Помоги проекту - поделись книгой:
Куда идти, Вадька не задумывался. Он знал: через сотню километров река впадает в Енисей, а там, на слиянии, поселок, самолеты летают, деньги есть – аванс привозили. Он прикинул: хорошо идти – три дня, тушенку с сухарями можно растянуть, хватит. Если бы еще сегодня утром Вадьке сказали – иди пешком в поселок, – не пошел бы. Сто километров! Кош-шма-ар!
Через два поворота галечная коса вдоль берега кончилась, дальше к воде выходила щебенистая осыпь, кое-где схваченная островками голубого ягеля. Вадька попытался забраться осыпью наверх, но она плыла под ногами, как песок, ноги вязли, а с горы угрожающе свисали крупные глыбы. Пришлось возвращаться и искать подъем. Он задыхался на круче, упал несколько раз и чуть не разбил икону.
Наверху огляделся. Низкорослые деревца, курумники, кусты, приплюснутые к земле, а даль! Правый и левый берега часто синеют осыпями, между ними редко косы, чаще обрывы и завалы огромных глыб. Вадька с тоской подумал, что, может быть, зря отправился пешком!? На всякий случай спрятать находку, дождаться вертолета – и до свидания! А если узнают мужики? Этот черт одноглазый? Впрочем, они темные, откуда им знать, что этим закоптелым доскам и книгам цены нет? Вадьку взяло сомнение: а если искать пойдут? Он вспомнил рассказ одного из буровиков, как в прошлом году целой партией искали заблудившегося студента, как три дня над тайгой летал вертолет, а «несчастный» в это время крутил любовь с дочкой начальника метеостанции всего в четырех километрах от лагеря. И студенту потом предъявили иск за аварийный вызов вертолета. Вадька пожалел, что не оставил записку, снял рюкзак, переложил иконы, чтобы не давило спину. Ту, что нес в руках, так и не втиснул, зато надпись на ней прочел, не всю, правда, разобрал «чудотворец» и обрадовался, конечно, иронически: Вадька Старухин шагает по тайге с чудотворцем в руках! Балдеж! Стало весело, и он поверил, что дойдет и пешком. Пристроил удобнее рюкзак за плечами и, размахивая длинными руками, пошагал кромкой обрыва.
Ночевать расположился у воды. Развел костер, съел сухарь, тушенку открывать не стал. В желудке, понятно, бурчало, но он натянул капюшон энцефалитки, голову положил на рюкзак и уж было устроился спать, как почувствовал, что по животу кто-то бегает и щекочет. Сунул руку, выловил маленькую твердую чешуйку, поднес руку к костру – клещ, кинул его в огонь и через минуту уснул.
Ночью к нему пришел Хозяин. Он сел по другую сторону костра, ржавое ружье положил на колени и сказал:
– Здорово, Вадька Старухин!
Хозяин сильно походил на Ганькина: одноглазый, бородатый и хмурый.
– Привет, – ответил Вадька.
– Как дела-то?
– Как в сказке!
– Ну-ну… Иконы-то зачем украл? Грешно воровать. Погибель от них тебе будет.
– Не каркай, дед! Не погибель, а удача. Зачем тебе иконы? Бога все равно нет.
– Это куда же он девался? – угрожающе спросил Хозяин.
– Кончился бог, дед, вышел весь. Что ему делать в наше время? Отсталый ты, дед, тебе пора бы к людям перебраться, а то живешь как отшельник. Мир-то у-у-ух куда ушел, а ты все – бог, бог…
– Бога, значит, нет теперь?
– Нету, дед.
– И воровать, значит, можно? Легко жить хочешь, Вадька…
– Это же, дедуля, музейные вещи, понял? Народу принадлежат. Я их куда надо сдам, так что не волнуйся. А живу я как хочу, ясно?
– Ну ладно, – сказал Хозяин. – Чего с тобой спорить. Я вот тут тебе совесть принес, – он развернул газету. Там лежал любимый Вадькин бутерброд с сыром и маслом. – На, возьми. Пришел-то я, знаешь, за чем?
– Иконы хочешь забрать? – Вадька подтянул рюкзак к себе, взял у Хозяина бутерброд и захохотал. – Наивный ты, дед!
– Да нет, – ответил Хозяин и наставил ружье на Вадьку. – Убивать тебя буду.
– Чудак! Оно же не стреляет.
– Стреляет. Ешь скорей да вставай.
Вадька съел бутерброд. На вид он был хороший, но во рту стало противно, как с похмелья. Хозяин выстрелил. Вадька и звук услышал, но не упал и даже боли не почувствовал, только дымом окутался весь.
– Ну что я тебе говорил! – обрадовался Вадька. – Из твоего ружья дым один.
И проснулся. Вставало солнце. Ветерок дул на Вадьку, и головни в костре чадили едким сизым дымом. И снова, теперь наяву, услышал далекий выстрел – гулкий хлопок.
– Ищут! – сказал он вслух. – Надо уходить! Протер опухшие глаза, быстро собрался и чуть не бегом, прыгая через камни, скрылся за поворотом реки.
Весь этот день Вадька шел, не чувствуя усталости. Чтобы отвлечься от мыслей о еде, думал о том, как приедет в Ригу с целым рюкзаком антикварных вещей и даст Людмиле телеграмму или позвонит, сбегает за Ромкой, – пусть соберутся, пусть поахают, повосхищаются… Ромка, конечно, станет оценивать и прикидывать, сколько можно взять за все эти деревяшки, если, допустим, сдать в музей или научную библиотеку; а может, найти знающих людей и толкнуть им подороже?
Вадька запнулся, упал, чудотворец раскололся пополам. Скол доски был шершавым и красным. По лицевому краю иконы тонкой ниткой светлел слои краски. Вадька сложил обломки в рюкзак, теперь они вмещались, и решил – пора ночевать. Ноги гудели, болел затылок, натертый мокрым от пота брезентовым воротом, и горела шея. Вадька разделся, хлопая комаров на голом теле, побежал умываться. Холодная вода жгла кожу, и у Вадьки захватывало дыхание.
Возвратившись к костру, он хотел одеться, но вдруг да рубашке обнаружил сразу двух клещей: один маленький, коричневый, другой побольше с красным брюшком. Вадька брезгливо сбил их в костер и вспомнил разговор в отделе кадров экспедиции, где его никак не хотели отправлять в поле, потому что он не проходил курс противоэнцефалитных прививок. Пугали страшными болезнями, всякими осложнениями и даже параличом, но какой-то начальник, суровый и злой, переговорил с кадровиками, и Вадьку приняли.
Он стал внимательно осматривать живот, руки, плечи, около пояса изловил еще одного, провел ладонями по спине и между лопаток, куда едва доставал один палец, нащупал твердую, присосавшуюся чешуйку клеща.
– Вот сволочь! – выругался он и хотел пальцем выковырнуть его из кожи, но не сумел…
5
Вечером, после ухода Вадьки, Ганькин завел трактор, буровики зацепили нагруженные оборудованием сани и поехали на новую точку. Они спешили, так как солнце уже заходило, а еще надо было успеть поставить палатку и сварить ужин.
Около вбитого геологом колышка Вадьки не оказалось.
– Ну и сачок же он у тебя! – крикнул Ганькину буровик, который в первый день появления Вадьки хохотал до слез.
Ганькин забеспокоился, но, увидев срубленные кусты на склоне увала, предположил:
– Жерди готовить ушел. На гору залез.
Вадьку несколько раз крикнули. Бесполезно. Ганькин забрался на вершину увала, нашел избу, сунулся было вовнутрь, но тут же захлопнул дверь. Ганькин боялся шершней до смерти. Он вернулся к мужикам вниз, рассказал про избу, шершней и то, что Вадька был наверху, там кем-то недавно расчищен проход к двери, но других следов нет.
Буровики в тревоге начали ставить палатку, договорившись, что подождут Старухина до утра и уж тогда сообщат начальнику партии.
Утром Вадька не пришел. Буровики расстреляли два десятка патронов, сорвали глотки и, убедившись в бесполезности криков и стрельбы, вернулись в лагерь. Ганькин всю дорогу материл себя и Вадьку, удивлялся: как это он не углядел пацана? Мужики пробовали шутить, дескать, тебе простительно, у тебя глаз один. Но было не до шуток.
Через сутки вызвали вертолет, но из-за большого расстояния горючего ему хватало лишь на путь в лагерь и обратно, на сами поиски оставалось десять минут. Гань-кнн облетал с пилотом прилегающую к лагерю территорию, но безрезультатно. Решено было завезти большим вертолетом топливо в лагерь и лишь после этого делать облеты. Но больших вертолетов в ближайшие пять суток не ожидалось, и Ганькин, взяв ружье, продукты, ушел в тайгу.
– Каюк нашему Старухину, – заключил все тот же веселый буровик. – Надо хоть родным отписать, поди, маменькин сыночек. Шуму будет! На нас бочку катить начнут: не усмотрели, скажут. Так хоть обезопаситься немного можно. Эх, молодежь!
Вздохнул и полез в Вадькин портфель искать адреса. Нашел только Людмилин. Посчитав ее за мать Вадькину, написал длинное письмо про то, как проявляли они отеческую заботу о Вадьке, как наставляли на путь истинный и учили жить, однако не послушался и пропал где-то в тайге.
А Вадька в это время усиленно пытался оторвать впившегося клеща, обливался холодным потом, заламывал, выкручивал назад руки, но лишь едва нащупывал пальцем клеща. Попробовал вытащить сучком, до крови разодрал кожу вокруг – все напрасно. Тёрся голой спиной о дерево – то же самое. Уже не чувствуя укусов облепивших его комаров, Вадька Старухин сидел на земле, и его помаленьку охватывал ужас. «Говорят, – вспоминал он, – что заражение энцефалитом происходит в момент укуса. Слюну он какую-то запускает, заразную. Значит, я уже заражен, поэтому и болит так затылок. Потом должна заболеть голова, будет рвота я головокружение…» Вадька отчетливо вспомнил женщину из отдела кадров и ее слова и сейчас, будто заучивая урок, повторял эти слова, когда-то слышанные им, но тут же забытые. Вскочив, он взял за лямки рюкзак и побежал. Его сокровища грохотали, тряслись, но Вадьке было уже не до сокровищ. Впившийся в его спину клещ медленно высасывал кровь, заполнял его жилы ядом,- это подстегивало, гнало вперед. Вадька бежал, ожидая мгновения, когда ударит обещанный паралич. Это, наверное, будет как выстрел в спину: ожидаемый, но прогремевший все-таки неожиданно… Вадька должен остолбенеть вначале, словно в темноте ударившись всем телом о стену, и упасть прямым, негнущимся, твердым, как закостеневший на морозе. Так Вадька представлял себе паралич.
Он потерял ориентир – реку – и теперь уходил в сторону, в редкие низкорослые пихтачи, карабкался на какие-то горы, переползал вязкие болота, остановился, лишь когда стемнело и идти было некуда: высокий каменистый обрыв отвесно уходил вниз, а там, затянутая туманом и мраком, шумела на пороге неизвестная речушка.
Голову и тело разламывала боль, будто Вадьку долго колотили чем-то тяжелым и гибким, ноги и руки отяжелели, казались чужими, лишними. Он понял, что заблудился, и вовсе обессилел. Страшная мысль о смерти уже не была такой страшной, как в первую минуту, когда он обнаружил клеща. Навалились отупение и вялость, какие бывают если сильно хочется спать, а кто-то мешает.
Вадька подтянул к себе рюкзак, обнял его и, свернувшись калачиком, замер в полусне-полубреду. Ему чудилось, что он все еще бежит по тайге, большой, сильный, удачливый, и будто навстречу ему идет кто-то, Людмила, кажется, и не одна. Ромка за ней плетется, лохматый, обросший, изодранный весь, одичалый, глаза страшные, кричит что-то, а что – не поймешь, рот только открывает, руки корявые, грязные; и будто не Вадьку, а Ромку клещ укусил, и он скоро умрет: вот упал, зарывается в мох, стонет, хрипит…
Вадька очнулся, с трудом распрямился и понял, что не Ромка стонет и хрипит, а он сам, а рядом нет никого. Вадьке стало обидно, что он умирает здесь один, никому не нужный, брошенный, а все его друзья живут и еще долго будут жить, ездить на пляжи, пикники, беззаботно и весело смеяться, петь, радоваться, и никто не заметит, что нет среди них Вадьки Старухина. Он, Вадька, сдохнет в тайге, на берегу неизвестной речки будет валяться даже не похороненный, в обнимку с рюкзаком, набитым драгоценностями, за которые можно купить все и жить по-другому, так, что ему плевать бы было на Ромкино превосходство, на все его изысканные манеры, и уж Вадька бы сам тогда небрежно хлопал дверцей авто, и компания собиралась бы вокруг него. А Людмила…
Она бы с него глаз не сводила, а он лениво, под ее взглядом, говорил, смеялся, вел машину…
Но ничего этого уже не будет! Вадька закрыл глаза. В ушах стоял звук, словно колотили по тонкому осеннему льду, и звук то удалялся, то накатывался, отчего Вадьку стало коробить и выворачивать, как в полете, когда самолет неожиданно проваливается в воздушные ямы.
Перед глазами вновь возникли какие-то давно прошедшие события. Вадька понимал, что это галлюцинации, что такого быть не может, так как он не в Риге, а в тайге, но отделаться от навязчивых видений не мог. Вот идет Вадька по городу, идет продавать иконы, и все завидуют ему, восхищаются. Говорят, какой интересный парень, Вадим Старухин! И где он только не был, и чего только он не видывал. Хорошо бы с ним познакомиться!
Потом ясно и правдиво Вадька видит картину: он за рулем собственного «жигуленка», узкая и, как стекло, ровная дорога, ехать так приятно, спокойно, скорость на спидометре – сто двадцать, на заднем сиденье – Людмила в алом купальнике, загорелая, стройная и красивая, а рядом Ромка: он безобразный, страшный, и будто не Ромка это, а клещ, огромный, насосавшийся крови. Вадька пытается увидеть в переднем зеркале лицо Людмилы, но видит только свое отражение, и будто лицо у него теперь как у чудотворца на иконе.
– Старик, – говорит Вадька, лениво, одной рукой поворачивая руль, – тебе не кажется, что мы засохли и скоро вымрем?
– Не вымрем, Старухин! – довольно отвечает Роман. – Поехали ко мне, насосемся!
– Я не о том, – Вадька убирает сразу все пальцы с руля и удерживает его лишь мизинцем, – я о другом, старик. Предлагай такое, чтобы я не бросил руль, а то мне уже надоело ехать. Я дороги не вижу.
Машина несется со страшной скоростью, мелькают за окном искаженные страхом лица, клещ-Ромка хохочет, и его толстый красный живот трясется и усы шевелятся.
Вадька видит Людмилины пальцы с побелевшими кончиками ногтей, обвившие спинку сиденья, выпускает руль и говорит:
– На все ее величество Удача. Мы с ней сейчас запросто, а ты, Людмила?
И Людмила вдруг кричит:
– Останови-и!
Все замирает, останавливается, скрипят тысячи тормозящих колес, ветер останавливается, солнце, птицы деревья.
– Все остановилось, – говорит Вадька.
– Как мы хорошо пошутили! – восхищается Ромка. – Каков розыгрыш, а? Искусство! Живопись!
Людмила выходит из машины и говорит:
– Бейтесь себе на здоровье, шутите!
И неожиданно разбивает машину вдребезги, и все вокруг люди превращаются в клещей, их много, целая стая, вся компания тут, даже соседка пытается сказать что-то про Вадькину удачливость. Клещи во главе с Ромкой бегут, и Вадьке очень хочется с ними, но… Людмила, высокая, совершенно голая и красивая уходит от Вадьки и от всех, и волосы ее плавятся на солнце…
– Бежим! – кричит Ромка. – Что ты стоишь?
Но Вадька не слышит его и идет следом за Людмилой, догоняет ее, а она уходит, не останавливается.
– Куда же ты?! – спрашивает он. – Почему ты убегаешь? Я же теперь удачник!
Но Людмила исчезает, и у Вадьки ужасно болит голова, он стоит посреди дороги, вокруг снуют машины, большие, с красными брюшками, усатые, и громко хохочут над Вадькой. Потом появляется Хозяин и говорит:
– Погибель тебе будет. Легко жить хочешь, Вадька!
И целится из ржавого ружья. Вадька прикрывается рукой, убежать хочет, страшно, но одноглазый усатый Ганькин вдруг появляется с трубой в руках и орет:
– За романтикой приехал! Нас всех обманул! Сбежал!
Слепой глаз у Ганькина открывается, и лицо его нависает над Вадькой, сердитое и улыбающееся, а толстые губы говорят:
– Вот уж я сейчас рассмотрю тебя, кто ты такой!
Вадька пятится, но упирается во что-то спиной – ни сдвинуть, ни обойти. Оглянулся – полуголые, в белых простынях люди стоят, бородатые все, на буровиков похожие, но лица худые, желтые, а от голов сияние исходит. «Да это же святые с икон! – узнает Вадька и смотрит в пустой рюкзак. – Разбежались, черти, как же я вас таких здоровых донесу?» Святые стоят толпой, спорят между собой и, слышно, Вадьку ругают матом, как буровики. Чудотворец выступает вперед и голосом Хозяина-Ганькина говорит:
– Ах ты сучий потрох, продать нас хочешь? В книжный магазин снести?
Сколько валялся Вадька на голой земле – не помнил. Утро это было или вечер, так и не смог определить. Солнце над горизонтом, птицы поют, порог внизу шумит и увалистая тайга вокруг. Боль разламывала тело, болела голова и вся правая часть плохо слушалась, словно Вадька разделился надвое.
Отряхнулся он от кошмара, однако где-то в глубине сознания все еще, как кинолента, прокручивались события, когда-то им пережитые.
Вадька увидел себя на буровой. Станок трясется, дизель урчит, ведущая штанга-квадрат весело вращается, а с сальника наверху легким искристым веером разлетаются брызги промывочной жидкости. Ганькин видит, что сальник подтекает, но станок не останавливает, чтобы подтянуть уплотнение, а тоже задрал голову вверх и любуется. И глаз у него строгий, но добрый. На буровой пахнет маслом, соляркой и крепким чаем, который готовит Вадька. Где-то в глубине алмазная коронка режет твердую породу, хорошо режет, штанга на глазах в землю уходит. Не верится даже: коронка гладкая совсем, а такие камни бурит! Поднимут они с Ганькиным снаряд, вынут столбик керна из колонковой трубы, а он словно отшлифованный, аж блестит!
– Вот здорово! – удивился Вадька, когда
– Это тебе не телевизоры ремонтировать! – с достоинством сказал Ганькин. – Ты вот лапаешь руками, а не знаешь, что самый первый держишь эту породу. Никто до тебя ее не касался. Как земля еще только родилась, и людей-то не было, вообще никакой жизни, а камни эти уже были! Понял, Вадька?
– Ого! – сказал Вадька и хотел засунуть керн в карман, но Ганькин молча отобрал и бросил обратно в ящик.
– Бери ключ, спуск делать будем.
И вот Вадька будто снова на буровой. Сидит около костерка, чай варит. Засыпал пачку «Грузинского» в засмоленный от сосновых дров чайник, пустую пачку, как полагается, на носик надел и закрутил, чтобы пропарилась заварка как надо. Будто Ганькин Вадькой доволен, что тот научился первейшей помбуровской обязанности – чай варить, и ключи теперь не путает с подкладной вилкой, и все муфты во время спуска успевает смазать, и даже насос включать научился. Соскочит трос с разношенного кронблока на самой верхушке вышки – не ждет Вадька, когда мастер объяснит, в чем дело. Сам, как кошка, по отвесной лестнице заберется, поправит трос и кричит Ганькину:
– Готово!
Тот радуется, что у него помбур стал разворотливым, и Вадька радуется.
– Расскажи-ка мне про Европу! – говорит Ганькин и чай в кружку наливает. Руки у него мазутные, и кусочек сахара в пальцах кажется белее белого, обычного.
Вадьке не хочется больше вспоминать Ригу, даже душу не щемит, как было раньше. Уютнее на буровой кажется.
– Чем там люди живы? – продолжает мастер и глотает чай. – Слышно было у нас, пляжи там организовали, где мужики и бабы совсем голые вместе купаются.
Вадьке отвечать неохота. Крутит вращатель штангу-квадрат, брызги летят, дизель урчит, коронка где-то в глубине породу режет. А породу ту никто из людей в руках не держал…
– Это уж совсем ни к чему! – заключает Ганькин. – Насмотришься там на них, и весь интерес к бабам пропадет.
«Не кто-нибудь, а я, – думает Вадька, – первым возьму в руки эти камни. И даже геолог, что придет потом на буровую документировать керн, уже будет вторым. А вроде бы что такого, камни и камни… В Риге сколько ими улиц вымощено!..»
– Чем и хорошо здесь, в тайге, – рассуждает Ганькин и сосет кусочек сахара, – насидишься в глухоте да дичи, думаешь, ну скоро и шерстью обрастешь и говорить разучишься. На людей станешь бросаться, как зверь, или наоборот, шарахаться. Однако не так! Уж коли выпьешь настоящей водочки – вкус чувствуешь! На бабу глянешь – душа, как у пацана, екает! Не лапать ее хочется, а смотреть как на диковину приятную! Сладко!
Кусочек сахара белеет в мазутных руках Ганькина, и Вадька ощущает его сладость. Хорошо Вадьке на буровой!
Поделиться книгой: