Гулебщики. (Очерк из быта стародавнего казачества)

Гулебщики. (Очерк из быта стародавнего казачества)

I

Старуха Панкратьевна в темным кубелеке[1] и красном платочке стояла под сараем у арбы с сеном и будила своего храпевшего во всю мочь сына, расталкивая его за плечо.

— Филюшка! буде спать-то!… ночь на дворе!

Но Филюшка, уткнувшись головой в шубу, свернутую шерстью вверх, продолжал невозмутимо храпеть.

— Захвораешь, мой сердешный! встань, поди, разгуляйся!…

— Ммм… А? — промычал Филюшка, с трудом и удивлением раскрывая один глаз.

— Поди, говорю, на улицу, разгуляйся!… Вон девки песни играют…

Филюшка поднялся и сел на арбе, протирая глаза.

— А мне што?! На кой черт мне девки?… — прохрипел он.

— Тьфу! зачем черное слово говоришь!…

Филюшка на это лишь помычал и продолжал протирать глаза кулаками. Панкратьевна стояла и терпеливо ждала, пока он придет в надлежащее чувство. Филюшка кончил протирать глаз и принялся ожесточенно скрести обеими руками густую и спутанную шевелюру на голове. Только уже после этого он тяжело спрыгнул с арбы и сказал, глядя в сторону:

— Мамушка!

— Чаво, мой соколик?…

— Дай мне три алтына — погулять хочу с казаками. Панкратьевна помолчала с минуту, находясь в колебании, дать или нет Филюшке требуемую сумму: она была скуповата.

— Ну-к што ж, возьми… — согласилась она, решивши, что для праздника можно и побаловать сынка.

Филипп, вполне довольный, посвистывая, пошел в курень

* * *

Солнце уже низко спустилось; летний жаркий день сменялся теплым и тихим вечером. Тень от куреня протянулась через весь передний двор, перешагнула на сенник и затерялась в высокой и густой конопле, зеленым лесом смотревшей из-за старого плетня. На улице, с майдана, неслись звуки песни, шум и смех. Был второй день Троицы. Вся станица гуляла, пела и веселилась.

Филипп нарядился в черные плисовые штаны с золотым узким позументом по швам, в желтые сапоги с высокими, тонкими каблуками и с «рыпом», надел в один рукав красного сукна — кармазинного — кафтан, высокую черную шапку с ярко-алым верхом и вышел на улицу. Заботливая мамушка примазала коровьим маслом длинные, курчавые, торчавшие в разные стороны, волосы на голове Филюшки, мазнула его тою же намасленной рукой по лицу, отчего оно стало блестеть и лосниться.

Филипп был немного повыше среднего роста, широкоплеч, коренаст и обладал богатырской силой. Руки у него были широкие, толстые и черные; когда он сжимал кулаки, то сам приходил в смущение от непомерной величины их. Лицо у Филиппа было очень некрасивое: смуглое, мазаное и рябое; нижняя губа была толстая и большая, нос тоже толстый и огромный. Неровная, редкая и некрасивая борода росла у него тремя черными кустиками. Не смотря на свою силу, не смотря на успешное ведение хозяйства, ловкость в стрельбе и удачу в походах и на охоте — главные качества, за которые казак в старину приобретал уважение и в станице и во всем войске, — Филипп чувствовал себя несчастным и одиноким, и был таковым на самом деле.

Ему шел уже двадцать седьмой год, а ни одна еще девка в станице до сих пор не ответила благосклонно на его искания. «Филя Губастый» везде получал отказ, и даже кривая Катька Корноухова оскорбила его, когда он раз, в порыве нежности, облапил ее своими богатырскими руками.

— Уйди, губастый чорт! — отбиваясь, кричала она: — с своей рожей сидел бы под рогожей!…

Девки над ним потешались, над его губой главным образом, а затем уже и над всей фигурой, которая по виду была чрезвычайно неуклюжа и неповоротлива. Казаки — товарищи тоже вышучивали его, а при ссорах называли «девкиным сыном», и Филипп, вообще довольно терпеливо сносивший все насмешки, свирепел при этом и гонялся с кулаками за обидчиком: это было самое больное место его. Мамушка любила его, и он любил мамушку, но с затаенной скорбью догадывался, что мамушка, такая суровая и строгая на вид, имела в молодых годах «бескорыстный грех», как поют в казачьей песне, и, благодаря этому греху, Филипп увидел свет Божий: никогда он не знал своего родителя и никогда мамушка ему ни слова не говорила о нем. Часто он задумывался над вопросом, кто был виною его появления на свет, и ни к каким удовлетворительным результатам прийти не мог, отчего страдал, страдал молча и безропотно, но мамушку, все-таки, любил и почитал, как подобает.

II

Филипп направился по улице туда, откуда неслись звуки песен, шум, детский визг и смех, и через нисколько минут вышел на майдан.

Майдан кипел жизнью и весельем. Из большой станичной избы доносились пьяные, шумные песни: там гуляли и пили старые казаки, самые почетные в станице, которым не ловко было сидеть и пить в кабаке вместе с молодежью. Из кабака, находившегося неподалеку, в кривом и узком переулке, несся смешанный, глухой гул множества голосов. На самом майдане кружился карагод[2]. Нарядные девки и молодые замужние казачки в красных, голубых и желтых сарафанах с серебряными позументами, с серебряными «понизями» и шапочками на головах, взявшись рука за руку, медленно ходили кругом; молодые казаки в синих черкесках, в красных коротких бешметах или в одних желто-красных рубахах, обшитых узким галуном, в высоких черных и белых папахах, в кучки стояли возле и разговаривали, искоса поглядывая на карагод; старухи в темных кубельках с красной обшивкой, сидели на завалине и на бревнах, наваленных в одном конце майдана, и вели мирную беседу, поглядывая на молодежь; ребятишки в кумачных рубахах бегали, догоняя друг друга, кричали, смеялись и дрались… Все пестрело, двигалось, кричало, смеялось и пело… Казаки иногда разрывали кружившийся карагод, сходили в него и пели вместе с девками:

«Как во поле яровый хмель Вился, извивался. Перевейся, яровый хмель, а мою сторонку: На моей ли стороне Приволье большое, Что приволье-то большое, Лyra зеленые…»

Немного в стороне от карагода, у вишневого садика, собрались молодые казачки, не участвовавшие в игре, грызли семечки и пересмеивались с казаками.

Филипп, проходя мимо старух, приподнял почтительно папаху и направился к той кучке, которая стояла поближе к садику.

— Здорово, казаки! — сказал солидно Филипп, подходя к группе молодежи.

— А-а, здорово, Филюшка!… на девок пришел поглазеть?… Глаза, брат, растеряешь!.. — послышались веселые голоса и смех.

Филипп тотчас же принял мрачный вид и сказал:

— А то вам што-ль одним?

— И то правда: всяк, ведь, без жены-то, как без матки… И опять дружный смех поднялся среди казаков и казачек.

Филипп принял его на свой счет, обиделся и, ругнувшись сквозь зубы, отошел к карагоду; он услышал позади чье-то замечание и хохот:

— С виду гладок, а на зуб не сладок!…

— Здорово живешь, Филюшка! — немного погодя, раздался за спиной у него серебряный девичий голос. Филипп оглянулся. Толстенькая, круглолицая и румяная Дунька Непочатиха проходила мимо.

— Слава Богу, — сказал Филипп с расстановкой своим хриплым басом.

Веселая Дунька так и прыснула со смеху… Она остановилась и поглядела на него своими черными, веселыми и лукавыми глазами, а Филипп, глядя в эти глаза и на ее черные, дугообразные, тонкие брови, почувствовал в груди легкое замирание.

— Што тебя не видать было? — спросила Дунька, сдерживая улыбку.

— А што?

— Да так…

Филипп не знал, что ей сказать, и глядел, глупо и счастливо улыбаясь и чувствуя, что у него занимается дух.

— А ты так вот, верно, с улицы не сходишь?.. — сказал он, наконец, тем же хриплым басом и с расстановкой.

— Не такое мое сердце, чтобы дома сидеть!..

— Дай семечек…

— Поцелуй сучку в темечко! — сказала Дунька и, звонко захохотав, побежала в карагод.

— Тьфу, сволочь! — плюнул обиженный Филипп и пошел было к кабаку.

— А-та-ма-ны молодцы! за ясырем[3] погулять на Куму на реку — кто охотник?… звонко дребезжащим и заливистым голосом закричал старый казак, вышедший из станичной избы, кидая вверх шапку. Филипп остановился и стал глядеть на старика.

— Белоус, Белоус на гульбу собирается! — заговорили кругом казаки.

— Кто в гулебщики, кто в гулебщики охоту имеет?..

— Я! — отозвался пьяный безусый казак, смешивший своими выходками казачек у садика. Он кинул вверх шапку и, шатаясь, побежал ловить ее, но не поймал и, споткнувшись, растянулся на пыльной дороге. Майдан весь задрожал от смеха.

— Вот богатырь — земля не держит!..

— Кто ишшо охоту поимеет, ат-та-ма-ны молодцы? — опять крикнул старик на майдане… — Добра много добудем!.. кто охоч?..

— Филюшка, валяй! жену себе у черкесов добудешь! — звонко крикнула Дунька из карагода.

— А то што же? — мрачно сказал Филюшка и, желая хоть чем-нибудь досадить Непочатихе, кинул свою шапку вверх и сказал:

— Я, дядя Никита!

— Ну, вот молодец! вот нас и хватить!.. завтра уторком и тронемся, — заговорил Никита: — а теперь, ребята, ставлю угощение… Айда за мной!

И они все трое направились к кабаку. Пьяный безусый казак, которого звали Багром, шел, размахивая руками и шатаясь, толкал плечом Филиппа и показывал ему на девок, говоря: — Хмель тычинку ищет, а девки все казаков… Гляди, как вьются…

Но Филипп, заложив руки назад, гордо прошагал мимо и Не удостоил девок даже взглядом.

В растворенные низенькие двери хаты, в которой был кабак, несся смешанный гул пьяных голосов; иногда вырывалась шумная, нестройная песня, покрывал собою говор, иногда крепкое словцо вылетало наружу и замирало в звонком вечернем воздухе. Кружки казаков, не поместившихся в саном кабаке, сидели на дворе и пили вино, мед и водку. Двор был огорожен старыми, почти упавшими, плетнишками и порос зеленой травой — ползучим подорожником, круглолистым копеечником и жгучкой.

— Тут народу — руки не пробьешь! — говорил старик Никита, заглядывая в дверь кабака: — ну, погодите, ребятушки, я пойду к Федосею, переговорю — он нам посудинку даст, мы и тут разопьем…

— И то правда!.. Много раз лучше!.. — пьяным, восторженным голосом воскликнул Багор. Филипп безмолвно с ним согласился, Никита исчез за дверью и скоро вышел назад, неся глиняный обливной бочонок и стаканчик из белой жести.

— Ну, вот! ну, вот! — радостно воскликнул Багор и, шатаясь, пошел за ним в угол двора. Филипп заглянул было сам в кабак, думая употребить свои три алтына, но не мог протесниться к стойке и счел за лучшее последовать за Багром и Белоусом.

— Ну, хватим, ребята, — сказал Белоус, налив водки: — чтоб Бог удачи послал!.. Дай, Господи, во святой час да во счастливой!..

Он опрокинул в рот стаканчик и достал из кармана две вяленых таранки.

Старик Никита Белоус был небольшой, сухенький, с желтым лицом и рыжей клинообразной бородкой, на половину желтой, на половину седой. Нос у него был острый, «скопчиный», брови густые и седые, а глаза маленькие, желтые. Говорил Никита часто и много, человек был очень словоохотливый.

Другой собеседник Филиппа, Ефим Багор, был положительный красавец — высокий, стройный, с продолговатым лицом, с темно-русыми вьющимися волосами и небольшими черными, веселыми глазами. Все девки в станице заглядывались на него. Он был боек на словах, пел прекрасно песни и плясал так, что не только в станице, но и во всем войске не нашлось бы ему соперника в этом. Когда были у него деньги, он гулял и пил почти без просыпу.

— Ну-ка, Филюшка, на, тяни! — поднес Никита Белоус жестяной стаканчик Филиппу.

— Будем здоровы! — важно сказал Филипп, выпил и внушительно крякнул.

— На-на, закусывай, а ты, Яхимушка, наливай сам…

Багор налил и, проговорив: «Пожеламши доброго здравия», — выпил и так же крякнул.

— На меня, ребята, положитесь без сумнения… — чистя таранку, заговорил скороговоркой Белоус: — я вам такие места покажу, каких никто не знает… Я там ведь все знаю — кажный кустик, всякой барачек! С молодых ден проникал там… У меня и кунаки были, и теперь-ча есть тоже… Эх, Джюбиляй-татарин был мне кунак, вот голова!.. Што мы с ним косяков поотогнали, народу сколько побрали в полон — сила сильная!.. И где не припало побывать? и на Аграхани, и в море, и в Персии… Повидал видов на вольном свете!.. Я ведь бывалый воробей!..

— А в Турции бывал, дядюшка? — спросил Багор.

— У-у! ты спроси, где я не был?..

И Никита без умолку пошел рассказывать о своих похождениях. Оба слушатели его проникались должным к нему уважением и стакан за стаканом тянули водку. Филипп стал веселеть и почувствовал легкий шум в голове. Он глядел прямо в рот Никите и думал о том, какой он славный и отважный казак, этот Белоус. А Никита, сняв папаху и ероша слипшиеся на лбу потные волосы, говорил и говорил, не останавливаясь. Водка подходила уже к концу. Багор совсем отяжелел и лишь покачивал головой на речь Никиты, но Филипп чувствовала сильное желание выпить еще.

— Дядюшка! — обратился он к Белоусу: — на вот три алтына, поди, ишшо водки принеси.

— А! вот молодчик! — с всегдашней своей живостью воскликнул Никита и, вскочив, почти бегом побежал с бочонком в хату.

Солнце уже село. Румяная заря горела на западе. Неподвижные, словно замершие верхушки верб и тополей, росших на левадах[4], алели и отчетливо выделялись на голубом фоне неба. Воздух был прозрачен, чист и звонок.

— Ты бы, Яхимушка, песню што-ль возгаркнул! — сказал, Никита, принесши бочонок и садясь на прежнее место.

— И то! — подхватил Филипп, чему-то радуясь и широко улыбаясь.

— В наших руках, — отвечал Багор, подымая отяжелевшую голову и прибодрясь. Он уселся половчей на траве и, кашлянув, запел:

«Ой кручи-и-нушка ты моя, кручинушка великая-а-я, Никому ты, моя кручи-и-нушка, неизвестна».

Никита стал ему подголашивать тонким, дребезжащим подголоском, а Филипп брал густой октавой и помахивал рукой, как дирижер. Оба помощника — и Никита, и Филипп, пели плохо и лишь мешали своему товарищу; у Филиппа голос был глухой и сиплый. Зато Багор заливался соловьем: богатейший — сильный, гибкий и высокий, голос его разливался тоскующими переливами и хватал за сердце:

«Известна ты, моя кручинушка, ретивому сердцу, Покрыта ты, моя кручинушка, белой грудью, Запечатана ты, моя кручинушка, крепкой думой. Запой-ка, запой, мое сердечушко, мое ретивое, Заслышь-ка, моя лебедушка, заслышь, мой голосочек, Уж выдь, моя раздушечка, на красный крылечек, Погляди-ка, моя сударушка, ты в чистое поле: Не белы-то снимки в чистом поле забелелися, А забелелися дружка милого белые палаты, Во палатах раскинуты шатры шелковые, Во шатрах-то стоят три столика дубовые, На столах-то пораскинуты скатерти браны, За столами-то сидят три молодца бравы…»

— Дай бойца!… Кто один на один — выходи!… — послышался крик у ворот.

Багор остановился и оглянулся. Невысокий, широкоплечий молодой казачок, с маленькой белокурой бородкой, стоял в одной рубахе с засученными рукавами и вызывающе поглядывал на группы пивших казаков.

— Эх, хотелось бы мне этого Андреяшку снять! — сказал Багор, сжав кулак.

— А кто мешает?… Валяй!… — живо посоветовал Филипп.

— Да, валяй!… У него, брат, заручка есть… Уж он зря не выйдет, там подмога где-нибудь сидит…

— А ловок, шельмец, этот Капыш — страсть! Сразу обобьет крылья… — сказал Никита.

— Кто?! — вдруг, воспылав отвагой, воскликнул Филипп. — Андреяшка?! Да я его с одного маху пополам перешибу!…

— Обгоришь!…

— Я?!

— Ушибет!… уж дюже живой парнишка!…

Филипп молча встал, надел кафтан в оба рукава, засучил их и вышел к Андреяшке.

— Давай! — кратко, но внушительно сказал он, сжав свои огромные кулаки.

— По бокам ай по мордам? — спросил Капыш.

— По чем попало!…