Лиссабонские любовники

Инспектор направился к Кэтлин мелкими быстрыми, немного подпрыгивающими шажками. Его манеры были, как обычно, оживленными, учтивыми и даже услужливыми.

– Я счастлив, что мне представилась возможность сразу же рассказать вам о цели моего приезда, – воскликнул он. – Я, можно сказать, иду к вам прямо с трапа самолета.

– И надолго вы сюда? – спросила Кэтлин.

Она знала, что голос ее звучит неестественно, но ничего не могла с собой поделать.

– На целый месяц, – сказал инспектор Льюис. – Я сейчас в отпуске, а так как у меня нет денег, чтобы провести его в Португалии, я воспользовался одним небольшим расследованием, которое мне поручили провести в этой стране. Приятное с полезным. Мое почтение, мадам, мое почтение.

Льюис вошел в кабинет, откуда только что вышла Кэтлин. Она медленно, как бы машинально направилась к выходу.

«Это он вызывал меня… Он приехал сюда только из-за меня… Но почему? Почему? Все вроде бы кончено, все вроде бы ясно», – думала Кэтлин. Она едва держалась на ногах.

Дойдя до пересечения коридоров, она вдруг остановилась. Мужчина в кожаной куртке и босоногий мальчик лет двенадцати, чуть было не столкнулись с ней. Она не знала их, но сейчас любое человеческое существо наводило на нее ужас. Она пропустила мужчину и мальчика.

На улице Антуан разговаривал скорее с собой, чем с Янки Жозе.

– Мне уже надоела эта страна, где каждый месяц нужно отмечаться в полиции. Я покрылся прямо какой-то коростой. Все. Ближайшее грузовое судно на Венесуэлу будет моим.

– А меня возьмешь? – спросил Жозе.

– Я тебе говорю, что хочу отодрать от себя коросту, – проворчал он.

В этот момент Кэтлин вышла из здания и направилась к ожидавшему ее такси. Антуан проводил ее взглядом.

– Ты знаешь ее? – спросил Жозе.

– Это та, чокнутая с фунтом, – сказал Антуан.

Такси медленно тронулось. Янки Жозе прыгнул на задний бампер, и машина увезла его.

Чахоточный певец спустился со сцены и в ожидании своего следующего выхода пошел и сел рядом с Антуаном. Перед Антуаном стояла полная рюмка багассеры. Чахоточник залпом выпил ее. Антуан заказал еще одну рюмку, но не притронулся к ней.

Чахоточник показал листок бумаги, исписанный его трясущимся почерком.

– Вот слова «фадо», которую ты любишь, – сказал он.

– Покажи мне, как их правильно произносить, – попросил Антуан.

В этот момент запела невероятно тучная старая женщина, у которой был ангельский голос. Они послушали ее, потом чахоточник дал Антуану урок фонетики. Он часто кашлял. Тогда он говорил, качая головой:

– Этот подвал… этот дым…

И выпивал глоток багассеры.

Гитары тихонько играли португальские мелодии, монотонные, меланхоличные и выдержанные, как волшебное зелье. Сидевшие в погребке мужчины были все одеты в темные одежды. Они сидели и о чем-то тихо разговаривали. А когда певцы начинали петь, в помещении воцарялась полная тишина.

– Я хочу побыть один, – сказал Антуан.

Его раздражало запыхавшееся дыхание чахоточника. «Ведь на сцене же он удерживается и дышит нормально», – подумал Антуан. Чахоточник пошел к другому столу.

Антуан приблизил к глазам текст «фадо» – свет в подвальчике был слабым – и стал повторять про себя интонации, которые он только что выучил. Делал он это очень старательно. Его губы беззвучно шевелились.

За этим-то занятием его и застал Янки Жозе. На Янки была рубашка и широкие штаны, на ногах у него были туфли, и он казался каким-то чересчур возбужденным.

– Тонио, Тонио, – прошептал он, – ты знаешь, иностранка, вот, я ее не оставил. Вместо того, чтобы вернуться в «Эсторил», она побывала со мной во всех местах.

– Она чокнутая, я знаю это, – проворчал Антуан.

– Она здесь, – прошептал Жозе.

– Здесь? – удивился Антуан.

– Я подумал, что хорошо бы тебя найти, – прошептал Жозе. – Если быть вместе, то никто ничего не скажет. С тобой, представляешь!

Челюсти Антуана приняли новое очертание, нехорошее очертание. Янки посмотрел Антуану прямо в глаза, как настоящий мужчина. Он спросил:

– Ты что, хочешь помешать мне заработать мой хлеб?

Антуан никогда так не поступал, даже с врагом.

– Буэно, – проворчал он.

Жозе выбежал на улицу, а Антуан с яростью подумал о Венесуэле, где у него не будет никакой обузы, не будет даже дружбы с ребенком.

Он услышал издалека, потому что все его органы чувств были напряжены, растревожены, легкий шаг и трепет юбки. Он ощутил молчаливое удивление и безмолвное неодобрение со стороны окружавших его людей.

И Антуан разделял это их чувство.

«У меня не найдется для нее ни единого слова, – сказал себе он. – Она платит Жозе, вот пусть он ее и развлекает».

Антуану не пришлось демонстрировать свое яростное желание остаться наедине с самим собой. Кэтлин села почти с нематериальной легкостью и больше не шевелилась.

Эти фрукты, эти цветы, эта рыба, эти улицы с грязными стенами, это бегство, эта безопасность, а теперь вот эти песни…

Антуан был решительно настроен не уделять ни малейшего внимания молодой женщине, но как раз потому, что она казалась способной сделать свое присутствие незаметным, оно ощущалось им крайне остро. Ее сосредоточенность удивляла его и вызывала в нем глухую тревогу. Но каковы бы ни были его ощущения, время от времени Антуан украдкой смотрел на Кэтлин. Она слушала, как в трансе. У нее, с ее вертикально вытянутой длинной, белой и тонкой шеей, был вид совсем юной девушки. Иногда в ее глазах вдруг возникала зеленая искорка света, и тогда они становились похожими на светлячков.

Старая тучная женщина с ангельским голосом снова поднялась на сцену.

Обычно, когда Антуан слушал песни, которые повторялись, ему не удавалось обрести первоначального ощущения. Восприятие оказывалось как бы притуплённым. А на этот раз оно было и более живым, и более обширным, и более острым. У Антуана было такое впечатление, что ему дают что-то очень хорошее, что он теперь будет кому-то должен.

Не отдавая себе отчета в том, что он делает, он откровенно повернулся к Кэтлин. И увидел, что она сидит неподвижно и плачет со счастливым лицом.

Старая тучная женщина покинула сцену, волоча по пыльному полу бахрому своей необъятной пыльной шали.

– Она никогда так хорошо не пела, – сказал Антуан Кэтлин самым естественным образом.

Кэтлин ответила так же просто:

– Это похоже на чудесные плачи по умершим в Ирландии.

– Вы оттуда родом? – спросил Антуан с внезапным и настойчивым интересом.

– Я оттуда очень рано уехала, – ответила Кэтлин.

Вокруг них наступила мертвая тишина. Но Антуан не заметил этого. Ему хотелось продолжать говорить.

– Тише! – сурово сказал Жозе.

На сцену вышел чахоточный. Он посмотрел глубоким взглядом на блестевшие в полумраке волосы и глаза Кэтлин и запел. Было слышно, было видно, что для того, чтобы спеть каждую «фадо», он тратил небольшой кусочек того, что еще отделяло его жизнь от его смерти. Вот почему никто не мог так точно, как он, согласовать свое дыхание с пронзительной жалобой этих песен.

Измученная состраданием, Кэтлин прошептала:

– Не надо было бы… этот больной… этот несчастный…

– Если бы он был счастливым, он бы неспел так, как он делает это сейчас, – сказал Антуан.

Он помолчал мгновение и невольно, словно ему подсказал какой-то внутренний голос, добавил:

– А если бы мы были счастливы, то не воспринимали бы их с таким удовольствием.

Кэтлин слегка вздрогнула; она вышла из полугрезы.

– Значит, и они все тоже? – спросила она, легко кивнув в сторону хмурых, еще оцепенелых от песни мужчин.

– Ну они… для них это наркотик, – сказал Антуан. – А для нас это нечто иное.

Вокруг них послышался скрип стульев по полу. Люди вставали один за другим.

– Это все, сеньора, – сказал Жозе. – Сегодня мне больше нечего вам показать.

В голове Кэтлин бессвязно проходили чьи-то лица, какие-то картинки: Мэйзи, Сильвейра, ресторанный зал в «Авениде», игорный зал в «Эсторил», инспектор Льюис, потом все растворилось в ощущении нестерпимой тревоги.

Она ощутила такой покой, такую безопасность в компании этого ребенка и этого мужчины…

– Я бы хотела… если это возможно… да… Я бы хотела поменять мой образ жизни в этой стране, – сказала Кэтлин. – Я бы хотела жить в одном из этих старых кварталов, не встречать никого из знакомых… они мне все так надоели, так надоели…

Жозе подмигнул Антуану, и его губы беззвучно образовали слово «тронутая».

Но Антуан сурово посмотрел на него и ответил Кэтлин:

– Я поговорю об этом с Марией.

– Ваша жена? – спросила Кэтлин.

Какая-то неясная веселость озарила на миг черты лица Антуана.

– Нет, – сказал он, – это мать Янки.

– Извините, я должна была бы обратить внимание, что вы не женаты, – сказала Кэтлин.

Она посмотрела на руку Антуана, где не было обручального кольца.

– Я был женат, – сказал Антуан, как если бы кто-то вынуждал его это сказать.

Он инстинктивно взял левую руку Кэтлин и провел пальцем по ее безымянному пальцу. Он ощутил там небольшую кольцеобразную впадину.

– И вы тоже, – сказал Антуан. – Причем это еще свежее, чем у меня…

У Марии было, можно сказать, прямо под рукой пристанище, которое подходило Кэтлин. Оно находилось в непосредственной близости, самый высокий этаж в старом доме, где долго жил один старый, очень богатый бразилец, любивший прошлое и простой народ Лиссабона. Он уехал незадолго перед этим, чтобы, как он говорил, умереть у себя на родине, и поручил Марии, к которой он питал большую дружбу, заботу сдавать его квартиру, пока не истек его арендный договор. После чего она должна была взять себе мебель или продать ее по своему усмотрению.

Таким образом Кэтлин смогла без промедления поселиться в просторной квартире, со стенами, отделанными столетней облицовочной плиткой, меблированной стульями и сундуками прошлого века, украшенной старинными люстрами, но по комфорту своему отвечающей всем требованиям настоящего времени.

Из квартиры лестница вела на поднимавшуюся уступами крышу, откуда поверх коричневых крыш и памятников Лиссабона открывался великолепный вид на поля и на реку Тежу. Там возникало чувство связанности с городом и небом.

Кэтлин проводила на этой террасе вечера и часть ночи. Она выходила из дома только на несколько часов днем. Янки Жозе сопровождал ее по лавочкам, и крошечным рынкам, находившимся по соседству с ее домом. Ей казалось, что покой и безопасность ограничивались пределами этого квартала.

Для помощи в домашнем хозяйстве и на кухне Мария направила к Кэтлин одну активную и любезную старушку. Объясняться им удавалось только с помощью жестов.

Эти новые условия существования невероятно нравились Кэтлин. Очень быстро они превратились у нее в привычки.

А Антуан охранял свои привычки.

Тем временем началась между ними странная игра, о которой они имели очень смутное представление.

Они не виделись. Как он, так и она боялись любого посягательства на свою уединенность, как он, так и она ненавидели больше всего возможность допустить кого-нибудь в свою внутреннюю жизнь. Но эта защита не была ни такой полной, ни такой эффективной, как они и полагали.

Они не могли все время управлять своими мыслями, тем более что их жизни как бы не находили своего применения. Они познали в том погребке, где пели «фадо», глубокое согласие и разделили удивление скрытой муки и наслаждения. Они часто вспоминали об этом. Их разделяли всего лишь несколько улиц, всего лишь несколько домов. Они были озабочены друг другом.

Антуан теперь уже не уходил так скоро от Марии, сразу же после окончания ужина. Он оставался там все время, пока она говорила о Кэтлин. Между тем для толстушки тема эта была новой и практически неисчерпаемой.

– Она как красивый ребенок, потерявшийся в жизни, – говорила Мария. – Она ничего не знает ни о вещах, ни о людях. И такая молодая, такая нежная, такая белая… Такой, как она, нужен хороший мужчина, навсегда. Так что теперь, когда она осталась без мужа, Пресвятая Мария, бедная душа…

Она снова и снова возвращалась к этой теме:

– Она боится – вот что я тебе говорю, Тонио. Взлетит птица, упадет листок, пошевельнется тень, а она уже вся застыла, смотрит своими зелеными глазами.

Антуан курил, ничего не говоря, как если бы ему не было никакого дела до этой болтовни.

Но сидел, не уходил.

А Кэтлин в свою очередь узнавала благодаря Янки Жозе про все профессии, про путешествия, Антуана, про его силу, его храбрость, его войну, о которых Жозе рассказывал, как о подвигах полубога. В такие минуты лицо молодой женщины, слушавшей другие рассказы мальчика с нескрываемым удовольствием, вдруг застывало и становилось как бы безразличным. А при этом, если Жозе случайно уходил, ни разу не произнеся имени своего героя, у Кэтлин оставалось какое-то чувство пустоты.