миром взлететь в ракете. Нелёгкая это работа, И нервы нужны тут стальные… Всё правда… Но я полёты, Признаться, люблю другие. Где всё уж не так фабрично: Расчёты, трассы, задачи… Где люди летят от личной Любви — и нельзя иначе. Где попросту дышат ею, Где даже не нужен отдых… Мне эта любовь важнее, Чем ею внушённый подвиг. Мне жаль вас, майор Гагарин, Исполнивший долг майора. Мне жаль… Вы хороший парень, Но вы испортитесь скоро. От этого лишнего шума, От этой сыгранной встречи, Вы сами начнете думать, Что вы совершили нечто, — Такое, что люди просят У неба давно и страстно. Такое, что всем приносит На унцию больше счастья. А людям не нужно шума. И всё на земле иначе. И каждому вредно думать, Что больше он есть, чем он значит. Всё в радости: — сон ли, явь ли, — Такие взяты высоты. Мне ж ясно — опять поставлен Рекорд высоты полёта. Рекорд!       …Их эпоха нижет На нитку, хоть судит строго: Летали намного ниже, А будут и выше намного… А впрочем, глядите: дружно Бурлит человечья плазма. Как будто всем космос нужен, Когда у планеты — астма. Гремите ж вовсю, орудья! Радость сия — велика есть: В Космос выносят люди Их победивший               Хаос.

1961

* * *

Это чувство, как проказа. Не любовь. Любви тут мало. Всё в ней было: сердце, разум… Всё в ней было, всё пропало. Свет затмился. Правит ею Человек иной породы. Ей теперь всего нужнее Всё забыть — ему в угоду. Стать бедней, бледней, бесстрастней… Впрочем — «счастье многолико»… Что ж не светит взор, а гаснет? Не парит душа, а никнет? Ты в момент ее запомнишь Правдой боли, силой страсти. Ты в глазах прочтешь: «На помощь»! Жажду взлета. Тягу к счастью. И рванешься к ней… И сразу В ней воскреснет всё, что было. Не надолго. Здесь — проказа: Руки виснут: «Полюбила». Не взлететь ей. Чуждый кто-то Стал навек ее душою. Всё, что в ней зовёт к полёту, Ей самой давно чужое. И поплатишься сурово Ты потом, коль почему-то В ней воскреснет это снова, Станет близким на минуту. . . . . . . . Этот бред любовью назван. Что ж вы, люди! Кто так судит? Как о счастье — о проказе, О болезни — как о чуде? Не любовь — любви тут мало. Тут слепая, злая сила. — Кровь прожгла и жизнью стала, Страсть от счастья — отделила.

1963

ЧЕРЕЗ МНОГО ЛЕТ

Сдаёшься. Только молишь взглядом: И задушить, и не душить. И задавать вопрос не надо — А как ты дальше будешь жить? Наверно, так, как и доселе. И так же в следующий раз В глазах бледнее будет зелень И глубже впадины у глаз. И я — всё сдержанней и злее — Не признавать ни слов, ни слез… Но будет каждый раз милее Всё это. — Всё, что не сбылось.

1960

МАСШТАБЫ

Мы всюду,         бредя взглядом женским, Ища строку иль строя дом, Живём над пламенем вселенским, На тонкой корочке живём. Гордимся прочностью железной, А между тем             в любой из дней, Как детский мячик,                 в черной бездне Летит земля.             И мы на ней. Но все масштабы эти помня, Своих забыть —              нам не дано. И берег —          тверд.               Земля — огромна. А жизнь — серьезна. Всё равно.

1963

НА КОНЦЕРТЕ ВАГНЕРА

Сидишь ты, внимая, не споря… А Вагнер еще не раскрыт. Он звуков стеклянное море Над нами сомкнул — и гремит. Гремит! И весь мир заколдован, Весь тянется к блеску слюды… И вовсе не надо другого, Солёного моря воды! Тепла его, ласки, лазури, И неба, и даже земли… Есть только стеклянная буря И берег стеклянный — вдали… Там высь — в этом призрачном гуле, Там можно кружить — но не быть. Там духи стоят в карауле, Чтоб нам на стекло не ступить. Нас Вагнер к себе не пускает, Ему веселей одному… Царит чистота нелюдская Над жизнью — что вся ни к чему. Позор и любви, и науке! О, буйство холодных страстей… Гремят беспристрастные звуки, — Как танки идут на людей. Он власть захватил — и карает. Гудит беспощадная медь. Он — демон! Он всё презирает, Чем люди должны овладеть. Он рыщет. Он хочет поспешно Наш дух затопить, как водой, Нездешней (а, может, нигдешней?) Стеклянной своей красотой… Так будьте покорней и тише, Мы все — наважденье и зло… Мы дышим… А каждый, кто дышит, Мутит, оскверняет стекло… Тебе ж этот Вагнер не страшен. И правда — ну чем он богат? Гирлянды звучащих стекляшек Придумал, навешал — и рад. Он верит, что ходит по краю — Мужчина! Властитель! герой!.. Слепец!        Ничего он не знает, Что женщине нужно земной. Не знает ни страсти, ни Бога, Ни боли, ни даже обид… С того и шумит он так много, Пугает        и кровь леденит.