Ненасытимость

Ненасытимость

Станислав Игнаций Виткевич (1885—1939) — выдающийся польский писатель и художник авангарда. В своих произведениях показал деформацию и алогизм современной цивилизации, выразил предчувствие ее краха. Роман «Ненасытимость» (1927—1929), впервые публикуемый на русском языке, раскрывает катастрофическую перспективу общественного развития на примере трагедии человека, утратившего индивидуальность, прежде чем ее найти.

Предисловие

Не вникая в вопрос о том, является ли роман произведением искусства (для меня — нет), — я хочу затронуть проблему отношения писателя к своей жизни и окружению. Роман для меня — это прежде всего описание определенного отрезка действительности, вымышленного или подлинного, — неважно, действительности в том понимании, что главным в ней является содержание, а не форма. Это не исключает, разумеется, самой невероятной фантастичности темы и психологии действующих лиц — речь лишь о том, чтобы читатель был принужден поверить, что все было или могло быть именно так, а не иначе. Это впечатление зависит и от способа изображения, то есть от формы отдельных частей и фраз, и от общей композиции, но художественные элементы не образуют в романе формального целого, непосредственно воздействующего своей конструкцией; они служат скорее усилению жизненного содержания, тому, чтобы внушить читателю чувство реальности описанных людей и событий. Конструкция целого в романе, по моему мнению, второстепенна, возникает как побочный продукт описания жизни и не должна деформирующе влиять на действительность, отвечая чисто формальным требованиям. Конечно, лучше, чтобы конструкция была, но ее отсутствие не является принципиальным недостатком романа в отличие от произведений Чистого Искусства, где без формальной ценности целого не может быть речи о художественном впечатлении, где в случае ее отсутствия нет произведения вообще, а в лучшем случае есть определенным образом претворенная реальность и хаос не связанных меж собой чисто формальных элементов. Поэтому роман в своей независимости от законов композиции может быть всем: от непсихологических похождений, представленных извне, до произведения, граничащего с философским либо общественным трактатом. Разумеется, в нем должно что-то происходить: идеи и их борьба должны быть показаны на живых людях, а не развешены на манекенах. Если этого нет, то лучше написать брошюру или трактат. Убеждение, будто роман обязательно должен ограничиться изображением замкнутого отрезка жизни, когда автор с шорами на глазах, словно пугливая лошадь, избегает всех действительных и даже  м н и м ы х  отклонений от темы, кажется мне неверным — за исключением графоманского вздора и никому не нужного плоского изображения неинтересных людей, оправданны даже величайшие отступления от «темы». Стремление подлизаться к самым низким вкусам рядовой публики, боязнь собственных мыслей и неодобрения клики превращают нашу литературу (за малыми исключениями) в теплую водичку, от которой тошнит. Верно утверждает Антоний Амброжевич: у нас литература была только функцией борьбы за независимость — с моментом же достижения независимости литературе, кажется, приходит конец — и надежды нет. Прошу не подозревать меня в мегаломании и желании внушить публике, будто мои романы идеальны, а все остальное ерунда. Я далек (и даже очень) от этого. Но я утверждаю, что нынешняя критика из ложно понятого чувства общественного долга и желания привить малые добродетели малым людям не хочет видеть опасных проблем и их возможных решений и решительно тормозит развитие большого стиля в литературе. Все нежелательное программно замалчивается либо плохо понимается и интерпретируется. Фальшь и трусость характеризуют всю нашу литературную жизнь, а те, кто даже справедливо обрушивается на разные неприятные явления (например, Слонимский), бессильны из-за намеренного антиинтеллектуализма и отсутствия понятийных основ. Умственная малограмотность большинства критиков, отсутствие у них какой-либо определенной системы оценочных понятий, отсутствие интеллектуального стержня в соединении с продукцией посредственностей и затопившими рынок переводами заграничного барахла создает грустную картину литературного упадка. Что можно требовать от публики, если критика ниже ее среднего уровня. Я не буду здесь сражаться за общие идеи с отдельными критиками (полемика с ними будет развернута в моей брошюре под названием «Последняя пилюля для „врагов“») — хочу поставить только один вопрос: соотношение частной жизни автора и его произведения.

Во вступлении к «Прощанию с осенью» я написал дословно следующее: «То, что пишет Кароль Ижиковский, мой второй неприятный «враг», о восприятии критиками произведений искусства через личность автора, вполне справедливо. Копаться в личности автора в связи с его произведением бестактно, неуместно, не по-джентльменски. К сожалению, каждый может столкнуться с подобным свинством. Это крайне неприятно». В ответ на это заявление я встретился со следующей реакцией на мой роман. Эмиль Брайтер озаглавил свою рецензию «псевдороман», а в конце ее подчеркнул, объясняя тем, кто не понял цели такого заглавия, что моя книга — «исповедь». Он предусмотрительно не добавил слова «идейная», чтобы его можно было истолковать двусмысленно. Таким образом, всякий заурядный читатель думает (и на это рассчитывает г-н Б., желая досадить и навредить мне), что я просто-напросто описываю факты из своей жизни, о которой у г-на Б. есть некие таинственные сведения. Получается, что это я, нанюхавшись кокаина, был изнасилован каким-то графом, что я был на содержании у одной богатой еврейки на Цейлоне, что я накормил медведицу в Татрах кокаином и т. п. Меня не заподозрят в том, что я был расстрелян коммунистами, ибо в Польше нет Советов, и я, к сожалению, жив и пока что продолжаю писать. На фоне таких рецензий и сплетен мне приходится встречаться с высказываниями такого рода: некая дама, когда я закончил ее портрет, заявила: «Я так вас боялась, думала, как же я выдержу целый час с таким страшным (!) человеком — а оказалось, что вы вполне нормальны и даже хорошо воспитаны». Матери опасаются заказывать портреты своих дочерей в моей фирме, и даже взрослые мужчины садятся позировать с растерянным видом, словно ожидая, что вместо того чтоб рисовать, я по меньшей мере начну вдруг вырывать им зубы или выкалывать карандашом глаза. Второй факт: Кароль Ижиковский (его книгой «Борьба за содержание» я подробно займусь в вышеупомянутой брошюре) написал нарочито двусмысленную рецензию. Он употребляет понятие «гениальный графоман» (это звучит как квадратный круг, а то и похуже) и использует слово «цинизм» в неясном для простого человека значении, а затем добавляет (именно он, с декларацией которого я соглашался в процитированной выше фразе), что в основе моего романа слишком много моих личных переживаний. На каком основании эти господа осмеливаются измышлять такие вещи? На основании мерзких сплетен обо мне? Они могут что-то предполагать — Бог с ними, — но излагать свои предположения в литературно-критических текстах — верх наглости. У меня создалось впечатление, что в этом случае для меня сделано исключение — ни о ком другом ничего подобного мне читать не доводилось. Я не могу отказаться от своего определения их деятельности, поскольку эти господа сами, так сказать, «подставляются» под него. Ведь реализм какого-либо описания вовсе не предполагает непосредственного копирования действительности — он может быть, например, доказательством реалистического таланта автора. Но когда речь идет обо мне, то даже то, что могло бы быть комплиментом, коварно превращается в упрек, к тому же чисто личный и голословный, и вредящий мне в жизни. Как же это назвать иначе? Все это тем более странно, что ни один факт в «Прощании с осенью» не соответствует действительности. Разве что эти господа рассчитывают на то, что опороченный перед публикой автор прекратит писать или перестанет свободно высказываться — с ущербом для своего труда. К подобным, хотя и менее досадным явлениям относится изготовление паштета из произвольно выбранных цитат, причем высказывания «героев» умело смешиваются со словами автора, а фальсифицированный таким образом текст выдается за его идеологию. Можно не хвалить автора, но бороться с ним надо честно — с этим у нас, однако, большие трудности. «Почто с дурнями задаваться», как говорил Ян Мардула. Но лучше уж дурень, чем сознательно недобросовестный критик. Хотелось бы верить по крайней мере в добрую волю, но и это часто совершенно невозможно. Нет автора, который бы не использовал интроспекцию и наблюдения за другими людьми в своем романе. Ведь способность воображать состояние вымышленных личностей и способность к транспозиции действительности, при которой незначительный факт может служить центром, вокруг которого кристаллизуется вся концепция, являются основными качествами романиста. Трудно себе представить, чтобы тот, кто живет в определенной среде, не получал от нее пищи. Все дело в том, как он употребляет эту пищу. Существует некий предел отчетливости типов (особые приметы, как в паспорте), переступая который можно сказать, что данный автор действительно изображает данного реального человека. Но этого нужно прежде всего желать — для достижения неких скрытых целей: рекламных, политических или личной мести. Подчеркну, что мне это совершенно чуждо и что всякую интерпретацию подобного рода, как по отношению ко мне, так и по отношению к актуальной общественной действительности, я буду считать предумышленным свинством, имеющим целью напакостить мне лично. Жаль, что полемика между Каденом-Бандровским и Ижиковским на эту тему завязла в личных нападках, не пролив света на тьму, окутывающую литературное творчество. Если так дискутируют крупнейший ныне наш писатель и тот, кто считается наиболее серьезным критиком, это доказывает, что в сфере литературы дела у нас обстоят скверно.

С. И. В.  4 XII 1929

Часть первая

Пробуждение

Посвящается

памяти Тадеуша Мицинского

«Я, выбирая судьбу мою,

выбрал безумие».

Тадеуш Мицинский Во мраке звезд

Пробуждение

Генезип Капен не переносил неволи ни в какой форме — с раннего детства он испытывал к ней непреодолимое отвращение. (Несмотря на это, каким-то чудом он выдержал восьмилетнюю дрессировку деспота-отца. Но дрессура напоминала сжатую пружину — он знал, что когда-нибудь пружина разожмется, и это его поддерживало.) Когда ему было всего четыре года (уже тогда!), во время летних прогулок он упрашивал мать и гувернанток, чтоб те позволили ему хотя бы погладить какую-нибудь дворнягу, грозно рвущуюся с цепи, или маленького меланхоличного песика, тихо скулящего на пороге будки — только погладить и дать собачке что-нибудь поесть, раз уж не могло быть и речи о том, чтобы отпустить ее на волю.

Вначале ему позволяли брать из дома еду для его несчастных друзей. Но вскоре его мания перешла допустимые границы. Единственное подлинное удовольствие было ему запрещено. Происходило все это главным образом у них в деревне, в Людзимире, на границе Бескид и Татр. Но однажды, когда они с отцом были в К., столице региона, тот завел Зипека в зверинец. Тщетно просил мальчик выпустить из клеток обезьян гамадрилов, первых увиденных им там животных, а потом бросился на смотрителя и долго бил его по животу кулачками, расцарапав их при этом о пряжку брючного ремня. Зипек навсегда запомнил холодное, равнодушное к страданиям бедных животных голубое небо августовского дня. И чудесное солнце, под которым им (и ему) было так плохо... И при этом ощущение какой-то гнусной приятности... Все кончилось истерическими рыданиями и тяжелым нервным припадком. Генезип не спал тогда почти трое суток. Его мучили жуткие кошмары. Он видел себя серой обезьяной, которая трется о прутья клетки и не может соединиться с другой такой же обезьяной. У этой другой обезьяны внизу было нечто странное, выглядевшее ужасно, — красное с голубым отливом. Генезип не помнил, видел ли он это наяву. Гнетущая боль в груди сливалась с предчувствием какого-то запретного мерзкого наслаждения... Этой другой обезьяной был он сам, и в то же время он смотрел на себя со стороны. Как это могло быть, он понять не мог. А затем появились громадные слоны, большие ленивые коты, змеи и грустные кондоры — все они превратились в него самого и вместе с тем вовсе не были им. (В действительности он видел эти создания мельком, когда его, рвущегося из рук и рыдающего без слез, выводили из зверинца через другой выход.) В течение трех дней он находился в странном мире запретных страданий, болезненного стыда, гадкого сладострастия, сознавая при этом, что лежит в своей собственной постели. Когда он очнулся от всего этого, он был как выжатый лимон, но зато стал презрительно относиться к самому себе и ко всяким слабостям вообще. Что-то в нем восставало против него самого — это был зародыш осознанного роста силы как таковой. Его дядя, мот и приживальщик в Людзимире, позор семьи, говорил: «Люди, добрые к животным, бывают извергами по отношению к своим близким. Зипека надо воспитывать строго — иначе из него вырастет монстр». Так и воспитывал его позднее отец, совсем не веря, впрочем, в действенность такого метода — он делал это, поначалу рьяно, исключительно для собственного удовольствия. «Я знал двух девушек из так называемого «хорошего дома», которые воспитывались в монастыре, — говаривал он. — Одна была курвой, а другая монашкой. А отец у них был один».

Когда Генезипу исполнилось семь лет, внешние проявления подобного рода прекратились. Все ушло в глубину. Он сделался угрюмым и стал предаваться ни на что не похожему развлечению. Он отправлялся на прогулку один либо со своим кузеном Тольдеком, который посвятил его в новый мир эротического самоудовлетворения. Жуткие то были минуты, когда под возбуждающую музыку, доносившуюся из соседнего парка, укрывшиеся в кустах подростки распаляли друг друга, произнося вслух утонченные гадости и исследуя разные запахи. В конце концов, в полубессознательном состоянии, прижавшись друг к другу, с раскрасневшимися щеками, с глазами, перекошенными от невыразимого вожделения, они вызывали в своих здоровых неокрепших телах адскую дрожь неизвестного, вечно таинственного, недостижимого блаженства. Они все чаще пытались углубить его — но не могли. И вновь пытались — еще чаще. Затем они украдкой, словно воры, вылезали из кустов, бледные, с горящими ушами и глазами, испытывая странное «malaise»[1], почти боль, где-то там... Необычайно неприятное впечатление производили на них весело играющие девочки. Были во всем этом печаль, страх и безнадежная, ужасная, но все-таки приятная тоска по чему-то неизвестному. Какое-то гадкое чувство превосходства над всем наполняло их отвратительным высокомерием. С презрением и скрытым стыдом смотрели они на других мальчишек, а вид красивых молодых людей, флиртующих со взрослыми дамами, наполнял их ненавистью, смешанной с угрюмой, унизительной завистью, в которой таилось, однако, странное очарование возвышения над нормальной повседневной жизнью. Во всем был виноват (позднее, разумеется) Тольдек. Но до тех пор именно он был ближайшим, самым главным другом, который первым проник в необычную тайну зловещего наслаждения и соблаговолил приобщить к ней Зипека. Но почему же  п о з д н е е  Зипек так невзлюбил его? Это продолжалось два года с перерывами. Под конец второго года их дружба дала трещину. Может, именно потому. Тогда, в связи с таинственным блаженством, наступили некие новые проявления... Зипек испугался. Может, это какая-то страшная болезнь? Может, это кара за грех?

В то время мать вопреки воле отца начала учить его религии. Об  э т о м, как об одном из грехов, в ней ничего не говорилось. Тем не менее Зипек всегда чувствовал, что, практикуя это с Тольдеком, он совершает — на детском уровне — нечто «неджентльменское», нечто  д у р н о е. Но это зло было иного рода, нежели, например, не выучить уроки, злиться на родителей или дразнить младшую сестренку, которая, кстати, в остальном совершенно для него не существовала. Он не мог понять, откуда в нем это чувство зла и почему потом овладевали им тоска и угрызения совести. Он отважился на решительный шаг: с мужеством отчаяния пошел к отцу и рассказал обо всем. Отец страшно избил его, но больше, чем битья, Зипек испугался перспективы стать слабоумным, он переломил себя и перестал заниматься гадким делом. Ибо он ценил свой ум, который в дискуссиях о естестве и тайнах природы давал ему преимущество над ровесниками и даже над старшим на год коварным Тольдеком, который к тому же был графом — сам Зипек был лишь «подозрительным» бароном, о чем сообщил ему тот же Тольдек.

Начался период здорового животного возмужания. Драки, состязания, всевозможные виды спорта изгнали из его души воспоминания о занятиях, все же интересных с «естественнонаучной точки зрения»(?). Отец не смог дать им удовлетворительного теоретического объяснения. Зато мания освобождать привязанных собак вернулась с удвоенной силой. Теперь она превратилась в спорт и стала благородным испытанием мужества. Он часто возвращался домой искусанный, в порванной одежде, выпачканный в грязи. Однажды он вынужден был в течение двух недель ходить с рукой на перевязи, что помешало ему участвовать в весьма важных стычках с враждебной партией «младотурок». Этот случай немного остудил в нем запал к подобным акциям. Он все реже предпринимал свои освободительные походы, и однако совершал их. Это происходило тогда, когда у него появлялось желание сделать кое-что иное... Замещающее занятие.

Наступил период так называемой сублимации. Но его грубо прервала школа. Убийственные для некоторых натур (весьма, впрочем, немногочисленных) принудительные, почти механические занятия, скорее отталкивающие от учебы, чем пробуждающие интерес к тайнам знания, испортили лучшее в жизни подростка время, когда предчувствие неизвестного соединяется с пробуждающейся тягой к девочкам (скорее к «одной-единственной»), создавая ауру неосознанной метафизической странноватости (еще не странности), царящую над обычной будничной жизнью. Учеба, несмотря на явные способности Зипека, давалась ему тяжело. Принуждение убивало в нем всякий спонтанный пыл. Всю зиму он просто сгибался духовно под тяжестью учебы, а короткие каникулы в деревне заполнены были обязательными занятиями спортом и деревенскими развлечениями. Кроме предназначенных ему для этой цели ровесников он никого не видел и нигде в округе не «бывал». Когда к осени он начинал понемногу распрямляться, вновь наступало то же самое, и так он продержался до экзаменов на аттестат зрелости.

Он поклялся отцу, что сразу после экзаменов приедет в деревню, и сдержал обещание. Так он избежал разгульного празднования окончания школы. Чистым и невинным, но с ощущением дьявольских возможностей в жизни, он приехал в так называемый «дворец» — родительскую усадьбу, расположенную в предгорье неподалеку от Людзимира. Здесь-то все и началось.

Информация

Как известно, еще до школы Зипек усвоил, что он является бароном и что его отец, владелец большого пивоваренного завода, не ровня его матери, из графского рода с примесью венгерской крови. Он пережил недолгий период снобизма, не давшего ему удовлетворения: по линии матери все вроде было прекрасно — какие-то героические личности, монголы, страшная резня во времена Владислава IV, — но отцовские предки не удовлетворяли его амбиций. Поэтому движимый счастливым инстинктом, начиная уже с четвертого класса (он пошел в школу сразу в третий класс), он стал демократом и не испытывал комплекса по поводу несовершенства своей родословной. Это принесло ему авторитет, известное унижение обернулось позитивной ценностью. Он был рад этому своему открытию.

Зипек проснулся после непродолжительного послеобеденного сна. Он очнулся не только от этого сна, но и от того, который длился пять лет! От времени скотских детских забав его отделяла пустыня. Он страшно сожалел о том, что так не могло быть всегда! Все было важно, единственно и необходимо при одновременном ощущении, что на самом деле все не очень серьезно, — а отсюда проистекали легкость и беззаботность даже при осознании поражения в былых битвах с самим собой. Никогда больше!.. Но то, что предстояло, виделось гораздо более интересным, во много — множество — раз! Совершенно другой мир. И непонятно, почему воспоминание о детских прегрешениях вызывало в нем тяжкие угрызения за эти «преступления», словно они действительно «играли роль» во всей его будущей жизни. Может быть, и в самом деле так было. Со временем ему захотелось того же, но он удержался. Его удержал стыд перед не познанными еще женщинами. Не познанными глубоко, ибо ведь как раз вчера...

Информация

В пансионе была железная дисциплина, а на каникулах — вечно не то общество, которого бы он желал! Кое-что он слышал, впрочем, от более осведомленных соучеников. Но не это было самым важным.

Стало быть,  в с е  н а  с в е т е  с у щ е с т в у е т. Констатация эта была не столь банальна, как могло показаться. Подсознательная, животная онтология, по преимуществу анимистическая, — ничто по сравнению с первым проблеском онтологии разумной, с первым общим экзистенциальным суждением. Сам факт существования не казался ему до сих пор странным. Теперь он впервые понял бездонную глубину этой проблемы. В его сознании забрезжил по-детски зачарованный, по-детски золотистый, необыкновенно просветленный неземной грустью мир лучших, невозвратимых дней самого раннего детства: дворец маминой семьи в восточной Галиции и словно раскаленное до белизны облако, в котором таилась гроза, и лягушки, квакающие в прудах возле кирпичного завода, и скрип заржавелой цепи колодца. Вспомнился ему и стишок одного из приятелей, с которым ему не разрешали играть.

О странные, тихие летние дни И полные мякоти сочной плоды, Забытый колодец в прохладной тени, А ночью безумства у тихой воды...

Этот слабый стишок содержал для него выражение бесконечной и непонятной в каждом ее мгновении жизни, страшной скуки и тоски по чему-то невообразимо большому. Но только теперь он ясно понял это. Тогда же, когда Птась впервые читал ему в школьной уборной эту чепуху, ничего такого в ней не было. В свете откровений настоящего прошлое представало как иной, неизвестный доселе мир. Озарение длилось долю секунды и исчезло, вместе с воспоминанием, в таинственных дебрях подсознания. Он встал, подошел к окну и прижался лицом к стеклу.

Большое желтое зимнее солнце быстро снижалось, почти задевая раздвоенную вершину Большого Холма. Пульсирующая масса пылающего золота и меди излучала ослепительный свет. Удлинялись фиолетовые тени, а лес вблизи солнца переливался красками, то и дело меняя темный пурпур на выцветшую, потерявшую блеск зелень. Земля не была обыденностью, тем, что известно о ней и ее отношениях с миром людей, — она была планетой, видимой на расстоянии, словно в телескоп. Зубцами гор, уходящих влево, далеко за пологие склоны Большого Холма, она, казалось, склоняется к надвигающейся из межзвездного пространства «траурной» ночи. Теперь уже заметно перемещающееся солнце иногда становилось черным с зеленым отливом кружком в золотисто-красном ореоле. Внезапно оно медлительным, словно испуганным движением коснулось расколотой кровавыми остриями линии далеких лесов. Красно-черный бархат сменился темно-синим цветом, когда последний луч снопом радуги пробился через плотный массив елей. Завороженный ослепительным блеском, устремленный в бесконечность взгляд натолкнулся на отпор погруженного во мрак реального мира. Генезип почувствовал в груди тупую боль. Пролетело удивительное мгновение приобщения к тайне, из-под маски явился серый и скучный лик реальной будничности. Как провести сегодняшний вечер? Этот вопрос возникал и прежде, и Генезип так глубоко задумался, что совсем потерял ощущение времени. Он не знал, что именно это бывает иногда наивысшим счастьем.

Перед его глазами, словно наяву, встала (встала на дыбы) княгиня. Но ее образ не был отражением вчерашней реальности. Ему припомнились неприличные гравюры, увиденные в библиотеке одного из друзей отца, когда он воспользовался невниманием взрослых и заглянул в приоткрытый ящик стола. Словно на каком-то бесстыдном рисунке он видел ее фигуру, обвитую темно-рыжими волосами. Рядом кругов ее обступали зловеще хохочущие обезьяны, прогуливавшиеся с разнузданным шармом (каждая из них держала овальное зеркальце) — и это было очевидным воплощением известного рисунка концентрических колец, которые символизировали сферы жизни по степени их важности. Какое же из них самое важное — то, что в середине? Обозначились две несовпадающие точки зрения, которые определяли мучительное раздвоение. Грубо их можно было представить так: программный идеализм отца и желание испытать всю сладость запретного удовольствия, что каким-то непонятным образом было связано с матерью. Генезип прямо-таки физически ощущал это в груди и под ложечкой. Минуту назад этого не было, а теперь все прошлое, школа и детство, стало далеким неразрывным целым — негативным, поскольку не давало решения вновь возникшей, неуловимой проблемы. Тайна решения этой проблемы была для него всегда — с тех пор как он осознал ее существование — чем-то тревожным и зловещим. Нездоровое (почему, черт возьми, нездоровое?!) любопытство словно облепило его какой-то теплой, омерзительно приятной слизью. Он вздрогнул и вдруг лишь теперь вспомнил только что приснившийся сон. В бездне впившегося в него безличного  в з г л я д а  ему слышался чей-то голос, задающий убийственный вопрос, на который он не мог найти ответа. Он чувствовал себя так, словно не приготовился к экзамену. А голос говорил быстро и невнятно — и это была фраза из его сна: «Медувальщики скормят при виде черного беата, печного бувая». Его обхватили железные руки, и он почувствовал под ребрами щекочущую боль. Это было то самое неприятное чувство, с которым он проснулся и которому не мог дать определения. (И стоило ли все это переживать, углубляться в это, ворошить, с тем чтобы потом... брр — но об этом позднее.)

Лишь сейчас он почти с радостью заметил  н а  в о з н и к ш е м  в  п а м я т и  волосатом лице музыканта Тенгера (с которым познакомился вчера) то же самое загадочное раздвоение, которое испытывал теперь сам. Сдерживаемая сила, бьющая из глаз этого самца, создавала необыкновенное напряжение. Его слова, услышанные (и не понятые) вчера, вдруг стали ясны в целом, как нерасчлененная масса, скорее даже их общий тон. Дело было не в понимании их смысла. Двойственный смысл жизни глухо бахал под скорлупой привычных «школьных» тайн. Эту скорлупу разрывали бессмысленные фразы:

«Пускай случится все. Я все смогу постичь, победить, сгрызть и переварить: любую скуку и самое большое несчастье. Почему я так думаю? Это совсем банально, и если бы кто-нибудь давал мне подобные советы, я бы его высмеял. А сам себе я говорю это как глубочайшую истину, как самую существенную новость». Еще вчера эти слова имели бы другое, обычное значение — сегодня они казались символом новых, словно совсем в другом измерении открывающихся горизонтов. Тайна рождения и невообразимости мира при отсутствии собственного «я» были единственными светлыми точками в беспросветном потоке времени. Так все смешалось. И зачем? Ведь конец мог быть... — но об этом позднее. Еще вчера недавняя юность виделась необычайно ясно, как живое, прорастающее настоящее. Ее детальное членение не позволяло создавать эпохи, несмотря на нынешние (лишь с виду) эпохальные события. Теперь таинственной волей судьбы вся эта «великая»(?) полоса жизни отдалялась, уходила в темноту, погружалась в какую-то сферу постоянства и завершенности, приобретая тем самым неуловимое, ускользающее очарование трагически ощущаемой невозвратимости прошлого. Неспокойные, вибрирующие перемены, происходящие как бы внутри самой среды, где протекала прежняя жизнь, перемены, при которых все остается на своем месте и в то же время не совпадает с собой вчерашним, объединялись с только что вспомненным сном, который казался бессмысленным красочным сумбуром — мрачным, с выразительными внешними контурами — на равнодушном, прозрачном, сияющем пустотой экране настоящего. Молниеносное раздвижение перспективы, когда усталый взгляд вдруг видит все необыкновенно далеким, маленьким и недостижимым, а какой-нибудь один предмет сохраняет натуральную величину, причем этот факт каким-то таинственным образом не изменяет общей, легко устанавливаемой объективной пропорции частей в поле видения. (Ошибки в оценке расстояния, в определении истинной величины предметов, когда нет возможности понять расстояние с помощью осязания, изменяющего непосредственное впечатление пространственных отношений в двух измерениях. — Впрочем, это неважно.)

Генезип стал вспоминать свой сон в обратном порядке. (Сон ведь никогда не переживается непосредственно в момент его видения — о н  с у щ е с т в у е т  т о л ь к о  и  е д и н с т в е н н о  к а к  в о с п о м и н а н и е. Отсюда странный специфический характер его вполне заурядного содержания. Именно поэтому воспоминания, которые мы не можем точно разместить в прошлом, принимают окраску сонных фантомов.) Из таинственной глубины призрачного мира всплыл ряд событий, с виду ничтожных и незначительных, памятных не кому-либо, а ему, Генезипу, и обладающих какой-то потусторонней силой, так что, несмотря на свою ничтожность, они, казалось, отбрасывали грозную тень, полную предчувствий и укоров за отсутствующую вину, на нынешнюю минуту послеэкзаменационной беспечности и золотистого блеска зимнего солнца, гаснущего в пурпурных лесах. «Кровь», — прошептал он при виде красного цвета, и сердце его внезапно сжалось. Он увидел последнее звено совершенного злодеяния, а затем его таинственное начало, исчезающее в черной пустоте сонного небытия. «Откуда кровь, ведь во сне ее вовсе не было», — спросил он самого себя вполголоса. В этот момент погасло солнце. Лишь золотистые стрелы деревьев на склоне Большого Холма светились изломанной пилой на бледно-оранжевом небе. На землю спускался голубовато-фиолетовый сумрак, а в небе загорелась скоротечная зимняя заря, в которой зеленой искрой мерцала заходящая Венера. Фабула сна рисовалась все отчетливей, а непостижимая и невыразимая сущность его содержания растворялась в конкретности всплывших в памяти событий, оставаясь лишь намеком на какую-то другую, недосягаемую, существующую за гранью сознания жизнь.

Сон: Он шел по улице незнакомого города, напоминающего столицу и одновременно какой-то мельком виденный итальянский городишко. Неожиданно он заметил, что идет не один, что кроме обязательного во снах кузена Тольдека с ним идет какой-то незнакомый ему, высокий и плечистый детина с русой бородой. Он захотел увидеть лицо незнакомца, которое всякий раз, когда он пытался его рассмотреть, исчезало странным, хотя и естественным для сна образом. Он видел лишь его бороду, именно она характеризовала неизвестного «типа». Они вошли в маленькое кафе. Незнакомец оказался у противоположных дверей и медленным движением руки поманил к себе Генезипа. Зипек почувствовал непреодолимое желание пойти вслед за ним в следующие покои. Тольдек усмехался всезнающей иронической улыбкой, словно предвидел, что должно быть дальше и о чем якобы хорошо знал, хотя на самом деле ничего не знал и сам Генезип. Вслед за незнакомцем Генезип вошел в комнату с низким потолком, под которым висели густые клубы дыма. Пространство над ними казалось бесконечным. Незнакомец приблизился к Зипеку и обнял его с какой-то неприятной сердечностью. «Я твой брат, меня зовут Ягуарий», — прошептал он ему в самое ухо (было невыносимо щекотно). Зипек (так звали его дома) уже хотел проснуться, но удержался. Зато испытал неодолимое отвращение. Он схватил незнакомца за шею и начал изо всех сил душить его и гнуть к земле. Что-то (уже не кто-то), какая-то аморфная безжизненная масса свалилась на пол, а на нее упал Зипек. Преступление свершилось. Он знал при этом, что Тольдек видит в нем полное отсутствие раскаяния, и испытывал лишь одно сильное чувство: желание выкрутиться из затруднительного положения. Говоря Тольдеку что-то невразумительное, Зипек подошел к трупу. Теперь лицо было видно, но оно превратилось в огромный, ужасный бесформенный синяк, а на шее, возле  п р о к л я т о й  б о р о д ы  были хорошо видны багровые полосы от стиснутых на ней пальцев. «Если меня посадят на год — выдержу, если на пять — мне конец», — подумал Зипек и вышел в третью комнату, желая попасть на улицу с другой стороны дома. Но в этой комнате было полно жандармов, и в одном из них убийца с ужасом узнал свою мать, одетую в жандармскую шинель, со стальной каской на голове. «Напиши прошение, — быстро сказала она. — Шеф выслушает тебя». С этим словами она протянула ему лист бумаги. Посредине листа курсивом была напечатана фраза, которая во сне казалась ужасной и в то же время сулящей какую-то надежду. Теперь же, с трудом извлеченная из воспоминаний, погружающихся в бездну беспамятства, она приобрела характер неуклюжей галиматьи:

«Медувальщики скормят при виде черного беата, печного бувая». Конец сна.

Темень становилась все гуще, а небо приобретало глубокий фиолетовый оттенок, чем-то напоминавший запах неизвестного названия духов княгини Тикондерога, примадонны вчерашнего вечера. (Позднее Зипек узнал, что это были знаменитые духи «Femelle enragée »[2] Фонтассини). Глядя на загорающиеся звезды, он ощутил неприятную пустоту. Прежнее состояние: преступный сон и чувство какого-то неисчерпаемого богатства в себе и вне себя — все бесследно исчезло. Что-то минуло, словно тень, оставив после себя скуку, тревогу и какую-то неприятную, не пробуждающую ничего возвышенного, лишенную очарования печаль. Внешне ничего не изменилось, однако Зипек знал, что произошло нечто необычайно важное, то, что может повлиять на всю его дальнейшую жизнь. Состояние это нельзя было определить, оно сопротивлялось всем попыткам проникнуть в него — это был цельный массив. [И стоит ли так заниматься собой, чтобы потом... А! Но об этом не теперь.] Неизвестный учетчик помножил все на какой-то множитель неизвестной величины. Почему все вокруг так странно? Бесформенное метафизическое состояние. В Бога он никогда не мог поверить (хотя мать, кажется, давным-давно говорила с ним как раз об этом — не столько о самом Боге, сколько именно о необычности. «...Я верю в Бога, но не того, которого представляют догматы нашей церкви. Бог — это все, он не правит миром, он правит самим собой в себе»). Именно тогда Зипека посетило чувство, что весь мир (будучи Богом) является лишь голубой вогнутостью китайской чашки, целый ряд которых стоял на дубовом буфете в столовой их дома. Это впечатление было intraductible, irréductible, intransmissible et par excellence irrationnel[3]. Ничего не поделаешь. Христос был для него только чудодеем. В свои семь лет он говорил об этом своей няньке, чем приводил старушку в отчаяние. Вера матери была для него более убедительна, и он чувствовал, что никого, столь близкого ему, самым сокровенным его мыслям, как мать, у него никогда в жизни уже не будет. И все же между ними, даже в лучшие минуты, была какая-то непроходимая стена. Отец, страшный в гневе и невозмутимо категоричный в спокойном состоянии, внушал ему глубокий страх. Он знал, что вместе с матерью борется с какой-то злой жизненной силой, которая, однако, всегда права. Ему хотелось теперь пойти к матери и пожаловаться ей на свои страшные сны, на то, что в жизни его подстерегают ужасные ловушки, в которые он, беззащитный и неопытный, несмотря на все свои усилия, рано или поздно все равно попадет. Внезапная вспышка амбиции поборола в нем слабость, и с мужской решительностью он оценил свои данные: восемнадцать полных лет — старый, очень старый, ведь двадцать лет это уже глубокая старость. Он должен проникнуть в тайну, и он сделает это — постепенно, понемногу, шаг за шагом — иначе не получится. Он ничего не будет бояться, он победит или погибнет, разумеется, с честью. Только зачем, во имя чего все это делать? Неожиданно им овладело уныние. Промелькнувшая в голове мысль, ничего не значащая для окружающего мира, становилась неким таинственным заклятием, с помощью которого можно было объяснить все. Быстро надвигалась темень, и только остатки света вечерней зари отражались в стекле висевших на стене картин. Внезапно тайна сна и эротического будущего завладела им целиком и распространилась на весь мир. Необъяснимой была не только каждая минута жизни в отдельности — непостижимо таинственными были все мироздание, Бог и вогнутость голубой чашки. Но это не было хладнокровно рассматриваемой проблемой веры или неверия. Все это жило и свершалось одновременно и при этом замирало в полной неподвижности в ожидании некоего немыслимого чуда, последнего откровения, после которого не было бы уже ничего — разве что совершеннейшее, чудеснейшее, абсолютно невообразимое Небытие. Однажды в такую минуту он уже расстался с навязанной матерью верой, которую искусственно возбуждал в себе перед экзаменами (религия не была в школе обязательным предметом). А впрочем, вера матери, которую символизировала голубая чашка, была далека от убеждений местного викария. Невозможно было создать собственную секту — этого уже никому не хотелось. Откровение не оправдало надежд. Отныне любая религиозная практика стала для него программной ложью, и этим он был обязан матери — веры не могла ему дать даже она, единственный по-настоящему любимый человек. Этот диссонанс даст знать о себе в будущем, когда своей, казалось бы, мало значащей тяжестью перетянет чашу весов. Несмотря на заведомую добродетель матери, Зипек знал, что в ней таятся какие-то незнаемые бездны, связанные с той темной стороной жизни, в которую он сам теперь постепенно сползал. Поэтому он немного презирал мать, скрывая это от самого себя. Он знал, что в жизни у него не будет более близкого, чем она, существа, он знал также, что скоро потеряет ее. А тут это презрение! Ничто, черт возьми, не делалось просто — все было перепутано, перекручено, перевито, словно злой дух специально потрудился над приготовлением дьявольского житейского винегрета. Так казалось ему теперь — то ли будет позднее! Хотя, возможно, с определенной точки зрения некоторые вещи позднее упростились благодаря той пустяковой житейской гадости, которой удается избежать, наверное, только святым. Имел ли он право презирать ее? Одновременность двух противоположных чувств: страстной привязанности и презрения возводила этот уклад в степень неправдоподобного безумия. Вместе с тем все стояло на месте, ничего не менялось. Прорвать эту внутреннюю плотину, отделяющую его от него самого, взорвать все преграды, снести заборы, искусственно разграничивающие участки школьного обучения! Ах! Зачем он спал столько времени! При этом его преследовала удивительно верная (как ему самому казалось) мысль, что таким образом (при таком прошлом) он изведает в жизни в два, три, четыре раза больше... Но чего? Жизнь как таковая еще почти не существовала для него. Он стыдился этой своей мысли — он никогда не скажет о ней именно матери, никогда-никогда, ни в коем случае. В соседней комнате заскрипел старый паркет, и детские страхи смешались с зарождающимся мужским бесстрашием в упоительное целое. Только теперь Генезип осознал, что с момента его приезда прошло уже больше 24 часов.

Информация

Выпускные экзамены состоялись зимой. Ввиду угрозы войны учебный год был закончен в феврале. Срочно требовались офицеры. В марте все ожидали чрезвычайных событий.

Авангард китайских коммунистов стоял уже на Урале — в одном шаге от утопающей в контрреволюционной резне Москвы. Обольщенные манифестом царя Кирилла крестьяне жестоко мстили за невольно причиненное им зло (совершенное с намерением принести добро), не зная, что готовят себе во сто крат худшую судьбу.

Старый Капен все больше терял опору в жизни. Он даже не мог уже быть таким строгим, как раньше, хотя не без успеха таковым притворялся. Ему виделись потоки, реки, целые моря его отличного людзимирского пива, национализированные, социализированные, текущие в определенном направлении. Его завод не имел больше возможностей разных усовершенствований, массу которых он ввел сам, получив в наследство от отца пивоварню в таком первобытном состоянии, что она напоминала скорее нечто стихийно выросшее из земли, нежели дело человеческих рук и разума. Тошно было думать обо всем этом. Нужно было изобрести какую-то «выходку»(?), прыгнуть выше головы, с тем чтобы этой своей выходкой опередить возможные принудительные действия со стороны высшей силы.

При мысли об отце по спине Зипека пробежали мурашки. Когда же кончится страшная отцовская власть над ним, которую он осознанно выносил в течение уже двенадцати лет? (Остальные муки тонули во мраке раннего детства.) Сумеет ли он непоколебимо противостоять этой силе, гасящей в нем всякий самостоятельный порыв? Вчерашний опыт этого рода поселил в нем раздвоенность и нерешительность. Сразу по приезде Генезип заявил отцу, что не будет заниматься пивом, не пойдет в политехнический и что в сентябре, если не начнется война, поступит на факультет западных литератур, к чему он начал готовиться уже в последние месяцы учебы в школе. Литература в идеале должна была заменить терзающую пестроту жизни, с ее помощью можно было изведать все, не отравляя себя и не превращаясь в животное. Так наивно размышлял не представлявший своей дальнейшей судьбы будущий адъютант Верховного Вождя. Отца же, хотя он и не верил в будущее, хватил легкий апоплексический удар. Из-за последних событий и внутренних перемен у него еще не было четкой концепции будущего этого хлюпика — но сам факт сыновнего непослушания вызвал удушье, словно какая-то враждебная материальная сила. Генезип снес это с достоинством африканского марабу. Жизнь отца вдруг перестала его интересовать. Отец стал каким-то чужим человеком, который был помехой на его пути, противился его важнейшему предназначению. После этой сцены Зипек впервые надел фрак (удар случился в семь вечера — было уже темно, вокруг Людзимирской усадьбы мела метель) и в девять часов поехал в санях на бал к княгине Тикондерога. Теперь ее лицо явилось ему в облаке пивной скуки, которую он отбросил навсегда. «Только бы не стать персонажем романа о человеке без свойств», — решительно прошептал Генезип по пути. Это произошло на небольшой полянке, которой суждено было еще не раз стать местом существенных перемен в его жизни. Шепча, он не отдавал себе отчета в своих словах — был слишком не опытен. Безошибочный инстинкт самосохранения (внутренний голос) действовал независимо от разума, но в его границах. Лицо княгини — нет, скорее маска, снятая с ее лица в момент максимального полового исступления — вот был тот таинственный циферблат, на котором должны были появиться лишь для него начертанные знаки: время испытания и род предназначения. Ему уже что-то мерещилось там. Но как расшифровать эти символы, как тут не ошибиться, не зная буквально ничего.

Информация

Антикоммунистическая война привела в парадоксальное состояние все народы, принявшие в ней участие. У всех ее участников началась перманентная большевистская революция, а в Москве «свирепствовал» Белый Террор, который возглавил бывший Великий Князь, ныне «Царь» Кирилл. Польша ценой неимоверных (якобы) усилий нескольких человек (одним из них был нынешний министр внутренних дел Диамент Колдрик) (в сущности, их известная миссия увенчалась успехом совсем по другой причине) сохранила нейтралитет и не приняла участия в антибольшевистском крестовом походе. Поэтому в ней не было еще революции. Каким чудом все держалось, словно на волоске, никто пока объяснить не мог. Все ожидали по крайней мере теоретического решения этой проблемы от учеников школы профессора Смоло-Палюховского, создателя «двойной системы общественных оценок». Он был убежден в том, что современный ученый социолог, если он не стоит на позициях сознательного дуализма, с которого начинается прямо-таки гадкий плюрализм, может быть лишь «une dupe des illusions»[4] объективизма и давать лишь теоретическое обобщение магме взглядов определенной общественной группы. Практическим применением этой системы, которую широко разворачивали его ученики, была научная организация труда — само по себе дело скучное, как рассказ старика о старых добрых временах. Однако благодаря ей все как-то держалось, поскольку люди, отупленные механичностью своих действий, понемногу переставали понимать, во имя чего они их совершают, делаясь похожими друг на друга в «опупении» и безыдейности. Работа как-то делалась, но никто не знал, что было «au fonds des fonds»[5]. Идея государственности  к а к  т а к о в о й  (и других вытекающих из нее иллюзий) давно перестала быть мотором каких-либо самоотверженных поступков или преградой для индивидуального свинства. Тем не менее все двигалось в силу какой-то скрытой инерции, истоки которой тщетно пытались выяснить идеологи будто бы правящей партии — Синдиката Национального Спасения. Все совершалось  б у д т о  б ы — в этом была сущность эпохи. На фоне быстрой американизации примитивной жизни женщины становились гораздо умнее отупленных работой мужчин. Редкая у нас прежде «précieuse»[6]’a упала в цене вследствие большого предложения, это, правда, в отдельных случаях. Но в целом они задавали тон интеллектуальной жизни в стране. Мнимые люди, мнимый труд, мнимая страна — но превосходство баб не было мнимым. Был только один муж: Коцмолухович — но о нем позднее. И ко всему этому коммунизированные китайцы — стоящие сразу за немощной, дезорганизованной, обезлюдевшей Россией. «Дождались», — повторяли, дрожа от страха и ярости, разные люди, хоть немного любящие комфорт. Но в глубине души они, хоть и не искренне, радовались. Ведь они всегда говорили, что так случится. «Разве мы не говорили...» И что с того?

Теперь, после пробуждения, вчерашний вечер казался Зипеку враждебным, прихотливым, черным миражом, который вздымался над его прежней сонной жизнью, вливаясь в причудливых формах в ту ее половину или часть, которая начиналась на фоне необычных исторических перемен, сравнимых лишь с самым началом русской революции. То был «déclenchement»[7] — теперь же человечество на самом деле перевалило на другую сторону своей истории. Падение Рима, французская революция казались детскими игрушками по сравнению с тем, что должно было наступить. Сейчас была та невозвратно исчезающая минута, которую асимптотой по методу Уайтхеда прочерчивали события, имеющие начало и конец во времени. «Настоящее болезненно, но если его заполнить наслаждением, то, возможно...», — говорила с невинной улыбкой княгиня Тикондерога, грызя миндальное пирожное. Зипек чувствовал, в сущности, то же самое — ощущение того же искушения, идеи этого искушения, которую олицетворяли две звериные морды [вчера ему казалось, что все окружающие были переодетыми скотами, что было недалеко от истины] сконденсировало в нем ощущение одновременности и параллельности происходящего, отчего все, казалось, рушится. Ничто не помещалось в самом себе. Но почему лишь теперь? Ох — как же это скучно, — да потому, что именно теперь некоторые железы впрыснули свои выделения внутрь организма, вместо того чтобы отправить их естественными каналами. «Неужели этим я обязан глазам старой бабы?» — подумал он о княгине Ирине, зная, что допускает страшную несправедливость, что вскоре ему предстоит каяться (да, каяться — он терпеть не мог этого слова!) перед своей любовью к ней, что он будет говорить ей об этом — именно ей! (его передернуло от отвратительной, скотской, дурно пахнущей фамильярности, до которой когда-нибудь дойдет дело) — с жестокостью юности, которая заставляет играть остатки высыхающих соков в загнивающих полустарцах и старушках.

Конечно, он не понимал всего своего противного обаяния: — он, «Valentinoobraznoje suszczestwo»[8] — как назвала его вчера княгиня, за что он страшно на нее рассердился, — он, с коротким, прямым, немного вздернутым, мясистым, раздвоенным, но не расплющенным носом, с твердо очерченными, зигзагом выпяченными, но при этом не негритянскими, темно-красными губами — был не слишком высок (каких-то 185 см), но прекрасно сложен, в нем заключалось целое море страданий неизвестных ему доселе женщин. И этому подсознательно радовались все клетки его здорового, как бычий язык, тела. Над этим олимпийским игрищем клеток (другого выражения не подберешь) возносилась немного изломанная, анемичная, отчасти даже уродливая душа, которая, прежде всего, была совершенно не развитой — о ней нельзя было сказать ничего определенного — может быть, это мог сделать только какой-нибудь хороший психиатр, например Бехметьев? К счастью, общественной дифференциации в этом плане становилось все меньше, и объединение разных людей в данное время в данном месте не повлияло бы уже на результат хода событий. Итак: еще вчера он пребывал в спячке давней школьной жизни, даже на той вечеринке, где, как ему казалось, он представлял помимо своей воли все пивное могущество баронов Капенов де Вахаз, ныне Людзимирских, — а сегодня? Сам он не любил пива, а ощущать себя паразитирующим на жизни несчастных (ни с того ни с сего) рабочих, даже если они достигли на американский манер искусственного польского «prosperity»[9] и усовершенствовали свой механический труд до абсурда, было до боли тяжело. Единственным искуплением было бы посвятить себя какому-либо труду, не имеющему с этим ничего общего. Он уже избрал было литературу, которая заключает в себе все богатство жизни, а тут вдруг — трах! — отца хватил удар. Теперь он убедился, что вовсе не любил этого прославленного великого пивовара («солодового короля», как его называли) — разумеется, по сравнению с болезненной и до ужаса нудной любовью к матери. Нет, он не будет жить за счет мучений (хоть бы и неосознанных) этой черт знает зачем вкалывающей рабочей скотины. [Ах, как же легко было бы привить ей светлую душу! Но для этого нужна идея — а также очищение от тех рыночных отбросов, которые со своими грязными и вонючими аферами гнездились еще в закоулках нищего польского духа, того самого, с большой буквы Д (хотя о нем столько болтали).] Самое большее — он может получать какой-то процент (уже небольшой компромисс), мать и сестра тоже (маска компромисса). Хорошо бы любой ценой избежать противоречий с самим собой после «пробуждения». Но сегодня это решение приобрело иной вес, оно охватило спячку прошлого, пробудило эхо не существовавших угрызений совести, поколебало определенные константы: дом, семья, мать и отдельно от дома пятнадцатилетняя сестра (которой до сих пор он почти не замечал), льноволосая Лилиана. Между прочим, вся школьная наука развеялась, словно она была не добротной и единственно истинной наукой, а всякой чепухой, которой могло не быть вовсе. Ну-ну — немного терпения, и начнется жизнь: приключения, захватывающие переживания, разные непристойности и порнография. Ах, хватит — в чем же, черт возьми, состоят эти перемены. Волнение в нижней части живота, пробуждающееся под взглядом всезнающих глаз княгини, похожих на бирюзовые серьги в оправе из свиной кожи (у Генезипа были ореховые глаза — прекрасный контраст), вызванное этим легкое унижение — он является функцией таких глупостей! К странностям низшей степени в сравнении с пережитой минутой принадлежали воспоминания об этом вечере, они лишь теперь укладывались в какой-то хотя бы внешне понятный ребус. Как при ускоренной проекции фильма, перед ним промелькнули отдельные сцены и комки разговоров, словно снаряды, пролетающие сквозь гущу сферы значений. О, как же иначе он понимал их смысл в эту минуту.

Вечер у княгини Тикондерога

Голубоглазая стервятница на огромном диване; пухлая, до неприличия мягкая ручка («вот бы она сделала то, что делал Тольдек в лесу в те незабываемые дни...» — мелькнула в голове смутная мысль. — «Ах, вот куда меня клонит»). До боли постыдная и бесстыжая ручка, всезнающая, как и глаза. До чего только она не дотрагивалась в жизни — и что еще предстояло ей потрогать. Зипек заговорил:

— Я только что сдал на аттестат зрелости. Ожидаю будущего, как поезда на полустанке. Может быть, это будет заграничный экспресс, а может, обычный почтовый, который пойдет по местной изгибистой колее.

Ее глаза вращались, как у совы, а лицо оставалось неподвижным. От нее исходила «скорбь о безвозвратно уходящей жизни» — вальс с таким названием только что исполнил бородатый, длинноволосый, во фраке, сгорбленный и сложенный, как горбун, хромой (из-за усохшей ноги), с длинными пальцами Путрицид Тенгер, сорока двух лет, гениальный, разумеется, хотя и не признанный официально композитор.

— Путрисик, играйте дальше. Я хочу разглядывать душу этого юноши в облаке музыки. Это чудо, но он настолько внутренне запущен, что даже противно, — сказала княгиня с таким омерзением, что Генезип чуть было не дал ей пощечину. — «Ах, если бы я это сделал — но нет у меня смелости», — проскулил в нем детский голосок. Кресла распухали, принимая других гостей, которые, казалось, растворялись в полумраке. Среди них был большой почитатель Онана кузен Тольдек, уже два года прозябающий в дипломатической школе для молодых обалдуев. Был сам Тикондерога, дряхлый изнутри, но с виду плотный и крепкий старикан; множество живущих по соседству дам с дочками и сынками, какие-то всегда подозрительные и непонятные банкиры и бизнесмены, в том числе один настоящий король биржи в прежнем стиле, последний из могикан этого типа, озабоченный больной печенью. Он вынужден был лечиться местными водами, поскольку к «настоящим» источникам припадали большевистские сановники всего мира! Ни один живущий в Польше поляк не имел права въезда в «cultural reality»[10] — он мог жить иллюзиями, но только у себя дома. Была также некая сирота Элиза Балахонская, дальняя кузина хозяйки дома, вроде бы даже какая-то там княжна. Это было внешне невзрачное создание — какие-то светлые локоны, глазки, обращенные вовнутрь, румянец цвета осенней зари. Но вот губы, губы... Генезип не мог по достоинству оценить ее своими органами познания жизни на данной стадии их развития. Но что-то, однако, шевельнулось в нем, там, в средоточии предчувствий, где роилось темное, возможно, ужасное потенциальное будущее. «Она будет моей женой», — прозвучал в нем пророческий голос, которого он боялся и потому почти ненавидел его. Тем временем в кругу несколько оглушенных, но веселящихся женщин молодой (27 лет) писатель Стурфан Абноль перекрикивал дикую музыку слегка подпитого Тенгера:

— ...я должен демонстрировать свое знание жизни этой публике, которую я презираю, которой брезгую, как червями в гнилом сыре? Этому мерзкому сброду, оглупленному кино, дансингом, спортом, радио и передвижными библиотеками? Я должен писать ему на потеху чтиво для этих библиотек, чтобы жить? Как бы не так (чувствовалось, он едва удерживается, чтобы не выругаться матом — в воздухе висело «...мать») — не дождется этого от меня племя проститутов и паразитов! — Он захлебывался пеной ярости и возмущения.

Информация

Специальностью княгини были непризнанные художники, которым она даже не раз материально помогала, но всегда лишь настолько, чтобы им «не умереть от голода». В противном случае они перестали бы быть непризнанными. А известных и признанных людей этой сферы она терпеть не могла, считая — неизвестно почему, — что их существование оскорбляет ее глубинное родовое достоинство. Она любила искусство, но не могла вынести его, как она говорила, «оборзения». Странным выглядело это утверждение на фоне почти полного угасания художественной деятельности вообще. Может быть, только у нас еще тлела какая-то искра, раздуваемая ненормальными отношениями в обществе, но в целом — не приведи Господь!

— Нет, я не буду при них шутом, — витийствовал далее негодующий Стурфан, «zachliobywajas’» и исходя желчью. — Я буду писать романы, хотя искусство, подлинное искусство уже исчерпало себя, — но романы  м е - т а - ф и - з и - ч е - с к и е! Понимаете? Долой никому не нужное «знание жизни» — пусть им занимаются бездарные созерцатели, с любовью описывающие всякую чепуху. А почему они этим занимаются? Потому что не могут изобразить никого, кроме самих себя. Они не в силах создать типы и отнестись к ним, как выражаются критики-паразиты, со «снисходительной псевдогреческой улыбкой», для них недосягаема высота понимания того, что все вокруг свиньи, и я в том числе, но я прощаю им это, и себе тоже. Черт с ней, с Грецией, довольно разогревать всю эту псевдоклассическую блевотину. Но нет! Критиканы, эти глисты и трихины в теле умирающего искусства, называют это объективизмом и смеют при этом вспоминать Флобера! Псевдообъективный, то есть по-свински ухмыляющийся, истекающий банальностями автор путается под ногами созданных им героев — и это называется творчеством, это подглядывание в замочную скважину за теми, за кем удается подглядеть, — ведь подлинные герои, если они вообще существуют, не позволят подглядывать за собой кому угодно, так как же их изобразить? Итак, автор болтается в этой компании, пьет с ней на «ты», сам опьяненный никому не нужным болезненным унижением, исповедуется перед своими недостойными самих себя героями — и это называется объективизмом! И это называется общественно значимой литературой — перед разными мерзавцами изображаются пороки, создаются искусственные, бумажные положительные геройчики, которым не под силу превратить отрицательный опыт в даже весьма поверхностный оптимизм, в основе которого — слепота. И такую сволочь хвалят!.. — Он поперхнулся и, приняв позу, полную отчаяния, продолжал пить дальше.

Закончив бешено барабанить по клавишам, от измученного фортепиано («Стейнвея») оторвался вспотевший Тенгер, в измятой манишке, с всклокоченными и слипшимися волосами. Его глаза сверкали синими искрами («bleu électrique»[11]). Не владея собой, на дрожащих ногах он подошел к княгине. Генезип сидел рядом с ней — он уже чувствовал в себе перемены. Он уже знал, кто укажет ему путь в жизни. «Хотя, кто знает, не лучше ли было бы с „этими“», — пришла ему в голову невнятная мысль вместе с туманными картинами трудно представляемого официального разврата, запрещенного отцом. Словно кусок раздираемого полотна, что-то рвалось внутри него — и только первое движение было болезненным (это делали какие-то звериные лапы внутри его самого, начиная с так называемой «ложечки», а потом дальше, к нижней части живота...), а затем оно с опасной легкостью убыстрялось. Именно в этот момент он утратил девственность, а не назавтра, как казалось ему впоследствии.

— Ирина Всеволодовна, — говорил Тенгер, не обращая внимания на Генезипа. — Я должен вернуться к вам, но не как покорный исполнитель ваших эротических желаний, а как покоритель. Отворите передо мной лишь раз ваш чертог, один только раз — а потом я покорю тебя навсегда, увидишь. Вы не пожалеете об этом, Ирина Всеволодовна, — простонал он.

— Возвращайтесь к своей хамке. — (Позднее Генезип узнал, что женой Тенгера была еще молодая и красивая гуралька, на которой тот женился ради денег и халупы. Впрочем, поначалу она даже немного нравилась Тенгеру.) — По крайней мере, вы знаете, что такое счастье, вот и довольствуйтесь им, — шептала далее княгиня, вежливо улыбаясь при этом. — А для вашей музыки лучше, что вы страдаете. Художник, истинный художник, а не комбинатор, автоматически перемалывающий, словно мельница, всевозможные вариации и модификации, не должен бояться страдания.

Генезип чувствовал себя так, словно какой-то мерзкий полип полз по липким и воспаленным стенкам его души все выше и выше (не к мозгу ли?), безжалостно щекоча бесчувственные ранее места и доставляя сладостные ощущения. Нет, он не будет страдать попусту. В этот момент он почувствовал себя старым развратником, таким, как отец Тольдека, брат его матери, граф Порайский — экземпляр, сохранившийся с незапамятных «галицийских» времен. Когда-то Зипек мечтал быть таким же пресыщенным прохвостом, но теперь картина такого будущего — впрочем, без всяких оснований — вызвала в нем подлый страх. Время неслось бешено. Как де Квинси под влиянием опиума, Зипек мгновенно прожил сотни лет, спрессованных в секунды, словно в таблетки под страшным давлением. Все было решено бесповоротно. Он верил, что в нем родится сила, способная одолеть эту чудовищную бабу, изящно и эффектно развалившуюся перед ним на диване. Он знал, что она старовата — лет 38—40 — несмотря на то что временами выглядела как девушка, но именно несвежесть и многоопытность очаровательной бабенции возбуждали его в этот момент до потери сознания. Оглянуться он не успел, как оказался на стороне жизни, ранее запрещенной отцом. И тут же холодная мысль: должно быть, он окажется слаб как мужчина.

Тенгер, склонившись над обнаженным плечом княгини, широким противным носом шумно втягивал ее запах. Он был необычайно отвратителен, но все же в нем ощущалась сдержанная сила истинного гения. В эту минуту он напомнил Зипеку собаку из его детства, сидящую на цепи. Но эту собаку он не хотел бы спустить с цепи, нет, пусть помучается — в этом желании было гадкое, до омерзительной тошноты преступное и неясное наслаждение. (Само присутствие этой женщины пробуждало в людях все самое низменное и пакостное. Пороки кишели в них, как черви в падали.) И все это под маской художественного вечера с выступлениями паяцев для забавы «лучшего общества». И даже Зипек, совсем недавно еще почти невинное дитя, был кандидатом в трупы — готов был психически разложиться для утехи ненасытного бабьего тела. Прежний чистый и добрый мальчик бился в нем, словно бабочка за стеклом, желая избежать ожидающих его неприятностей. Какое блаженство! Стать животным, лишенным человеческого достоинства, которое прививали ему: а) отец во время каникул, б) госпожа Чатырская, обнищавшая аристократка с княжескими претензиями, у которой он был на пансионе, в) учителя и г) благородные и угрюмые коллеги, которых ему подобрал по просьбе отца сам директор школы. Ох уж эта навязанная ему человечность — нудная и никчемная, — как же он ее ненавидел! У него было свое чувство достоинства, которое в его понимании было ничуть не хуже того, которое ему пытались привить. Но он вынужден был скрывать его, иначе «те» растоптали бы его, задушили в зародыше. Это чувство подталкивало к бунту: спустить всех собак с цепи, разогнать всех отцовских рабочих, раздав им все пиво, выпустить всех заключенных и сумасшедших — вот тогда он мог бы идти по свету с поднятой головой. А тут вдруг отрицание всего этого в образе бесстыжей бабы и наслаждение в этом отрицании. Но почему именно она была символом противоположности прежних собственных и навязанных идеалов? Мог ли он, оставаясь прежним, «познать жизнь» с ее помощью? Ужасно, но сладостно — с этим ничего нельзя было поделать.

Слои благородства (не поддающиеся описанию), спрессованные ранее под давлением извне, и идеализм (вера в некие «высокие материи», обозначенные кружком в центре самостоятельно придуманной схемы «личности») поднялись из глубины души и столкнулись с плотиной женского естества, веками отточенного, вооруженного, словно броненосец или крепость пушками, разнообразным сексуальным оружием. Но у основ всего, что бы ни начиналось в его жизни, был отец, тучный пивовар с седыми усиками à la polonaise[12]. Он ведь мог не позволить Зипеку пойти на этот «Kinderbal»[13], как он называл вечера у княгини. Но нет, он сам толкал его в это логово разврата, сам уговорил пойти сюда, как только немного отошел после «удара». Может, таким образом он хотел отдалить Зипека от любимой литературы? Разве было весомо то, что он говорил о ведущей роли своего народа в процессе цивилизации (ценой исполнения некоторых условий: организации труда, отказа от социализма, возвращения к религии, католической, разумеется), разве мог он считать себя неким избранником на фоне того, что происходило в мире, он, старец с магнатскими замашками, без меры предающийся жизненным утехам, зловещий гриб, выросший на болоте нищеты и лишений своих рабочих, которых эксплуатировал максимально в соответствии с принципами той самой научной организации труда, внушая им, что лет через двести они достигнут благополучия, как у Форда, хотя это благополучие там давно уже кончилось. (Оказалось, что люди вовсе не бездумные скоты и что без идеи им жить трудно. Вся эта пресловутая Америка лопнула, как огромный гнойный нарыв. Возможно, людям стало хуже, чем было, но они, по крайней мере на время, поняли, что они не автоматы в руках таких же автоматов, только более изощренных. А впрочем, так или иначе все кончится одним — полной механизацией, разве что случится чудо.) [Зипек не мог вынести вида этих работяг без тошнотворных резей внизу живота. (Кто знает, может быть, и в этом было что-то эротическое. Эротомания? Пожалуй, нет — но не стоит прятать голову в подушку, когда разбойники режут соседа.) Вот и теперь они брели по дороге, ведущей от фабричных зданий к дворцу, в голубоватых сумерках угасающего зимнего вечера, подкрашенных фиолетовым светом висячих фонарей. Этот вид (словно с какой-то открытки из другого мира) и мысль о непримиримых противоречиях индивидуального и стадного существования пробудили в нем неизбывную тоску, усиленную словами молодого писателя Стурфана Абноля.]

— ...не буду шутом, — упорно твердил пьяный Абноль. — Я пишу ради только мне ведомых целей моего собственного внутреннего развития. Я отравлен невысказанными вещами, которые могу осознать, лишь создавая роман. Они разлагаются в моем мозгу и порождают трупные яды безмыслия, лени и апатии. Я хочу знать, что все это значит, а то, что меня будет читать банда недостойных истинного творчества машинообразных скотов, претендующих быть полубогами, а также несколько, возможно, умных, но пропащих людей, которых я вряд ли лично узнаю, — что мне до того, почему это должно меня трогать?! Я не намерен делать укрепляющие уколы для поддержания подыхающих национальных чувств или дегенерирующих общественных инстинктов, которые как черви кишат в разлагающемся трупе благородного животного прошлых веков. Я не хочу описывать людей будущего, от которых разит пустотой и звериным здоровьем. Что о них вообще может сказать истинно интеллигентный человек — о них, которые входят в будущее, как клинок в ножны или драгоценность в футляр. Идеально подогнанная к предмету функция психологически совершенно неинтересна, а эпический роман сегодня — это фикция бесплодных графоманов. Самое интересное — это  а б с о л ю т н а я (!) неприспособленность человека к функции существования. И это выступает только в эпохи декаданса. Лишь там становятся очевидными метафизические законы бытия во всей их обнаженной и страшной сущности. Меня могут упрекать, что я создаю людей безвольных, бездельников, аналитиков, не способных к действию. Другими типами, их приключениями в тропиках или их спортивными увлечениями пусть занимаются другие, не такие проницательные, как я. Я не буду описывать то, что может увидеть и описать каждый болван. Я должен проникнуть в неизвестное, в суть явления, лишь поверхность которого видят и описывают эти болваны. Я хочу изучить, как действуют мировые законы истории не только здесь, но везде, где только есть мыслящие существа. Я не претендую на описание всей жизни, потому что она скучна, как скучна лекция о теории Эйнштейна, этого гения физики, для моей кухарки.

Тенгер перестал обнюхивать плечо княгини и выпрямился — в глаза бросилось его безобразное, как у карлика, телосложение.

— И все же ты будешь шутом, Стурфан Абноль, — сказал Тенгер, как бы возносясь над салоном в пророческом предчувствии собственного великого будущего. [Даже княгиня Ирина Всеволодовна вдруг поддалась и представила его себе другим: в каком-то шикарном борделе мировой метрополии он сидел наверху пирамиды из голых и (других) прекрасно одетых девочек, в ореоле изобретателя нового наркотика, превосходящего все эти кокаины, пейотли и апотрансформины. Она у его ног (он тоже был голый, одна его нога была сухая, если ее отрезать — говорили враги — то этот урод будет меньше вонять) — ног волосатых, скрюченных, с мерзкими, как у жабы, ступнями. Перед ним, ползая на коленях и животах, бились в судорогах безумия наркоманы — поклонники его зелья.]

Информация

Все это было большим преувеличением. Почти никому искусство уже не было нужно. Редкие снобы с маниакальным упорством занимались им в немногочисленных группках.

А он — отравитель-доброхот погибающих призраков — с дьявольской усмешкой наслаждался триумфом и славой, заполнившими окружающее пространство. Волны эфира устремлялись в бесконечность и параллельно им расширялись магнитные поля (как там было на самом деле — это мало кого интересовало за исключением горстки вымирающих физиков-теоретиков), унося в безжизненное межпланетное пространство звуки, извлеченные из темной и грязной души запоздало наслаждающегося жизнью пожилого господина, а точнее, хама, жаждущего быть паном. Тенгер продолжал поучать погружающегося в полную прострацию писателя:

— Ничто не спасет тебя от шутовства, что бы ты о себе ни думал. Ни то, что ты о себе воображаешь, ни то, чем ты являешься на самом деле в обществе, существующем по трансцендентным метафизическим законам. Художники всегда были шутами великих мира сего и останутся ими до тех пор, пока хотя бы такие останки этого величия, как сидящая в собственном дворце княжеская семейка Тикондерога, будут подвизаться в этом мире. (Княгиня самодовольно улыбнулась — ее амбиции были удовлетворены. Она любила светскую смелость своих гостей «низшего» сорта. Ей доставляли удовольствие их грубости, которые она записывала в своем «дневничке», как она называла свое собрание бесстыднейших излияний самки.) — Ты можешь воображать, будто пишешь для собственного самоуглубления, но с общественной точки зрения ты лишь клоун, веселящий пресыщенные удовлетворением всех желаний души бывшей элиты, а нынче сброда, который еще держится у нас каким-то чудом на поверхности, словно грязная пена в стремительном потоке пробуждающегося к жизни нового человечества. Я отдаю себе в этом отчет, и я не мог бы стать другим, а ты...

— Мне нет дела до общества. Я вынужден жить в этой грязи, но я изолируюсь от нее, — закричал в приступе внезапной ярости Абноль. — Вот если бы это было идеальное общество, а не наша изолгавшаяся демократия. Может, там, на Западе или в Китае...

— Пусть без общества, если уж ты так хочешь, но по сути дела — во всяком случае, без иллюзий о себе самом — относительно будущих веков. Не стоит ждать судного дня — через 200 лет каждый из нас будет тем, что он есть — без красивых платьев, без разных украшений, без которых он не мог бы жить, без личного обаяния.

— Особенно вы, Путрисик, — ядовито ввернула княгиня.

Тенгер даже не посмотрел на нее.

— Всем будет ясно, до чего довело это личное обаяние. Впрочем, это совсем неплохо даже для искусства, не говоря уже о жизни политических деятелей, покорителей и тому подобных творцов реальных ценностей. О, если бы я не был горбуном с усохшей ногой...

— Мы все знаем, как вы стараетесь доказать самому себе силу своего духа и звуковых комбинаций. Но с вашей силой духа дело не совсем чистое. Если бы не эмоциональное воздействие самих звуков...

— Вы (Тенгер никогда не употреблял титулов, обращаясь к титулованным особам) имеете в виду соблазненных мною олухов. (Мужеложество давно было разрешено и потому утратило былую популярность.) — Этих эфебов, которые скрашивают мою неудавшуюся жизнь? — жестко сказал Путрицид, словно сблевнул на роскошный гуцульский ковер. — Что ж, я не собираюсь скрывать. — Дымка сладострастия появилась на его лице — он стал почти красив. — Это мой единственный триумф, когда я, презренный калека, без истинной страсти пачкаю чистые, светлые...

— Хватит.

— И когда они отправляются потом к своим девкам — я уже вне этого и могу погрузиться в мой мир чистой конструкции звуков, где я невозмутим, как сам Вальтер Патер, я пребываю вне отвратительной сексуальной озабоченности, вне этих случайных минут — в идеальном мире, где совмещаются абсолютная необходимость и произвольность! Что может быть страшнее времени между двумя и тремя часами пополудни, когда ничего нельзя от себя скрыть и голый метафизический ужас своим клыком пробивает груду ежедневных иллюзий, которыми мы стараемся прикрыть бессмыслицу жизни без веры... О Боже! — он закрыл лицо руками и застыл.

Озадаченные гости закивали, раздумывая: «Что же такое происходит в этой волосатой башке, здесь, рядом с нами?» И мало кто не завидовал Тенгеру, что у него есть этот, пусть нереальный, не приносящий дивидендов непонятный мир, в котором он жил «себе» столь же свободно, как они на утомляющем достатком острове псевдофашистско-фордовской галиматьи. Княгиня гладила Тенгера по голове, погрузившись мыслями в свою старость. Внезапно в ней возникло какое-то странное чувство. Оно и прежде тысячу раз посещало ее, и она безумно боялась таких минут.

Генезип, в сущности, ничего не понимал, но его естество по-прежнему стремилось в бесконечность. Он пил впервые в жизни, и странные вещи начали происходить в его голове и во всем теле. Все вокруг представлялось, как на картинке, — «intereslose Anschauung»[14]. Минута, оторванная от прошлого и будущего, от привитых ему идеалов-новоделов, изгибалась, уходя в бесконечность, — и минутой этой была княгиня, а за ней маячила еще какая-то личность, какой-то молодой бог — «радуга была ему по пояс, месяц распластался возле ног» (Мицинский, «Изида»). Дьявольское «наслаждение» безответственностью — вдруг он понял последние слова Тенгера: «необходимость в произвольности», — какая же глубина скрывалась в них. «Это я, это я», — шептал он радостно. Он видел себя как бы по другую сторону действительности, за какой-то рекой, наподобие Стикса на гравюре Доре. Красота его была совершенной, а в реке кровавыми отбросами плавали утонувшие земные страсти. [Но все это было еще не то, что сейчас]. Свершилось. Он горько пожалел, что не осознавал всего этого раньше — а теперь уже было поздно, — и безумно затосковал о  п о и с т и н е  безответственной эпохе детской дисциплины и своей невозвратимой цельности. Одновременно последняя скорлупа фальши и лицемерия слетела с его отца (может, тот умирает сейчас от апоплексического удара?), и неприлично голый побег, словно побег спаржи или молодого бамбука, прорезался из парной навозной кучи. Он сам был и молодым богом, и этим глупым побегом — он раздвоился, «отныне и навсегда». Все это он чувствовал нутром: странность была в нем самом — весь окружающий мир: салон, молодые женщины, старая развратница (ее улыбка безумного сожаления об утраченных сексуальных возможностях и господства над «глупоумными мартышками» [так называла она мысленно мужчин]) — в с е  э т о  б ы л о  в  н е м. На секунду он усомнился в реальности этой фантасмагории — он был сам по себе и испытывал блаженство. Он не знал, что чьи-то девичьи глаза всматриваются в него, все видят и жаждут его спасать — это были глаза Элизы. Но это ничего не значило в сравнении с варварскими переменами внутри него — укус комара в раздробленную голень. Если б он мог оторваться от глаз старой бабы и посмотреть в угол возле пианино — вся его жизнь сложилась бы иначе.

«Унизительно, когда твоя судьба зависит от какой-то бабы — ведь очевидно, что это низшие создания», — так он подумал бы еще пять лет назад, когда сбегал от поцелуев коварной горничной, о чем, впрочем, совсем забыл. Теперь он не мог бы так подумать. [Но что значили эти пьяные рефлексии в сравнении с нынешней минутой пробуждения. Лишь теперь ему показалось, что он знает все, — а сколько еще таких минут, все более высоких (либо низких — это зависит от этической интерпретации совокупности явлений) степеней приобщения к таинственной мистерии жизни ожидало его впереди?]

А княгиня посмотрела на него познавшими наслаждение и страдание глазами и облизала его своим взглядом: он принадлежал ей. «Это она откроет мне тайну», — подумал он со страхом, и вдруг ему показалось, что возле него стоит как наяву его мать, которая защищает его от этой дегенеративной стареющей суперсамки. А ведь его любимая мама очень похожа на это чудовище, если не в данный момент, то потенциально. Она могла бы быть такой же развратницей — и что тогда? «Ничего, я любил бы ее точно так же, — подумал он с несколько принужденным джентльменством. — Но, к счастью, дело обстоит иначе». Без какого-либо чувства благодарности он ощутил ревность матери и страшную тайну материнства — то, что она имеет на него какие-то права. Несмотря на мнимую очевидность причин и связей, он появился на свет откуда-то в результате случая (тем более страшного, что закономерного — вот в чем тайна), и никто за это не несет ответственности, даже мать, а тем более отец. Исток его существования — сплетение трагедий многих тел и душ, несогласных с собой и между собой (и все это ради создания такого выродка) — стал на миг понятным. «Именно таким я должен был стать — и это единичный случай в вечности, — именно таким, либо не быть вовсе». Интуитивно он чувствовал непригодность понятия причинности по отношению к бытию, статистичность всей физики и «производность» понятия психологической причинности, проистекающей — в границах физики — из логической необходимости и физиологии. Но он не  з н а л  об этом — узнать ему предстояло позднее. И тут же рядом смерть — наивысшая санкция личностного бытия. Только такой ценой... Он продолжал думать о матери: «Будь она мертвой, она помогла бы мне, а живая не поможет. Слишком она человечная, будничная, несовершенная и грешная в церковном смысле. Ведь ей пришлось чем-то таким заниматься с отцом... Брр...» Осознав эту страшную, не детскую, как ему показалось, правду, он почувствовал гордость. И уже как «взрослый» подчинился взгляду княгини и смущенно ответил ей: (лишь глазами) «да». И тут же недостойно, «по-мальчишески» устыдился. А она, отвернувшись от других, облизала губу кошачьим, острым и розовым язычком. Видавшая виды сладострастная дамочка поняла, что добыча в ее руках. Ее опытное тело содрогнулось при мысли о лишении невинности красивого, как Рудольф Валентино, мальчика. Даже Стурфан Абноль, который давно перестал быть ее любовником и превзошел ее в познании эротики, внезапно ощутил сотрясение в нижних слоях. Если бы он мог сейчас, сию минуту овладеть ею, расчетливо желающей другого, с этой ее безнадежно холодной усмешкой — вот это было бы роскошно! Но его желание быстро исчезло. Зато Тенгер возился со своим половым комплексом, словно рылся в навозной куче. «Найдется мужество едва ли, чтоб жить без всяких гениталий», — пробормотал он стишок какого-то молодого бездарного гиперреалиста, одного из тех, кто не соединяет слова по вдохновению, а склеивает их, прибегая к деформирующим смысл извращениям. Ему смутно припомнилась обитель князя Базилия тех времен, когда «swietlejszyj» признавал еще наркотики, не дойдя до самого последнего, каким является мистицизм. Мистицизм, а не религия. «Религия есть самая глубокая истина. А все производные от нее — это уже не вера, а обольщение слабых душ, которые не способны посмотреть прямо в глаза своей собственной метафизической пустоте. Это уже совсем не то. И некоторые знают об этом, но сознательно культивируют в себе одряхление духа, отсутствие воли к познанию истины и страх перед бессмысленностью существования, которую обнаруживает конечная истина, если эта бессмысленность не маскируется пограничными понятиями. Но пограничные понятия — роскошь, не каждому доступная». Так говорил когда-то Тенгер Базилию. Но какое же это было наслаждение — видеть, как в бледно-зеленой дали простирается необозримая страна «Черной Лепешки»... Так называлась та земля, где находила отдохновение не знающая границ душа, преодолев ужасный, но не бескрайний океан абсолютного небытия, — вот это было чудо. Туда они с трудом добрались в последний раз два года назад, употребив на троих — третьим был логик Афаназоль Бенц (или Бэнц) — литр эфира. Но бесплодность мира на грани сознания, невозможность использовать эти приятные прогулки в страну осуществленного небытия и абсолютного, почти метафизического одиночества для своеобразной, замкнутой сферы конструирования звуков отбили у Тенгера охоту к этой, кстати, запрещенной, процедуре. К тому же жена здорово била его по волосатой морде, от которой на другой день исходила отвратительная вонь бесплодной отравы. По этим двум несоизмеримым причинам Тенгер отказался от последнего из наркотиков высшего ряда и остановился на старом добром алкоголе (что технически было гораздо легче), который влиял на творчество непосредственно и даже его стимулировал: под его влиянием неуловимые музыкальные видения приобретали явственные очертания. Недаром один московский гиперконструктивист говорил о Путрициде: «Etot Tengier piszet kak chocziet» — не было такой несусветной комбинации звуков, которую бы этот спрессованный в таблетку метафизический вулкан не мог символически выразить с помощью ритма и звука. Но и это умение отдалялось в сферу былых чудес — насыщение жизнью сломало замечательный талант, развивавшийся в соответствии с диспропорцией между жаждой и ее утолением. Княгиня была права, как все «пресьезы» ее эпохи.

Генезип незаметно напился до потери сознания. Он что-то говорил княгине, что-то ей обещал — совершалось нечто, не поддающееся измерению, даже если бы могла существовать «психическая шкала Лебеска», возможность дифференциации мельчайших искривлений человеческой психики. Мир, казалось, раскалывался от невозможности самоосознания. Душа разрывалась на клочки, ее клочья разлетались в разные стороны, крутились в водовороте алкоголя и проблесках подросткового разума. В какой-то момент Зипек встал, походкой автомата вышел из комнаты, оделся и выбежал из дворца. И вовремя. Рвало его страшно. На Круповой равнине его осыпал морозный крупчатый снег. Но в этот вечер он так и не пришел в себя — он еще не понял неотвратимой трагичности невозвратимых мгновений.

Отец умирал ближе к утру. Он мог прожить еще два-три дня. Случилось нечто ужасное, только неизвестно для кого — возможно, для каких-то там теток: для Генезипа он перестал существовать прежде, чем умер.

Ветер завывал и свистел, захлестывая особняк пивовара летучими белыми космами разъяренной «бабы-метелицы». В темно-зеленом кабинете старого Капена была только санитарка, панна Эля. Генезип поцеловал пухлую лапу умирающего отца без всякого волнения.

— Я знаю, что ты будешь ее любовником, Зипек, — выдавил из себя старый Капен. — Она научит тебя жизни. Я вижу это по твоим глазам — можешь не врать мне. Да хранит тебя Бог, ибо никто из людей не знает, о чем эта гадина думает на самом деле. Пятнадцать лет назад, когда я блистал при дворе нашего незабвенного короля, и у меня была с ней большая любовь. [Несколько лет Польша была королевством, но это был лишь несущественный эпизод. Брагансы или что-то вроде. Их вымели, словно мусор.]

— Успокойтесь, господин барон, — стараясь убедить его, прошептала Эля.

— А ты, паненка, символ смерти, помолчи. Эта Эля олицетворяет небытие. Я знаю, что умру, но иду по этому мосту с радостью — ведь я знаю, что с этой стороны меня не ожидает ничего нового. Я насладился жизнью — не каждый может так сказать о себе. Я завоевывал, объединял и накапливал — одним словом, творил — вот так-то. А выродок мой мне не удался, но я его и после смерти шарахну, за милую душу: отбивную из него сделаю.

Генезип помертвел. Впервые он видел отца не суровым, близким, любимым — пусть сквозь стиснутые зубы, но любимым старцем, а кем-то совсем иным, неизвестным, почти безразличным для него прохожим — и это было самым главным. И все же в этот момент отец был ему гораздо симпатичнее. Теперь он мог бы стать его другом или возненавидеть его навеки, или просто равнодушно уйти. Отец был для него чужим, иксом, вместо которого можно подставить любое значение. Зипек смотрел на него с огромной дистанции, которую создавала смерть, первая смерть в его жизни.

— Стало быть, папочка мне все прощает, и я могу делать, что захочу? — спросил Зипек почти с нежностью. «Знание» того, что отец был когда-то любовником княгини, сблизило его с ним, пусть и каким-то некрасивым и стыдным образом.

— Да, — ответил старый Капен, принужденно рассмеявшись прямо-таки со звериным оскалом, а его зеленые зеницы в складках жира мигнули холодным разумом и дьявольской, носорожьей злобностью. Ужасный старик из давно забытого сна: какие-то заросли можжевельника, в которых в предвечерних сумерках шипит прохладный ветерок, а в них собирает хворост старик с невидимым лицом — разрешено увидеть лишь его бороду — остальное принадлежит другому миру. Старый Капен знал, что делает, предоставляя сыну свободу, но даже он просчитался. Желание Генезипа заняться литературой моментально исчезло. Он стоял психически разоруженный, трясущийся от холода, недосыпа, перепоя и недавнего эротического возбуждения. Многовариантный вихрь будущего заслонил ему нынешнюю минуту, которая вдруг уменьшилась, словно в перевернутом бинокле, и почти исчезла под скрытым смыслом угрозы, содержащейся в наступающих и уже тревожно предощущаемых событиях.

— До свидания, отец, мне надо поспать, — решительно и невежливо заявил он и вышел из комнаты.

— А все же моя кровь, — удовлетворенно, почти триумфально шепнул отец Эле и погрузился в предсмертную дрему. За округлыми холмами Людзимирской земли в тумане вихрящегося снега занимался голубоватый свет.

Информация

Политический фон всего этого еще не прояснился. События лишь начинали медленно скатываться, словно ледник, с мрачных гор неизвестного. По краям ледника возникали небольшие, торопливые, не имеющие такого запаса времени, как он, лавины, но никто не обращал на них внимания. Деятелями всех партий, потерявшими свои прежние отличия в общем искусственном, псевдофашистском, безыдейном au fond[15] благосостоянии, овладели неизвестная до сих пор в стране широта взглядов и беззаботность, граничащая с каким-то радостным идиотизмом. Подвижная китайская стена росла и укреплялась, отбрасывая угрожающую желтоватую тень на остатки Азии и на Запад. Но где был источник света — не знал никто. Даже англичане, разбитые на несколько большевизированных государств, убедились наконец в том, что не являются монолитной нацией. И вообще, нигде, кроме Польши, не говорилось о нации, что, впрочем, полностью соответствовало последним результатам антропологических исследований.

Капен неясно думал: «Апоплексический удар, кровоизлияние в мозг — чему поможет это объяснение? Я стал совсем другим человеком. Если бы в этом состоянии я пожил еще, то, может быть, занялся бы социальными проблемами завода: сделал бы из него кооператив, а Зипека отдал бы в простые рабочие. А сам бы стал каким-нибудь подмастерьем. Кто знает, не сделаю ли я еще этого — то есть первого, а не последнего. Вот посплю и сделаю новое завещание. Не умру же я во время этого сна!»[Приходили ему в голову и другие мысли: о странном его приятеле Коцмолуховиче, генеральном квартирмейстере армии, который был влюблен — да еще как — в его жену (ныне бесчувственную, словно пень), когда она была незамужней.] «Совсем я, черт побери, размяк, — размышлял он дальше. — Хорошо, что умираю, — стыдно было бы жить, не стыдясь своего упадка. Но как умирающий я могу себе позволить выкинуть какой-нибудь „здоровый фортель“». Словно одеяло с выцветшими фиолетовыми цветами, его обволокла прежняя жизнь, ставшая далекой и лишенной красок. Закутавшись в то и другое, он заснул с верой и надеждой, что еще хотя бы раз увидит мир. При этом он удовлетворенно подумал, что ему все равно, проснется ли он еще завтра или послезавтра.

Генезип ощутил в себе злую силу. Но он вынужден был, по крайней мере до сих пор, жить так, как повелевал отец, ставший нынче другим, но продолжавший действовать из глубин прошлого, словно испорченная заводная машинка. Он воздействовал на Зипека, несмотря на то, что стал другим — и это было крайне странным, но еще не в той степени, как все остальное вокруг — все, абсолютно все выглядело странным после сегодняшнего пробуждения. Неосознанная ясность быстро распространялась на самые отдаленные участки души, как солнечный свет, бегущий за тенью гонимого ветром облака. Внезапно он припомнил, что, упившись в зюзю, перед уходом договорился с княгиней о свидании в два часа ночи, и испугался, что так далеко зашел. «Теоретически» он знал все (о, это сексуальное «все» невинного ученика восьмого класса), но никогда не ожидал, что теоретическое знание может так легко сцепиться с действительностью, да еще в таком масштабе. Все вокруг вдруг остановилось, как вкопанное в землю, — застыло лишенное времени прошлое, а в нем недвижимо торчало актуальное мгновение, словно воткнутый в живот врага нож. Небольшим ручейком «журчала» где-то в отдалении жизнь, но это лишь усиливало жуткую неподвижность всего окружающего. Казалось, весь мир остановился на бегу, вглядываясь в себя вытаращенными от испуга глазами. «Ничто не спросит ни о чем в своей пустой могиле», — как писал тот «запрещенный» школьный приятель. И вдруг что-то «отпустило», все вновь пришло в движение в бешеном по контрасту с предыдущей неподвижностью темпе, словно река, ломающая ледяные заторы. Переживание как бы остановленного времени стало нестерпимой мукой.

— В одиночестве я этого не вынесу, — сказал Генезип вполголоса. Ему припомнилась волосатая морда Тенгера и его глаза, когда он вчера говорил о музыке. — Этот должен знать все, он объяснит мне, почему все не является самим собой и в то же время им  я в л я е т с я, —подумал он и решил немедленно пойти к Тенгеру. Им овладело непреодолимое беспокойство и потребность движения. Он быстро съел полдник (привычный, детский, а тут такие дела...) и вышел из дома, почти неосознанно направляясь в сторону Большого холма, где в лесу жил со своей семьей Тенгер. Зипек знал этого человека лишь со вчерашнего дня, не испытывал к нему особой симпатии, но почему-то именно он казался ему самым близким из всех его новых знакомых. Он верил, что только Тенгер сможет понять его нынешнее состояние и что-то посоветовать.

С визитом у Тенгера

Он шел, спотыкаясь, глядя на небо, на котором свершалась ежедневная (а не «каждодневная», конечно) мистерия звездной ночи. Астрономия — такая, какую преподавали в школе, не привлекала его. Горизонт и азимут, углы и склонения, сложные вычисления, прецессии и мутации наводили на него ужасную скуку. Краткий очерк астрофизики и космогонии, затерявшийся среди других дисциплин, был единственным предметом, который пробуждал легкое беспокойство, граничащее с первобытным метафизическим волнением. Но «астрономическое беспокойство», столь близкое некогда высшим состояниям духа, ведущим к философским раздумьям, повседневность нынешнего времени быстро ликвидирует как ненужное излишество. Сейчас у Генезипа было впечатление, что он смотрит в звездное небо впервые в жизни. До сих пор оно было для него двухмерной плоскостью, покрытой более или менее светящимися точками. Несмотря на все теоретические знания, его чувственное восприятие неба укладывалось в рамки этой примитивной концепции. Теперь же пространство вдруг получило третье измерение, демонстрируя разные расстояния и нескончаемую перспективу. С бешеной силой устремленная в него мысль доносилась до далеких миров, стараясь познать их конечный смысл. Приобретенные прежде знания, лежавшие в памяти бесплодным грузом, начали теперь всплывать и систематизироваться, предназначаясь не для ответов на вопросы разума, а вырываясь возгласом изумления перед глубочайшей тайной, содержащейся в нескончаемости мира и пространства и во внешне простом факте, что все было именно таким, а не другим.

Над тремя известняковыми пиками Тройного Верха, словно огромный воздушный змей, поднимался Орион, влача на своем хвосте разъяренного Сириуса. Красная Бетельгейзе и серебристо-белый Ригель несли стражу по обе стороны Посоха, и своим острием разрезала пространство менее яркая Беллатрикс. Между Плеядами и Альдебараном спокойным, ровным светом светились две звезды-планеты: оранжевый Марс и свинцово-голубоватый Сатурн. Темная линия хребта, протянувшегося от Тройного Верха до северного выступа Сухого Седла, словно скелет допотопного ящера, четко вырисовывалась на фоне блестящей пыли Млечного пути, вертикалью уходящего за горизонт. Генезип так всматривался в звезды, что у него закружилась голова. Верх и низ исчезли — он завис в страшной, аморфной, лишенной качеств пустоте. В ту же секунду он на мгновение осознал нескончаемость пространства: все существовало и длилось именно сейчас. Вечность казалась ничем по сравнению с ужасом бесконечно длящегося нескончаемого пространства и существующих в нем миров. Как все это постичь? Это не-что невообразимое, но навязывается с абсолютной онтологической необходимостью. Все та же не разгаданная им тайна бытия, только теперь она замаскировалась иначе. Он метафизически одинок (надо бы с кем-нибудь соединиться?) в этом огромном мире, с которым нельзя прийти к соглашению — (понятия бессильны выразить ужас непосредственно данного!), — несмотря на это, и в чувстве одиночества тоже было какое-то болезненное наслаждение. Он ощутил вдруг свою незначительность в бесконечной паутине Вселенной — не столько по отношению к просторам звездного неба, сколько по отношению к своим чувствам к матери и княгине.

Генезип шел, повесив голову, с отчаянием вслушиваясь, как скрипит под ногами снег. Бесплодные минуты уходили в прошлое, расплавляясь в страдании. Его утомили звезды с их немым презрением и многозначительным подмигиванием. Ему не хотелось ничего — даже говорить с Тенгером, но он тащился дальше по инерции ранее принятого решения. Дорога шла в гору через сосновый бор. Покрытые смерзшимся снегом ветки деревьев, казалось, протягивают свои страшные белые лапы с черными когтями, творя над ним какие-то таинственные заклинания. Сквозь темную чащу предупреждающим об опасности сигналом временами пробивался резкий и неспокойный свет звезд. Когда на холме за лесом желтым светом вспыхнули окна дома Тенгера, Генезип вдруг уверился, что этот момент является поворотным в его жизни, что от того, как он проживет нынешний вечер, зависит вся цепь дальнейших событий, независимо даже от возможных внешних обстоятельств. Он почувствовал в себе неодолимую силу произвольно управлять действительностью, пусть хоть гора на него обрушится, он выберется — лишь бы не упустить этого момента. Паутинки могут приводить в движение стальные валы — изменчивое местоположение вечерней тучки определяет жизнь или смерть целых народов (дождь накануне битвы под Ватерлоо). Все движется от случайности, от больших цифр к осознанному управлению, и он будет частицей этого движения, а не безвольной тряпкой, песчинкой, попавшей в жернова. «Иллюзии псевдоиндивидуализма, злокачественной опухолью растущего на вялом теле общества в момент окончательного разлома истории», — так сказал бы логик Афаназоль Бенц.

Генезип бросил взгляд на горящие окна избы как на нечто враждебное и в то же время дорогое и близкое, которое, однако, надо преодолеть, и вошел в огромные сени, освещенные странной маленькой лампой. Висящие на плечиках пальто и шубы Тенгера вызвали в нем какой-то суеверный страх. Неизвестно почему они показались ему могущественными и враждебными, более могущественными в своем количестве и неподвижности, чем их единственный хозяин. Таинственная неподвижность одежды словно выражала неисчислимые возможности разных действий, тогда как сам Тенгер, казалось, воплощал лишь преходящий момент в жизни тусклой личности, лишенной всякой силы и цельности.

Только теперь он услышал звуки фортепиано, долетающие из дальней комнаты. Музыка невидимого человека углубила впечатление его таинственной силы. С неспокойным, тревожным чувством Генезип ударил в гонг, висевший на двери слева от входа. (О, как все тут непривычно выглядит! — зарыдали в бессильном отчаянии добрые эльфы-хранители, в которых никто не верил.) Звуки фортепиано растворились в громыхании металла, и через минуту в дверях появилась — знакомая Генезипу, казалось, с незапамятных времен — уродливая волосатая морда гениального чудовища.

— Прошу, — сказал Тенгер грозно и повелительно.

Зипек вошел, и его окутал горький запах лесных трав. Они прошли дальше. Большую комнату, покрытую черным пушистым ковром, освещала лампа с разноцветным абажуром. В углу справа стояла огромная скульптура, изображавшая голову какого-то великана, — к ней прицепился маленький уродливый гном.

— Я не помешал? — несмело спросил Генезип.