Крепитесь, други!

Астра

Крепитесь, други!

Часть первая

В просторном зале кафе «Артистическое» играла негромкая танцевальная музыка. После давнего пожара, залитого потоками слез московской театральной богемы, помещение было восстановлено и стало еще краше, как это водится после всех московских пожаров. Особенно уютно бывало здесь зимой, в разгар сезона, когда герои театра и кино приходили сюда запросто и, по-птичьи мелко оглядываясь по сторонам, проверяли произведенное впечатление. С известностью не шутят, ее приходится нести, как награду или крест, смотря по человеку… Но и сейчас, летом, на склоне дня, артистическое кафе не пустовало. Свободные столики оставались только в середине зала, места же возле окон, оркестра, укромные уголки за выступами и колоннами были полны особенной, присущей лишь этому заведению, узнаваемой в лицо публикой, и на эти лица хотелось смотреть и смотреть. Известность — не шутка.

Близился вечер. В зал то и дело входили пары и одиночки, окликали и подсаживались к знакомым, или пробирались в середину зала, чтобы занять столик для тех, кто явится позднее, но придет непременно. Все здесь были знакомы-полузнакомы друг с другом, все продолжали открытую, ни на мгновение не прерывающуюся, нервную богемную жизнь, полную скрытого труда и показного безделья.

Виктор Селезнев, ведущий артист труппы «Белая звезда», задумчиво смотрел на посетителей. Он сидел за столиком близ музыкантов и ждал друзей. По-обыкновению, на него поглядывали женщины, и он привычно вел с ними сладкую любовь взглядов, мгновенных или долгих ударов затаенных, или откровенных, или насмешливых глаз. Темноволосый, с острой косичкой на затылке, с почти сросшимися бровями, он был одет в грубую черную рубашку и черные брюки, на шее пестрел красный платок, концы которого падали на грудь, приоткрытую до темнокудрявости, до пуговицы пристойности…

Подойти должны были двое: Вениамин Травкин, главреж «Белой звезды», и Толик, старый друг их обоих по училищу. На последнего возлагались два ответственных поручения.

Для нового сезона в театре ставилась современная пьеса-комедия из времен императрицы Екатерины Второй. Пьеса, разумеется, шумно-музыкальная, многолюдная, костюмная и, разумеется же, безумно дорогая для труппы полунищих актеров. Венька, главный режисер, был также беден, но отличался везучестью, словно поплавок на воде, и ему уже случалось в последнюю минуту вывертываться из таких, казалось, гробовых обстоятельств, когда уже никто ни на что не надеялся. На это полагались и теперь.

Роль фаворита царицы, светлейшего князя Потемкина, Виктор, ведущий актер-любовник, хотел, конечно же, взять себе. Ему казалось, что в присутствии Толика Веньке невозможно будет отказать в его великой просьбе. В этом состояла первая комиссия Толика.

Тому мешали отношения Виктора с первой звездой театра Натальей Румянцевой. Штормовая страсть между ними, стоившая ему развода с женой, улеглась еще зимой, к облегчению обоих, тем не менее, уже не любовники, но еще не друзья, они продолжали ревниво и подозрительно следить друг за другом чуть не с супружеской ревностью. В последнее же время стали замечать сближение Натальи с Травкиным. Соперничество таилось в обоих мужчинах, как огонь в зажигалке.

Были и другие причины. Театр! Все открыто, все больно!

… А во-вторых, очередь платить по счетам сегодня была за Толиком, так как на прошлой неделе за него платил Виктор.

Ему уже принесли салат из огурцов и помидоров и графинчик с водкой, похожий на химическую колбу с золоченым ободком, но на всякий случай он ничего не трогал.

Первым появился Толик. Он пришел не один. С ним была подруга, молодая девушка, по виду, цыганка — тонкая, смуглая, одетая в пеструю юбку из мелькающих лоскутов и странный наряд из цепочек, которые ниспадали от шеи к талии блестящей ниагарой, и сквозь которые едва просвечивал красно-синий шелк по-индийски короткой нижней блузки. Волосы ее черными прядями струились по спине.

Все повернули головы, пока эти двое шли к Виктору. Сам Толик, плотный, лысеющий блондин, был полной противоположностью своей даме.

Виктор поднялся.

— Знакомься, — представил его Толик. — Виктор, мой друг, драматический артист.

— Очень рад, — наклонил голову Виктор.

Толик обнял за плечи девушку.

— А это Зора, самая юная артистка театра «Ромэн».

— Я счастлива, — она подставила щеку, и Виктор коснулся губами свежей кожи близ угольной родинки.

— Что будешь пить, Зора? — спросил Толик, когда все уселись.

— Ничего спиртного, — звучно произнесла она. — Апельсиновый сок со льдом.

— Почему? — улыбнулся Виктор. — Барон не позволяет?

— Может быть, — засмеялась она сочным ртом.

Официант принес сок. Мужчины выпили водки. Виктор смотрел на Зору. За этим столом он более подходил ей по внешности, чем ее невзрачный кавалер, и поэтому он слегка красовался перед нею.

Когда-то гордый и надменный, Теперь с цыганкой я в раю. И вот прошу ее смиренно, Спляши, цыганка, жизнь мою.

— прочитал из Блока и с интересом добавил. — А скажите, вы умеете плясать, как таборные цыганки, как Ляля Черная? Бить плечами, стоя на коленях и отклоняясь назад до полу? По большому счету, это самая зажигательная штука в цыганской пляске. Умеете? Или уже нет? Вы московская цыганка?

— Так? — она мелко потрясла плечами и цепочки ее всколыхнулись, зазвенев.

— Браво! А гадать можете?

Она повернулась к Толику.

— Твой друг опасно любопытен. Погадать ему?

— Сначала мне, — усмехнулся тот.

На ее смуглом лице проступила серьезность.

— Не боишься?

Толик замешкался, но отступать было поздно, сам напросился. Он открыл обе ладони.

— Правую, левую?

— Сначала ручку позолоти, соколик. Без денег пустой обман, — заговорила она певучим распевом цыганской гадалки.

Толик достал десять тысяч, сущие пустяки по курсу 1997 года. Она взяла его левую руку и внимательно склонилась над нею. Толик напрягся. Видно было, что он не прочь был отшутиться и дать обратный ход, но она уже «работала».

— Хочешь верь, мой золотой, хочешь, не верь, тебя ожидает огромное богатство, — в ее голосе звучало неподдельный цыганский зачин. — Будешь ворочать большими деньгами, мой драгоценный, люди станут уважать тебя. Но прежде пройдешь через лихое испытание.

— Какое еще испытание? Когда?

— Скоро.

— Лучше не надо, — помотал он головой, посерьезнев.

— От судьбы не уйдешь, мой яхонтовый. Людям не доверяй, на себя полагайся. Все.

Наступило молчание. Мужчины подняли тост за ее здоровье. Толик поцеловал смуглую тонкую кисть девушки с тремя перстнями на пальцах. Потом мечтательно вздохнул.

— Чтобы сошлось по-твоему, мне нужен начальный капитал. Эх, бы я развернулся! У меня руки чешутся за собственное дело взяться!

— Какое дело? — пожал плечами Виктор. — Все давно схвачено. Другие управились раньше нас.

— Ты просто не в курсе, Витька. Именно сейчас пошла вторая волна, скопидомы-трудяги, черная кость. Это тебе не торгаши чужими шмотками, их не купишь-не продашь и никогда не разоришь. Потому что они начинают с нуля и сами, слышишь, сами созидают все под себя. По кирпичику. Корневые мужики. А дел навалом, работай, знай. В свое место можно встроиться в любой момент, было бы желание. И деньги для начала.

— Возьми кредит в банке.

— Если бы я знал, чем буду заниматься, то да, взял бы. Но я устроен так, что думаю и начинаю от денег, как танцор от печки. Никак не раньше.

Девушке стало скучно.

— Позолоти ручку, мой желанный, — повернулась она к Виктору.

Виктор тоже был не рад собственной затее, но делать нечего, приходилось подвергнуться. Он взглянул на Толика. Вторая купюра легла на стол. Свесив черные пряди, Зора склонилась над его ладонью и едва заметно вздрогнула.

— Сложная кривая судьба… Это рука преступника.

Виктор потемнел. Зора продолжала.

— Слушай внимательно. У тебя гордая и безжалостная душа, драгоценный мой. Как у великого таланта. Словно ястреб, ты способен взлететь выше всех, и, подобно ему же, брызнуть по ветру горсткой перьев. Очень, очень дерзкая рука, а судьба… вся в твоей душе.

Она с облегчением оттолкнула от себя крепкую ладонь Виктора.

Тот молчал.

— Я хочу танцевать, — обратилась к своему кавалеру.

Толик увлек девушку в танцевальный круг и долго водил медленными шагами, поглядывая в ту сторону. Он видел, как Виктор, словно взъерошенный боевой петух, понемногу успокоился, налил и выпил водки, как встал, приветствуя Вениамина.

— Пойдем отсюда, — попросила Зора.

— Скоро пойдем, — согласился он, продолжая наблюдать.

Беседа за столом была горячей, объяснение шло начистоту. Толику всегда претили сильные страсти; он еще не придумал, как половчее вывернуться из острых обстоятельств, как вдруг Виктор, размахнувшись, ударил Веньку в челюсть. Тот грохнулся вместе со стулом, а Селезнев, размашисто шагая между столиками, скрылся за дверью.

Зал обернулся в их сторону. Толик замер на месте.

— Ну, погоди, — отряхиваясь одной рукой, шипел Венька, держась другою за скулу. — Духу твоего в театре не будет. Все, все.

Валентине Королевой в этом году исполнилось тридцать четыре года. Высокая, статная, с золотистой волной волос, кудряво прикрывавших широкий лоб, она выделялась в любом кругу царственной осанкой и особенной властностью серых, чуть удлиненных глаз под высокими бровями. Три года назад Валентина защитила кандидатскую диссертацию и возглавила отдел в институте, обойдя свою наставницу, добросовестнейшую Екатерину Дмитриевну. Та уже давным-давно защитила мелкую доморощенную работу и с тех пор числилась и. о. завотдела; числилась, числилась, да так и не воцарилась в кабинете на законных основаниях даже накануне пенсии, когда, по обычаю, дирекция либо прибавляет жалование кадровым сотрудникам, либо предлагает повышение. Денег на это уже не было, финансирование института таяло стремительнее весеннего снега. Вначале, как водится, сократили уборщиц, затем стали ужиматься в научных разработках, закрывая тему за темой. В длинных коридорах шестиэтажного здания мало-помалу появились расторопные молодые люди, за которыми несли ящики и коробки, набитые китайскими тряпками, компьютерами, цветными пластиковыми бутылками; возле их новых железных дверей запестрели детские имена этих частных фирм. Еще висели по этажам деревянные «доски почета» с набором красных деревянных знамен, и звенел по утрам общий звонок на работу, но цветы на клумбе перед входом уже не высаживались, и даже занавески в вестибюле и конференц-зале, помятуя добрые времена, сняли постирать, да так и не повесили. Лишь старая береза слева от входа да ее белоствольная молоденькая соседка сохраняли неизменным свой космический образ жизни, надевали зеленый наряд и сбрасывали желтый, подчиняясь солнечному и земному шествию времени.

Наконец, вместо одного свободного библиотечного вторника был введен единственный присутственный понедельник. Без войны и без чумы с наукой было покончено.

Вначале Валентина смотрела на все это с грустью, но без личной тревоги. Муж ее, Борис Королев, предприниматель первой волны, держал в руках процветающий автомобильный бизнес. Деньги, «мерседес», отдых на южных морях всей семьей, с близнецами-дочерьми существовали в ее жизни как должное. Разве что квартира оставалась старая, двухкомнатная, в кооперативном доме. Борис, не чуждый рынка недвижимости, присматривал двухэтажную в Крылатском, близ правительственных особняков, но не успел. Весной прошлого года он был убит у подъезда своего дома.

Валентина ни с кем делилась своим горем. Детей, взяв из колледжа, отправила на дачу вместе со свекром, приставила к ним помощницу. Отключила телефон. Следствию не помогала никак, даже сожгла бумаги и фотографии. Спустя пятнадцать месяцев, в августе этого года открыла собственное рекламное агентство «Каскад».

Помещение для агентства нашлось тут же, в своем институте. Для него подошла бывшая лаборатория в четыре окна на втором этаже близ конференц-зала. После ремонта в ней возникли маленький кабинет с входом из общей комнаты, и рабочее помещение. Его постарались обставить по-офисному, с белыми телефонами и черными столами, факсом, ксероксом, компьютером. Все было новое, лучшее. От светло-серых обоев, кремовых жалюзи, бестеневых световых подвесок в комнате держалось освещение мягкого солнечного полдня, а водопроводный кран и желтая раковина, доставшиеся от лаборатории, вместе с неожиданным удобством вносили в деловую обстановку нотку юмора и смешного бытовизма. В кабинете же, кроме директорского стола, уместились два кожаных зеленых кресла, шкаф и пара стульев. К владениям Валентины отошла и каморка внизу с наружной решеткой на окне, словно нарочно созданная для бухгалтерии «Каскада»; она находилась на первом этаже, возле темной лестницы без перил, соединявшей только два этажа.

Агентство рассчитывало собирать рекламу для «Городской нови», добротной газеты, широко известной и любимой в Москве. В редакции Валентине дали скидку в шестьдесят процентов, что означало завидную разницу между ценами для будущих клиентов и для самой газеты. Это предполагало неплохие прибыли.

Поначалу сотрудников набралось всего четыре человека. После самóй Валентины второй, конечно, была Екатерина Дмитриевна. Месяца два назад она, наконец-то, стала получать пенсию, свои кровные заслуженные деньги, на которые мечтала жить сама и поддерживать детей с внуками, как это делалось в старые добрые времена. Ничтожность суммы потрясла ее. Какой там отдых! Выжить бы! Махнув рукой на старые обиды, она ухватилась за предложение Валентины как за спасательный круг и привычно настроилась на честный добросовестный труд.

Она же привела третьего сотрудника, Юру, выпускника школы, не попавшего в МГУ этим летом. Он был сыном ее соседей по дому, и в глубине души Екатерина Дмитриевна корила себя за болтливое мягкосердечие, но слово не воробей, вылетит — не поймаешь, к тому же молодой человек, что называется, пришелся ко двору. Общительный, одаренный в технике, он вместе с Максимом Петровичем, четвертым членом команды, помог приобрести и запустить все офисное оборудование. А Максим Петрович, сорокалетний программист, худой молчаливый холостяк, перешел к ним из редакции по собственному желанию.

Пятой была Агнесса.

Итак, четырнадцатого августа в середине дня Валентина сидела за столом в своем кабинете. Суета с регистрацией, ремонтом и обустройством стоила немалых сил и денег, впереди же была полная неизвестность. Множество прочитанных книг и пособий по рекламе сходились на непредсказуемости рекламного рынка. Это означало, что страха и риска будет предостаточно. Подперев руками красивую голову, Валентина прислушивалась к разговору в общей комнате, глядя на стоящий у стены шкаф с застекленными полками, уже загруженный рекламными справочниками и подшивкой «Городской нови». Левая верхняя полочка с деревянной дверцей была заперта на ключ. Валентина перегнулась через свои бумаги, повернула ключ и заглянула внутрь. Пусто.

— Юра! — окликнула она. — Мы забыли о посуде. Надо бы купить чайный набор и рюмки. Об угощении тоже пора позаботиться.

На эти слова отозвалась Агнесса.

— Если никто не возражает, я куплю торт и чай.

— Купим на казенные все, что нужно, — ответила Валентина, переступая порог. — Идите вместе, вот деньги. Сегодня день рождения нашего агентства, пусть все будет, как у людей.

— Пожалуй, — согласилась Агнесса. Она только что протерла тряпкой свой стол и, любуясь, стояла посреди комнаты. — Замечательно получилось. Разве что стены пустоваты, живинки просят. Две-три картины — и все изменится.

— Картины? — Валентина подняла брови и тут же опустила, чтобы не заламывались морщинки и даже коснулась лба рукою. — Какие картины ты советуешь?

— Эстампы, акварели.

— Дорогое удовольствие, Агнесса, — осторожно заметила Екатерина Дмитриевна.

Она уже ревновала ее к начальству.

— Могу принести свои пейзажи, — предложила Агнесса.

Юра рассмеялся.

— «Стога сена в лунном свете» и «Вид со старой колокольни».

— Юра! — одернула Екатерина Дмитриевна.

Агнесса улыбнулась.

— Может быть. Пошли?

И направилась к двери, стройная, легкая, с узлом каштановых волос, перетянутых тонкой шелковой косынкой.

Агнессе Щербатовой Валентина доверяла больше, чем кому-либо из присутствующих. Дружба их имела свою историю. Давным-давно князья Щербатовы владели деревней, откуда происходила вся родня Валентины. В Москве ее предки жили с господами в особняке на Солянке, перестроенном со временем под квартиры; прабабушка Валентины, Ефросинья Никитична, двенадцатилетней девочкой была приставлена к маленькой княжне Насте и ее крошечному братцу для «народного духа». Потом, через двадцать лет, когда возмужавший Георгий оказался в лагерях, то не сестра его, а нянька Фрося ездила к нему в Мордовию. А к бабушке Насте, одинокой строгой женщине, Валечку возили в детстве на именины. Запомнились лепной потолок в ее комнате, причудливое разноцветное окно и большая картина, висевшая над диваном. На ней были нарисованы три бульдога и обезьяна, играющие в карты; мартышка, обернувшись, смотрела с полотна человеческими глазами и показывала пальчиком на свои карты. Еще запали в душу тяжелые альбомы с фотографиями офицеров в высоких барашковых шапках и красивые портреты «принцесс» в шляпах и кружевных платьях. В юности Валентина приезжала туда уже сама, чтобы вновь и вновь видеть картины, мебель, золотые вензеля на хрустале и фарфоре, разговаривать с умной старухой, и уже встречала там малышку Агнессу. Ее отцом был сын Георгия, поселившегося после фронта этажом ниже. Бабушка Анастасия Романовна была жива и поныне, бодра и ясна головой в свои восемьдесят восемь лет.

— Дзиннь… — на столе Валентины зазвонил телефон.

Люся, бухгалтер, звонила из каморки. Она не могла справиться с новым сейфом, толстостенным ящиком светлого металла с набором хитроумных круговых замков, и просила о помощи. Люся не была знакомой Валентины, за нее ручался сам Алéкс.

— Максим Петрович! — позвала Валентина, — спуститесь вниз, разберитесь с сейфом, пожалуйста. Что-то мы, женщины, не ладим с техникой.

Она сконфуженно улыбнулась, как бы извиняясь за приказной тон. Прáва на него она пока не имела, и она понимала это.

— А потом перетащите пальму из конференц-зала, — бойко встряла Екатерина Дмитриевна, но осеклась и вскоре смущенно появилась на пороге кабинета.

— Верно, Валечка? Живая зелень лучше всяких картин, правда же?

Та кивнула. Пенсионерка ушла. В глазах Валентины мелькнула насмешка.

«Несладко быть в подчинении, дорогая Катюша? Так ли ты объяснялась, когда была и. о. завотделом? Как вспомнишь, так вздрогнешь, как говорится… Не забыть дать объявление в газету. С горсткой сотрудников много не наработаешь», — подумала одновременно и записала в календарь-памятку на столе.