Газета Завтра 321 (4 2000)

Для оседлых народов эмиграция во все века была катастрофой. Искреннее желание многих русских эмигрировать на Запад напоминает вид безумия. Это все равно, что десять лет женатый человек разводится с женой только потому, что она брюнетка и не соответствует современной моде на блондинок. При таком подходе счастья не построишь.

Другое дело, что жизнь за границей открывает гигантские массивы новой информации. Царь Петр платил золото и направлял дворянских и боярских детей учиться за границу. Девять из десяти не возвращались. Их поглощала чужая среда. Но один из десяти, который возвращался, был человеком особой закалки, обладающим повышенным иммунитетом.

Такие люди нужны стране для того, чтобы Россия могла сложно и успешно взаимодействовать с Западом.

Запад закаливает — русскому для того, чтобы на Западе выжить, надо согнуть себя в бараний рог, собрать в кулак всю свою волю, весь жизненный потенциал, весь свой профессионализм, всю наглость и энергию.

АМЕРИКА И РОССИЯ

В Америке, в отличие от России, все без исключения патриоты. Фрондеры, скептики, маргиналы, извращенцы — и те помешаны на патриотизме. Изначально американцы не хотят ехать жить и работать в Сибирь или Москву. В России же все наоборот. Здесь до сих пор люди в большинстве своем бранят свою страну...

В России и Америке абсолютно разное отношение к материальным благам. У американцев существует абсолютная уверенность в том, что тот, кто зарабатывает много денег, — тот лучше, того больше любит Бог. Считается, что если человек трудится, производит некий продукт, он совершает благое дело. Неважно, что он делает, — растит хлеб, пишет картины или снимает порнофильмы. В России все по-другому: богатство есть признак греха, преступления. Богатый в России сам чувствует себя виноватым. Иногда это чувство ведет к желанию искупить грех. Тогда за счет дарителей строятся школы, галереи, больницы. А иногда вывороченное наизнанку чувство вины ведет к "беспределу" и бездумному проматыванию миллионных состояний.

Находясь в Америке, остро понимаешь, что Россия — страна бедных людей. С этим ничего не поделаешь, потому что в России быть богатым — зазорно, греховно и неудобно. Никакого "среднего класса" в России не было и не будет. Поэтому власти следует идти по пути "подтягивания" нищих до более высокого уровня жизни. Что и делалось в лучшие периоды истории России.

О КУЛЬТУРНОЙ ПОЛИТИКЕ

В России многие считают, что Европа и Америка сильно отличаются в культурном отношении. На мой взгляд, это не так. Да, Америка более "передовая" в отношении доминирующих на Западе ценностей. Но и в Европе и в Америке искусство подгоняется под интересы аудитории. Когда государство ставит себе культурные задачи, оно стремится угодить большинству. Кстати говоря, культурная политика в СССР строилась также на учитывании интереса основной массы граждан, что, кстати, дико возмущало отдельных представителей интеллигенции. Мы, художники, иногда слышали от партийных начальников: "Народ этого не поймет. Народу это не близко. Народу это не нужно". При этом злились — что этот хрен понимает в искусстве? Но с другой стороны, ведь, как правило, партийный начальник был человеком из народа и мыслил, как большинство людей в стране. Его дед и его отец жили в деревне, и ничего ненормального нет в том факте, что он не воспринимает абстрактные картины. Даже Березовский воспитан все же на нашей, на русской почве, и он в этом смысле "нормален", ибо не станет вешать у себя в кабинете абстракции, не станет читать Пригова.

На Западе действует укрепленная государством, незыблемая на данный момент система сохранения собственных культурных приоритетов... Культура ориентирована на ценности и потребности большинства. То, что волнует, увлекает, задевает большинство людей, то и будет поддерживаться по-максимуму. На Западе элитарная культура, создаваемая "для своих", не воспринимается как суперценность, как вершина...

Россия, имеющая свои ценности и приоритеты, должна при помощи культуры воспроизводить собственный тип мировосприятия. Но мы вместо того, чтобы укреплять наше достояние, все время сомневаемся и оглядываемся по сторонам.

Принципы культурной политики на Западе, механизмы ее осуществления, существующие там формы связи между культурными инстанциями и обществом необходимо знать и использовать.

За последние годы в России сложилась ситуация трагическая. Полностью утеряны ориентиры. Когда человек никак не может понять, кто он такой — это, безусловно, трагедия. Когда он думает: "Может, я женщина? А может, я мужчина? Может, пойти работать дворником? А может, податься в бандиты?" Если сто пятьдесят поколений создают культуру, язык, исторические основы жизни, а потом все вдруг забывается, возникает дикая деструкция и неустойчивость. То есть возникает неуверенность во всем. Неуверен в своей правоте консерватор. Неуверен в своем праве на эксперимент авангардист. Для всех окружающих ценность того или другого тоже оказывается под сомнением. Так идет игра на понижение. Это особенно хорошо видно из-за границы. Задача государства — это создание в культуре системы координат и приоритетов, а также выстраивание культурных коммуникаций внутри страны и вовне ее.

Так стратеги в правительстве США руками Лео Костелли буквально сконструировали национальный американский стиль в живописи — гиперреализм.

В России помощь государства не должна превращаться в систему кормлений и "халявы" для творческой интеллигенции. Конечно, стариков надо поддерживать во что бы то ни стало. Но если художнику тридцать лет, он здоров, хорошо ест и спит, но не может продать ни единой своей картины, то такого поддерживать, на мой взгляд, не следует — пусть уходит в другую область.

ПЕРЕСТРОЙКА

Задолго до Горбачева Союз художников СССР тихо разделился на "консерваторов" и "передовых". Некоторые художники, пользуясь информацией, сочащейся с Запада, стали работать в определенном ключе, создавая свои произведения в расчете на иностранцев. То есть получилось так, что, создавая вещи для внутреннего потребления, художники делали нечто совершенно другое в расчете на иностранцев. Появилась тонкая прослойка художников, ориентированных на Запад. Пригретые иностранными посольствами, эти художники неплохо жили. Таким образом, перестройка в области искусства шла извне. Люди читали какие-то журналы, передавали друг другу слухи о том, что происходит в области искусства на Западе, общались с иностранцами, получали от них деньги за свои работы. Шло проникновение определенного рода влияний извне во внутрь страны, что предопределило перестройку. Это касается не только искусства.

Когда меня первый раз вывезли за границу в составе делегации молодых художников, я был ошарашен странным поведением наших кураторов — ребят из ЦК комсомола и КГБ. Эти люди, оказавшись за границей, вдруг переставали быть "советскими"... Они снимали свои тесные костюмы, надевали джинсы и куртки, предлагая нам, их подопечным, пройтись по ночным барам.

У меня было четкое ощущение, что эти люди играют со мной в какую-то странную игру. Зачем-то провоцируют на разные сомнительные действия для того, чтобы потом срезать и прихлопнуть. Тогда я не мог поверить в то, что уже дети советских чиновников наконец-то решили перестать стесняться своих возможностей и попросту конвертировать власть своих папаш в капиталы и собственность.

С другой стороны, помимо неприятного чувства двусмысленности происходящего, была надежда на то, что советская система усложняется, что к уже существующему прибавляется нечто новое.

К тому же мы — новая формация художников, проповедующих новые подходы в искусстве, — получили на Западе беспрецедентную поддержку. Тогда, продав за границей одну свою работу, я получал сразу несколько годовых зарплат советского служащего. Результатом такого положения было, во-первых, то, что в культуре возникло открытое прозападное лобби. Во-вторых, размывались традиционные приоритеты. Молодой человек, учившийся на третьем курсе Суриковского института, думал, примерно, так: "Что ж я теряю здесь время на вырисовывание головок, когда люди с улицы, которые рисовать-то не умеют, делают себе карьеру, деньги, имя".

Когда картины "авангардистов" стали покупать не только западные галереи, но также и Третьяковка, и Русский музей, тогда, естественно, началась массовая переориентировка молодежи на новые рельсы.

Сегодня совершенно ясно, что описанные процессы укладывались в логику "холодной войны". Война — значит захват чужой территории. В данном случае культурной территории.

Разумеется, Запад не жалел средств на военные действия такого рода. Когда-то пропаганда наших революционных идей по всему миру требовала колоссальных денег из бюджета. Теперь Запад кидал огромные суммы для вербовки своих идеологических сторонников в СССР. В любой войне важно разрушить моральные приоритеты противника. Рассредоточить его волю. Западу это удалось. В результате война была проиграна нами. Сначала в проигрыше культура, а как следствие — пропажа населения, вымывание научных и этнических потенциалов...

ЦЕННОСТЬ КОНСЕРВАТИЗМА

В Штатах я работаю с солидной галереей, где продается старое американское искусство. Картины старых американских художников стоят там миллионы. Но вот парадокс, во Франции этих художников никто не знает и никто не станет их покупать. Они французам неинтересны. То есть главную роль играет оценка внутри страны. Наше старое искусство должно стать ориентиром для выстраивания иерархии в культуре. Сейчас состоятельные люди в России начинают коллекционировать русское искусство XIX века. И это очень хорошо. Создается шкала ценностей, создаются предпосылки для существования школ, для существования традиционного, консервативного искусства, что является фундаментом культуры в любой стране мира.

На крыше пускай резвятся радикалы и экспериментаторы. Но фундамент должен быть консервативен.

То, что за один портрет художнику Шилову платят 10 000 долларов, как бы ни относиться к дарованиям данного мастера, — это правильно. Он трудился над портретом три месяца и создал серьезное произведение. Если бы вам вместо портрета предложили бы веревку с узелками, а потом бы еще назвали убогим быдлом, непонимающим ценности концептуального искусства, что бы вы сказали? Вода и масло не смешиваются. Экспериментальное и консервативное искусства должны сосуществовать, но каждое должно занимать соответствующее своей важности место. В конце концов если наших экспериментаторов так любят на Западе, это не значит, что ради этого следует жертвовать всеми накопленными за века богатствами. В отношении внешнего мира можно ошибаться, и не раз и не два. В крайнем случае — что нам, русским? — плюнем на всех, закроем границы, перенацелим боеголовки. А вот в общении с собственным народом нельзя ошибаться...

Сейчас в России такое время, когда постепенно все снова становится на свои места. И даже дегенераты и дикие западники понимают, что нельзя бесконечно обирать и крошить ту базу, на которой сидишь. Что-то происходит, и это "что-то" вселяет надежду на лучшее. Сейчас, мне кажется, всем русским важно настроить себя на позитивный лад. Надо, как это делают американцы, думать о хорошем... Каждое утро вставать с надеждой.

Юрий Панченко НАША ВЯТКА

ВЯТКА ОТ МОСКВЫ — ночь поездом. Российская Вятская земля красивая. Здесь русский Север, древняя тайга и мягкие нежностью изгибов реки. Вятским людям — единственная, присердечная Родина.

Здесь еще до переезда в Калугу начинал космический путь России Циолковский, а пораньше его писал восприятием и передачей на листы "Историю города Глупова" Салтыков-Щедрин. Глупости и в его времена хватало, а жестокости дней сегодняшних...

Жестокими глазами на боль родной для себя земли смотреть можно, в себе же человеческое убивая, только Родине стыдно делается за дела подлецов своих. Родина состоит и из людей. И придется ей, итогом, от нечисти наслоенной однажды очиститься. К кому тогда возопят ныне беснующиеся? Родина — крайний суд и последний во времени. Потомки, от мрази чисты, не вспомнят и не пожалеют.

В здешних городах удивительно белый снег. Это не от частых снегопадов, а оттого, что заводы приостановлены и из года в год в нормальных режимах не работают. Проданы новым капиталистам детские садики, заводские столовые, профилактории, библиотеки, детские летние лагеря. Больницы без лекарств, без продуктов питания, без постельного белья. Они стали нищее тех, описанных Чеховым до революции. Врачи, само собой, без зарплат, достаточных для нормального человеческого существования. В провинции появилось странное понятие: второй аванс, третий аванс. Это когда трехсотрублёвую зарплату выдают частями, рублей по восемьдесят, сто, исключительно на пропитание от дня до дня. А на некоторых заводах, полуработающих, в счет будущей зарплаты каждый день выдают по булке хлеба, под запись. Как в 1942 году, когда страна дралась с оккупацией внешней. И на Вятской земле многие бывшие трудящиеся, наученные с юности, привыкшие во взрослой зрелой жизни по-настоящему трудиться, мучаются без возможности заработать на прокормление себя и семьи на заводах и фабриках честным трудом, оставшимся в прошлом. Они стоят в очередях не в магазинах, чем пугал когда-то гайдар-чубайс-немцов и далее по списку премьеров, а в очередях к мусорным ящикам, как сделал гайдар-чубайс-немцов и далее по списку. Они не глядят в глаза прохожим, им по-человечески стыдно, а сами ничего поделать не могут, собирая картофельные очистки себе на обед. После бродячих собак, выгнанных из ящиков.

На Вятской земле родился один из великих освободителей России и Европы, Маршал Советского Союза Конев. Если бы его бронзовый памятник, стоящий на родной земле и прежде выброшенный из освобожденной его войсками Польши, мог понимать происходящее и думать: за то ли воевали он и его солдаты, офицеры...

Такая жизнь не нравится не всем. Наворовавшим из созданного трудовым народом государственного имущества, разбогатевшим на беде других — в самый раз.

Что ли мы хуже других? — всполошились местные бобры финансовые, может быть, зная, что провинция — уменьшенная копия Москвы. И, побросав в 1991 году членские билеты КПСС, дружно вступили в местное, создаваемое тогда отделение "Ротари клуба". Свои масоны — это интересно. Это собрания их в самых дорогих ресторанах на фоне общей нищеты, с показом по телевидению, с толкованием своих программ построения улучшенной жизни, ну, конечно, не для себя, а для народа. Их организатор давно скрылся в США, исполнив заказ хозяев оттуда. Единственное, что сумели местные масоны устроить для народа, — хоспис — больницу для умирающих безнадежных больных, если перевести на русский язык. Больница с хорошим лечением для "простого народа" в их представлении о созидательной деятельности полезной не входит, пожелания американских заказчиков как раз не те, а обратные, направленные на вымирание населения в любой провинции российского пространства.

Плодами дегенератизма на Вятской земле появились дети, в двенадцать лет не умеющие читать. И дети, на уроках уплывающие в голодные обмороки. И дети-политики: в тридцатипятиградусный мороз перед мраморным крыльцом дворца, куда собирались на совещание областные чиновники, стоял десятилетний мальчик с требованием на картонке: "Губернатор! Отдай зарплату учителям!" Учителей к крыльцу омоновцы не подпускали. Я вывел ребенка-политика наверх, поставил на самое видное место посередине крыльца, перед самые чиновничьи не светлые лица. Стоял рядом. Нас омоновцы не тронули.

Это в городе, где вырос писатель Грин, открывший самые романтичные за весь ХХ век Алые Паруса...

Так мы живем в провинции, если оторваться от дегенеративного телевизора, для оглупления народа показывающего сто семьдесят девятый по номеру бред латиноамериканских богатых дур и их любовников-придурков, или невероятно богатые московские праздники с салютами не героям страны, а попсе, или пустые по смыслу речевые изложения московских политиков, почему-то всегда неприлично толстых лицами и одетых... на зарплату средней поликлиники в провинции хватило бы, если продать одежду с любого из них.

— Своей стране я не нужен, — говорит бывший слесарь-инструментальщик, теперь безработный Виктор Зябрев, пожилой по возрасту человек. — Куда не приду по поводу работы, говорят, иди отсюда, куда хочешь. Завод, где я работал на оборону страны, остановлен. Второй завод, куда успел перебраться, сейчас разобран до фундаментов. Продержался год на частной фирме — она разорилась. Сейчас я полностью свободен от труда и зарплаты, от любых имевшихся прежде для трудящегося человека социальных льгот. И вижу, что никому не нужен. Моя страна стала чужой для меня.

Самое страшное в такой ситуации даже не материальная сторона, а разбитое психологическое состояние. Я не иду попрошайничать: дай мне работу — заработаю сам. Не дают, душат. Я вырастал в детстве как гражданин своей страны, как патриот не из телевизора, и стал при ельцинистах не нужен. Я хочу, мечтаю, чтобы год-два побыл на моем месте какой-нибудь руководитель, пусть бы понял на своей шкуре, что такое безработный. А они, сегодняшние руководители придушенных предприятий, себе строящие особняки, квартиры в два этажа сразу, дошли до последней наглости, предлагают работать только бесплатно. На место работы надо доехать, платить за дорогу, чем-то питаться, чтобы силы для труда появились, никто от платы за квартиру не освобождает, на одежду, на лекарства деньги нужны, а мне, безработному, эти жестокие твари предлагают работать бесплатно. От работы я никогда не бегу. На оборонном заводе выполнял работу редкую, несколько лет учиться надо. Могу и квартиру отремонтировать, и дом из бревен полностью поставить, с лесоповала начиная. Был вот опять на одном заводе. Работай, говорят, а зарплату начнем платить через три месяца. Причем никто не гарантирует, что через три месяца точно заплатят, и деньгами, а не навязываемыми продуктами по сильно завышенным ценам, чтобы кто-то на твоем труде еще денег нахапал. Такого нет даже в Африке. Даже своим рабам капиталисты платили едой и жильем.

Нужен я только в день выборов. Президента, депутатов выбираем, а жизнь становится хуже и хуже. Такое будет продолжаться без конца, пока бывшие рабочие, пока половина страны от голода и болезней не вымрет. Производство еще сильней будет придавлено налогами, и наступит та самая стабилизация, означающая полный конец нашему российскому производству. Я не знаю точно, но догадываюсь, что кому-то очень выгодно заполнять наши русские магазины иностранными холодильниками и телевизорами, пылесосами и всякими вещами, а свое производство душить до конца. У нас по улицам начали ездить американские автобусы, значит, кто-то в свой карман личный интерес в долларах обеспечил, а нам головы морочат, будто их автобусы к нашим морозам лучше приспособлены.

Я часто вижу остановленные цеха заводов. Страшно смотреть и думать: какая же война здесь случилась? Станки еще стоят, а ни одного человека за ними. И если подумать: это сколько же народа выброшено с заводов в безработицу, сколькие не знают, чем за квартиры, чем за хлеб платить, живут в унижении, и все. "Папа, — сын отцу говорит, — я мечтаю вдоволь хлеба поесть". "А я в твоем возрасте мечтал стать космонавтом", — отвечает отец. Такие несмешные анекдоты нашего времени...

А власть в России не меняется, власть полностью принадлежит номенклатуре. Когда я прихожу в кабинеты искать работу, вижу начальников прежних. Ни один из них не стоит в очереди по безработице, все пристроены. И власть им принадлежит потому, что среди народа обыкновенного, рабочего без конца идут разговоры: фабрики, заводы не работают, а директора получают такие деньги, что запросто строят себе особняки — один в городе, а второй, одновременно, за городом, на семью в три человека в три этажа. Поэтому им власть свою терять невыгодно, воровать станет неоткуда.