Роман лорда Байрона

«Наверное, ты права, — сухо отозвался Али. — Тебе не следует оставаться под одним кровом с подобными мне».

«Что! С чего это ты так заговорил? Я ни словом тебя не задела!»

«Слова тебе и не нужны. — Перед глазами Али потухал камин: внезапно в голове у Али мелькнула дикая мысль, что заодно с углями угаснет и его жизнь. — Почему никто не следит за огнем? Все слуги разбежались? — Али схватил кочергу и подступил к жене. — Да, слова тебе не нужны — твои чувства очевидны — и все же я могу потребовать, чтобы ты сказала — иначе…»

«Ты меня убьешь? — Катарина поднесла руки к горлу. — Не поверю, что ты способен причинить мне вред».

Али уловил в глазах Катарины тревогу, его поразившую, но удивление сменилось безрассудной яростью — которая, не подчиняясь разуму, возрастала вместе с тревогою Катарины. «Как? С чего ты это взяла? Разве не на каждом углу твердят, будто я убил своего Отца? Разве не я — потомок злодеев и безумцев? Не я ли в лунатическом припадке тебя обесчестил? Что мне помешает тебя убить?»

«Не говори так страшно — тебя услышат — умоляю!»

«Услышат? Пускай! Все давно об этом знают — все давно говорят — хорошо, я умолкаю! Следуй за своей матушкой — отправляйся куда хочешь. Прости меня. Я был не в себе — не обращай внимания».

«Не могу».

«Я уже спокоен. Ты права — тебе лучше всего побыть за городом».

«Да».

«Позаботься как следует о нашем ребенке. Пришли мне о ней весточку. И о себе».

«Непременно».

«Вот и хорошо — вот и хорошо!»

Итак, утром состоялся отъезд — кареты и крытой повозки: крохотную дочурку Али снабдили в дорогу на удивление богато, будто Особу королевской крови, всевозможными пожитками, о существовании которых Али ранее и не подозревал; он взял протянутую через окошечко кареты руку Катарины, поцеловал ее — какой же холодной она была! — и, отступив на шаг, подал кучеру знак трогаться. Супруга Али, откинувшись на сиденье, закуталась в меха — и больше Али ее не видел — увидеть ее при жизни ему уже не было суждено!

Ибо «тут буря началась в его душе»: остается ли он дома или покидает его — предается одиноким раздумьям или проводит время в Обществе — куда бы Али ни направился, всюду между ним и Отрадами, между ним и Забытьём падает Тень — тень всего, о чем он не смел задумываться — о собственном смятении, о таящихся на свете чудовищных возможностях, которым он не желал верить. Казалось, будто зверь, обладавший сверхъестественным коварством, побуждал его к преследованию, везде оставляя свой след и порой даже мелькая на миг перед глазами, прежде чем скрыться: Али видел (или же ему только чудилось) этот неотвязный Призрак — преследовал своего неустанного Преследователя — на каждой улице, в каждом доме, во всякой Толпе и в любом закоулке. Тщетно пытались Питер Пайпер и прочие друзья Али развеять его страхи — указывая на беспочвенность подозрений, его одолевавших; внушая, что из нескольких пустячных непонятных обстоятельств, соположенных с рядом совершенно невинных совпадений, нельзя выстраивать, как это делал Али, некий враждебный Заговор или усматривать руку Немезиды: все это, как они втолковывали, не более осязаемо, чем отражение в зеркале. Но именно этого Али более всего и страшится: не того, что против него замышляются козни, а того, что он сошел с ума! В низших кругах общества, с которыми соприкасается Али, он слышит — не только из вторых, но и из третьих уст, россказни о своих поступках, о совершенных им низостях, давние — уже забытые — предания об Отце, Истории о самом себе — малоправдоподобные и по большей части насквозь лживые. Кто их распространяет? Произрастают ли подобные небылицы буйно и невозбранно из дурной почвы без всякого присмотра, точно поганки, или же кто-то о них печется и порождает слухи, не имеющие под собой никакой Основы? Но кто? Али не в силах найти ни единого источника и опасается, что такого и нет: все, что он слышит и о чем слышит, исходит из его собственного помраченного рассудка! — «Якобы Али втерся в доверие к покойному лорду, когда тот находился в Албании — вступил с ним в отношения, о каких не принято говорить, — побудил его себя усыновить — с единственной целью — достичь нынешнего Преуспеяния!» — «Якобы Ребенок, родившийся у Супруги, на самом деле не его — и к тому же зачат до Брака, в противность всем установлениям приличного Общества, где законные дети должным порядком зачинаются после свадьбы, но никак не раньше!» — «Якобы он силой побуждал супругу к Гнусностям, усвоенным им на Востоке и в нашей стране неизвестным — губительным для ее Здоровья и пагубным для Души, — когда же она воспротивилась, он посягнул на самую жизнь ее; Ребенок же — плод их союза — родился якобы чудовищем или уродом — а он пытался избавиться от него с помощью подушки еще до того, как тот успел сделать первый вдох!» Наконец Али останавливается на одном-единственном, кто, по его мнению, повинен в распространении клеветы — и выбор этот не лишен резона: названный субъект и вправду любитель пересказывать сплетни, хотя и не им выдуманные, — это безнадежный пропойца и сын пропойцы, однако джентльмен, столь несдержанный на язык в компании, что однажды Али припирает его к стенке и тот не находит возможным отпереться, — тогда Али награждает клеветника пощечиной и вызывает на дуэль, схватив за грудки и выкрикивая оскорбления с такой необузданной яростью, что обрызгивает слюной.

Молодой джентльмен — назовем его Брум, Блэк или Уайт, мне решительно все равно — вскоре присылает пару Секундантов, не более разумных, чем он сам, которые убеждены, что их приятеля грубо оскорбили — опорочили — обесчестили — запятнали, и, хотя Достопочтенный, действуя на стороне Али, подсказывает им выход из положения, дабы не усугубить его серьезность и избежать худшего, ничего не помогает: Брум-Блэк, эсквайр, и его рьяные защитники настаивают на своем, Али в пустом доме погружен в размышления, с уговорами к нему не подступиться, и назначенный День приближается неумолимо. Ах! невдомек обыкновенному читателю, как опечален бывает автор, когда (веления Судьбы непреложны, коль скоро сам он их и предрешил) приходится толкать Героя на провинность или же на очевидное безрассудство; как хотелось бы ему предостеречь Героя, разубедить, воззвать к Разуму или ангелу-хранителю — и это при том, что переливами своего пера он неуклонно увлекает беднягу вперед и вперед!

Знобкий ноябрь низошел на мир — острая горечь угольной гари стоит во влажном воздухе — на улицах дымится свежий навоз — Али, сам не понимая зачем, стоит у себя на крыльце, поеживаясь и плохо отдавая себе отчет в происходящем, — появляется почтальон в алой куртке (он со своим Колокольчиком показывается регулярней, чем английское солнце) и вручает ему письмо от Супруги. Али платит пенни и начинает читать: выясняется, что Катарина не собирается возвращаться в их дом, а намерена расстаться с Али и жить отдельно. «Умоляю тебя не обращаться ко мне прямо за разъяснениями — не ручаюсь за себя, если начну читать твои письма, и надеюсь, что ты простишь меня, уяснив (если это возможно), сколь мало у меня сил тебе противиться, — пиши только моему Отцу по этому адресу и веди переговоры с гг. "Бланд, Адвокаты", которые действуют от моего имени. — Тебе понятны мои резоны, и я не стану о них распространяться… Я долгое время верила, что ты, вероятно, болен и что умственное расстройство (каким ты мне его описал) способно толкать тебя на непреднамеренные жестокости и в лихорадочном состоянии побуждать тебя к поступкам, какие в здравом рассудке ты никогда бы себе не позволил, — но будь ты и вправду нездоров, мой долг, которому я несомненно последовала бы, велел бы мне оставаться с тобой. Однако до меня дошли кое-какие сведения — из источника, о котором ты, полагаю, можешь догадаться, — заставляющие меня скорее поверить тому, что ты несешь ответственность за свои поступки, а они таковы, что я не могу долее оставаться с тобой под одним кровом, делить с тобой ложе» и проч., и проч. — все это Али, стоя у дома, куда его супруга не желает возвращаться, читает и перечитывает с полнейшим спокойствием, словно держит в руках Газету со статьей о людях, ему совершенно неизвестных. Наконец он доходит до приписки — сделанной будто другою рукой — или на другой день — или в другом настроении: «Али — несчастливая звезда сопутствовала нашей встрече — я чувствую, судьба вынесла мне приговор, который я не в состоянии повторить! Помни — где грех, там может быть и Прощение — если есть Раскаяние. Об этом будет моя всегдашняя молитва за тебя. — Девочка здорова, о чем я спешу тебе сообщить, так как думаю, что ты привязан к ней больше, чем я, и привязан больше, чем ко мне. — КАТАРИНА».

Карета, как раз в эту минуту остановившаяся перед домом, являет глазам Али Достопочтенного мистера Питера Пайпера (в перчатках, закутанного в меховой воротник) — вновь, как и прежде, в полной готовности. Не говоря ни слова, Али увлекает его в дом — из которого к этому времени посуда, ценности, книги и большая часть движимого имущества вынесены на продажу; там Али, сев на последний стул перед последним столом, берет лист бумаги и в немногих необходимых словах составляет Завещание, отменяя прошлые: всю свою собственность, того или иного рода, он оставляет Катарине, леди Сэйн, и ее Дочери, — Али посыпает бумагу песком и вручает Достопочтенному с тем, чтобы тот ее засвидетельствовал. «Со всем покончено, — говорит Али. — У меня предчувствие, что в этот дом я никогда больше не вернусь. Сохрани это завещание и позаботься передать его мистеру Бланду из Темпля».

«Исполню все, о чем ты просишь», — с жаром отвечает преданный друг и умолкает, воздержавшись от нелепых подбадриваний и пустых надежд.

«Тогда выпьем по стаканчику — и в путь!»

Итак, мы должны повторить наш путь к темным окраинам, где тянутся унылые заборы, а окна лавочек закрыты ставнями: там можно назначить встречу вдали от недреманного ока Закона и положиться на приговор Судьбы. На этот раз, однако, все произошло в соответствии с обычным порядком, помимо всяких тайн. Было довольно светло — насколько светло может быть в дымном воздухе Лондона, этом полупогасшем Вулкане, — секунданты посовещались на поле боя, произвели необходимые замеры, отшвырнули прочь лежавший на пути Камушек, подкинули вверх Соломинку — определить, откуда дует ветер; обследовали ящик с Пистолетами, вновь предоставленный Достопочтенным, причем юный джентльмен не то по равнодушию, не то из напускной смелости не озаботился выбрать себе оружие — что, собственно, было его правом. Али, в свою очередь, также испытывал безразличие, и это страшило его больше, чем пуля в сердце: казалось, будто он отдает предпочтение пустоте — Пустоте, которая вырывалась наружу из запертого уголка, всегда таившегося внутри его существа, и обволакивала его подобно облаку, — и если это было так, тогда он вполне мог под влиянием минуты без малейшей жалости расстаться с Жизнью — хотя на самом деле жаждал ее сохранить — философская дилемма, стоящая только перед раздвоенной душой! Погруженный в раздумья, Али подошел к центру площадки, где Достопочтенному было назначено подбросить Монету, дабы определить, кто из дуэлянтов должен стрелять первым. Али ясно видел, как щеки стоявшего перед ним юнца заливает бледность — как дрожат у него губы; подумалось, что вот это — чей-то сын, о котором печется мать, на которого возлагает надежды Отец, — но ему было решительно все равно. Заметив безучастность Али — столь им родственную! — Боги оказали ему покровительство, и монетка упала на землю изображением Короля вверх.

«Выбор — стрелять первым или нет — предоставляется лорду Сэйну», — проговорил мистер Пайпер: голос его — из страха за невредимость друга, о которой Али так мало заботился — дрожал и прерывался наподобие дудочки в руках неумелого музыканта, давшего ему фамилию[40]. Вопрос, действительно, относился к разряду щепетильных: что достойней — и, напротив, что выгодней — произвести первый выстрел или ждать ответного; однако все эти тонкости не должны нас беспокоить, как не тревожили они Али, который тотчас же согласился быть вторым на очереди, поскольку это сулило скорее покончить с делом — и с ним самим: молодой соперник слыл метким, если не бывал в подпитии, Стрелком. Но сейчас, заняв место на предписанном расстоянии, Али увидел, как его противник, утратив прежнюю браваду, затрясся и обратился к секундантам за поддержкой — которую они оказали ему в буквальном смысле — подхватили, обернули к Али и помогли поднять руку с пистолетом. О, как мало знают о сладости бытия те, кому не довелось стоять во имя Чести на дуэльной площадке — видеть, как Жизнь растворяется облачком дыхания в холодном рассветном воздухе, — чувствовать, как она трепещет в грудной клетке, которую вот-вот пронзит пуля или острие шпаги: мне не довелось пережить ничего подобного, но я не сомневаюсь, что это — самое надежное лекарство от ennui, и действует оно вернее Молитвы о спасении души при расставании с телом.

Пуля, выпущенная молодым соперником, пробила плащ Али и, оцарапав плечо, большего вреда не причинила. Медик, приглашенный Достопочтенным, вызвался безотлагательно обследовать рану, однако Али от осмотра отказался; он шагнул навстречу противнику и — как в пьесе с заранее известной развязкой, предопределенной всеми событиями, — поднял пистолет — хладнокровно выстрелил, целясь немного в сторону, слева от находившейся перед ним тщедушной фигуры, с намерением ее пощадить, — однако именно в это самое мгновение храбрость юноше изменила, и он метнулся вправо, желая уклониться от ожидаемого удара, — и пуля поразила его прямо в грудь!

Все присутствующие поспешили на помощь сраженному дуэлянту, Али же на миг застыл в неподвижности — бесстрастный и бесчувственный, будто обратился в камень. Лишь когда Доктор, распрямившись, развел руками — давая тем самым знать, что все его усилия излишни, — Али приблизился и устремил взгляд на юношу и на удрученных приятелей, приподнимавших его голову. «Я убит! — прошептал юноша, увидев Али. — Вы получили удовлетворение!» Али в ответ не произнес ни слова — продолжая смотреть, как белая сорочка юноши окрашивается алым, а лицо его сереет и застывает в безмолвии, — и думал об одном: Я свершил то, чего нельзя исправить (эта мысль могла бы посетить его и раньше, но не посетила). Тут Достопочтенный увлек его за собой, убеждая поскорее покинуть место поединка — до прибытия Властей со всеми вытекающими из этого бессчетными осложнениями.

«Опасаться нечего, — твердил Достопочтенный. — Тебе не понадобится долго задерживаться за границей — я все устрою — и очень скоро вся эта История забудется сама собой — Расследования не будет — сочтут, что ты действовал как положено, и будешь оправдан — даю тебе слово — и тогда ты сможешь вернуться».

«Нет!» — отрезал Али. Теперь он ясно — иногда мы на это бываем способны — видел, куда указывает ему Судьба: так бедным пленникам, запертым в платоновской пещере, удается вдруг вырваться из мира Теней на Солнце, которое безжалостно режет беспомощные глаза, однако — светом Истины. «Я уеду — и не вернусь. Я слишком долго прожил в этой стране, куда совсем не думал попасть. Я получил удовлетворение — да, получил сполна — сыт по горло — до тошноты. — Он стиснул руку друга — и тот, встретившись с пронзительным взглядом Али, в котором сквозила твердая решимость, не нашел в себе сил долее протестовать. — Будь моим доверенным лицом. Не подвергай себя опасности и не входи в расходы — мне нестерпимо об этом думать — но стань моими глазами, моими ушами — моим экономом — моей почтовой службой».

«Куда же ты отправишься?»

«Не знаю. Знаю только одно — что не вернусь».

«Тогда вперед! — с величайшей твердостью провозгласил Питер Пайпер. — Сначала в Плимут, там за рейс уже заплачено — вот моя рука — но я должен сначала составить Список всего того, что я смогу для тебя сделать — нет-нет, пока ни слова — в седло, сэр, в седло! Я буду бок о бок с тобой, где бы ты ни очутился — хотя бы мысленно! Ни слова больше — бежим!»

И вот на рассвете следующего дня Али вновь оказался на палубе корабля, ожидая, когда с началом прилива наполнятся паруса. Море нетерпеливо колыхалось, и «ветер попутный во Францию дул». Али помахал шляпой одинокой фигуре Достопочтенного на пристани: тот ответил потряхиванием белого носового платка, другой рукой придерживая головной убор. Али в эту минуту вспомнилась сказка, которую он некогда слышал в далекой Албании, в просторном зале паши, где собрались воины в разноцветных тюрбанах и расшитых кафтанах. Давным-давно, гласила сказка, во владениях некоего паши творил недоброе некий злой волшебник, чиня препятствия замыслам своего господина. В конце концов, хитростью и силой, паша пленил этого волшебника и заключил у себя во дворце под стражу. Однажды вечером в зале заседаний дивана, после того как был съеден плов и выпит шербет, окруженный знатными гостями паша вздумал вызвать пленника, чтобы тот сотворил какие-нибудь чудеса для развлечения Гостей. Волшебника доставили в зал: он проделал немало фокусов, всех поразивших и озадачивших, а потом попросил принести большую лохань с водой. Туда он бросил щепотку соли и предложил желающим всмотреться. Видят они, как перекатываются там океанские Волны? Они увидели. Вглядитесь пристальней, продолжал волшебник: видите там причал — и разве это не мальтийская гавань? Изумленные зрители убедились, что гавань мальтийская. А виден в этой гавани корабль, как раз распускающий паруса? Да — дивный корабль — с черным флагом — с широкой палубой. Тут волшебник поднялся с места и, подобрав полы халата, ступил ногой в лохань с водой — и на глазах собравшихся исчез: исчез с тем, чтобы тут же появиться вновь (все присутствующие были тому свидетелями) — он пронесся по воздуху и упал на корабельную палубу. Насмешливо поклонившись наблюдателям, волшебник встал у штурвала: корабль, с изяществом иноходца, развернулся в подветренную сторону — и скрылся из виду! «И куда же он устремился?» — захотели узнать у рассказчика Слушатели — поскольку сказка казалась им незаконченной, — но рассудительный повествователь ответствовал, что, разумеется, ему об этом ничего неизвестно — да и откуда ему знать? — однако позднее прошел слух, будто волшебник отплыл в Америку [12], где живет-поживает и по сю пору, разбогатев и по-прежнему учиняя многие безобразия.

Удивительным бывает ход мысли: едва только Али припомнилась эта история, долгое время таившаяся в закоулках сознания, как он совершенно отчетливо понял, куда ему предстоит направиться и с какой целью.

Примечания к одиннадцатой главе

1. сумрачное и запустелое: Мои родители заключили брак в Сихэме (графство Дарэм), который действительно расположен на скале с видом на Северное море. Я люблю это место, и там я провела свои детские годы. Помню, прогуливаясь в саду с матерью, я спросила у нее, почему у меня нет папы, как у других девочек, — этот вопрос живо меня интересовал, — на что она сурово и почти угрожающим тоном запретила мне об этом когда-либо заговаривать. Думаю, что именно тогда в моем сознании поселился некий ужас, дотоле мне неведомый, освободиться от которого вполне я так и не смогла, — знаю, что он сосредоточился на моей матери, хотя мне не подыскать ему названия и не доискаться до истинного источника.

2. пробегает электричество: Эта забава была распространена среди наших дедушек и бабушек: большая группа людей собиралась в кружок — и все держались либо за руки, либо за металлическую цепь; разряд, производимый лейденской банкой или сходным устройством и воздействовавший на одного человека, заставлял подпрыгнуть всех остальных, к всеобщему удивлению и восторгу. Леди Байрон утверждает, что лорд Байрон испытывал особую боязнь перед электрическими разрядами — даже слабыми, возникающими при соприкосновении рук после поглаживания плотного ковра, и однажды даже отказался от членства в клубе из-за наличия там подобных ковров и необходимости рукопожатий.

3. алые Завесы: Такими, по всей видимости, были завесы над супружеским ложем лорда и леди Байрон в Холнаби. Злонамеренный Сэмюель Роджерс («Поэт-банкир»), называвший себя другом моего отца, распространял рассказ о том, как, проснувшись ночью и увидев через завесы огонь, лорд Б. вообразил, будто обретается в аду, женатый на Прозерпине.

4. кислота и щелочь… Огонь и Лед: У меня нет ни малейшего сомнения, что данный абзац представляет собой не что иное, как самое точное описание, без малейшей примеси вымысла, тогдашнего душевного состояния моего отца — описание чувств, в которых он не отдавал себе отчета и, вероятно, не в силах был передать, прежде чем минуло несколько лет. Все его умственные силы, отгонявшие горесть, отброшены прочь. Нельзя не сострадать его тогдашним переживаниям — и не сочувствовать также честности, с какой он сумел их изобразить.

5. отчаявшийся: Лорд Б. откровенно признается всякому, кто был наслышан о его отношениях с супругой, в своих провинностях — хотя обидчиком бывал столь же часто, как и обиженным, и оказывался причастен и к худшим проступкам (по крайней мере, до тех пор, пока леди Байрон вместе со своими посредниками и сторонниками не составили заговор — как это ему представлялось — с тем, чтобы отнять меня и положить конец этому брачному союзу). В «Мемуарах», должно быть, он тщательно выписал картину всех этих событий, чтобы очистить свою репутацию, но здесь дело представлено иначе — и вот странность! «Мемуары» преданы огню как пагубные для его позднейшей славы, а этому свидетельству суждено сохраниться — если и впрямь суждено!

6. ребенок, которого не мог признать своим: Выпадают дни, когда мне непонятно, зачем я продолжаю эти записи. Здесь, кажется, выступаю я — или мое подобие, порожденное моим отцом — и все-таки не им, поскольку он разделил себя, как, вероятно, и должны поступать авторы романов, на худшую и лучшую половины, противопоставив одну другой, — и я стала отпрыском худшей половины. Его прижизненное бездушие ко мне не столь жестоко, как это: полное равнодушие к тому, какую судьбу, какой урон, какое бесчестие понесут те, кто знал его или любил, после того как он упомянет их в своем повествовании. Плетка и прут, выкрикивают дети, больно бьют, а мне от хулы хоть бы хны. О нет. Он же сам сказал: слова весьма вещественны.

7. небылицы: Лорд Б. всегда заявлял, что покинул Англию, поскольку слухи о его пороках и преступлениях сделали невозможным его появление в обществе, где он постоянно наталкивался на оскорбления или вызывал неловкое замешательство — где прервались прежние связи — где о нем шептались на каждом углу — где он подвергся остракизму. Возможно, это и так, однако позднее его старые друзья говорили мне, что они знавали людей, о которых шла куда худшая молва, но те вели преспокойную жизнь, и никто их не презирал; а у лорда Б. имелось множество защитников, которые не принимали слухи на веру. Не знаю. Мы оправдываем преследованиями те поступки, которые совершили бы в любом случае.

8. Брум: Лорд Байрон был убежден, что именно мистер Генри Брум, юрисконсульт леди Байрон в период раздельного проживания супругов, выступал против примирения и распространял в обществе слухи (как правдивые, так и лживые) о причинах, побудивших лорда и леди Байрон к разрыву. В самом деле, мистер Брум слыл «Chronique scandaleuse»[41] за свою готовность переносить сплетни, однако навязчивая враждебность лорда Б., по-видимому, необоснованна. (Не кто иной, как мистер Брум позднее стал защитником королевы Шарлотты на ее судебном процессе в палате лордов — матримониальном конфликте совершенно иного рода.) Байрон говорил Томасу Муру, что если когда-либо вернется в Англию, то делом чести почтет вызвать Генри Брума к барьеру.

9. переливы: Этим словом обозначается звучание волынки — пронзительное и продолжительное. Не знаю, почему лорд Б. использует его здесь — возможно, ошибкою — впрочем, взамен чего, мне неизвестно; вероятно также, что извилистая лента строки, выведенной чернилами, напомнила ему неровную линию непрерывного звука.

10. привязан больше, чем я: Мне слышится в этом постскриптуме голос моей матери как если бы она на самом деле однажды написала отцу и он об этом так и не забыл или так и не сохранил это письмо. Плачу — и не знаю о ком

11. некий злой волшебник: Не знаю, давняя ли эта сказка, албанская ли она — или придумана самим лордом Б.

12. Америка: Помню, как, прочитав это слово, я размечталась о будущем — не своем, но мира, — когда книга эта будет открыта — изучена, — и я подумала, что стоит зашифровать и эти примечания — иначе ключ слишком легко будет отгадать. Я увидела, что в будущем обладатели этого текста читают цифры точно так же, как мы читаем буквы, а уравнения — как предложения. Книга понятна им с первого взгляда. Нелепость. Я увидела, как их пальцы перелистывают страницы и останавливаются на цифрах — так слепцы ощупывают выпуклые буквы книг, специально для них изготовленных, — и цифры становятся словами Что если я рассчитала неверно тогда все это бессмыслица слишком поздно переделывать. Но что если все зашифровано неверно однако после расшифровки все же возникнет книга, другая неизвестная никем не написанная нелепость какова вероятность что явится хотя бы одно настоящее предложение слишком трудно высчитать но какая книга какая книга

От: "Смит" ‹[e-mail]›

Кому: [e-mail]

Тема:

Ли,

Получила новые страницы. Мы все еще не удивлены? Так и продолжается готическая проза?

Понимаю теперь смысл примечаний Ады. Что значила для нее эта рукопись. Прочитала несколько страниц Джорджиане (это владелица оригиналов). Она сказала: ну и гад же он был. Я так не думаю. И не знаю, что думать.

С

* * * * *

От: [e-mail]

Кому: "Смит" ‹[e-mail]›

Тема: Готика

Что ж, начало вполне готическое — развалины аббатства при лунном свете, сомнамбулизм — общение со страшными зверями — заключение в темницу — фамильное проклятие или печать порока — бегство под покровом ночи. Чудовищный родитель, громадного роста (его колоссальная тень на стене прямо заимствована из прославленного готического романа — не могу припомнить, какого именно). Отцеубийство — или мнимое отцеубийство; таинственный преследователь, двойник героя. Томас Медвин, сплетник и отчасти фигляр (поэт несколько раз принимал его в Пизе, и потому он всю жизнь считал себя специалистом по Байрону), сообщает, что Байрон рассказывал ему о повести, им задуманной или даже написанной: героя преследует некий загадочный недруг, который путает его планы, явно знает всю его подноготную, соблазняет его возлюбленную — и так далее; герой наконец его настигает, в порыве ярости убивает, затем, стянув с него плащ обнаруживает, что этот преследователь — он сам, и умирает от ужаса. Возможно, Медвин краем уха уловил замысел романа и пересказал его с пятого на десятое. В обычном готическом романе все по видимости сверхъестественные события получают вполне рациональное объяснение: все они были подстроены злодеем или превратно истолкованы либо являлись последствиями эпилептического припадка и прочее. (Пока не знаю, как обстоит дело в нашей рукописи, — примечания Ады намекают на отсутствие сверхъестественного начала.) Но затем повествование отбрасывает готический антураж и становится великосветским романом о браке и любовных связях. Такое сочетание выглядит причудливо, но мы присутствуем при зарождении жанра популярного романа — все эти элементы были для жанра новшеством, и Байрон поочередно испытывает их, наряду с другими, насколько мне известно, прежде небывалыми: Али попадает в ситуацию, которая кажется мне уникальной.

Напиши, что ты думаешь по этому поводу.

Ли

* * * * *

От: "Смит" ‹[e-mail]›

Кому: [e-mail]

Тема: Кто

Не знаю, что думать — так странен для меня его голос — сочетание небрежности со строгой правильностью — вроде как бы «земной» и вместе с тем воспаряющий. Не знаю, кого я слушаю.

Но мне интересно, что будет дальше — это, пожалуй, и есть главное, верно? И подспудно всегда слышу свой собственный голос: что за человек со мной говорит? Кто он такой, что на самом деле думает? И я не знаю.

С

* * * * *

От: [e-mail]

Кому: "Смит" ‹[e-mail]›

Тема: RE: Кто

Что меня завораживает, так это история о лишенном семьи юноше рядом с монструозным отцом — о юноше, не знавшем матери. С Байроном-то все было наоборот — он никогда не знал отца, мать неизменно его любила и подавляла заботой, а это было ему ненавистно — между ними происходили бурные стычки. Во всех его сочинениях (насколько я помню) мало что говорится об отцах и сыновьях — и уж куда меньше о грозных отцах: всяк у Байрона подогнан под самого Байрона. Либо он подавлял в себе подобные чувства, и они вырвались на волю вот в этот один-единственный раз, либо… но предоставим делать выводы дядюшке Зигмунду. Это заставило меня поразмыслить — подобно тебе (возможно, по другим причинам), и я задался вопросом, кого, собственно, слушаю.

Интересно также, что роман строится вокруг неудачного брака, столь схожего с байроновским, — однако причины разрыва лежат в области фантазии — и вина не возлагается ни на одну из сторон — это не его вина, и не ее; виной всему — неумолимый Рок, обличье которого, как мне кажется, я угадываю. Большинству автобиографических романов свойственна иная тенденция: поводы, антипатии, обвинения всюду сохраняют верность действительности, даже если события целиком и полностью вымышлены.

Байрон верил, что Аннабелла предельно правдива и искренна — и что только недобрые женщины из ее окружения вооружили ее против него. Он всегда повторял, что понятия не имеет (хотя и признавал за собой безудержное потакание своим слабостям, приступы меланхолии, периодические вспышки бешенства), почему Аннабелла настояла на разрыве. На самом деле он более чем отчетливо представлял, какие из эпизодов прошлого — его сестра Августа, греческие мальчики, кембриджский хорист — Аннабелла не потерпела бы; однако он не подозревал — и этим объясняется принятая им поза оскорбленной невинности, — что Аннабелла обо всем хорошо знала. С нею откровенничала Каролина Лэм, а в конечном счете призналась и Августа. И та и другая утаили от Байрона, что выдали его тайны. Аннабелла же помалкивала.

Непохоже на мою историю: полиция, арест, шумиха в газетах. Твоя мать не только была в курсе, но и знала, что это известно всем и каждому. И ты тоже знала — в отличие от Ады, которая годами слышала только свою мать. Ты ведь знаешь, правда?

* * * * *

От: "Смит" ‹[e-mail]›

Кому: [e-mail]

Тема: Знаю

Знаю. То есть, знаю из того, что читала. Знаю, что законом срок судебного преследования за изнасилование несовершеннолетней ограничен пятнадцатью годами после того, как ребенку исполнится шестнадцать, и этот срок давным-давно истек. Однако на тебя выписано особое распоряжение суда за бегство от правосудия, или как это называется, и, если ты вернешься, тебя арестуют, и неизвестно, что произойдет дальше — может быть, ничего, а может, и что-то. А люди насчет таких дел настроены сейчас куда враждебней, чем даже тогда. Взять все эти истории с мальчиками и священниками. Хотят отменить закон об ограничениях, а также придать такой отмене обратную силу, но это может быть нарушением конституции. Как видишь, я хорошо осведомлена. Читаю новости и представляю, что ты читаешь то же самое и думаешь: какого черта! Потом открываешь сайт Экспедии и заказываешь авиабилет домой. Знаю, что у тебя тоже двойное гражданство, так что паспорт есть. Знаю. Немного размышляла над этим. Годами, как говорится.

Но вот вопросы, на которые ты должен ответить:

1. Когда, по-твоему, он написал эту книгу

2. Почему ты так считаешь

3. Когда он бросил писать (не знаю, каким образом искать указания в письменных источниках, если хотя бы немного не ограничить временные рамки)

С

* * * * *

От: [e-mail]

Кому: "Смит" ‹[e-mail]›

Тема: RE: Знаю

Хочу ответить на твои новые вопросы, но гораздо больше хочется поведать тебе историю моего неприсутствия в твоей жизни. Когда-то давно я писал тебе письма, но они возвращались ко мне нераспечатанными (кстати, обычно так поступала леди Байрон, желая озадачить тех, кого не могла себе подчинить): писал тебе — десятилетней и тебе — шестнадцатилетней (это письмо должно было дойти вместе с фигуркой яванского дьявола, но, по-видимому, тебе ее не передали). Не на один год я просто-напросто выкинул все это из памяти — и тебя тоже: то есть нечасто о тебе вспоминал на протяжении довольно долгого времени, иначе потребовались бы какие-то поступки, какие-то слова — едва ты появлялась в моем сознании, как я поскорее отворял дверцу, чтобы оттуда тебя выпустить. Я здорово в этом наловчился. К тому же у меня была работа, и она мне нравилась. В моей отрасли у многих есть дети от ранних браков, которых они в глаза не видели: разве что помянут их за выпивкой в конце рабочего дня — как и я сам, — и оттого мне казалось, что в моей истории нет ничего особенного, их эгоизм словно оправдывал мой — или, по крайней мере, обращал его в норму. Те люди были — а иные и остаются — сущими чудовищами себялюбия, подлинными хищниками, акулами и китами эгоизма, по сравнению с которыми я — мелкая рыбешка.

Главное, что удерживало меня вдали от тебя, — это, как ты говоришь, власть закона: раз уж я удрал, то увидеться с тобой не было никакого способа, разве что твоя мать решилась бы бежать вместе со мной, прихватив тебя; однако она, по сути, и была второй силой, которая нас разделяла. Она так негодовала по поводу мной содеянного — или из-за того, в чем я обвинялся, а еще больше из-за моего нежелания остаться и держать ответ, — что ей вовсе не хотелось быть со мной рядом. Предстань я перед судом, процесс совсем не походил бы на те, какие показывают по телевидению, где мерзавец, прикончивший секретаршу, с которой амурничал, является в зал или предстает перед микрофонами на пару с супругой (темное платье, черные очки) и прихватывает малышей для «поддержки». Такого рода поддержки я не искал и не ожидал. Даже если бы мне ее предложили, мне было бы стыдно ею воспользоваться. Раскаяние дается мне плохо. Сожаление — да; в этом — еще как. Но мне всегда казалось, что публичное покаяние на самом деле в тесном родстве с самооправданием. А я невиновным себя не считаю — и не вижу способа снять с себя вину. Мать Ады сочла бы меня трудным случаем.

Итак, твои детские годы прошли без меня: после того, как тебе исполнилось четыре, я ни разу тебя не видел. И даже позднее, когда память о прошлом потеряла силу (в отличие от статьи закона) и твоя мать, вероятно, прониклась большей терпимостью — в конце концов, ей было известно, что с тех самых пор я вел самый безупречный и даже самоотверженный образ жизни, — она не пожелала привезти тебя со мной увидеться, потому что… — прозвучит невероятно, но иррациональные чувства залегают очень глубоко, иррациональные неприязнь, антипатия и отвращение коренятся ничуть не менее глубоко, чем иррациональная любовь или симпатия, — так вот, твоя мать не хотела, чтобы ты была возле меня на пороге созревания. Не хотела отправить тебя ко мне. Возможно, сама этого она и не сознавала. Хотя я так не думаю. Она находила множество опор для своего неприятия — опор теоретических, со стороны феминисток, с которыми водилась. Точно так же (ладно, признаюсь, подпущу шпильку) леди Байрон находила поддержку для своей враждебности и немилосердия у дам-евангелисток и священников, крутившихся вокруг нее. Собственно, не удивлюсь, если она не испытала даже некоторой радости или облегчения, когда обнаружилось, что ты вообще равнодушна к моему полу. Иные женщины из ее круга прямо-таки ликовали бы, если верить их писаниям: в их галерее отпетых преступников вывешена моя фотография, снабженная тюремным номером. Надеюсь — и хочу верить, — что они не сделали для тебя невозможным когда-нибудь меня полюбить или хотя бы просто проникнуться расположением.

Все, больше писать пока не могу. Напишу потом.

* * * * *

От: "Смит" ‹[e-mail]›

Кому: [e-mail]

Тема: Любовь

ты что же, думаешь, будто это мама и ее подруги сделали меня лесбиянкой? Не сказал, но подумал? Знаешь, что забавно: мама всегда была самой что ни на есть девчоночьей девчонкой, вот только не на манер барби, а эдакой хипповой богиней луны. Мужчин она не отгоняла — это уж точно. Ты, наверное, и не знаешь. В конце концов, ты все это время ничего не знал о нас обеих. Могу тебе сказать, что на примере Джоуна, а потом Марка она КАЖДЫЙ ДЕНЬ старалась мне показать, как славно жить с настоящим мужчиной, как мило, когда они с тобой правильно обращаются, а ты правильно обращаешься с ними, как они должны хранить ВЕРНОСТЬ и ПРЕДАННОСТЬ, расчищать тебе дорогу от малейших помех, сдувать каждую пылинку и лезть из кожи вон, чтобы с тобой не случилось никакой беды. Я — такая, какая есть, потому что такая. И я знаю, что такое любовь — и какой она должна быть.

* * * * *

От: [e-mail]

Кому: "Смит" ‹[e-mail]›

Тема: RE: Любовь

Извини. Электронная почта — это ужас что такое. До сих пор не могу привыкнуть. Письмо вылетает из-под пальцев со скоростью мысли (как сказал бы В.), а потом стоит только нажать кнопку — и оно уже отправлено. Если бы мне пришлось вытягивать лист из пишущей машинки, ставить подпись, складывать, искать конверт с маркой, я бы, наверное, его не отослал.

Пытаюсь показать, что совсем не хочу язвить — и вправду не хочу, — а потом говорю разные глупые едкости. Это потому, что ты наконец в Европе, где я могу тебя увидеть, коснуться тебя, — и как раз сейчас у меня нет ни малейшей возможности туда попасть. Почему бы тебе не взять и не отправиться на восток — немного передохнуть — посмотреть мир — а заодно и со мной повидаться. Ты подошла так близко (примерно на тысячу миль ближе), только чтобы вновь ускользнуть? О деньгах тоже не беспокойся.

Сейчас перечитал письмо — вроде бы все как надо. Итак, отправляю. Правда, я должен добавить -

С любовью,

Л

* * * * *

От: "Смит" ‹[e-mail]›

Кому: [e-mail]

Тема: RE: Re: Любовь

Я не питала к тебе ни любви, ни ненависти. Тебя просто не было. Знаешь, у половины детей, подраставших у меня на глазах, родители либо были разведены, либо не состояли в браке, либо отца не было, зато две мамы, либо еще что-то — это было в порядке вещей. Очень многие одного из родителей в жизни не видели и вынужденно толклись с тем, кого не очень-то долюбливали, — с тем, кто был для них «более подходящим». Нормально было спросить: а где твой папа (реже — мама)? Если вместо ответа просто пожимали плечами или отделывались отговорками, настаивать было невежливо: мало ли, кто-то не знает, а кому-то дела нет — незачем и соваться. Да и самой-то не так уж было и интересно. Совсем иначе, если твоего отца то и дело показывают по ТВ — и сам он тут как тут. Во всяком случае, его портрет. И тут же непременно заводят речь о ПРЕСТУПЛЕНИИ, чего ты (то есть я) толком не понимаешь (в раннем детстве), и мамочка тотчас выключает телик и начинает отвлекать внимание: а давай-ка сделаем соломенную куклу! давай почитаем про Пеппи Длинныйчулок! пошли наполним ванну пеной! Из всего этого я усвоила одно: если мне хотелось что-то о тебе узнать — а мне хотелось, — маме об этом сообщать не следовало.

Иногда ты просто должен был стоять рядом — в какие-то минуты я чувствовала, что ты должен быть здесь, но тебя не было — не могу объяснить, но я вовсе не о важных событиях, вроде выпускного вечера или дней рождения — наверное, и о них тоже, но скорей о делах обыкновенных: пикник у реки, фейерверк или просто какой-нибудь пустяк — нашла мертвого птенца или струя воды из поливальной машины прибивает дорожную пыль, и тогда я твердила: «Мой папа должен быть здесь. Почему папы нет?» Ответа у меня не было.

С

* * * * *

От: [e-mail]

Кому: "Смит" ‹[e-mail]›

Тема: Соломенная кукла

Алекс,

Я раздавлен. Честно.

Прости. С работой не продвинулся ни вчера, ни сегодня. Вечером вышел выпить сакэ и поесть лапши. Потом выпил еще сакэ. И долго лежал в ванне — почти в кипятке. Может быть, завтра.

Прости.

Ли

* * * * *

От: "Смит" ‹[e-mail]›

Кому: [e-mail]

Тема: RE: Соломенная кукла

Не расстраивайся. В основном это неправда. На самом деле не припомню, чтобы я повторяла: «Почему папы здесь нет?» Просто решила сказать тебе, что повторяла. Ты отсутствовал так прочно и обретался так далеко, что легче было думать, будто так и надо. Когда мне снилось, будто ты вернулся, это всегда вело к разочарованию, сны были путаными, неправильными какими-то, порой и кошмарными. Один я до сих пор помню. Но ты не бери в голову. Знаешь, как врезается в память то, что снится до десяти лет — в точности как реальные воспоминания. Особенно плохие сны. Но наяву я считала, что тебе и положено отсутствовать, а если тебя нет, то все в порядке: мне нравилось, когда все идет как положено. И до сих пор нравится.

Вот о чем я не знаю — ты когда-нибудь думаешь о той девочке? Я думаю. Думаю о ней. Мне было столько же лет, сколько ей, когда я впервые о ней дозналась (была дотошной исследовательницей, даже тогда). Интересно, что она думала.

* * * * *

От: [e-mail]

Кому: "Смит" ‹[e-mail]›

Тема: О ней

Думал ли я о ней когда-нибудь? Я думаю о ней каждый день. Именно так. Повод возникает почти ежедневно — какая-то зацепка, ведущая прямо к ней, даже если со стороны кажется, что не должна: заминка с перечислением денег или с машиной напрокат — да что угодно. И если ничего такого не случается, я все равно о ней думаю. Проигрываю заново тот вечер и вношу правку, чтобы все вышло по-другому. Не задерживаюсь на той вечеринке, а ухожу пораньше. Или напиваюсь и валюсь спать до того, как на нее наткнуться. Или она напивается и засыпает. Появляются ее чертовы идиоты-родители и выпроваживают ее оттуда. Мне удается опомниться. Масса новых концовок — или начал.

Знаешь, я недавно прочитал воспоминания человека, служившего офицером во французской армии в одной из колониальных войн. (Часто читаю необычные книги не без умысла. Как и ты — для работы. В этом мы с тобой сходимся.) Он пишет, как с отрядом целый день осаждал какое-то поселение в Северной Африке — возможно, берберское, не помню. При численном превосходстве противника потери отряда были значительны, однако в итоге противник дрогнул и отступил, оставив поселение французам. Офицер вспоминает, как он проходил сквозь дым сожженного базара и по пустым улицам — взбудораженный, сжимая окровавленную саблю; как в одной хибаре он распахнул занавески и обнаружил совсем юную девочку, одинокую, перепуганную и (подумалось ему) ясно сознающую, что с ней станется в руках победителей; далее офицер говорит, что именно ее униженность и осведомленность при полной невинности толкнули его к насилию — он не мог поступить иначе, словно обуянный богом войны после выигранной битвы. И, кажется, я впервые понял, что такое насилие на войне и ярость борьбы. Я не так давно был вблизи от театра военных действий, видел все последствия, и думаю, что я прав.

Незадолго до той голливудской вечеринки 1978 года я оказался вознесен на высоту, где царила обстановка, непохожая на все, что мне доводилось встречать: я, конечно же, знал о ней — где угодно мог прочитать, — однако ничего подобного в жизни не испытывал. Вокруг были люди, настолько самовлюбленные, обладающие таким богатством и окруженные таким всеобщим вниманием и почетом (порой даже заслуженным), что они словно бы освободились от необходимости о чем-то заботиться, о чем-то жалеть или что-то исправлять. Иным, разумеется, была присуща и одухотворенность, хотя это означало только, что они свято верят, будто все в мире устроено наилучшим образом и никому из тех, кого они знают лично, — а уж им самим и подавно — неудача не грозит. Слово «неудача» вообще не входило в их лексикон. Если я говорил им всякие подходящие слова, они сулили запросто продвинуть мои проекты. Стоило мне заикнуться, что неплохо бы разузнать, нельзя ли снять фильм в Непале — о буддизме и о горах, собрав исполнителей только из непальцев, однако на главную роль взять вот это легендарное чудо-юдо, которое раскинулось передо мной на кожаном диване, мой собеседник поддакивал: а почему бы и нет. Слово скажи, и все получится.

И так я внезапно обрел полную раскрепощенность, свободу от любых ограничений — не только моральных, но и физических, как если бы я вышел за пределы, установленные биологией. Подстегивали это ощущение, конечно, и наркотики — причем в изобилии. И потом, было поздно, происходило это в громадных апартаментах с широкими окнами на Лос-Анджелес (тебе наверняка знаком этот вид: ты сама там побывала, насколько мне известно), простиравшийся внизу, словно ты оказался в высоченной башне или на космическом корабле. И этот ребенок. И мне подумалось: я могу делать, что вздумается, — худа не будет. Это-то и будоражило.

Могу сказать тебе начистоту, что я ее не насиловал — если понимать под этим принуждение к нежеланному сексу. Я даже был не единственным, кто вступил с ней в связь, если это можно так назвать, той ночью и наутро. Она бродила по всему дому, подобно Алисе, переходя из «эпизода» в «эпизод», как мы это называли тогда, словно они были воображаемыми или нереальными. Осведомленность и невинность; вижу как сейчас: ее глаза разом вбирают все и в то же время словно бы слепы. Нет, единственным я не был. Но именно у меня она взяла бумажник, с которым ее позже и нашли, в другой части города. Итак, мне единственному смогли предъявить обвинение, когда за ней явились наконец ее невыносимые родители. Не знаю, что она на самом деле думала, тогда и потом. Нет оснований верить ее показаниям в полиции больше, чем тому, что она говорила мне. Ты наверняка не поверила бы и тому и другому.

Не думал, что сумею написать такой длинный мейл. Было нелегко. Надо остановиться.

Ли

* * * * *

От: "Смит" ‹[e-mail]›

Кому: [e-mail]

Тема: RE: О ней

Ли,

История интересная.

Ты найдешь возможность ответить на мои вопросы?

С

* * * * *

От: [e-mail]

Кому: "Смит" ‹[e-mail]›

Тема:

Хорошо. Ни слова больше, если так. Только ответы. Все, что знаю.

Думаю, что Ада была права: Байрон взялся за роман на вилле Диодати в Швейцарии и продолжил работу в последующие месяцы — бросал и принимался снова — это вполне вероятно ввиду причин, угаданных Адой: рукопись временами отражает события, происходившие тогда в его жизни, — сначала супружеский разрыв (или Разрыв, как позднее всюду стали его именовать, словно он был единственным на свете — или сделался образцом), который только что был доведен до конца; затем Венеция — и связь с карбонариями.

Обстоятельства таковы:

Во-первых, Мэри Шелли бросила вызов, который заставил Байрона задуматься о прозе и романтических повестях. Далее, как раз тогда ему нанес визит Мэтью Грегори Льюис, «Монах» Льюис — автор самого успешного из всех готических романов, «Монаха». Льюис был весельчак, давний приятель Байрона — и тот неизменно радовался встречам с ним; Льюис обладал немалым состоянием благодаря не литературным гонорарам, а доходам со своих сахарных плантаций в Вест-Индии (по-нашему, на Карибских островах), где имел большое количество рабов. (Байрону вовсе не требовалось заимствовать зомби у Саути, как предположила Ада; он мог узнать о них у Льюиса, который наверняка очень ими интересовался). Возможно, тут сказались долгие разговоры с Шелли, но Байрон, воспользовавшись случаем, убедил Льюиса во время его визита добавить к завещанию кодицил, согласно которому выделялся капитал для смягчения жизненных условий невольников и освобождения хотя бы части рабов по смерти владельца. Вообрази эти переговоры — да ладно тебе, Льюис, почему бы не освободить сразу всех? — а в итоге Шелли с Байроном засвидетельствовали подпись на завещании.

Итак, мысли Байрона занимали рабы и Вест-Индия.

Кроме того, известно, что примерно в то время ему прислали трехтомный роман Каролины Лэм, о котором я уже писал. Назывался он «Гленарвон» — и раскупался нарасхват. Итак, Байрон читал — мы знаем, что читал, — беллетристическое повествование о себе самом: он был изображен в обличье омерзительного/ ослепительного лорда Гленарвона, повинного в бесчисленных злодеяниях, а Каролина воплотилась в образе невинной и незапятнанной Каланты. Вот что он писал Томасу Муру — своему другу, а позднее биографу: «Мне думается, что если бы сочинительница написала правду и только правду — всю правду, — роман получился бы не только романтичнее, но и занимательнее». Так что, не исключено, Байрон над этим раздумывал и решил вновь попытать силы в прозаическом роде, создать собственный roman àclef[42] — но ближе к своему природному складу, каким он себе его представлял, и к истории собственных похождений.

Продолжу потом.

* * * * *

От: [e-mail]

Кому: "Смит" ‹[e-mail]›

Тема: Призрачный роман

А. — Так — продолжаю читать — видишь, как усердно я для тебя стараюсь, к тому же во время отпуска — Короче, читаю Маршана, крупного биографа Б. — и вот он тут пишет — в сентябре 1816-го, именно там и тогда, как затеялись истории Шелли/Полидори, — что «Байрон начал прозаическую повесть — слегка затушеванную аллегорию своих матримониальных дел, но, узнав, что леди Байрон больна, бросил рукопись в огонь».!!! Никаких пояснений, откуда Маршану об этом известно.

Итак, возможно, что рукопись в огонь Байрон не бросал. Собирался. Подумывал, что следовало бы. Но не бросил. Вот такое соображение.

Ли

* * * * *

От: [e-mail]

Кому: "Смит" ‹[e-mail]›

Тема: Точка

Алекс,

Так — 3: когда Байрон поставил точку.

Когда он окончательно отложил рукопись, сказать не могу, но задаюсь вопросом, не имеет ли это отношения к его знакомству с ироикомической эпопеей поэта по имени Фрир, который подписывался как «Уильям и Роберт Уислкрафты» — редкий случай двойного псевдонима. (Ты, должно быть, заметила лаконичный комплимент ему на страницах, отведенных Испании, где он действительно состоял британским консулом). «Эпопея» Фрира представляла собой поэму, написанную ottava rima[43] — той самой строфой, какую Байрон использует в «Дон-Жуане»: как и другие поэмы подобного рода, она изобилует шуточными рифмами в стиле Огдена Нэша и насмешками над всякого рода претенциозностью. Фрир взял за основу стиль венецианских остроумцев — таких, как Пульчи, которого Байрон читал по-итальянски. Поэму Фрира прислал Байрону его издатель, назвав ее замечательной и виртуозной; Байрон согласился, что поэма замечательная, однако ничуть не виртуозная, и за несколько дней написал «Беппо». («За несколько дней» — это по словам Байрона; он всегда старался предельно умалять свои творческие усилия.) Вот и результат: открылся путь к «Дон-Жуану» — поэме, которая вобрала все пережитое Байроном. Вероятно, он почувствовал, что нашел способ воплотить то же, что и в романе, только гораздо лучше, в полную силу своего таланта, и потому бросил работу над рукописью. Каким бы чудесным мне ни представлялся ДЖ, я, однако, не в силах долго его читать в один присест. Мне бы хотелось, чтобы Байрон закончил этот, прозаический роман — если он не завершен, — а потом взялся бы за новый, еще более удачный, а потом еще за один. «Дон-Жуан» — это sui generis[44], но в ту эпоху длинная повествовательная поэма уже выдыхалась, а жанр романа набирал силы. Вообрази — Байрона читали бы сегодня, как Джейн Остин. Ну и ладно.

Не знаю, когда именно Байрон решил, что его творение не может увидеть свет, но решение это явно продиктовано откровенностью и (как выражаемся мы, литературоведы) непосредственностью в описании его супружества. Используя факты собственной биографии и биографий окружающих, он знал, как их преобразовать — сохранить суть, но не связь. Задача была нелегкой, и он немало был ею озабочен: ты, наверное, обратила внимание на эпиграф к ДЖ, взятый из Горация: «Difficile est proprie communia dicere» — «Трудно говорить хорошо об обычных вещах» — о том, что объединяет всех нас. Так оно и есть. Обращаясь к Байрону, читатели искали в нем НЕобычного и НЕпривычного, доброго или дурного. Но он-то считал, что состоит из domestica facta[45], как и всякий другой.

Алекс, электронная переписка меня утомляет. Хочется чего-то большего, чем наш эпистолярный роман. Ты размышляла над моим предложением? Возможно, ты предпочтешь направиться в другую сторону — на запад, а не на восток, — а до меня из разных источников доходят слухи, что мне, наверное, вскоре предстоит поехать на Новую Гвинею, которая лежит так далеко на востоке, что это уже почти запад. И к тому же я опасаюсь — не столько тебя, сколько прошлого, и времени, и, быть может, собственной несообразности, — но все же не отказываюсь от надежд. Должно же быть что-то для нас впереди. Это зависит скорее от тебя, чем от меня, но если я могу что-то сделать — думаю, ты должна мне об этом сообщить.

Всей душой,

Ли

Глава двенадцатая,

содержащая возвращение к Началу, насколько это возможно

На побережье Эпира, в порту Салора, в полдневные часы рыбаки чинят сети или же вместо того дремлют в тени перевернутой лодки, покуривают трубки и возносят молитвы одному Божеству либо нескольким (по меньшей мере — Аллаху и Деве Марии), дабы избежать любого гнева свыше. Их прародители поступали точно также и возлагали жертвоприношения равными долями на разные Алтари. Однажды к этому побережью, распростертому под голубым куполом, — к побережью, мало отличимому от прочих (Корабли появляются здесь редко, и еще реже ступают на берег те, кто незнаком здешним рыбакам), — причаливает лодка, с которой сходит на берег молодой человек, — он одет по-европейски, однако обращается с приветствием на албанском языке (хотя и запинаясь), а не на языке Неверных. Рыбаки отвечают, но юноша как будто не слышит ничего — он оглядывается по сторонам, словно только очнулся ото Сна и не вполне убежден, вправду ли вокруг него существует осязаемый мир. Зачем он здесь? Он намерен, сообщает юноша — скорее самому себе, для собственных ушей — совершить путешествие на север, в страну жителей Охриды, — ему нужен проводник, два-три спутника, лошади — и рыбаки направляют его туда, где можно об этом сторговаться. Больше юноша не показывается — но едва проходит день, как рыбаков вызывает из праздности новое диво: другой молодой человек, также в европейской одежде, вступает на их забытый берег — и задает вопросы, Ответы на которые рыбакам известны — хотя они и переглядываются в изумлении, — а когда юноша скрывается, немногие христиане в растерянности осеняют себя крестом, словно их посетило сверхъестественное существо.

Первым из этих незнакомцев был, разумеется, наш Али: сюда, на этот полуостров — на землю Эллады — он добрался, полгода спустя, дилижансами — как к последнему месту назначения, определенному Судьбой. Покинув английский берег вследствие своего слишком успешно исполненного долга на поле Чести, он высадился поначалу на побережье Франции, где в стылой комнатке самой захудалой Гостиницы написал письмо Катарине и Уне: он желал довести до сведения Супруги, что оборонял свое имя от клеветы, в суть которой не станет ее посвящать, и к чему это привело; Дочери он хотел передать, что, хотя они и не виделись, его любовь к ней нескончаема и когда-нибудь он снова обнимет ее и поцелует. Далее Али передал мистеру Пайперу все наивозможные Полномочия и» Права, какие только сумел измыслить — не имея под рукой свода Законов, — с тем, чтобы добыть от Банкиров и Посредников средства, необходимые для длительного путешествия, — он уже тогда замыслил отправиться в дальний путь, не зная, когда из него вернется, — если странствия будут ограничены бренным сроком, то, видимо, не затянутся, — так думал Али, поскольку свеча его угасала, а дыхание таяло в воздухе дымком.

Выехав из Франции верхом, он в одиночку миновал Нидерланды и, почти незаметно для себя, оказался на поле Битвы, отмеченном Монументом, а еще более — богатым Урожаем, который был вскормлен разложением тел, столь щедро разбросанных тут не столь давно. Ватерлоо! Я не стану вновь чтить твою память — и того человека (бывшего и чем-то большим, и меньшим, нежели обычный Человек), который швырнул все приобретенное им для Человечества на этот зеленый стол только для того, чтобы добычу выхватили другие Игроки — единственная рискованная Ставка, им проигранная! Али погрузился в размышления, ненадолго оторвавшись от мыслей о собственном уделе ради мыслей об уделе Людского Рода, и ему пришло в голову — это не было продиктовано ни Гордостью, ни Тщеславием, а всего лишь минутной прихотью, — что вся разница между ним и тем великим человеком состоит в том, что он растратил меньшее богатство, но чувство вины от этого испытывает не меньшее. Али не «поразил тысячи» и уж тем более не «десятки тысяч» — он сразил своею рукой одного-единственного человека — однако же nos turba[46], и один или двое из числа смертных — уже множество, и, когда кровь льется потоком, страдания одного, кому они даются по его силам, не уступают страданиям многих — правило умножения здесь не действует, ибо каждый из нас страдает и умирает в одиночку, хотя возрастаем и процветаем мы совместно — спросите у индийского гимнософиста, как это возможно — но это так!

Али покинул поле сражения — пересек Рейн — взошел на Альпы — видел Лавину — стремительный горный поток — Глетчер, — но, поскольку среди этих картин оставался самим собой, не отдаваясь им Душой, то не обрел чаемого спокойствия. Передвигаясь таким образом — то в седле, то на корабле, то пешком, — он добрался наконец до берегов, мной описанных, — до дома: слово, неведомое ему ни на одном языке и ничего не говорившее его сердцу.

Али отправился из Салоры с несколькими сопровождающими — и провел немало дней в седле, ночуя где придется и питаясь чем попало (и то и другое мало его заботило), прежде чем веяние ветерка, клочки облаков, неподатливость почвы пробудили в нем дремавшие до того чувства. Однажды вечером над Али, как если бы небесные мстители преследовали его от прежнего жилища, простерлась громадная серая туча, и он ощутил на заросшем бородою лице ледяное дуновение, пронизывавшее его до костей на Солсберийской равнине. Едва он нашел кое-какое укрытие на старом турецком кладбище, как буря разразилась с невиданной силой — хлестал ливень, а раскаты грома гремели величественно и грозно, словно Господь корил Иова, напоминая тому о его малости и о всемогуществе Создателя. Когда грандиозная вспышка молнии озарила надгробия и когтистые ветви деревьев, Али увидел перед собой (или же так ему почудилось) еще одну, чужую фигуру — не из числа его спутников — фигуру Разбойника или Грабителя, хоть они и не действуют в одиночку — но при следующей вспышке ее и след простыл!

В Янине Али расплатился и распрощался со своим драгоманом и со слугами, снял европейское платье и вместо него облачился в туземное одеяние. Заткнул за широкий кожаный пояс меч, когда-то подаренный ему пашой, — меч, привезенный из Англии, теперь далекой и неосязаемой, будто сновидение. Далее Али пустился в путь один и поднялся с равнины к подножию албанских гор, очутившись в один из вечеров на перевале, откуда открывался вид на Столицу того самого паши, которому он когда-то служил и чей меч носил на поясе. Закатное солнце золотило минареты, недвижный воздух отдавал тленом, каменистая дорога оставалась той же, что и прежде, — но сам город переменился. Владычество паши подошло к концу — и там, где некогда в ожидании его Милостей собирались толпы просителей — где в темных накидках расхаживали турки, доставлявшие послания от султана, — где сновали чернокожие рабы и выступали покрытые попонами кони под мерную дробь огромных Барабанов и выкрики мальчиков с Минарета, — теперь царило безмолвие, внутренние дворы пустовали, и лишь кое-где торчали мнимые калеки, слишком обнищавшие или слишком ленивые, чтобы подыскать себе иное занятие, да ковыляли хромые клячи — и это там, где некогда высоко вскидывали головы и позвякивали упряжью 200 иноходцев паши!

Али недолго задержался там, чтобы поразмыслить над бренностью земного великолепия. Он переменил лошадь, навьючил корзины с поклажей и отправился дальше в одиночестве — к обагренным вершинам за чертой города; по ночам, завернувшись в плащ, спал на земле, если не удавалось выпросить приюта где-нибудь в Сарае или Хлеву; продвигался вперед и вперед, пока, сам не зная, по каким приметам, — не встретив ничего знакомого, ни поворота, ни памятной вершины или разлога, ни поселения, — не почувствовал вдруг, что оказался на родных холмах! Однако это были уж не те холмы — ибо «нельзя вступить в одну и ту же реку дважды»: река уже иная, и мы не те, что прежде. Али тщетно вглядывался в себя, стараясь найти того мальчика, который некогда бродил здесь, под этим небом нарывался на приключения, любил, дрался, ел и спал, — но он пропал бесследно. Взрослый человек — чьи мысли, даже если он обращается к своей душе, звучат по-английски, — обводит взглядом голые камни и безжизненные уступы и думает: как безрадостно все, что меня окружает! — Но с какой неистовой силой притягивают Али родные места! Спускаясь на равнину по склону, образованному потоком и заваленному камнями, Али размышлял: «Там я бродил… Там пас стадо… Там, в давно заброшенной крепости, укрывался от грозы… А там — там…» Но при этом он даже мысленно не называл имени той единственной, которая бродила вместе с ним, однако в груди у него таилось это имя, как во чреве женщины таится Дитя — и точно так же оно росло и крепло.

Али спустился по склону в кедровую рощу, где ожидал (хотя и не мог в том признаться) увидеть источник чистой воды — не тяжелой воды, как говорят албанцы, но легкой: они способны определить воду на вкус с той же тонкостью, с какой знаток распознает различные сорта Кларета. Источник оказался на месте, прикрытый пирамидкой из камней, — приблизившись, Али стал незамеченным свидетелем перепалки мужчин и женщин, стоявших по берегам ручья. Путник уяснил, что пререкания шли вокруг права брать воду: мужчины запрещали женщинам приближаться к источнику, а те возражали — громко и поистине мужественно, так что скорого разрешения Спора не предвиделось; но тут появился Юноша — лицо его, во всяком случае, было еще безбородым — с длинным ружьем и пистолетом, заткнутым за пояс. Али заметил, что женщины приободрились, а мужчины растерялись — кратким словом и взмахом руки юноша прекратил Дебаты; мужчины (не без сердитых выкриков и воинственных жестов) удалились, позволив женщинам наполнять кувшины. Юноша стоял поодаль, словно наблюдая за ними, — ружье он вскинул на плечо, придерживая приклад ладонью, как обычно поступают с длинноствольным оружием албанцы.

Когда женщины, водрузив кувшины на головы, отправились по тропе восвояси, Али двинулся к юноше — тот обратился к незнакомцу с приветствием — и Али утратил дар речи.

Красота присуща не одному лишь прекрасному полу — исход спора в пользу женщины не был бы предрешен, выступи судьей некий Тиресий, обладающий богатым опытом и наметанным глазом. Но вот смешение двух родов красоты встречается редко — причем красоту оно не приумножает, а губит, как мужскую, так и женскую — последнюю в особенности. Щекотливый, бесспорно, вопрос, но Али им не задавался: с первого взгляда он понял, что перед ним стоит девушка — причем красавица — и такая, что его сразила немота и слова приветствия замерли на устах. Девушка, нимало не смущенная, отстранила ружье и дружески протянула Али правую руку, как сделал бы всякий мужчина при встрече с незнакомцем — открыто и спокойно, окидывая его хладнокровным изучающим взглядом — тем самым, какой старались усвоить все мальчики и все Юноши, которых Али знавал на службе у старого паши. И все же она, как и Али, замолчала, когда он подошел к ней вплотную, — молчание ее было вопрошающим — хотя и по иной причине, нежели у Али.

«Странник, я тебя знаю?» — спросила наконец Дева-Юноша голосом, приглушенным от догадки, о которой Али и не подозревал.

«Думаю, что нет, — ответил Али. — Хотя в давние годы я жил здесь, но долгое время отсутствовал, и человек, которого ты перед собой видишь, совсем не тот, кем я был тогда».

«Да-да! — подхватила она. — Не тот человек — и я тоже не была прежде той, кого ты перед собой видишь. Назови мне свое имя».

«Меня зовут Али».

«Что ж, тогда, — произнесла девушка и села, словно не могла устоять и ноги ее подкосились. — Тогда я не стану называть себя — нет, не стану!»

Ей и не нужно было называть своего имени, которое ты, Читатель, угадал страницей-другой раньше, — Али отстал от тебя в сообразительности, поскольку не знал (да и не мог знать), какого рода повести стал персонажем, но что тебе наверняка известно! Однако догадка забрезжила у Али в сознании — он тоже опустился рядом с женщиной-воином, устремил взгляд на нее — и не в силах был вымолвить ни слова.

Согласно утверждениям — или предположениям — древних авторов, легендарные Амазонки обитали в краях, именуемых ныне Албанией, и старик Эвгемер, случись ему разбирать этот вопрос, предположил бы, что рассказы о воинственных женщинах, восходящие, насколько мне известно, к Гесиоду, возникли на основе здешних обычаев. Коль скоро у этого сурового народа все не черное считается белым, а все не женское — мужским, Женщина во всем подвластна Мужчине: при необходимости она — вьючное животное, а при рождении — Товар, продаваемый будущему мужу, едва только ее отлучат от груди, за столько-то «пара» — мелких монет наличными, остаток же уплачивается с передачей из рук в руки по достижении девушкой подходящего возраста. (Некогда на столь же холодном расчете основывались браки Царственных Особ: возможно, так продолжается и теперь — хотя у британских монархов взаимная симпатия и перевешивала все прочие соображения.) Брачные узы, заключенные в пеленках, не могут быть расторгнуты по достижении совершеннолетия: отвергнутая Супруга или Супруг пятнают честь семьи, и оскорбление должно быть смыто кровью. И все же (молю читателя о терпении — суть моей Проповеди прояснится, а тем временем Али и девушка в мужском одеянии так и взирают друг на друга в изумлении) — могло случиться так, что девушка по достижении брачного возраста отказывалась выйти замуж за уготованного ей мужа. Если она выказывала непреклонную решимость и храбро противилась любому нажиму, пренебрегая даже угрозами для жизни, ее порой прощали — но с одним непременным условием: отрекшись от суженого и от готового принять ее дома, упомянутого в договоре, она перед Советом Старейшин давала торжественную клятву, что не вступит в союз никогда и ни с кем! Теперь — навеки оставаясь незамужней, никому не подчиненной и независимой — она не вправе считаться женщиной и должна сделаться Мужчиной — поскольку быть никем ей нельзя. Ее одежда, повадка, оружие, обязанности, которые она выполняет (или от которых уклоняется), лошадь — все должно стать мужским: для всякого глаза она обязана следовать мужской природе — и горе той, кто об этом забудет! — за ее жизнью ревниво следит не один дом, а два — да и сама Дева не безоружна!

В памяти Али вдруг всплыл этот диковинный устой жизни: ему вспомнилась старуха, которую он знал ребенком, — жившая одиноко, без мужа, точно Монахиня, — и он понял не только что за девушка перед ним, но и кто она такая.

«Иман! — выдохнул он. — Это ты!»

Тут Иман отворачивается, словно устыдившись, что Али застал ее в таком виде, — хотя наедине с собой она была воплощением горделивого довольства и взирала на мир, словно он ей принадлежал. Но тотчас Иман вскидывает голову и взглядывает на Али — она первой распознала его, товарища детских лет, — и смеется — так он переменился — Али смеется в ответ — и говорит, что в сердце и мыслях у него она по-прежнему Дитя — точно такая, какой он видел ее в последний раз, — Иман отвечает тем же — теперь им необходимо подольше всмотреться в глаза и губы, руки и волосы — в облик, знакомый издавна, и в облик новый, доселе незнакомый, — язык им не повинуется, хотя сказать нужно многое. Наконец Иман робким и нежным движением — теперь от ее мужественности не осталось и следа — заворачивает свободно висящий рукав Али, чтобы увидеть давний памятный знак. Потом закатывает и свой рукав: у нее на руке точно такая же отметка, изображенная ею самой словно бы наугад, по памяти, кое-как — но точно такая же. И тогда годы, их разделившие, исчезают, будто их и не было вовсе, и оба становятся теми, кем были, — единой душой на два существа, без препон и преград! Однако, когда Али тянется к руке, которую прежде почти не выпускал из своей, Иман отстраняется, словно почуяв опасность.

«Расскажи, — просит Али, — жив ли наш престарелый дедушка? Расскажи мне, что с тобой происходило, почему ты стала такой. Разве некому было тебя опекать?»

«Дедушка умер, — отвечает Иман. — Умер давно — я покажу тебе, где он лежит. Он не переставал горевать по тебе. Пока он не умер, мне позволялось жить одной и ухаживать за ним, но потом старейшины задумали выдать меня замуж — за старого Вдовца, нуждавшегося в Служанке, — а я отказалась».