Мои универсамы (черновая версия)

В тот же день я совершил в магазине хищение: спёр Барсиковы миски с куриной печёнкой и сливками. Вынес миски во двор, поставил у стенки. Но было поздно, наша кошка, вырастив детей, навсегда покинула двор универсама.

МОРЯЧОК

Лёше Моряку лет около пятидесяти, а быть может и меньше, возраст у людей нашей профессии определяется с трудом. Взяли его на место ушедшего Сани Трамвайщика. Редкое дело, Саню не уволили, он действительно ушёл сам. Решил бросить пьянку и вернуться в трампарк, сначала сцепщиком, а там, глядишь, и снова вагоновожатым. Подшился, отработал положенные две недели и уволился. На его место через пару дней пришёл Лёша Моряк.

Грузчики не часто и не охотно рассказывают, кем они были в прошлой жизни. Но Лёша не таков. Первым делом он представился:

— Мичман. На подлодке служил, на атомной. Сейчас в отставке, нашего брата в сорок пять на пенсию отправляют. Пенсия большая, всё тип-топ, только я так не могу. Мне дома у телевизора киснуть не интересно. Вот и пошёл к вам, подразмяться…

Мужики кивают: В грузчики по каким только причинам народ не попадает.

— Я пенсию жене отдаю, пусть тратит, а это себе, на пиво. Это моё, она и не спрашивает, сколько мне тут платить будут.

Мужики кивают: Это хорошо, когда жена не спрашивает…

— Я весь свет объездил, две кругосветки за плечами…

Мужики кивают.

Раньше наши беседы были обстоятельно неторопливы. Вспоминали, кому где и что досталось выпить на халяву, какая случалась пруха или непруха, как начальство, бывало, привязывалось к людям и портило жизнь. Теперь разговоров нет, есть Лёшин монолог.

— Глубина сорок метров, вроде бы и небольшая, а попробуй, выплыви. И вода холодная, Баренцево море это тебе не Карибы. Меня командир первым послал. Ты, говорит, мелкий, ты в торпедном аппарате не застрянешь. Главное, выплыви, а там уже подберут…

Но и у Лёшки основная тема, не как плавал и тонул, а что и где довелось выпить. Про блудливых адмиральских жён, которые требуют у мужа самых статных моряков якобы для выполнения работы по дому, а на самом деле для постельных утех, про всякого рода самодуров с большими звёздами на погонах. Героем всех рассказов неизменно был сам Лёша.

— Этого адмирала весь флот знал. Он, как в запой уйдёт, останавливает первого встречного моряка и заставляет с ним по ресторанам ходить. А меня в поезд с собой взял, и мы всю неделю из вагона-ресторана не вылазили. Во Владивосток приехали, он говорит: «Молодец, мичман, свободен!», а я отвечаю: «Товарищ адмирал, мне на службу надо возвращаться, а у меня ни денег, ни документов». Где служишь? — спрашивает. — В Северодвинске! А мы с ним во Владивостоке! В общем, привёл он меня в штаб флота, и мне там документы проездные выдали, командировочные и справку, что я выполнял особое задание командования.

Мужики кивают. Лишь однажды я, наклонился к Сане Хромому Глазу, который, пока не спился, плавал на рыболовецких судах, и тихо сказал:

— Вроде бы, я эту историю прежде слыхал…

— И я слыхал.

— А вот ещё… — Лёша Морячок неостановим.

Грузчики начинают работу в семь утра, за час до открытия универсама. Работа простая и привычная: убрать из зала опустевшие контейнера и поддоны, вывезти во двор ящики, прикатить фасовщицам потребное количество масла, сыра и варёной колбасы, приволочь из морозильника на оттайку десяток говяжьих полутуш. Ещё нужно зарядить на работу лоточника и сочную женщину (так называют продавщицу, которая неподалёку от касс торгует соками в разлив). Рыбница тоже ждёт на рыбную оттайку брикеты хека и минтая… Короче, с утра прохлаждаться некогда.

Но в этот день всё пошло наперекосяк. Едва бригада появилась из раздевалки, её встретил радостный вопль Нилки:

— Ой, вы поглядите на нашего моряка! Ну-ка расскажи, где ты плавал, в каком стакане. Ведь я думала, он и вправду на флоте служил, пенсию хорошую имеет, а вчера в отделе кадров его трудовую поглядела. Всю жизнь грузчиком по разным магазинам, вот ведь брехун!

Нилка хохотала, как умеют только громогласные хохлушки — звонко, неудержимо. И ничуть её не смущало, что никто веселья не поддерживает, грузчики смотрят мрачно и неприязненно.

Бурно отреагировал только сам Лёша. Лицо его скривилось, казалось, он сейчас заплачет, но вместо этого он закричал что-то бессвязное, о том, что Нилка не имеет права, что он будет жаловаться… Побежал наверх в отдел кадров, где ещё никого не было (кадровики и бухгалтеры начинали работу в девять). Тем не менее, Лёшка где-то разжился листом бумаги и тут же написал заявление об уходе, которое и вручил Нилке.

— Вот ещё!.. — отреагировала нимало не смущённая Нилка. — Сначала две недели отработай, а потом — проваливай!

Нилка — молодая баба яркой внешности, бездетная офицерская жена. Муж её из прапоров к сорока годам дослужился до лейтенантов. Полное Нилкино имя — Нинель. В качестве цербера, стоящего у задних дверей универсама, она была идеальна. Вот и всё, что я о ней знаю, а больше там и знать нечего. Человеческие чувства для эстакадницы — излишняя роскошь.

Перекуры в этот день проходили в угрюмом молчании. Лёшка сидел в сторонке, сопел, насторожено ждал насмешек. Грузчики молчали.

Подвальщик Боря, выбравшийся посидеть в компании, попробовал было отпустить в Лёшкин адрес пошлую шутку, но грузчики не отреагировали, лишь Толик Рецидивист спросил как бы между прочим:

— У тебя челюсть нормально зажила?

Боря всё понял и быстро скрылся в своей норе.

Когда работаешь через день, две недели пролетают как одна. К этому сроку Лёша забыл о написанном заявлении, а Нилка, понимая, что у неё и впрямь могут быть неприятности, хода бумаге не дала. И, наконец, настал момент, когда неспешный разговор ни о чём был прерван Лёшиной скороговоркой:

— Это что, у меня и не такое было. Мы тогда на Кубу пришли с дружественным визитом…

Мужики кивнули: Бывает…

СТРАСТИ ПО ПИВУ

Год одна тысяча девятьсот восемьдесят пятый. Горбачёвская антиалкогольная кампания набирает обороты, и вся жизнь универсама подчинена этой кампании. Винный отдел теперь затариваем в десятом часу, но уже с утра под его дверями маются жаждущие. Торчутся во все эстакады, хватают грузчиков за полу куртки:

— Браток, бутылку вынеси…

Какое вынеси… свои мучаются тем же похмельем и той же невозможностью похмелиться. Солёные помидоры не приносят ни малейшего облегчения; все ждут, когда придёт пивная машина.

Универсам обслуживает район с населением около десяти тысяч человек, и эти десять тысяч выпивают в день пять тысяч бутылок пива. Кто-то, определяя величину поставок, мудро рассчитал, что по одной бутылке на мужской нос — вполне достаточно, а женщин и вовсе в расчёт принимать не надо. Часов этак в десять-одиннадцать приходит с пивзавода фургон, который привозит эти злосчастные двести пятьдесят ящиков «Жигулёвского». С девяти в торговом зале волнуется толпа мужиков. Каждого, появившегося в зале грузчика встречают вопросом: «Не пришла ещё? Ну, когда же привезут?»

Фургон задом въезжает во двор, шофёр распахивает двери, подъезжает вплотную к эстакаде. Вожделенное пиво там, за железным занавесом.

Нилка на страже, шофёр тоже собран и внимателен. Появляется Сергей Саныч — зав гастрономическим отделом. Только теперь железные двери эстакады дозволяется открыть. Вот оно, пиво, такое же недоступное, как и прежде. В машине шофёр и Сергей Саныч, проверяют каждый ящик. Грузчики поддевают на рога стопки по пять ящиков и вывозят из машины. На эстакаде Нилка словно Рекс на границе окидывает выходящих цепким собачьим взглядом. Дальше узкий коридорчик, где с трудом разъезжаются два человека с рогами. Выход из коридорчика один — в торговый зал.

Первым выезжать в зал с пивом попросту страшно. Народ бросается, выдёргивает бутылки на ходу, бывало, что грузчиков сбивали с ног.

— Дорогу! — рявкаю я во всю глотку.

Куда там, к отделу не проехать. Ставлю стопку возле овощного, и её во мгновение ока разносят, расхватывая бутылки и расшвыривая ящики.

Страшная вещь — жажда.

Ещё несколько стопок постигает та же участь, потом становится полегче. Уже можно доехать в гастрономический отдел, поставить ящики на отведённое для них место. В течение получаса магазин будет торговать пивом, затем вновь наступит великая сушь.

В машину закидываются двести пятьдесят пустых ящиков, не тех, что пришли сегодня, их не достать из бушующего зала. Потребный запас ящиков всегда есть во дворе. Пивник уезжает, ежесменная эпопея закончена.

А как же грузчики? У них головы тоже квадратные, и все, кроме меня, мучаются похмельем. Но, в отличие от покупателей, денег у них нет ни копейки (всё пропито ещё вчера), да и были бы деньги, по новым антиалкогольным правилам пиво на рабочем месте запрещено даже тем, кто с этим пивом работает.

С подобной несправедливостью работяги пытаются бороться. В зале тоже хватают бутылки, прячут под фартуком. Специально поставленная на страже фасовщица бутылки отнимает, и это хорошо, потому что если пиво отнимет Нилка, будет составлен акт, и если виновного всего лишь депремируют, можно считать, что он легко отделался. Бывает, что и по статье люди вылетали.

Тягостно было смотреть на всё это, и однажды я сказал Сане Хромому Глазу:

— Что вы позоритесь с этим пивом? Уж по паре бутылок на нос с машины всегда можно снять.

— Как?.. — уныло спросил Саня.

— Вот давай, на следующую смену вы возите пиво, а я показываю, как.

Обычно первую стопку в зал вывозил я. У меня и голос трубный, и сам я человек не маленький, меня так просто с ног не сковырнёшь. Но в этот раз первую стопку повёз Саня, а я, с рогами в руках стоял в коридорчике, как будто уже возвращаюсь из зала. Когда Саня поравнялся со мной, я быстро выхватил из верхнего ящика пару бутылок и… А куда деваться с этими бутылками? В зал или в объятия к Нилке? Коридорчик, что слепая кишка — в раздевалку на втором этаже идти через эстакаду, в овощной или гастрономический — тоже через эстакаду. Больше выхода вроде бы и нет никуда. Но выхода я и не искал, достаточно было тупичка.

Говоря словами Валентина Катаева, имелась в безвыходном коридорчике «маленькая железная дверь в стене». На двери красовались буквы ПК, а за дверцей находился пожарный гидрант и, свёрнутый в рулон бельтинговый шланг. Туда же я определил и бутылки с пивом.

Всего в пожарную нишу отправилось восемь бутылок, по две на нос. Себя я, разумеется, не считал.

— Машина уйдёт, охрану снимут, тогда и заберёте своё пиво, сказал я Сане. — Понял теперь?

— Понял… — единственный зрячий Санин глаз прояснел.

Через день, когда вновь наступила наша смена, и в магазин приехал пивник, Саня приступил к работе. Выезжая с первой стопкой, я увидал его возле дверцы. Притормозил, чтобы Сане было удобней забирать бутылки, потом поехал дальше. Вторая ездка, пятая, десятая — Саня на страже. А ведь другие грузчики тоже возят пиво.

В тот день с пивной машины было снято не восемь бутылок пива, а восемьдесят.

Через час грузчики ходили враскорячку и громко булькали при каждом шаге. К обеду все четверо лежали, благоухая «Жигулёвским». Работать пришлось мне одному. А тут ещё, как назло, пришла огромная фура с болгарским вином. Какая там ни будь антиалкогольная кампания, а международные договоры были заключены давно, и вино из сопределььных стран поступало.

В помощь мне были брошены холодильщик и дежурный электрик, но всё равно, тот день я не забуду никогда. На бакалейной эстакаде ждёт машина с рисом, на центральную эстакаду пришло четыре тонны говядины в полутушах, а болгарская дура, которая не смогла въехать во двор, пришвартована к универсаму сбоку, так что коробки с вином приходится возить через отдел обслуживания ветеранов. И отовсюду несутся призывные вопли: «Грузчики!»

А грузчики спят.

На следующую смену история повторилась. Правда, аврала такого не было, но зато было выпито уже сто бутылок пива. Куда столько влезало, мне, непьющему, не понять.

Разумеется, администрация универсама не могла спокойно наблюдать за происходящим. Пропажу двух, даже трёх десятков бутылок легко объяснить воровством покупателей. Ведь у тех, кто толпился внутри магазина, тоже очень часто денег не было, и пиво тырили самым бессовестным образом. Но сотня бутылок, это уже перебор. Приёмный пункт стеклотары формально был независим от директора универсама, но, разумеется, у Фёдорова там было всё схвачено, и ему стало известно, что его рабочие сдали в этот день сотню пивных бутылок. Но главное — бригада не работает! Значит, в обороне универсама возникла брешь, в которую утекает пиво.

Фёдоров организовал слежку, и на следующий день похитители были взяты с поличным в ту минуту, когда они выгребали из пожарного ящика сто двадцать бутылок пива.

На бригаду обрушились репрессии. Два человека, в том числе — незабвенный Витёк, были уволены по статье, двоих депремировали на сто процентов по результатам работы за квартал. Один я остался чист, аки агнец. Но и я сделал из случившегося выводы, и, когда через пару недель обнаружил в охране ещё одну брешь, через которую можно было вынести вообще, что угодно, об этом я никому не сказал ни единого слова.

В заключение истории следует упомянуть, как администрация решила вопрос с неудобной пожарной ёмкостью. Позвали сварщика, и он попросту заварил железную дверцу, навсегда лишив грузчиков возможности воровать с её помощью. Интересно другое: что сказала пожарная инспекция, когда обнаружила это новшество?

ГОРЯЧИЙ ХЛЕБ

Типовой универсам имеет три эстакады: гастрономическую, бакалейную и хлебную. На первой постоянно дежурит эстакадница, вторую открывают только по приходу машины, и тогда там дежурит зав бакалейным отделом или её заместитель. А хлебная… о ней разговор особый.

Грузчики принимать хлеб не любят. Работать там приходится в одиночку, а если хлебная машина приходит в ту пору, когда у всех перекур, то это и вовсе обидно. Кроме того, разгружать надо быстро, знай, поворачивайся… Цепляешь длинным крючком лоток, выволакиваешь его наружу, вываливаешь буханки или караваи на транспортёр. Пустые лотки ставишь сбоку, а потом загружаешь обратно в машину. Вот и все дела. Беда в том, гибкость у большинства моих коллег давно потеряна, и бесконечные наклоны утомляют.

А я, впервые попав на хлеб, был очарован этим делом до конца жизни. И сейчас порой чудится, будто, стоя на морозе, я распахиваю двери машины, а в лицо веет теплом и несказанным ароматом свежего хлеба.

Разгрузка хлеба была целиком и полностью на мне. В магазин ежедневной приходило две машины с хлебом (в одной буханки, в другой караваи) и одна с булкой. Людям южных широт, где не знают разницы между булкой и хлебом, не понять, насколько горячий хлеб, тот, что пекут изо ржи, пахнет вкуснее белой булки. Приходил также фургон с мелкой сдобой и «рафик» с тортами и пирожными. В двух последних случаях работать приходилось под присмотром бакалейного начальства. Сдоба и пирожные — вещи дорогие, к тому же «рафик» и маленький фургончик не запечатывали эстакаду. А хлеб и булку я разгружал в великолепном одиночестве. Всё тепло, весь, запах, вся прелесть горячего хлеба были для меня одного.

На каждой машине непременно находились бракованные караваи или батоны. Свежеиспеченный хлеб, равно как и свежеиспеченная булка чрезвычайно нежны и, когда грузится верхний ряд лотков, непременно что-то будет испорчено. Эти испорченные буханки, караваи и батоны отправлялись обратно на завод. Но прежде можно было отломить горбушку и… ах, такого хлеба я прежде не едал и впредь уже не попробую.

Изредка в узкой щели, ведущей на улицу, показывался мутный глаз, и сиплый голос, напрочь лишённый гендерных признаков, просил:

— Мужик, хлебца дай.

Отказать человеку в куске хлеба — грех. Неважно, что хлеб казённый, человек давно потерял человеческий облик, а я убеждённый атеист. От того же бракованного каравая отламывался второй ломоть и совался в щель. Горячего хлебушка хочется всем.

Лишь однажды радость хлеба была испорчена. Неожиданно по магазину забегало начальство, зашептались фасофщицы и прочий мелкий люд, явилась милиция и врач из сантитарной инспекции, а мне было приказано задержать разгрузку очередной машины.

Некая бабулька, купившая с утра полбуханки ржаного, принесла покупку обратно. В хлебе оказался запечён человеческий палец. Синюшный, с почернелым ногтем, он и сейчас стоит у меня перед глазами. Милиция забрала вещдок и отправилась с ним на хлебозавод, а по универсаму поползли слухи о кровавом убийстве с расчленёнкой, случившемся на заводе.

Никакого убийства, разумеется, не было, а было вульгарное нарушение техники безопасности, в результате которого одному из рабочих оторвало палец. По правилам в этом случае полагалось остановить процесс, выкинуть из дежи испорченное тесто и дезинфицировать ёмкость, но кто-то на хлебозаводе решил, что сойдёт и так. Из-за какого-то пальца десять тонн теста выбрасывать? Быдло сожрёт. И быдло сожрало, хотя в одном отдельно взятом универсаме случился скандал.

А я с тех пор отламывал горбушки только у круглого хлеба. Буханки почему-то мне разонравились.

Здесь, на хлебной эстакаде, вскоре после того, как по магазину отгремела история с кражей пива, я и обнаружил щель, через которую можно было безбоязненно выносить всё, что угодно.

Обычно эстакада была заперта двойными дверями. Первая дверь деревянная, для тепла, она просто бывала прикрыта. Вторая дверь представляла собой железную штору, которая запиралась на замок против потенциальных расхитителей. Когда приходила хлебная машина, фургон намертво запечатывал эстакаду, и лишь после этого отворялась железная дверь. И закрывалась эстакада точно также. Сама эстакада представляла собой нишу, сделанную ровно по размерам фургона, и метра полтора в глубину. Когда не было машин, ниша была пуста, лишь в углу стояла стопка деревянных лотков, которые хранились на случай непредвиденных ситуаций. Такие лотки никому не нужны, и они валялись там безо всякой охраны. Тут-то и пришла мне в голову мысль, что грузчик, явившийся на крик: «Хлеб пришёл!», тоже заходит на эстакаду безо всякой охраны. А значит, он может принести с собой курицу, кусок мяса или колбасы, банку «Славянской трапезы» — всего, что в магазине хранится не под замком, и запихнуть похищенное в нижний лоток. А когда машина уйдёт, лоток вместе с краденым добром окажется на улице.

Ради интереса я спрятал на эстакаде рабочие рукавицы, а через час забрал их, подойдя с улицы. Выяснилось, что схема вполне себе работает.

Разумеется, я не сказал об этом никому из своих коллег. Мне хватило и первой истории. Если бы мужики узнали, как тут можно поживиться, они все возлюбили бы разгрузку хлеба, так что я больше никогда бы не попал в хлебное благоухание. Кроме того, рано или поздно, они попались бы со своей тащиловкой, и я не знаю, какие меры были бы приняты на этот раз. Конечно, никто не стал бы наглухо заваривать хлебную эстакаду, но обыскивать хлебного грузчика стали бы почти наверняка.

Спрашивается, а мне-то какая польза в выискивании всевозможных способов хищения государственной собственности? Ведь я ничего не воровал и даже пива не пил. Но всё равно, мне невыносима мысль, что я сижу под замком, что кем-то поставлены люди, специально надзирающие за мной. Вы считаете, что я не могу поступить против ваших установлений? Так, фига вам, я могу! Я не вор и воровать не собираюсь, но как сказано в известном анекдоте: «аппарат имею».

«С меня довольно сего сознанья».

СУХОЙ ЛЁД

В середине дня приезжает мороженщик. Подойти к эстакаде его «Рафик» не может, эстакада слишком высока, поэтому мороженое выгружается прямо во дворе. Десяток коробок зимой и штук тридцать летом. Мороженое везётся прямо в зал, укладывается в витрину-холодильник. Молочная женщина тут же вспарывает коробки и далеко уже не уходит, поглядывает, чтобы мальчишки, которые как раз идут из школы, не тибрили сливочные брикеты.

Ассортимент мороженого невелик. Вафельные стаканчики — шоколадные и сливочные по гривеннику за штуку; стаканчики бумажные с молочным мороженым за девять и фруктовым за семь копеек, сливочный пломбир в брикетах по 200 и 500 грамм (двадцать и сорок восемь копеек соответственно). Эскимо, сахарные трубочки, обсыпные батончики по 28 копеек, Ленинградское мороженное в шоколадной глазури — всё это в универсамы не попадает, а продаётся главным образом на Невском проспекте исключительно с выносных тележек. Тут всё понятно: мороженое товар нестойкий, процент потерь очень велик, поэтому дорогими сортами торговать оказывается невыгодно. Если не считать полукилограммовых брикетов, максимальная цена магазинного мороженого — двадцать копеек.

Как-то, в разгар антиалкогольной кампании, мороженщик привёз вещь вовсе небывалую: томатное мороженое. Не помню, сколько оно стоило, но могу сказать, что большей гадости пробовать мне не доводилось.

Грузчики получают с мороженой машины свой бонус. На тележку поверх коробок кладётся блок сухого льда, а на эстакаде он выгружается. Сухой лёд в «Рафике» есть непременно, иначе мороженое не довезти.

Блок лежит на ящике, от него поднимается холодный пар. В свободную минуту притаскивается пара трёхлитровых банок, в них наливается вода, блок раскалывается, и куски сухого льда отправляются в банку. Вода бурлит, кипит, вокруг кусков сухого льда намерзает лёд обычный. Через пару минут банка полна газированной воды.

Надо ли рассказывать, кто научил мужиков готовить этот напиток? Зря я что ли университет кончал? — химик, как ни крути.

Стаканом, который я первое время выставлял к банкам с газировкой, мои товарищи пренебрегают, пьют прямо из банки, рискуя проглотить осколочек сухого льда. Случись такое — мало не покажется, ожог желудка обеспечен. Но стакан всё равно кажется грузчикам излишней роскошью. Не водка, и так хорошо пьётся.

Вторая опасность при питье газировки из трёхлитровой банки куда более серьёзная. Углекислый газ, который обильно выделяется при испарении сухого льда, в больших концентрациях вызывает паралич дыхательного центра, то есть, действует не хуже синильной кислоты. Пока банка полна воды, углекислый газ немедленно рассеивается в атмосфере, а вот, когда воды остаётся меньше половины, весь остальной объём банки заполняется углекислым газом, и концентрация у него как раз та, что нужно. Пить в таких случаях приходится аккуратно, задерживая дыхание, чтобы не надышаться углекислотой.

Казалось бы, возьми стакан и пей на здоровье, ничем не рискуя. Но пьют всё равно из банки.

Как-то овощной шофёр, притаранивший фургон фасованной картошки, увидал на эстакаде исходящую паром банку.

— Это что у вас?

Шофёру объяснили, что это у нас газировка. Шеф взял банку, поднёс к губам и всей грудью вдохнул воздух.

Дядька был здоровый, к тому же, второй раз хапнуть углекислоты он не мог, поэтому отделался обмороком. Рухнул на эстакаду, разбив банку и облившись ледяной водой.

— Что это было? Что это было?.. — бормотал он, когда его привели в чувство.