Помоги проекту - поделись книгой:
От: "Теа" ‹thea.sparnil33@ggm,edu›
Кому: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Тема: RE: Притронулась
что озадачивает
не думала что ты на этом зациклишься ну и сколько это времени займет ты же знаешь я без тебя такая нищасная нет я вовсе тебя не достаю ты же меня не доставала когда я уехала в стэнфорд я за это всегда буду тебе благодарна но господи боже вчера вечером пошла на комедийное лесби шоу пригласила барб но она опять ударилась в депрессию ну что тебе сказать на такие представления мне одной лучше не ходить было в общем забавно но немного устаешь от шуточек насчет тампонов ну все равно когда в толпе хохочешь со всеми это здорово заводит может изза феромонов может это я чтото такое источаю сильнодействующее хорошо бы закадрить какуюнибудь малышку с шипованными браслетами и цепью вместо пояса от похоти окосевшую не удивляйся если я ее не отважу лол
От: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Кому: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Тема: ну да
Теа (ой, то есть Трикси),
не думала, что тебе нравятся такие вот бутчи-металлистки. Думала, тебе по вкусу сердитые неприкаянные девицы. Так я ошибалась? Ух, ты меня пугаешь.
Озадачивает вот что: длинная (50 страниц) рукопись Ады в сундуке посвящена, судя по всему, роману, написанному лордом Байроном (ее отцом, поэтом). Он, то есть роман, был утрачен или похищен, затем нашелся и, по словам Ады, попал к ней. Она там описывает, как так вышло, что она узнала о романе раньше всех, и как им завладела. Дальше идут разрозненные замечания, кажется, в связи с этим романом. Записи сделаны карандашом, они поблекли и трудно читаются. Тружусь над ними.
И еще одна страница. Написана не Адой — и чернилами. Одна-единственная. На обороте какое-то печатное извещение на итальянском, и прочитать его мне не по зубам — ведь я не доктор наук, как некоторые. Здесь почерк еще хуже. Чтобы его разобрать, надо быть женой или любовницей писавшего. Говорю «женой или любовницей», потому как вроде бы догадываюсь, что это может быть. Джорджиана просто дергается, когда я на ее глазах трогаю эти бумаги, поэтому плотно поработать с ними не удается. Мы с ней — как те ребята из фильма, которые нашли украденный миллион долларов, а заодно и труп: рассказать никому нельзя, думать ни о чем другом не получается — словом, ужас, а не жизнь — по крайней мере, до последних эпизодов.
Забыла, что такое лол, — люблю очень ласково или лопаюсь от любопытства
От: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Кому: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Тема: RE: Ну да
я не говорила что она в моем вкусе это я могу прийтись ей по вкусу лол лопаюсь от любопытства
что там с адиной математикой объясни
От: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Кому: "Лилит" ‹smackay@strongwomanstory.org›
Тема: Джорджиана
Лилит:
спешу коротко отчитаться о том, как идут дела с Джорджианой. Я уже сказала по телефону — изумительная женщина. Понимаю, почему ты считаешь все это столь важным. Она твердо намерена полностью реконструировать сайт и сделать его лучшим в сети из числа тех, что посвящены биографиям женщин-ученых. Мы немало времени просидели, бродя по сайтам, которым не грех и позавидовать (Архив еврейских женщин и др.), и она постоянно твердила — мол, нет проблем. Впрочем, она говорит не так, а на английский лад: «Какая прелесть» и «Вот было бы мило», и часто повторяет: «Конечно-конечно», а что при этом подразумевает, мне не совсем понятно. Я говорю, к примеру: «С движком нужно будет сделать то-то и то-то», а она поддакивает: «Конечно-конечно», словно она уже это продумала и дело делается.
Я ведь говорила тебе, что не собираюсь заводить с Джорджианой речь о деньгах? Точно говорила. Она-то все сворачивает на эту тему, а я стараюсь ее отвлечь. Ты черкни ей записку и объясни, что с деньгами тебе будет хана. Ух, как дела обернулись — отбиваемся от баксов! Так непривычно, правда? Пора уже забеспокоиться? Что, Папаша Уорбакс на нас из-за угла напал или как? Дареный конь может обернуться троянским?
Между тем Джорджиана горит желанием, чтобы я тут подзадержалась, провела кое-какие разыскания, собрала материалы и вникла в суть дела — еще до всяких решений насчет перемен на сайте, — и если ты согласна, то я и подавно. Возможно, ради экономии перееду к ней на квартиру — жилище, как она ее называет. (Видишь: карманы у нее не бездонные, просто довольно глубокие.) Она освобождает для меня комнату. Там не очень уютно, но годится вполне.
Итак, буду держать тебя в курсе. Передавай всем привет и скажи, что я припасла всем в подарок чайные полотенца в виде британского флага и кукол-королев.
Пока!
От: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Кому: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Тема: Разностная машина
Теа,
ту, единственную страницу написал Байрон, поэт. Я так и думала. Это легко определить, если взглянуть на образцы его почерка в книгах. Целиком страницу мне не прочесть, даже большую ее часть. Помнишь, как долго я возилась с письмами Королевского общества и наконец справилась, к твоему изумлению, потому что для тебя это выглядело сплошными каракулями, — вот и эта страница кажется мне просто каракулями. Но я знаю, что она написана его рукой. Почему только одна страница, что в ней такое, почему она тут?
Насчет математических выкладок непонятно. Я уже говорила, что это — пачка печатных страниц: в правом верхнем углу проставлен номер страницы, затем в четыре столбца идут пронумерованные строки, по пятьдесят строк в каждом столбце. Нечто вроде бланка, и строки заполнены рядами цифр. Математические таблицы? Известно, что разностная машина, над которой Ада работала вместе с Бэббиджем, предназначалась для распечатки логарифмических таблиц: машина должна была прежде всего производить вычисления и распечатывать их, но до принтера дело так и не дошло. Что, если эти цифры имеют какое-то отношение к разностной машине? Это будет уже кое-что!
В одном из здешних музеев есть копия — вернее, реконструкция разностной машины. Пожалуй, наведу там справки. Со всей осторожностью.
От: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Кому: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory,org›
Тема: Фильм
таблицы логарифмов распознать нетрудно могу помочь пришли мне страничку другую
знаешь что я смотрела вчера вечером по тв по историческому каналу ты удивишься показывали фильм о кинокомпании где же это было в барухистане фарухистане или как его там 1920 годы трава да ты помнишь это фильм твоего папаши жуть я уснула не досмотрев
От: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Кому: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Тема: RE: Фильм
Т,
Да это его первый фильм. «Трава». Он написал сценарий еще до моего рождения. Суть в том, что он раскопал старый фильм целиком — ну, не совсем целиком, но часы и часы — все, что режиссеры, которые потом сделали «Кинг-Конга», сняли в двадцатые годы в Белуджистане: их фильм так и должен был называться — «Трава». Отец написал сценарий о тех съемках и в нем использовал старый материал. Грандиозная приключенческая история. Фильм я не видела. Ну и каков он? Иногда встречаю людей, которые знают об этом фильме буквально все. Кто-то мне сказал, что фильм культовый. Лучше других, снятых, когда он прославился.
Об отце я давно не вспоминала. Хм.
Завтра иду в Музей науки, если сумею удрать от Джорджианы. Не думаю, что она такая уж прилипчивая. Не нравится мне такое говорить — будто нарушаю клятву верности, — только вот что-то она темнит. Идет дождь, но у меня есть мой «Суэйн Эйдни».
От: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Кому: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Тема: о нем
что ты ни разу не заглядывала на его сайт то есть на сайт кинокомпании я бы на твоем месте обязательно туда зашла даже если бы мне было страшновато а мне сегодня и было ты не говорила что он красавчик но у него и вид такой будто прекрасно об этом знает вылитый дэвид боуи а глаза проницательные ну и ну впрочем может всё липа знаю он мерзавец я его ненавижу но он правильными делами занимается знаешь он сейчас снимает фильм о восточном тиморе насчет жуткой бойни когда восточный тимор потребовал независимости вот спорим ты все это и без меня знаешь
да ладно он все равно не вернется
От: "Смит" ‹anovak@strong womanstory.org›
Кому: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Тема: RE: о нем
Это он. Извращенец. Нет, я заглядывала. Просто не говорила тебе.
Разностная машина — потрясающая вещь. Весит она тонны — я не преувеличиваю. Когда стоишь перед ней, нельзя отделаться от мыслей, до чего насыщенно жили когда-то люди — чего стоило придумать, разработать, а потом построить такую тяжеловесную штуку и такую совершенную: то есть все в ней подогнано так искусно, что механизм запускается одним движением. Служащий мне показал. Выставляешь колеса, на которых красиво так выгравированы крошечные циферки, потом поворачиваешь ручку — и колонки цифр вращаются, а рычаги вращают другие колонки, переносят цифры и складывают их (ничего, кроме сложения, машина делать не умеет!) с мерным постукиванием, которое захватывает ум, сердце, всю тебя — если кому нравится постукивание машины во время работы.
Но машину эту построил, конечно, не Бэббидж, а сотрудники Музея науки: Бэббидж не закончил работу и переключился на конструирование лучшего устройства — аналитической машины, которую можно программировать с помощью перфокарт, как старые компьютеры. Тебе все это известно, я просто размышляю вслух, ничего? Я спросила: и как же выглядела бы длинная программа из перфокарт? Если бы тогда, в те времена, кто-нибудь ее написал бы? Сотрудник не знал. Сказал — да как угодно, поскольку до этой стадии дело не дошло.
Он довольно едко отозвался об Аде как математике: мол, ее вклад в разработку аналитической машины практически ничтожен, однако все же добавил, что именно она, а не Бэббидж увидела ее возможности — в том, что машина способна манипулировать символами, а не только цифрами, сделаться «обобщающей алгебраической машиной». В том-то и заключалась важность ее догадки: аналитическая машина могла бы комбинировать алгебраические построения точно так же, как жаккаровский ткацкий станок комбинировал узоры из птиц и цветов. (Ткацкий станок Жаккара сплетал узоры, которые определялись последовательностью перфокарт — вот откуда Бэббидж заимствовал идею.) Все зависит от инструкций. Так, собственно, и родилась концепция компьютера.
Видишь, до чего я пытаюсь дознаться? Джорджиана рвется напролом, не задумываясь; она уверена, что у нас в руках компьютерная программа, составленная Адой Августой, графиней Лавлейс. Но что, если она права?
Посылаю тебе по факсу пару страниц. Напиши, что ты о них думаешь.
От: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Кому: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Тема: Логарифм
окей факс получила нет это не таблица логарифмов гадай дальше почему мы вообще уверены что это ее рук дело
От: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Кому: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Тема: RE: Логарифм
Что значит — гадай дальше? Это ты гадай, ты же у нас математическая голова. Если это не логарифмы, тогда что? Имеет ли оно какое-либо отношение к аналитической машине? Если зайдешь на сайт, там есть линк на Адино описание аналитической машины и крохотный набор примерных для нее инструкций — «первая компьютерная программа», как мы считаем.
Я не знаю, Ада это сделала или нет. Думаю, что да — и надеюсь на это. Надеюсь, очень надеюсь, что тут что-то есть. Сундучная рукопись Ады, если это и вправду ее рука, совсем выцвела и читается с трудом. Речь умершей: надо вслушиваться и помалкивать.
От: "Лилит" ‹smackay@strongwomaristory.org›
Кому: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Тема: Все путем
Смит:
Красота! Рада, что ты там и что все идет как по маслу! Как здорово было услышать твой голос! Правда, Джорджиана классная? Не сомневаюсь, что у вас прекрасные отношения. Я знала, что только тебе это по плечу, такое у меня было чувство — ты ведь знаешь, как на меня находит? Ну вот и нашло. А теперь послушай. Она склонна немного распыляться. Когда она была здесь и все только начиналось, она то и дело перескакивала с одного на другое. Набирала, к примеру, множество историй, которые казались ей по-настоящему важными, и за деревьями пропадал лес, понимаешь? Прежде чем закончить одно, хваталась за другое. Но главное, что я хочу сказать, — слушала она старательно. Я твердо верю, что тебе удастся довести с ней дело до конца, но ты же знаешь, на сайте всегда уйма рутинной работы, с которой только ты способна совладать, а мы все бегаем вокруг, будто цыплята с отрубленными головами, — и хотим, чтобы ты поскорее вернулась. Однако нисколько на тебя не давим: закончи с Джорджианой все, что нужно. Люблю тебя, детка.
От: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Кому: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Тема: Цыпленок
Теа — ты никогда не задумывалась вот о чем: люди пользуются сравнениями, которые для них ничего не значат, потому как они в жизни не видели того, с чем что-то сравнивают. Вот тебе пример. Говорят: «мы все бегаем, будто цыплята с отрубленными головами», — а что, видал кто-нибудь из нас хоть одного цыпленка с отрубленной головой? Скорее, сравнение должно показать, кого пресловутый цыпленок напоминает. «Этот цыпленок с отрубленной головой бегал вокруг, будто Сондра (Лилит) Маккей после двойного эспрессо и неудачного звонка». Понятно, о чем я?
От: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Кому: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Тема: RE: Цыпленок
угу чтото вроде этого я слышала по тв ктото про когото сказал что тот шальной как мокрая курица я в жизни не видела мокрую курицу наверное похожа на мою мамочку ну ты понимаешь ой забавно эта мокрая курица ну совсем такая же шальная как моя мамочка когда коп задержал ее второй раз за день нужно составить список
кстати мамочка звонила позавчера мало что смогла из нее вытянуть уф до чего ж ненавижу после разговора с ней бросать трубку когда рядом никого нет
От: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Кому: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Тема: Пришлю
Так вот что я собираюсь сделать. Я тут совсем запуталась, да и Джорджиана вроде бы сбита с толку. Она по-прежнему против того, чтобы привлечь специалистов. Начинаю думать, что она с большим прибабахом — какой бы разумной и уверенной ни казалась. Я должна узнать, что такое в этих чертовых бумагах. Отсканирую математическую часть, перешлю ее тебе на компакте, а ты мне растолкуешь, что к чему.
А еще я собираюсь написать отцу и попросить о помощи. В конце концов, он когда-то преподавал в университете и как раз в этой области разбирался. Вот мои планы.
От: "Теа" ‹thea.spannl33@ggm.edu›
Кому: "Смит" ‹anovak@strongwomanstory.org›
Тема: RE: Пришлю
СМИТ НЕ ПИШИ ЭТОМУ ПОДОНКУ ЭТО ВСЕ РАВНО ЧТО ВЫПИСАТЬ ПРОПУСК В АД ЧТОБЫ ПОЛУЧИТЬ АВТОГРАФ У КУРТА К0БЕЙНА ИЛИ ХУЖЕ ТОГО А КАК ЖЕ ВСЯ ЭТА ТЕРАПИЯ ИГРА НЕ СТОИТ СВЕЧ ДАЖЕ ЕСЛИ ОН И ВПРАВДУ СМОЖЕТ ЧТОТО ПОДСКАЗАТЬ А СКОРЕЙ ВСЕГО НЕТ ТЫ НИКОГДА НЕ ПИСАЛА ЕМУ РАНЬШЕ КОГДА ДЕЛА БЫЛИ КУДА СЕРЬЕЗНЕЙ И СЕЙЧАС НЕ ПИШИ
ЛЮБЛЮ ТЕБЯ
Поскольку публика с давнего времени питает величайший интерес к любому клочку бумаги, связанному с именем моего отца, — интерес, который нимало не уменьшился по прошествии двадцати лет, минувших со дня его кончины; и так как всякий, кому случилось хотя бы однажды с ним беседовать или подслушать его замечания, охотно спешил предать свои памятные записи печати (вне зависимости от того, насколько случайным было это знакомство и насколько ничтожным — их содержание), — может показаться удивительным, что столь объемная его рукопись сохранилась, не обратив на себя внимания вплоть до настоящего дня; вследствие этого более чем вероятны сомнения насчет ее подлинности и уж во всяком случае естественно любопытство относительно ее происхождения. Посему почитаю своим долгом коротко изложить историю того, каким образом нижеследующая повесть оказалась у меня в руках и почему только сейчас она предстает перед читателем — если читатель этот воистину когда-нибудь облечется плотью и устремит взгляд на мои строки и строки моего отца, да уверится он в том, что какие бы интересы ни вовлекли меня в это предприятие, они далеки от стремления извлечь выгоду или снискать известность; если когда-нибудь наши строки и увидят свет, я к тому времени уже буду мертва.
В самом деле, могут задаться вопросом: заслуживает ли быть сбереженным Сочинение, подобное этому, содержащее эпизоды — и даже повороты сюжета, — которые не только не упрочат репутации Автора, но и, вполне возможно, оскорбят вкус читающей публики. Возникают, однако, и другие вопросы: связано ли содержание этой Книги с биографией Автора; подтверждает ли оно упорные и столь широко обсуждавшиеся слухи, уличавшие отца в неких прегрешениях, которые он совершил на том или ином жизненном повороте (чему я сама была однажды свидетельницей, хотя и пребывавшей в счастливом неведении). Следует напомнить, что некоторые лица, близкие отцу, включая его супругу — леди Байрон, собравшись после смерти поэта, сообща приняли решение предать огню Мемуары Байрона, содержавшие его собственную трактовку событий, а также историю рискованных похождений в пору заграничных странствий. Записки эти, хоть и были начертаны пером по доброй воле автора, неминуемо нанесли бы ущерб памяти поэта и опорочили особ, попавших на страницы рукописи. Быть может, незавершенный и неотделанный Манускрипт, оказавшийся в моем распоряжении, должна была постичь та же участь? Ответить могу только одно: вероятно, да, — однако сама я не в силах решиться на подобный поступок, как не решилась бы собственноручно отправить в огонь Мемуары отца: те, кто сильнее меня духом, отважились (и не должны уклоняться впредь) сослужить лорду Байрону эту последнюю службу, буде это действительно служба.
Возвращаюсь к своему рассказу.
Незадолго до и какое-то время после потрясений 1848 года я имела честь составить знакомство — через любезное посредничество моего высокочтимого друга Чарльза Бэббиджа — с несколькими лицами, входившими в близкое окружение столь священной фигуры, как Мадзини. Мистер Бэббидж — всегдашний поборник Свободы и прогресса Человечества — испытывал огромную радость, общаясь с этими сынами Италии, которые, будучи изгнаны из отечества единственно за то, что всем сердцем служили высшим его интересам, временами находились под подозрением и подвергались преследованиям со стороны и нашего правительства. Синьор Сильвио Пеллико, граф Карло Пеполи и человек, ставший моим задушевным другом, — синьор Фортунатто Пранди: из их уст я слышала о величайшем почтении, с которым относились и по сей день относятся к моему отцу в их родной стране, и о действиях, предпринятых им ради блага Италии, когда он там проживал. Именно от одного из завсегдатаев этого кружка — чье имя я не назову даже после того, как он скончался, — не оттого, что покров анонимности скрывает некие постыдные поступки, но потому только, что с самого начала мне было предписано хранить тайну об этом деле, и данное слово я не нарушу, — именно от этого человека я впервые узнала о существовании рукописи, якобы представлявшей собой сочинение Байрона, хотя и не стихотворное, а прозаическое и сохранившееся в одной-единственной копии. Согласно услышанной мною истории — истинность или ложность которой я не в силах должным образом установить — рукопись эту приобрел (как подарок или же иным путем) некий итальянец, изредка составлявший общество лорду Байрону, когда тот жил в Равенне; позднее рукопись была передана другому человеку, и этот-то второй владелец не столь давно дал знать о ее существовании тому самому джентльмену, от которого я о ней и услышала. Я спросила, находится ли до сих пор рукопись у второго владельца. Да, это было так. Далее я осведомилась, не обдумывал ли нынешний обладатель рукописи о передаче ее на хранение душеприказчикам лорда Байрона — фирме Джона Меррея, его издателя, или же его наследникам и правопреемникам. Да, владелец подумывал о такой возможности — и воспользовался бы ею, если бы не многие трудности. Цепочку событий, приведших к получению им рукописи, можно было истолковать как сознательное приобретение похищенной собственности, и обвинение в укрывательстве таковой становилось еще более серьезным ввиду продолжительности срока, на протяжении которого он располагал ею, никого не ставя об этом в известность. Более того, владелец (по словам моего друга) полагал, что ценность манускрипта велика, деньги, которые за него можно выручить, остро необходимы для республиканского дела, а посему он не хотел бы привлечь к рукописи внимание тех, кто вправе притязать на нее без компенсации. Вот в этом, как признался мой собеседник, и заключалось главное препятствие. Он заверил меня, что готов любыми доступными способами приобрести реликвию, сохранившуюся от моего отца (которая, согласно всем законам — Божьим и человеческим — принадлежит мне и моим детям), не испрашивая при этом никакого вознаграждения ни для себя, ни для какого-либо сообщества, ни ради служения делу, даже в высшей степени достойному; но он умолял меня до того, как я заручусь его содействием, задуматься прежде о шумихе, каковая незамедлительно поднимется вслед за любой попыткой насильно отторгнуть рукопись — причем неизвестного содержания — от нынешнего ее обладателя.
Я и в самом деле не преминула взвесить все обстоятельства. Какова, к примеру, стоимость подобного манускрипта? Мой отец относился к своим рукописям с аристократической беспечностью и нередко (удостоверившись в наличии беловой копии) дарил оригинал любому, кто оказывался тогда подле него. Хотя нынешний век почитает архивы наших прославленных авторов достойными бережного хранения (иные собиратели даже выкладывают за них весьма солидные суммы), в большинстве случаев приносимый ими доход нельзя назвать сколько-нибудь существенным. Много ли пользы принесет та сумма, которую предполагают запросить с меня, борьбе за освобождение Италии? Не исключено, предположила я, что не столько происхождение рукописи, сколько ее содержание придает ей в глазах обладателя столь большую ценность; но сказать об этом со всей определенностью без внимательного и самоличного ее изучения было нельзя. Далее, могла ли я полагаться на то (об уверенности и речи не было), что требуемая сумма действительно пойдет на благо делу, которому посвятили себя мои друзья? Заручись я относительно этого полными гарантиями, приобретение рукописи можно счесть просто-напросто средством для достижения цели, желанной самой по себе, даже если вырученная сумма была бы несоизмерима с ценностью покупки. Все эти расчеты — которые были проведены моим рассудком, подчинявшимся строжайшим законам логики, на что, берусь утверждать, способны лишь немногие умы, — сходствовали с рассуждениями завсегдатаев ипподрома, когда они мысленно взвешивают свои шансы, исходя из программы скачек.
Придя к заключению, которое представлялось мне в достаточной степени обоснованным, я обратилась к моим друзьям с настоятельной просьбой о помощи и заявила о своем желании — если уж неблагоразумно самой вести переговоры о сделке — хотя бы издали взглянуть на нынешнего владельца бумаг, а это, по словам моего посредника, нетрудно было устроить: если угодно, я могу осмотреть названные документы в каком-либо общественном месте, оставаясь инкогнито. Деньги на приобретение рукописи я могла выделить из собственных средств, и после переговоров, в которых сама я участия не принимала, мне назвали сумму, показавшуюся приемлемой. Местом встречи и первого знакомства с бумагами назначили выставочные павильоны Хрустального дворца, а именно Храм Открытий, где демонстрировался «Предсказатель бурь» доктора Мерриуэзера — инструмент, увидеть который я во всяком случае весьма любопытствовала. В сопровождении моего надежного приятеля и спутницы — не осведомленной касательно наших намерений, — под вуалью, не привлекая к себе ничьего внимания, я в условленный час вошла в упомянутую галерею. Не смогу в точности описать, что мне удалось усвоить из наблюдений над занимательным устройством доктора Мерриуэзера, поскольку все мое внимание было сосредоточено на встрече, происходившей на небольшом расстоянии от места, где находилась я со своей спутницей, между джентльменом, представлявшим мои интересы, и собственником архива. Последний оказался не слишком привлекателен: худощавый и седовласый, с золотой серьгой в левом ухе — единственной приметой авантюрного склада. Более ничего добавить о нем не могу: передав моему другу потертый чемоданчик, содержимое которого позволил бегло осмотреть, он поднялся со скамьи и растворился в толпе. Больше я никогда его не видела и о дальнейшей судьбе его ничего не знаю.
Удостоверившись в подлинности рукописей — в той степени, в какой мой друг имел возможность ее установить, — я дала согласие на оплату, и на условиях, продиктованных владельцем (они были теми же — общественное место и анонимность), тот самый чемоданчик (или саквояж) перешел в мою собственность. У меня нет сомнений, что переданная мной в тот день сумма была использована по назначению, однако и на этот счет я не вправе сообщить никаких подробностей. Когда саквояж был наконец доставлен мне, я обнаружила внутри сверток в пергаментной бумаге — роман, в чтение которого ты, благосклонный Читатель (в чье существование я продолжаю верить), можешь теперь погрузиться, как поступила тогда и я, — надеюсь, с меньшими трудностями, нежели те, с какими я поначалу столкнулась. Многие листы выцвели и покрылись бурыми пятнами, другие были перепутаны, да и почерк лорда Байрона всегда мне давался нелегко (ребенком я ни разу не держала в руках ни единого из его писем, адресованных как мне, так и моей матери; я впервые увидела отцовский почерк, когда мистер Джон Меррей презентовал мне рукопись поэмы «Беппо» — я была тогда уже замужем, и предполагалось, что это сочинение не нанесет ущерба моей нравственности). Наверху первой страницы имелся, как я решила, заголовок — хотя даже при самом беглом взгляде он показался мне странным; заинтригованная, я всмотрелась пристальней и определила, что эти слова написаны другим пером и другими чернилами, а возможно, и в другое время, что заставило меня строить дальнейшие догадки.
О моем приобретении я не обмолвилась ни словом ни супругу, ни матери и, конечно же, не оповестила о нем свет — по причинам, хорошо понятным тем, кто занят изучением истории нашей несчастливой семьи (а эти люди составляют теперь целую армию, и в нее день ото дня рекрутируются все новые добровольцы). Написанное моим отцом принадлежало в то время только мне одной. Освоившись с почерком, я взялась за изготовление беловой копии. Не стану описывать, какие чувства меня при этом обуревали.
В ту пору для меня, можно сказать, наступила новая эпоха в моем отношении к предкам со стороны отца. Незадолго до того мой муж Уильям, лорд Лавлейс, и я получили приглашение посетить Ньюстед, родовое поместье Байронов в Ноттингемшире, которым ныне владеет полковник Уайлдмен, некогда школьный товарищ лорда Байрона по Харроу. Там — среди картин природы, где мой отец, которого я никогда не знала, бродил и предавался беспечным играм; там, где его предки — и беспутные, и почтенные — прожили свой век и промотали в былые времена свои состояния; там, где невдалеке стоит небольшая приходская церковь со склепом, в котором покоятся среди родительских гробов останки моего отца, — там (не понимаю, каким образом) все, что я, как мне казалось, знала об этой кипучей, порывистой натуре; все, что мне внушили касательно его личности — и приучили ставить ему в вину, — все исчезло, рассеялось подобно облаку, и я ощутила себя, со всеми своими несовершенствами, также принадлежащей роду Байронов, как принадлежал ему
Осознав необходимость сопроводить нижеследующий текст Предисловием или Предуведомлением, я, помимо того, набралась смелости присовокупить ряд замечаний, призванных, в меру моих сил, прояснить, где возможно, содержание этой необычной рукописи и соотнести отдельные детали повествования с подробностями жизни моего отца, которая, должна признаться, недостаточно известна мне из личного опыта. И тем не менее поиск подобного рода связующих звеньев, когда мне удавалось их обнаружить и истолковать, поглощал все мое внимание и становился, даже в трудные и мучительные времена, источником радости и утешения; потому я обращаюсь с просьбой к тем моим читателям, кто сочтет эти сопутствующие заметки излишними и не в меру самонадеянными, попросту обойти их вниманием, как пропускают мимо ушей назойливые пояснения проводника по собору или замку, чье присутствие оправдано единственно его страстной увлеченностью и преданностью.
Примечания к первой главе
Глава вторая,
Как Али проводил последующие месяцы при дворе паши — как обучался ратным навыкам и искусству верховой езды; как сопровождал сторожевой дозор в не самых опасных вылазках — ибо драгоценной жизнью рисковать было воспрещено, что ему и пришлось усвоить; как он научился распознавать завистливые или враждебные взгляды иных своих сотоварищей, охранников паши, и как ему удалось расположить к себе недругов скромностью, чистосердечием и великодушием; как он проводил дни в деятельных занятиях, отрадных для любого юноши, а ночами бодрствовал или предавался мечтам и печалям, о которых никому не следовало знать, — все это не требует обстоятельного изложения. Однажды, когда Али упражнялся на холмах со своими товарищами в стрельбе из пистолета, превосходя даже тех, кто был старше и опытней, его призвали к паше — явиться перед гостем, горячо желавшим с ним увидеться.
Едва Али ступил во двор дома паши, в глаза ему бросился экипаж гостя, окруженный свитою: лошади в непривычной упряжи и слуги в иноземной одежде, включая двух-трех турок с высоченными тюрбанами и в шароварах невиданной ширины. Наверху, в парадном зале, паша по обыкновению восседал на софе — за его спиной стоял походивший на ястреба визирь, — а рядом, на почетном месте, расположился человек, незнакомый Али, при виде которого все его существо мгновенно пронизал страх, почти что ужас. Чему это можно приписать? Человек оказался огромен — даже при том, что он скрючился на низком сиденье, это было очевидно, — но Али знавал бойцов и покрупнее; его чалма была свернута на турецкий манер — однако точно такая же красовалась и на голове визиря; из-под плаща выглядывал алый мундир с медными пуговицами — но сам плащ мало отличался от того, какой носил и Али. Охватило ли юношу, стоило ему завидеть этого человека, предчувствие всего, что предстояло пережить и свершить в будущем? Нет — его потрясло прежде всего то, что лицо незнакомца было чисто выбрито. Али никогда раньше не видел взрослых безусых мужчин — истинный жупел для албанцев: в сказках, которые бабушки рассказывают на ночь внукам, у бабая, приходящего за детьми, чтобы их съесть, точно такое же бледное и безволосое лицо, какое возникло перед Али, — и лицо это было обращено к нему с выражением живейшего интереса.
Незачем и говорить, что этим человеком был Джон Портьюс, лорд Сэйн, — он устремил на Али пристальный взор — и будет уместно (по крайней мере, момент удобный) описать здесь более подробно внешность того, кому суждено было столь глубоко повлиять на юношу, безмолвно застывшего сейчас под его сосредоточенным взглядом. Кичливые и беспощадные персонажи, что ступают страницами отечественных романов (но также, надо признать, и поэм) и творят чудовищные деяния, чаще всего изображаются словно бы ради того, чтобы побудить мистера Кина дать им сценическое воплощение: мощные, тугие мускулы; огромные, мрачно сверкающие глаза; лицо, искаженное судорогой; орлиный, с горбинкой нос; грубо вырезанный алый рот, презрительный и чувственный одновременно, — и прочая, и прочая. Внешность «Сатаны»-Портьюса была иной: по правде говоря, его круглая пухлая физиономия напоминала пудинг, но в небольших глазках, при крытых бледными веками, таилась некая блестка, делавшая их еще более ужасными, — ибо выражали они настороженную готовность, свойственную сонной рептилии, подбирающейся к жертве; они заставляли холодеть, усыпляя бдительность и внушая жуткое бессилие тем — а таких было множество, — против кого обладатель этих глаз замыслил недоброе.
Паша подозвал оцепеневшего юношу и велел ему сесть на диван между собой и странным безбородым чудищем, которое положило на плечо Али руку, тяжелую, как у свинцового изваяния, и обратилось к нему и к паше со словами на непонятном для Али языке. Паша улыбнулся, кивнул и довольно хмыкнул; он взял гостя за правую руку, вложил в нее руку Али и накрыл обе своею рукой. «Мой доблестный Али! — сказал он. — Волей Аллаха в твоей жизни произошло великое чудо. Взгляни: рядом с тобою сидит твой отец!»
Потрясение Али было столь велико, что он выдернул руку, точно она едва-едва не угодила в крысоловку. Это вызвало у старших смех: они в ту минуту не были расположены к обидам, и замешательство юноши их только развеселило. Когда же к ним вернулась серьезность, Али услышал, что он и в самом деле сын англичанина: Знак, носимый им на руке, в точности соответствовал знаку на Перстне с Печаткой гостя и обозначал имя, им унаследованное. Более того — и еще удивительнее (с улыбкой добавил паша): англичанин намерен взять Али с собой в страну Британию; это невеликий сумрачный остров, расположенный в далеких краях, однако богатый кораблями и оружием; там Али сделается законным наследником англичанина и обладателем громадного состояния, ему будут воздавать неописуемые почести — и разве это не великолепно, и не следует ли вознести хвалу велениям Аллаха?
Пораженный изумлением Али порывисто вскочил с дивана, где сидел бок о бок с пашой, — и, упав на колени перед седым нечестивцем, умоляюще воздел руки. «Но ты — мой отец, ты один! — вскричал он. — Я твой сын, если подвластно то любви и преданности. Не отсылай меня со своих глаз — разве не был я тебе верен, разве не отказался от всех прежних привязанностей и не поклялся тебе оружием и душою?»
Однако слово паши сомнению не подвергалось, да Али и помыслить не мог его оспаривать: легче поверить, что он кошачий отпрыск, если бы паша объявил об этом, нежели бросить слово «нет» в лицо длиннобородому воителю!
Какое соглашение заключил паша с английским искателем фортуны; откуда и каким образом впервые узнал он о его новом появлении в подвластных паше краях, а равно и о цели его прибытия; что за выгоду извлек для себя и чем рассчитывал, идя навстречу его желаниям, досадить соперникам, — мне неизвестно, как неизвестно и то, посильно ли было милорду, которому паша жаждал угодить, осуществить Намерения, открытые им паше. Несомненно, впрочем, одно: сделка была совершена — и отмене не подлежала. И поскольку в албанской земле нет нерасторжимей уз, чем те, которые связывают Сына с Отцом (сыновний долг — последнее, что может преступить человек чести и здравого смысла), Али был лишен права протестовать: он должен наконец преклонить колено перед этим призраком — своим Отцом, поцеловать ему руку и выразить готовность исполнять свой Долг.
«Хорошо! — произнес тогда лорд Сэйн, обращаясь к Али, словно тот мог его понять. — Ты плоть от моей плоти, и отсюда, где у тебя нет ничего, я заберу тебя туда, где ты обретешь многое. И покончим все разговоры. Сегодня же мы отбываем к побережью. Брать с собой ничего не нужно: тебя снабдят всем».
И это было исполнено на глазах. У дворца паши царила большая сумятица; звенели колокольцы, украшения, бряцало оружие: сулиоты — охранники лорда Сэйна — садились верхом, оглашая двор протяжными криками и паля из ружей в воздух. Юноша вывел для Али великолепного жеребца — каких он в жизни еще не видывал, — покрытого роскошной попоной, с богатой сбруей. Взмахом руки англичанин дал Али понять, что этот конь отныне принадлежит ему — вместе с юношей, который тотчас поспешил помочь Али взобраться в седло, к растерянности молодого Сэйна. Тем временем слуга вывел из конюшни громадного арабского скакуна, отливавшего чернотой, будто ночь в пустыне, — гордого и взбешенного, о чем свидетельствовали вращающиеся глаза и оскаленные зубы, — и тут все лошади в загоне, по шкурам которых пробежала мелкая дрожь, вскинув головы, рванулись вперед и поднялись на дыбы, словно в присутствии Царя Зверей, отличного от их собственной породы. Лорд Сэйн окликнул скакуна по имени, прозвучавшем резко, точно проклятие, — похлопал по морде, чтобы утихомирить, — взялся за поводья — вскочил ему на спину; и, хотя животное продолжало бесноваться, порываясь встать на дыбы, сумел подчинить его своей воле. Вскинув руку, он подал знак свите и охранникам следовать за ним; ворота растворились, и лорд выехал со двора.
Вороной конь стал первым из скакунов лорда Сэйна, которых Али мысленно сравнивал со своим отцом, — созданий диких — неукротимых — шальных — свирепых и опасных. Лишь к таким его отец питал подлинную и неподдельную любовь, безо всякого заднего умысла, — к тем, кто отзывался лишь на силу, обладателям нрава столь же недюжинного и своевольного, — с кем он мог посостязаться и одержать победу. Конь ни на минуту не переставал яриться под ним, а если и успокаивался хотя бы немного, Сэйн вновь бросал ему вызов, вонзая в его лоснящиеся бока крохотные кружочки на каблуках, острые и больно ранящие, какие в стране у Али неизвестны: эти орудия пытки его отец задумал и изготовил сам.
Пока они спускались с каменистых вершин, лорд Сэйн хранил молчание; или же напротив — тихим, скрипучим и ровным голосом что-то подолгу втолковывал сыну, словно рассчитывал монотонными пространными речами принудительно обучить его своему языку и языку праотцев единственно силой произносимого слова; но слов Али не понимал и вслушивался только в интонацию, властно принуждавшую слушать, хотя содержание сказанного оставалось для него недоступным на протяжении многих недель и месяцев. Некогда, говорил лорд, он явился в эти края в поисках приключений, увлеченный повествованиями о Стране Золота на юге, ради которой многие претерпевают жесточайшие лишения и с безрассудной отвагой идут на немыслимые подвиги, не отдавая себе отчета в том, что ни одно Эльдорадо из тысячи не принесло и шиллинга, тогда как кости бесчисленных авантюристов белеют в пустынях и лесных дебрях по всему свету. Золота он не нашел — сотоварищи (если можно их так назвать) погибли или покинули его — сам он по возвращении в полк был уволен со службы за самовольную отлучку и лживые отговорки (в чем только мы не признаемся, если слушателю непонятен наш язык! И о каких только наших прегрешениях не наслушались собаки и лошади!), — так что он вернулся на родину, где мало кто надеялся увидеть его вновь, а иным его возвращение и вовсе не доставило никакой радости.
Но отнюдь не золото влекло его повторно в эти горы. Нет! Явился лорд Сэйн сюда с тем, чтобы обрести наследника: брак его оказался бездетным, и потомства он более не мог ожидать: рана в бедро, полученная на дуэли, лишила его надежд на отцовство, что сделало ненужными и замышлявшийся развод — здоровье супруги, чье имение и состояние он промотал, было непоправимо подорвано, — и последующую женитьбу на девице, способной к деторождению. Посему — хотя и не зная, жив ли ребенок, которого он походя зачал в этих краях, и был ли он мужского пола, — а также не имея понятия о судьбе Матери и ее Мужа, — лорд, твердо вознамерившись поспешить с осуществлением своего плана (невзирая на то, сколь сумасбродным посчитали бы его в свете, подозревай о замысле хоть кто-нибудь), вновь высадился на берегу Эпира и отправился в небезопасную экспедицию. Возможно, единственный проблеск чувства делал честь лорду-великану: он никоим образом не желал допустить пресечение своего рода; и кто скажет, не испытывал ли в тайном уголке души угрызений совести хотя бы за одно: поступи он в далеком прошлом иначе — и теперь законный Наследник готовился бы заступить его место.
Целые сутки длился этот рассказ — со всеми подробностями, иные из которых куда ужаснее приведенных здесь, хотя следствия поступков, обойденных теперь молчанием, могут обнаружиться в дальнейшем повествовании; Али, впрочем, осведомленнее прежнего не стал. Назавтра конь, которого лорд Сэйн безжалостно принуждал спуститься вниз по тропе, усыпанной мелкими камнями и слишком крутой, оступился и упал, повредив берцовые кости и растянув сухожилия. Когда ярость лорда Сэйна, вызванная предательством — так он это расценил, — улеглась, слуге было велено позаботиться о коне, увечье которого нашли излечимым при должном уходе, и повести его следом — однако ни в коем случае не седлать. Лорд Сэйн сел на другую лошадь, и путники двинулись дальше. Достигнув города, достаточно большого, чтобы принять такое количество приезжих, они спешились, и стоило лорду Сэйну предъявить фирман, полученный от визиря, как ему и всей его свите предложили разместиться на верхнем этаже просторного, хорошо защищенного дома. Услужливый хозяин, надеявшийся, по всей видимости, на нечто большее, нежели одобрение Аллахом его гостеприимства, — сбылись ли его надежды, Али так и не узнал, — перебрался в другой дом на заросших лесом холмах, вывезя туда своих жен в закрытых повозках. Сулиоты, разложив во дворе костры, приготовили ужин и устроили себе ночлег на земляном полу вместе с живностью — однако бодрствовали до глубокой ночи, передавая из рук в руки бурдюк с вином и нестройно распевая песни, пока не пустились в пляс, мужчина с мужчиной, выступая поначалу важно и неспешно, как в менуэте, но постепенно оживляясь и кружась проворнее, подгоняемые стуком барабанов и перепевом струн, натянутых на высушенные тыквы, — нашим любителям вальсов нечего и думать за ними угнаться! Первым среди танцоров — выше всех остальных на голову, будто Вельзевул среди подручных, — был английский лорд, в распахнутом алом мундире, размахивающий — как принято при этой галлопаде — носовым платком в правой руке.
Вечером другого дня во двор пришли двое охранников, отправленных на разведку, а с ними конюх, на попечение которого был оставлен обожаемый лордом Сэйном вороной жеребец. На этого незадачливого прислужника наткнулись, когда тот пытался сбежать — к тому же верхом на лошади, хотя бедному животному, едва хромавшему, сделалось гораздо хуже, и его увечье не поддавалось теперь излечению. Виновного подвели к владельцу коня — слуга, дрожа от понятного ужаса, кричал, вернее, душераздирающе подвывал, умоляя разобраться, снять с него вину, смилостивиться, — Сэйн молча взирал на преступника сверху вниз — затем обронил два-три слова, заставившие того разразиться громкими воплями: его связали и оттащили в конюшню для
Человеческая изобретательность в способах пытки неистощима — понадобилось, надо думать, немало терпеливых экспериментов, чтобы установить: удары тонкой палки по пяткам, даже не очень сильные, с течением времени делаются непереносимыми — самый выносливый человек не в состоянии удержаться от крика, а этот прислужник к числу стойких не относился — несомненно, ему доводилось видеть воочию то, что сейчас предстояло вытерпеть, — и его жалобные вопли стали громче и пронзительней еще до того, как был нанесен первый удар. Пока длилось избиение, лорд Сэйн бесстрастно покуривал трубку, не дрогнув, даже когда выяснилось, что от мучений кишечник несчастного непроизвольно опорожнился. И в этот час Али осознал, сколь ему ненавистна жестокость: он понял, что отныне никогда в жизни, если только тому не воспрепятствует честь, не совершит и не даст совершиться деяниям, подобным тому, которому был свидетелем, по отношению к существам, неспособным оказать сопротивление, — будь то человек или животное. Как все, живущие в людском обществе, он выучился мириться с жестокостью, когда не в силах был ее предотвратить, — по большей части так оно и случалось, ибо во все времена мир полнился ею через край, — он научился даже обращать жестокость в шутку, отзываться о ней с беспечностью, как принято в свете, — однако так и не смог заставить себя оставаться хладнокровным ее очевидцем и каждый раз порывался положить ей конец, если имел для того возможность: но в тот день такой возможности у него не было.
По окончании экзекуции лорд Сэйн передал трубку мальчику и покинул конюшню, где наказанный слуга все подвывал от боли и позора, — направился во двор, к некогда горделивому коню, понурившему голову, вынул из-за пояса пистолет, зарядил его, взвел курок и, без единого слова, пристрелил злополучное животное.
Дальнейший путь из горного края лежал к морю — через местность, почти лишенную дорог, хотя отряд и миновал группу рабочих, занятых починкой одной из немногих троп: это были женщины, поскольку в той стране, в отличие от турецких владений, женщин не отстраняют от участия в мирских делах — напротив, они выполняют всякую мужскую работу — и даже более того, — с ними обращаются как со скотом, крайне пренебрежительно. Одна из этих женщин, дробивших камень, — самая юная и миловидная — подняла на странных проезжих голубые глаза, и Али, словно пораженному в сердце ударом кинжала, на миг почудилось, будто Иман каким-то чудом оказалась здесь; иллюзия тут же рассеялась, но Али ощутил — впервые со всей остротой переживая ужасную непривычность и неизбежность происходящего, — что он оставил дом навеки и все, что знакомо и любимо, ему уже никогда не суждено увидеть вновь.
Но затем глазам предстало море: голубой простор, усеянный алмазными искрами, вначале блеснул между пиками, а потом развернулся во всю необъятную ширь: на первых порах Али никак не мог поверить, что он целиком состоит из воды, в чем — со смехом — уверяли его более искушенные в странствиях спутники; и Али, охваченный ужасом и восторгом, поскакал вниз навстречу слабому прибою, однако, натянув поводья, удержал коня перед наползавшей на песчаный берег пенистой волной, в точности как девушка, опасаясь запачкаться, подбирает юбки. Лорд Сэйн, подъехав ближе, повелительными жестами приказал сыну войти в воду, на что Али не решался — возможно, не веря, что его родитель и в самом деле этого хочет. «Вперед, сударь! — вскричал лорд Сэйн на своем наречии — и уж смысл этой фразы был для Али ясен. — Вперед, говорю!» — «Мальчик не умеет плавать, милорд», — откликнулся по-новогречески предводитель отряда, на что лорд Сэйн ответил: «Конечно, не умеет! Зато умеет его лошадь!» С этими словами он ударил лошадь Али кнутовищем по холке и, когда она шарахнулась, ударил еще раз. Али — стараясь уберечь коня — обернулся и вперил в мучителя яростный взгляд — но лорд Сэйн, разом взбешенный и обрадованный отпором, опять указал на море. Растерянный юноша помедлил, словно колеблясь перед выбором — противостать отцу или Пучине; затем резко натянул поводья, развернул коня, хлопнул его пятками по бокам — и конь, пустившись по берегу вскачь, с готовностью ринулся в волны! У Али перехватило дыхание от холода — хотя англичанам это море представлялось столь же теплым, что и чашка чая на светском рауте, — и от того, что влага, мгновенно пропитавшая его одежду, словно бы намеревалась завладеть им и стащить в глубину, — однако он в беспричинном неистовстве понукал лошадь, не заботясь, утонет ли он или выберется на другой берег — если есть такой! Конь поплыл уверенно и безбоязненно, пока все четыре его ноги не оторвались от дна (да, он умел плавать, как и все млекопитающие, от кошек до слонов, — но только если они сами на это решаются или же испытывают надобность). В лицо Али полетели брызги, он почувствовал вкус соли — невероятно! — и чуть не соскользнул с мокрого хребта, однако удержался — и странный восторг охватил его! Когда большая волна, девятая по счету (известно — во всяком случае, поверье широко распространено, — что каждый девятый вал превосходит величиной предыдущие), едва не накрыла бесстрашного коня с головой, Али, с трудом удерживаясь в седле, повернул его обратно к берегу. Выбравшись на берег — подобно Тесееву быку, — он с удивлением обнаружил, что стоит ярдах в пятидесяти от того места, где вступил в воду: читателю понятно, вследствие чего он там оказался, но Али об этом понятия не имел. По отмели к нему скакали сулиоты: восхищенные его отвагой, они вскинули в воздух и разрядили свои ружья — принятый у них способ выражения сильных чувств. Лорд Сэйн оставался там, где был; из-за морской соли, разъедавшей глаза, Али плохо различал выражение его лица и потому не мог узнать, что на нем читалось — довольство, презрение или же предвестие новых суровых требований.
Далее путешественники спустились к югу по 6epeгy до Салоры, к порту Арта в Амбракийском заливе, чтобы морем добраться до более крупного порта Патры, откуда, по сведениям лорда Сэйна, военный бриг вскоре должен был отплыть к Мальте, а затем отправиться к острову Альбион — новой и в то же время наследственной отчизне Али. Однако между Салорой и Патрами пролегало морское пространство, которое предстояло пересечь, и лорд Сэйн провел день в уютном садике при гостинице в Салоре, где капитаны имели обыкновение подкреплять свои силы и обмениваться новостями; там лорд угостил сына пловом, приправленным соком из лимона, который он сорвал с дерева, нависшего над столом, и парой зажаренных на рашпере восьминогих морских гадов — осьминогов: их он не позволил сыну отослать прочь. Успешно — как тогда казалось — завершив переговоры, лорд Сэйн на следующий день взошел с сыном и командиром своих солдат на борт небольшого греческого сайка, чья команда насчитывала сорок человек, арсенал же составляли четыре пушки. При благоприятной погоде и легком ветерке судно к полудню покинуло гавань.
Греческие корабли держатся в непосредственной близости от хорошо знакомых берегов, и греческие моряки, при всем своем умении, испытывают беспокойство, если не видят суши, — возможно, это же чувство посещало и тех, кто вел многовеслые корабли к Илиону, — и потому наши путники смогли проплыть невдалеке от развалин Никополя, а позже созерцать белесую Луну в голубом небе над бухтой у Акциума — там, где был завоеван и утрачен Древний Мир, — там, где Клеопатра, вопреки своей
В Патрах, куда судно прибыло, едва не опоздав, путников подняли на борт британского военного брига едва ли не в ту же минуту, как он отчаливал от пристани в открытое море и далее — мимо Миссологи, через врата, образованные двумя высокими Мысами, Араксом и Скрофией, — унося с собой благородного лорда и его трофей — Сына; подобно тому, как лорд Элджин увозил с собой мраморные детища этой прекрасной, несчастливой страны. Привет тебе, Эллада, привет без меры и счета! Все, что было у тебя похищено — твоя Свобода, плоды твоего Гения — непременно будет тебе возвращено, когда созреет Пора — и гораздо скорее, нежели мыслит твой Угнетатель!
На борту брига, направлявшегося теперь в открытое море, находился еще один пассажир-англичанин — ученый лингвист, обладавший кроткой пытливостью, присущей лучшим представителям этой породы. Это был невысокий и округлый человечек — с круглой головой, круглым брюшком и круглыми глазами за стеклами круглых очков; лорд Сэйн договорился с этим джентльменом, чтобы тот во время плавания наставлял Али в Английской Речи. «Уроки должны продолжаться и на дне морском, случись нам туда попасть», — добавил развеселившийся лорд. Али оказался способным учеником, с природным даром к языкам, который, не переселись юноша в другие края, несомненно, пропал бы втуне; скоро Али начал кое-что понимать из речей отца, обращенных к нему за бокалом портвейна, а также из его жестокого подтрунивания над округлым лингвистом — к примеру: «Сэр, ваша комплекция так напоминает пузырь, что, держу пари, свались вы по несчастью за борт, прекрасно удержались бы на поверхности — не испытать ли нам эту теорию на практике — что на это скажете, сэр? Не желали бы споспешествовать прогрессу Науки подобным экспериментом? Мы письмом сообщим Королевскому обществу,
Так оно и шло, пока голубая пучина не приобрела наконец зеленый цвет и перед удивленными глазами Али не возникли призрачные утесы Дувра. Юноша достиг края света — куда более далекого, чем представлялось воображению! — и, мнилось ему, целый год волшебным образом миновал за время путешествия: ведь здесь наступила уже настоящая Зима, о чем свидетельствовали и тучи, катившиеся по небу так низко, что, казалось, можно до них дотронуться, и эта сырая прохлада, и этот туман; ничуть не бывало! — воскликнул его Наставник: Лето в самом разгаре — так пусть Али подождет и увидит, что принесет с собою Зима! Молодому человеку поневоле пришлось пересесть в шлюпку — выбора не было! — которая и доставила его в Плимут, где прибытия хозяев ожидал камердинер и мажордом лорда Сэйна.
Этот человек оказался, как подумалось Али, самым что ни на есть надлежащим проводником по стране, куда он прибыл, — иссохшим как Труп, белым как Кость и безмолвным как Могила. В невзрачной гостинице, куда он их привел, — албанский костюм Али привлек внимание всех уличных зевак — камердинер (далее именуемый фактотумом) разложил на кровати одежду, предназначенную для юного Сэйна, а именно: сапоги, чулки, штаны, льняную сорочку, жилет из буйволовой кожи и бутылочно-зеленый сюртук, — чтобы облачиться во все это должным образом, Али, испытывая мучительный стыд, вынужден был просить содействия у костлявого спутника. Полностью привести себя в порядок времени, впрочем, не было, даже если бы Али владел всеми тонкостями этой процедуры, — как не было времени и подкрепить силы закуской или отдыхом: ибо нанятый экипаж уже стоял у ворог, и лорд Сэйн в неистовой спешке распорядился погрузить в него багаж и велел своим Спутникам поместиться внутри. Причина для скорейшего отъезда была, вероятно, связана с договоренностью между ним и Капитаном Брига, который добрался до той же Гостиницы, как раз когда экипаж лорда Сэйна вырвался из города на серые английские просторы. Несчастный Али, туго стиснутый панцирем из шерсти и кожи, был в довершение зажат между отцом и труповидным фактотумом — оба, к его изумлению, немедля погрузились в сон, несмотря на то, что карета колыхалась из стороны в сторону, — и, пока экипаж мчался на север, юноше ничего не оставалось, как только размышлять о своем положении.
«Я стал тенью себя самого, — думал он. — Нет у меня страны, кроме этой, облачной и туманной; нет одежды, кроме чуждого мне платья отцовских соплеменников. Единственное существо на земле, меня любящее, — та, кто истинно знает меня и мое сердце, отделена безбрежным океаном; у меня отнят язык — а с ним и то, что он один мог выразить, — и новый забивает мне рот, точно прахом. Не доподлинно ли я мертвец — и не в стране ли я мертвецов?»
Однако же, пока мы исследовали происхождение нашего героя и его предысторию, сам он (едва только покинувший детский возраст) продолжал сидеть в старинной шотландской башне перед чудовищной загадкой — убийством его отца; продолжал сидеть, поскольку ноги отказывались ему повиноваться! Что за беседу, оставаясь недвижим, ведет он со вздернутым телом, устремившим на него безжизненный и бессмысленный взор, сказать невозможно: есть такие мгновения в жизни, которые слова могут лишь оболгать, будучи всего лишь словами, плодом осознанной мысли — а мыслить Али был тогда совершенно неспособен.
Немного опомнившись, он встает, берется за подвешенный на поясе острый ятаган (подарок, как сказано, его покровителя — паши) и перерезает веревки, которые опутывали тело его отца подобно тому, как паутина обвивает беспомощную жертву. Али крепко сжимает ужасный груз в сыновнем объятии — или его подобии, — чтобы громадный труп не рухнул на пол; и со всей возможной осторожностью опускает его на каменный пол — пытается освободить мертвеца от пут, не понимая, зачем это делает, но зная, что должен хоть как-то действовать, — и тут слышит и видит, как по тропе поднимаются к нему люди.
Впереди — Дозор: два Стражника (только двух в состоянии представить Старинный Королевский Город, в пределах которого находятся дом и башня) и арендаторы лэрда с факелами, которыми они освещают дорогу. Али не приходит в голову задуматься, почему они собрались вместе — и откуда узнали о случае, требующем их вмешательства, — он ничего не понимает — и долгое время неспособен узнать своих соседей, не в силах даже поверить, что перед ним существа из плоти и крови.
Первым на крохотной малорослой лошади, сивой от старости, ехал стражник постарше и важнее с виду, в такой же сивой треуголке; пешком он передвигался бы живее, но полагал, что это умалит его достоинство. При нем были кинжал и палаш; его пеший сотоварищ нес мушкет и веревки. У входа в башню все остановились, долговязый стражник спешился — взял у Горожанина факел — и просунул его в дверь, чтобы осветить Али, склонившегося над телом отца.
«Как вы здесь оказались?» — спрашивает Али: только сейчас до него начинает доходить поразительная своевременность появления в этом мрачном углу Дозора, явно готового встретить беду.
«Мы получили известие, сэр», — веско заявляет старший.
«Известие! Вот как, и что же в нем?»
«Такое известие, сэр, что оно привело нас сюда. Но слишком поздно, слишком поздно».
«Что ж, — отвечает Али. — Тогда поспешите. Не стойте как чурбаны. Мы должны отыскать того — или тех, — кто совершил это деяние». Но стражники стоят, широко раскрыв глаза и даже не шевельнувшись — точно они и вправду колоды, да еще стоеросовые, — и он понимает, что преследовать никого не собираются и не станут никого искать где-то на стороне.
«Я ничего об этом не знаю», — говорит Али, однако стражник будто не слышит: глаза его устремлены на место преступления. «Сэр, — произносит он, — вы должны сдать оружие. Требую этого именем Закона». И только теперь Али замечает, что в руке у него меч — подарок паши. Им овладевает безумный порыв: дать отпор, изрубить эти бессмысленные лица. Но что-то его удерживает — хотя и не скажешь, что он передумал, ибо он не думает ни о чем, словно сон все еще не покинул его, — и Али протягивает меч стражнику, который со значительным видом принимает его. «Следуйте за нами, юный господин, — говорит он. — И не вздумайте сопротивляться, иначе худо вам!»
Несправедливость! Есть ли что ужаснее — знать о собственной невиновности и все же быть обвиненным — нет, видеть свою вину доказанной столь неопровержимо, что вы чуть ли не готовы поверить в нее сами, несмотря на чистую совесть? И насколько сильнее ваш ужас, если именно это преступление вы тысячу раз совершали во сне — и даже наяву, где-то в темных закоулках сердца?
Али позволил взять себя под стражу — не оказав сопротивления. Голову он держал высоко, но лицо его покрывала смертельная бледность. Стражник в треуголке не без усилия взобрался на свою клячу; его сотоварищ распорядился, чтобы шесть или восемь человек забрали труп — что они с великой неохотой и исполнили, привязав его к шесту наподобие подстреленной косули и взвалив шест на плечи; и так мрачный кортеж двинулся от приюта смерти: опутанный веревками лэрд и его связанный сын в сопровождении стражи, при свете факелов начали спуск. В конце тропы, ведшей от башни, толпа разделилась: одни направились к дому хозяина, чтобы возложить бренные останки в его Обиталище для должного осмотра и, возможно, оплакивания — по крайней мере, собаками; остальным предстояло препроводить сына в город, расположенный возле пристани, где — как ему было сообщено — его закуют в кандалы. Луна спустилась к черному морю, когда процессия достигла города и выяснилось, что кто-то уже поторопился разбудить Мирового Судью: тот уже стоял в дверях Острога — так в здешних краях называют караульное помещение, которое служит и зданием суда.
По приказанию судьи двери отворились, и Али ввели внутрь; светильники не рассеивали древний мрак, и судья, привычно сняв с удобного крючка потрепанную мантию, надел ее, поднялся на Скамью, с суровым видом, выражавшим сознание великой ответственности, оглядел собрание и потребовал, чтобы главный стражник дал показания; тот с подобающей краткостью поведал, как получил известие о том, что на холме затевается неладное; как собрал силы, вполне, на его взгляд, достаточные; как блюстители порядка поднялись по тропе — и проч., и проч. — и лэрд был простерт на полу, а молодой лэрд стоял над ним, вооруженный. Глаза всех присутствующих обратились на Али.
«Вы получили известие?» — вопросил судья.
«Да, если угодно вашей чести. О том, что чудовищнейшее злодеяние творится сию минуту в месте, именуемом Старой Сторожевой Башней на лесистом склоне холма».
«И это известие, по вашему мнению, было достоверным?»
Поделиться книгой: