Помоги проекту - поделись книгой:
Вселенная в одном атоме
Наука и духовность на служении миру
Его Святейшество Далай Лама XIV
Вступление
В каждом атоме вселенной заключены мириады миров.
Я никогда не изучал науки. Поначалу все мои познания в этой области проистекали преимущественно из чтения книг по астрономии и научных новостей на обложках журнала «Ньюсвик», а также из научно-популярных передач Би-би-си. Тем не менее я глубоко размышлял о науке, но не просто о возможности ее применения для познания реальности, а над более важным вопросом: какое влияние она может оказать на мораль и общечеловеческие ценности? За последние тридцать лет у меня было много встреч с различными учеными. Беседуя с ними, я всегда старался ухватить суть метода научного мышления, а также увидеть область применения отдельных научных теорий и новых открытий. Так мне довелось познакомиться с такими отраслями научного знания, как физика элементарных частиц, космология и биология, включая нейрофизиологию и психологию. И поскольку мое собственное образование основывалось в первую очередь на изучении буддийского наследия, я часто задумывался о возможности сопоставления ключевых идей буддизма и базовых концепций современной науки. Настоящая книга — плод длительных размышлений, результат интеллектуального путешествия тибетского буддийского монаха в мир пузырьковых камер, ускорителей частиц и функциональной магнитно-резонансной интроскопии.
Много лет спустя после моего бегства в Индию мне попалось открытое письмо, написанное в 1940 г. и адресованное буддийским мыслителям Тибета. Его автор Гедун Чопел, тибетский ученый, был не только знатоком санскрита, но также, что редкость для того времени, неплохо владел английским. В 30-е гг. XX в. он много путешествовал по Британской Индии, Афганистану, Непалу и Шри-Ланке. Это письмо, написанное им в конце двенадцатилетнего путешествия, удивило меня. В нем были указаны различные области человеческого знания, в которых мог бы состояться плодотворный диалог между буддизмом и современной наукой. Я обнаружил, что многие наблюдения Гедуна Чопела удивительным образом совпадали с моими собственными. К сожалению, это послание не привлекло внимания тех, кому было адресовано, отчасти потому, что оно не было опубликовано в Тибете до 1959 года, когда я был вынужден покинуть страну. Итак, путешествие в мир западной научной мысли некогда уже было предпринято по крайней мере еще одним из носителей традиции тибетского буддизма, и это меня очень ободряет, тем более что Гедун Чопел — выходец из моей родной провинции Амдо. На меня произвело большое, впечатление обнаружение этого письма спустя много лет после того, как оно было написано.
Я помню также один непростой разговор, состоявшийся у меня несколько лет назад с американкой, которая была замужем за тибетцем. Узнав о моем интересе к науке и моих контактах с западными учеными, она стала предупреждать меня об опасности, которую, по ее мнению, представляет наука для самого существования буддизма. История, говорила она, свидетельствует о том, что наука несовместима с религиозностью, а потому Далай Ламе не следует водить дружбу с представителями научного мира. Полагаю, что, предприняв такое самостоятельное путешествие в мир науки, я действительно сильно рисковал. Но смелости мне придает глубочайшая убежденность в том, что в науке, как и в буддизме, понимание природы реальности достигается посредством критического анализа. И если научный анализ убедительно покажет, что какие-то из буддийских верований являются совершенно несостоятельными, нам следует признать эти научные данные и пересмотреть свои собственные представления.
В душе я интернационалист, и одно из качеств, особенно привлекательных для меня в ученых, — их удивительная готовность делиться знанием невзирая на национальные различия. Даже в период «холодной войны», когда политически мир был в крайней степени поляризован, я видел, что ученые Восточного и Западного блоков стремятся контактировать между собой так, как политики не могли бы даже вообразить. Я вижу в этом проявление духа общечеловеческого единства и освобождающего чувства общности знания.
В основе моего интереса к науке лежат не только личные мотивы. Еще до того как мне пришлось отправиться в изгнание, мне и многим жителям моей страны было ясно, что глубочайшей причиной политической трагедии Тибета стала наша недостаточная открытость процессам модернизации. По прибытии в Индию мы постарались создать для детей тибетских беженцев современные программы обучения, включающие прежде всего знания из области современной науки. К этому времени я уже отчетливо понимал, что в основе модернизации должно лежать современное образование, которое базируется на знаниях в области науки и технологии. Я даже настоял на том, чтобы в программу монастырских учебных заведений, образование в которых построено преимущественно на изучении буддийской классики, были включены естественно-научные дисциплины.
По мере осмысления научного знания для меня становилось все более очевидным, что в понимании физического мира наши традиционные буддийские объяснения и теории являются весьма отсталыми по сравнению с теми, которые имеются в современной науке. Но вместе с тем очевидно и то, что даже в высокоразвитых в научном отношении странах люди продолжают испытывать страдания, особенно в эмоциональной и психологической сферах. Наука может помочь избавиться от физической боли, и в этом ее огромное достоинство, но душевные страдания можно преодолеть только путем развития добросердечия и изменения своего отношения к событиям и обстоятельствам. Другими словами, в стремлении к счастью нам необходимо учитывать основополагающие общечеловеческие ценности, поэтому с точки зрения человеческого благополучия наука и духовность связаны между собой. Мы нуждаемся в обеих этих областях, поскольку страдания должны быть устранены как на физическом, так и на душевном уровне.
Данная книга не является попыткой объединить европейскую науку и духовность (рассматриваемую на примере буддизма, который мне известен лучше других духовных традиций). В ней я стараюсь рассмотреть две важнейшие области человеческой культуры для того, чтобы выработать более целостное понимание природы, а также тщательно исследовать видимый и невидимый мир, ища доказательства на основе здравых рассуждений. Я не буду пытаться научным образом рассматривать возможные точки соприкосновения или расхождения между буддизмом и наукой, оставляя это академическим ученым. Напротив, я считаю, что духовность и наука являются различными, но взаимодополняющими методами исследования, преследуя при этом одну и ту же цель — поиск истины. Они могут многому научиться друг у друга, помогая человечеству раздвигать горизонты своего познания и мудрости. Более того, я надеюсь, что диалог между наукой и духовностью может служить нуждам достижения общечеловеческого благополучия. В дополнение ко всему, рассказом о своем путешествии в мир науки я желаю подчеркнуть для моих последователей-буддистов во всем мире необходимость серьезного отношения к научному знанию и включения научных представлений в их картину мира.
Диалог между духовностью и наукой имеет давнюю историю, особенно если учитывать опыт христианства. Что касается моей собственной духовной традиции, тибетского буддизма, то в силу ряда исторических, социальных и политических причин контакт с научным мировоззрением является для нас довольно новым процессом. Выводы о том, что именно может предложить наука человечеству, пока еще не до конца очевидны.
Независимо от различия точек зрения, никакое заслуживающее доверия понимание окружающего мира и человеческого существования в нем — именно это я называю в данной книге
Моя цель состоит в том, чтобы рассмотреть вопросы, имеющие первостепенное значение для современного мира, а потому я надеюсь приобрести как можно более широкую аудиторию. Это весьма непросто, особенно учитывая довольно сложные рассуждения и аргументацию как в науке, так и в буддийской философии. В некоторых случаях мне придется несколько упрощать изложение с целью сделать эту дискуссию более понятной для неподготовленных людей. Я выражаю глубокую признательность двум моим редакторам: моему давнему переводчику Тубтену Джинпе и его коллеге Джейсу Эйснеру, за неоценимую помощь в достижении возможной ясности изложения моих идей на английском языке. Также я хотел бы поблагодарить всех, кто помогал им на разных этапах подготовки рукописи. И особую благодарность я хотел бы выразить всем представителям научного мира, которые, встречаясь со мной, проявили огромную доброту и заботу, терпеливо объясняя сложные научные идеи зачастую непонятливому ученику. Всех их я считаю своими учителями.
1. Размышление
Я много лет размышлял о замечательных достижениях науки. За короткий период моей жизни наука и технологии оказали на человечество огромное влияние. И хотя мой собственный интерес к науке поначалу основывался на удивлении перед развитой технологической цивилизацией, лежавшей за границами моей собственной страны, вскоре мне пришлось близко столкнуться с колоссальным влиянием науки на человеческую жизнь, особенно после моего бегства в изгнание в 1959 году. На сегодняшний день не осталось практически ни одной области человеческой жизни, не затронутой влиянием науки и технологии. Но отдаем ли мы себе отчет в том, какое место занимает наука в человеческой жизни, какие изменения она способна принести и как можно управлять этим процессом? Последний момент особенно важен, потому что, если мы не станем сознательно направлять развитие науки моральными импульсами и особенно чувством сострадания, она не сможет принести благо человечеству. Напротив, ее результаты могут стать разрушительными.
Понимание огромной важности науки и ее неизбежного главенства в современном мире изменило мое отношение к ней с изумления на глубокую озабоченность. Высочайший духовный идеал с точки зрения буддизма состоит в развитии сострадания ко всем живым существам и в том, чтобы со всем возможным усердием трудиться ради их блага. С самого раннего детства я был обучен следовать этому идеалу и стремиться осуществлять его во всех своих поступках. Поэтому я желал понять науку, поскольку это понимание открывало мне новую область исследования, вступив в которую я надеялся лучше постичь природу реальности. И кроме того, я видел в таком изучении необходимый способ передачи духовных постижений, накопленных в моей собственной религиозной традиции. Таким образом, необходимость соприкоснуться с этой могущественной силой в мире стала своего рода духовным побуждением. Главный вопрос — главный для выживания и благополучия всего человечества — состоит в том, каким образом, исходя из идеалов альтруизма и сострадания, поставить замечательные достижения науки на службу всему человечеству и другим живым существам, совместно населяющим нашу планету.
Есть ли в науке место морали? Я считаю, что есть. Прежде всего, научные достижения, как и всякий инструмент, можно использовать и во благо, и во зло. Использование инструмента зависит от умонастроения того, кто им владеет. Во-вторых, научные открытия влияют на то, как мы понимаем мир и свое место в нем. А это в свою очередь воздействует и на наше поведение. Например, механистическое понимание мира привело к индустриальной революции, и в обществе возникло потребительское отношение к природе. Существует, однако, распространенное мнение, что мораль вступает в свои права лишь в сфере применения научных открытий, но не в самом научном поиске. Согласно такому представлению, отдельный ученый и все научное сообщество в целом занимают в моральном отношении совершенно индифферентную позицию и не несут никакой ответственности за результаты применения своих исследований. Тем не менее многие важные научные открытия и в особенности возникшие в результате их технологические инновации привели к появлению новых возможностей, которые в свою очередь ставят перед человечеством различные морально-этические и духовные проблемы. Мы не можем просто закрывать глаза на ответственность всей науки и каждого отдельного ученого за вклад в построение новой реальности в нашем мире.
Первоочередная задача, наверное, состоит в том, чтобы обеспечить связь научного процесса с основополагающим чувством человеческого сострадания к людям и ко всему окружающему миру. Точно так же, как один палец может функционировать лишь как часть всей ладони, каждый отдельный ученый должен осознавать свою связь с обществом в целом. Наука жизненно необходима, но она подобна пальцу, являющемуся частью ладони — всего человечества, и ее величайшие возможности станут служить благу людей лишь в том случае, если мы всегда будем помнить об этом. Иначе рискуем утратить представление о приоритете ценностей. Ныне опасность прекращения существования человечества в результате развития науки больше, чем по каким-либо другим причинам. Наука и технологии — очень мощные инструменты, но как пользоваться ими — решают люди. Наилучшей мотивацией, направляющей использование научных открытий, является та, что исходит из единства ума и сердца.
По моему мнению, наука есть первая и главнейшая эмпирическая дисциплина, которая предоставляет человечеству доступ к пониманию живого и неживого мира. Она позволяет поставить самые сущностные вопросы, ответы на которые дают детальное знание в отношении базовых законов природы, извлекаемых учеными из наблюдения эмпирических данных. Наука имеет в своем распоряжении самые утонченные методы, включающие измерения, количественный анализ и независимое подтверждение полученных данных посредством повторных экспериментов. Все это составляет основу научного метода и включено в научную парадигму. Если исходить из этой модели, то окажется, что многие аспекты человеческого бытия, включая вопросы ценности, творчества и духовности, равно как и многие метафизические проблемы, находятся вне сферы научного рассмотрения.
Однако несмотря на наличие обширных областей жизни и опыта, лежащих вне области науки, многие люди придерживаются мнения, что научный подход должен стать основой всего познания и что наука охватывает все познаваемое без исключения. Это научный материализм. Я не могу точно указать, какая именно философская система содержит в себе подобное утверждение, но мне представляется, что для многих такой образ мысли является не подлежащей сомнению исходной предпосылкой. Эта точка зрения основывается на вере в существование объективного мира, не зависящего от обстоятельств, в которых находится наблюдатель. Она содержит в себе предположение о том, что данные, получаемые в эксперименте, совершенно не зависят от предпосылок, восприятия и личности самого экспериментатора.
В основе такого воззрения лежит предположение о том, что в окончательном смысле все вокруг состоит из физической материи, существующей по своим физическим законам. Из этого в свою очередь следует, что психология может быть сведена к биологии, биология — к химии, а химия — к физике. В данном случае я пытаюсь не столько возражать против такого редукционистского[1] подхода (притом, что сам я вовсе его не разделяю), сколько обратить внимание читателя на очень важный момент: подобные идеи сами по себе вовсе не следуют из научного знания, но, напротив, представляют собой философскую, а по сути метафизическую позицию. Представление о том, что реальность во всех своих аспектах может быть сведена к материи с ее разнообразными частицами, является, по моему мнению, столь же метафизической точкой зрения, как и мнение, что мир создан и контролируется неким разумным существом.
Одной из главных опасностей такого крайнего научного материализма является узость представлений, имеющая своим следствием полный нигилизм. Нигилизм, материализм и редукционизм представляют собой большую проблему в философской и в особенности в гуманистической перспективе, поскольку они сильно обедняют наши представления о нас самих. Например, считаем ли мы себя случайно возникшим биологическим объектом или же, напротив, особым существом, наделенным определенной степенью сознательности и моральным чувством? Принятие одной из этих точек зрения окажет влияние и на наше самоощущение, и на то, как мы станем обходиться с другими людьми. Согласно вышеописанному редукционистскому подходу многие аспекты человеческого бытия — такие как искусство, мораль, духовность, доброта, чувство прекрасного и более всего сознание, — нам придется рассматривать либо как следствия химических реакций в нейронных сетях, либо исключительно как плод нашего воображения. Это грозит укоренением представления о людях как о своего рода биороботах, продуктах случайной комбинации генов, единственной функцией которых является биологическое самовоспроизведение.
Трудно представить себе, как возможно включить в такую картину мира представления о добре и зле или о смысле жизни. И дело здесь не в самих эмпирических научных данных, а в представлении о том, что только эти данные сами по себе могут являться основой целостной картины мира и решения всех мировых проблем. Однако человеческое бытие и сама реальность содержат в себе гораздо больше того, к чему открывает нам доступ научный эксперимент.
Но в то же время духовность должна учитывать научные открытия и постижения. Если духовные практики станут полностью игнорировать научные достижения, это грозит вырождением духовности, поскольку такая позиция ведет к религиозному фундаментализму. Это одна из причин, почему я побуждаю буддийские учебные заведения включать в свои программы обучения научные дисциплины, чтобы данные науки оказались включены в буддийскую картину мира.
2. Моя встреча с наукой
Я родился в простой крестьянской семье. Мои родители использовали яков для вспахивания поля, а позже, когда зерно созревало, эти же яки копытами молотили колосья. Наверное, единственными предметами в мире моего раннего детства, имеющими отношение к технике, были винтовки, которые местные воинственные кочевники привозили из Британской Индии, а возможно, даже из России или Китая. В возрасте шести лет я был возведен на трон в качестве четырнадцатого Далай Ламы в столице Тибета Лхасе и приступил к изучению всех аспектов буддизма. У меня были личные наставники, которые давали мне ежедневные уроки чтения, письма и основ буддийской философии; под их руководством я заучивал различные тексты и ритуалы. Возле меня постоянно находились также несколько
Моей официальной резиденцией был дворец Потала. Это огромное здание, занимающее целый склон горы. Говорят, что в нем тысяча комнат, но я сам никогда их не пересчитывал. В свободные минуты я развлекался тем, что осматривал многочисленные помещения дворца. Это было похоже на бесконечную охоту за сокровищами. Там можно было обнаружить самые разнообразные предметы, многие из которых принадлежали предыдущим Далай Ламам, в частности моему непосредственному предшественнику, или, например, ступы-реликварии с останками Далай Лам, начиная с Великого Пятого, который жил в XVII в. и отстроил Поталу до ее нынешних размеров. Среди разнообразных диковинных предметов мне попадались и механизмы, принадлежавшие тринадцатому Далай Ламе. Самым замечательным из них был складной латунный телескоп, который можно было прикрепить к треноге, а также механический хронометр с ручным заводом и вращающимся глобусом на подставке, позволяющим узнать время в разных частях света. Имелись там и книги на английском языке, например, иллюстрированная история Первой мировой войны.
Некоторые из этих предметов являлись подарками сэра Чарльза Белла, который был английским политическим чиновником в Сиккиме и знал тибетский язык. Тринадцатый Далай Лама жил у него в короткий период своего бегства в Британскую Индию во время вторжения в Тибет войск последнего императорского правительства Китая. Весьма знаменательно, что бегство в Индию и соприкосновение с научной культурой были как бы завещаны мне моим непосредственным предшественником. Позже я узнал, что пребывание в Британской Индии стало для него настоящим открытием, заставившим осознать необходимость социальных и политических реформ в Тибете. После возвращения в Лхасу он провел туда телеграф, организовал почтовое сообщение, построил маленькую электростанцию, обеспечивавшую город электрическим освещением, и организовал монетный двор, где стали чеканить монеты и печатать первые бумажные деньги. Кроме того, он пришел к признанию ценности современного светского образования и отправил группу тибетских детей обучаться в школу Рагби (Rugby School) в Англии. Тринадцатый Далай Лама составил знаменательное предсмертное завещание, в котором предсказывал грядущую политическую трагедию и которое последующее правительство не смогло в достаточной степени понять и принять во внимание.
Тринадцатому Далай Ламе принадлежали также карманные часы, проектор для кинофильмов и три автомобиля — два Baby Austin 1927-го и американский Dodge 1931 года выпуска. Поскольку автомобильные дороги через Гималаи, да и в самом Тибете, совершенно отсутствовали, машины пришлось разобрать в Индии на части и перевезти через горы на спинах носильщиков, яков и ослов, после чего они были вновь собраны для Далай Ламы. Долгое время это были единственные автомобили во всем Тибете, причем совершенно бесполезные, поскольку за пределами Лхасы не было дорог, по которым на них можно было бы ездить. Эти столь различные предметы, вестники технологической цивилизации, имели необычайную притягательную силу для любознательного по природе и непоседливого мальчишки, каким я был в то время. Отлично помню, что мне было гораздо интереснее проводить время среди них, чем заниматься изучением философии или зубрить тексты. Теперь я ясно понимаю, что сами по себе эти вещи были не более чем игрушками, но они манили меня, обещая встречу с целым миром совершенно нового опыта и знаний, к которому я не имел доступа, но чье существование было столь притягательно. Некоторым образом настоящая книга представляет собой рассказ о моем путешествии в этот мир и о тех замечательных вещах, которые я там обнаружил.
С использованием телескопа у меня проблем не было. Каким-то образом мне было совершенно понятно назначение этого устройства, и вскоре я вовсю использовал его для изучения городской жизни Лхасы и особенно рыночной площади. Мне было ужасно завидно смотреть на детей моего возраста, которые беззаботно бегали по городским улицам, в то время как сам я должен был учиться. Позднее я стал использовать телескоп для изучения звездного неба над Поталой. Там, высоко в горах, звезды являют изумительную картину, и я расспрашивал своих наставников о названиях звезд и созвездий.
Я прекрасно знал, для чего служат карманные часы, но меня ужасно интересовало, как они работают. Долгое время я мучился этой загадкой, но наконец любопытство взяло верх, и я вскрыл корпус, чтобы заглянуть внутрь. Вскоре часы были полностью разобраны, и передо мной встала следующая задача — собрать их снова так, чтобы они заработали. Разбирать и вновь собирать различные механизмы стало для меня настоящим хобби. Вскоре я достиг в этом такого мастерства, что стал главным часовщиком для немногочисленных известных мне владельцев часов в Лхасе. Но позднее, в Индии, когда мои часы с кукушкой подверглись нападению кота, мне так и не удалось их починить. Когда же в обиход вошли электронные часы, я утратил к своему любимому занятию всякий интерес: разобрав их, невозможно обнаружить внутри какой-либо механизм.
Гораздо сложнее было разобраться в устройстве принадлежавших тринадцатому Далай Ламе двух ручных кинопроекторов. Наконец один из моих слуг, монах-китаец, догадался, как они работают. Я попросил его показать те несколько фильмов, которые у нас имелись. Позже мы получили в свое распоряжение электрический проектор для шестнадцатимиллиметровой пленки, но он очень быстро сломался по причине несоответствия напряжения в нашей электросети. Примерно в это же время, я полагаю, в 1945 году, в Лхасу прибыли австрийцы Генрих Харрер и Питер Ауфшнайтер — военнопленные, сбежавшие из британской тюрьмы в северной Индии и пробравшиеся через Гималаи в Тибет. Харрер стал моим другом, и когда требовалось подрегулировать кинопроектор, я часто обращался к нему за помощью. Мы не могли раздобыть много фильмов, но через Индию до нас дошло несколько документальных лент о значительных событиях Второй мировой войны, в которых история подавалась с точки зрения союзнической коалиции. Были у нас также документальные кадры коронации английского короля Георга VI, фильм Лоуренса Оливье по пьесе Шекспира «Король Генрих V» и несколько немых картин Чарли Чаплина.
Моя зачарованность наукой началась со знакомства с продуктами технологии, и в действительности разницы между технологией и наукой я не понимал. Познакомившись с Генрихом, который лучше всех в Лхасе разбирался в механизмах, я решил, что его познания в науке так же велики, как и умение обращаться с приборами. Лишь много лет спустя я понял, что он не имел никакого научного образования, но тогда всякий белый человек казался мне великим знатоком науки.
Вдохновленный своим успехом в собирании часов и наладке кинопроектора, я осмелел и решил попытаться понять устройство машины. Человека, в обязанности которого входило обслуживание нашего автопарка, звали Лхагпа Церинг; это был лысый парень, чья раздражительность стала притчей во языцех. Если, работая под машиной, он случайно ударялся головой о какую-нибудь деталь, то приходил в такую ярость, что бился об нее снова. Я подружился с ним, и, занимаясь починкой мотора, он позволял мне немного изучать его, а иногда даже учил вождению.
Однажды я угнал один из «Аустинов» и в одиночку отправился на прогулку, но довольно быстро попал в аварию, разбив при этом левую фару. Я был очень напуган, ожидая, что скажет Бабу Таши, второй человек, ответственный за автомобили. Поэтому я решил заменить фару, но запасная была из прозрачного стекла, а разбитая — матовая. По некотором размышлении мне пришло в голову покрыть стекло расплавленным сахаром. Мне так и не довелось узнать, обнаружил ли Бабу Таши поломку. Впрочем, он никогда меня не наказывал.
Одна из научных областей, в которой Харрер оказал мне большую помощь, — география. В моей личной библиотеке насчитывалось несколько томов истории Второй мировой войны на английском языке. В них детально описывалось участие в войне множества наций, включая японцев. Мои успехи с запуском кинопроекторов, починкой часов и вождением автомобиля в некоторой мере показали мне, что такое наука и технология. На гораздо более серьезными событиями, произведшими на меня огромное впечатление, стали государственные визиты в Китай в 1954 и в Индию в 1956 гг., состоявшиеся после того, как я в возрасте 16 лет приступил к управлению Тибетом. К тому времени китайская армия уже вторглась в пределы моей страны и начались длительные, очень трудные переговоры с китайским правительством по достижению компромисса.
Во время первой зарубежной поездки, состоявшейся, когда мне еще не исполнилось двадцати лет, я побывал в Пекине, где встречался с председателем Мао, Чжоу Эньлаем и другими лидерами китайского коммунистического режима. Входе этого государственного визита состоялись посещения сельскохозяйственных кооперативов и крупных коммунальных предприятий, таких как гидроэлектростанции. В этой поездке я впервые увидел не только современные города с их мощеными улицами, но также встретился с настоящими деятелями науки.
В 1956 г. я посетил Индию, чтобы принять участие в проходившем в Дели праздновании 2500-летия Паринирваны Будды. Индийский премьер-министр Джавахарлал Неру стал моим советчиком и другом, а позднее в качестве хозяина принял меня в изгнании. Неру был большим поклонником науки, он видел будущую Индию как индустриально и технологически развитое государство. По окончании официальной части празднований мне была предоставлена возможность посетить различные уголки Индии — не только места паломничества, такие как Бодхгайя, где Будда обрел окончательное просветление, но также крупные города, индустриальные комплексы и университеты.
Именно тогда я впервые встретился с духовными учителями, которые искали методы интеграции науки и духовности, таких как члены Теософского общества в Мадрасе. Теософия представляет собой важное духовное движение XIX и начала XX вв., последователи которого стремились к синтезу всего человеческого знания: восточного и западного, религиозного и научного. Ее основательницы, Елена Блаватская и Анни Безант, долгое время прожившие в Индии, были представительницами западной цивилизации.
Но еще до этой поездки я начал понимать, что технология фактически представляет собой плод, или форму проявления особого понимания мира. А основу этого понимания образует наука, которая, в свою очередь, является особым способом изучения мира; знание, проистекающее из такого метода исследования, и лежит в основе этого понимания. Итак, если поначалу мне были больше всего любопытны различные технологические изделия, то теперь первоочередным интересом стали методы научного исследования, а не просто механические игрушки.
Беседуя о науке с различными людьми, и прежде всего с профессиональными учеными, я обнаружил поразительное сходство научного подхода с теми методами анализа, которые применяются в буддизме. Согласно научному методу исследования, как я его понимаю, мы исходим из наблюдения определенных явлений материального мира, затем переходим к теоретическим обобщениям, на основе которых делаются предположения о том, каковы должны быть результаты, если мы станем воздействовать на феномены тем или иным образом, а эти предположения, в свою очередь, проверяются в ходе научного эксперимента. Если эксперимент был правильно проведен и может позже быть повторен другими независимыми исследователями, то представления, лежащие в его основе, становятся частью всего научного знания. Если же данные правильно проведенного эксперимента противоречат некой теории, то такая теория подлежит пересмотру, поскольку первичным является эмпирическое наблюдение феноменов. Итак, наука движется от первичного эмпирического опыта через концептуализацию, основанную на логических рассуждениях, и заканчивается новым эмпирическим опытом, цель которого — подтвердить достоверность понимания, достигнутого разумом. Долгое время я находился под глубоким впечатлением от увиденного сходства между такой методологией научного подхода и тем, что я изучал в процессе своих философских штудий и медитативной практики.
Хотя буддизм развивался как религиозная система со своими специфическими священными писаниями и ритуалами, строго говоря, авторитет священных текстов в буддизме не может превалировать над пониманием, основанным на рассуждениях и эксперименте. Ведь и сам Будда в одном своем знаменитом высказывании занижает авторитет текстов, содержащих даже его собственные слова, призывая последователей не признавать их истинность из одного лишь почтения к нему. Он советует своим ученикам самим проверять истинность его слов и его учения, подобно тому, как ювелир с помощью различных искусных методов исследует подлинность золотого слитка. Таким образом, в отношении истинности того или иного утверждения буддизм придает наибольшее значение опыту, затем рассуждениям и в последнюю очередь священному писанию. Великие мастера Наланды, буддийского университета Индии, традицию которого унаследовал и тибетский буддизм, руководствуясь этими словами Будды, долгое время строго и тщательно на собственном опыте проверяли его учение.
Но в одном аспекте методы науки и буд дизма весьма различны: научный исследователь осуществляет эксперимент, используя для анализа внешних феноменов различные инструменты, тогда как духовное исследование начинается с развития утонченного внимания, которое затем применяется в интроспективном[2] изучении мира внутреннего опыта. Тем не менее оба подхода имеют мощный эмпирический базис: если научное исследование показывает, что нечто существует или же, напротив, не существует (а показать отсутствие чего-либо — вовсе не то же самое, что просто не обнаружить искомое), мы должны принять результат такого исследования как факт. Если научная гипотеза была проверена, подтверждена и найдена верной, нам следует ее принять. Точно так же буддизм должен принять в качестве достоверного факта не только то, что обнаружено в процессе медитативного опыта, но и то, что открыто методами научного исследования. Если, исследуя какое-то явление, мы обнаруживаем доводы и доказательства, подтверждающие его существование, нам следует признать его в качестве реальности, даже если такое понимание идет вразрез с устоявшимся мнением или авторитетными писаниями. Итак, один из основополагающих подходов, роднящий буддизм и науку, состоит в эмпирическом подходе к реальности и в неприятии тех, пусть даже традиционных, воззрений, которые оказываются в противоречии с эмпирическим опытом.
Одна из специфических особенностей научного подхода, в корне отличающего его от религии, состоит в непризнании авторитетов как единственного источника достоверного знания. Всякая истина в науке должна быть либо доказана в эксперименте, либо подтверждена математическими рассуждениями. Для научного мышления совершенно невозможна идея о том, что нечто является истиной просто потому, что так говорили Ньютон или Эйнштейн. Итак, условием исследования является полная открытость как к поставленному вопросу, так и к возможному ответу на него. Такой подход я охарактеризовал бы как здоровый скептицизм. Эта открытость делает человека восприимчивым к новому пониманию и к новым открытиям, а в сочетании со свойственным всякому человеку стремлением понять окружающий мир она может привести к значительному расширению наших горизонтов. Это, конечно же, не означает, что все деятели науки полностью отвечают такому идеалу. Некоторые из них все же предпочитают жить в рамках общепринятых представлений.
Что касается буддийской исследовательской традиции, мы, тибетцы, в большом долгу перед Индией — местом, где родилась буддийская философская мысль и учение. Тибетцы всегда называли Индию страной святых. Это место, где родился Будда, а также ряд великих мастеров, чьи писания во многом сформировали философскую мысль и духовную традицию тибетцев. К их числу относятся философ II в. Нагарджуна, светочи IV в. Асанга, его брат Васубандху и великий наставник в этическом учении Шантидева, а также живший в VII в. мастер логики Дхармакирти.
После моего бегства из Тибета в марте 1959 г. многим тибетским беженцам и мне самому посчастливилось обрести в Индии свой второй дом. В первые годы моего изгнания президентом Индии был д-р Раджендра Прасад, высокодуховный человек и уважаемый ученый в области юриспруденции. Вице-президент д-р Сарвеали Радхакришнан, ставший впоследствии президентом, был известен своим глубоким личным и профессиональным интересом к философии. Я отлично помню случаи, когда в процессе философской дискуссии Радхакришнан по памяти цитировал строки из классического сочинения Нагарджуны
После трудного десятилетия освоения на новом месте, полного забот о размещении почти восьмидесяти тысяч тибетских беженцев в разных частях Индии, устройства школ для детей и подростков и усилий по восстановлению разрушенных учреждений культуры, я начал зарубежные поездки, которые продолжались до конца 1960-х годов. В них я старался делиться своим пониманием важности базовых общечеловеческих ценностей, поддерживать взаимопонимание и гармонию между религиями и отстаивать права и свободы тибетского народа. Одновременно в этих путешествиях у меня появилась возможность встречаться с замечательными учеными и обсуждать с ними интересующие меня вопросы, совершенствовать свои знания и углублять понимание сущности науки и ее методологии. Еще в период 60-х годов я обсуждал вопросы взаимодействия религии и науки с некоторыми из посетителей моей резиденции в Дхарамсале на севере Индии. Самыми запоминающимися встречами того периода были приезд траппистского[3] монаха Томаса Мертона, который серьезно интересовался буддизмом и, в свою очередь, открыл мне глаза на христианство, а также религиоведа Хьюстона Смита.
Одним из моих первых наставников в науке и одновременно моим ближайшим другом-ученым был немецкий физик и философ, брат президента Западной Германии Карл фон Вайцзеккер. Сам он называл себя политически активным профессором философии, получившим физическое образование, но в 30-е годы фон Вайцзеккер работал ассистентом физика-ядерщика Вернера Гейзенберга. Фон Вайцзеккер явил мне незабываемый и вдохновляющий пример человека, крайне обеспокоенного результатами деятельности науки, особенно в политической и моральной областях. Он непрестанно искал пути применения строгой философской мысли для всесторонней оценки результатов научного поиска.
В дополнение к длительным дружеским беседам по разным поводам я имел счастье получить от фон Вайцзеккера настоящий урок в научной области. Это было выполнено в стиле, нисколько не отличающемся от того, как передается индивидуальное учение от учителя к ученику в традиции тибетского буддизма. Несколько раз нам довелось совместно провести полноценные двухдневные ретриты, в ходе которых фон Вайцзеккер преподал мне интенсивный курс квантовой физики в ее физическом и философском аспектах. Я глубоко благодарен ему за бескорыстную доброту, с которой он отдавал мне свое драгоценное время, а также за глубочайшее терпение, проявлявшееся особенно тогда, когда мне приходилось с огромным усилием осваиваться с трудными понятиями, принять которые мне было зачастую весьма непросто.
Фон Вайцзеккер постоянно утверждал важность в науке метода эмпирических наблюдений. Он говорил, что есть два пути познания объекта: он может быть дан как феномен или постигнут на основе умозаключения. Например, коричневое пятно на яблоке мы можем увидеть своими глазами; это — данный нам феномен. А вот знание о наличии в этом яблоке червя мы можем получить как вывод из этого наблюдения и из нашего обобщающего знания о яблоках и червях.
В буддийской философии существует принцип, согласно которому средства проверки любого предположения в отношении объекта должны соответствовать его природе. Например, если предположение высказывается относительно некоего факта, относящегося к наблюдаемому миру, включая наше собственное бытие, оно может быть подтверждено или опровергнуто средствами эмпирического опыта. Здесь на первое место буддизм ставит метод прямого эмпирического наблюдения. Если же предположение делается в области умозрительных обобщений, проистекающих из нашего рассмотрения мира (это касается, например, утверждений в отношении недолговечности жизни или взаимозависимости всех элементов бытия), оно выводится посредством рассуждений и удостоверяется в форме умозаключения. Таким образом, буддизм признает метод вывода посредством умозаключения в значительной степени подобно тому, как это делается в модели фон Вайцзеккера.
И наконец, с буддийской точки зрения существует еще один уровень реальности, недоступный для наблюдения непросветленному уму. Традиционными примерами этого рода объектов являются механизм проявления тончайших законов кармы и причины наличия в мире огромного количества видов живых существ. Лишь в отношении предположений в таких областях возможны ссылки на священное писание как на достоверный авторитетный источник знания, поскольку для буддистов проповеди Будды являются заслуживающими доверия источниками знания в отношении излагаемых в них фактов о природе бытия и пути к Освобождению. Такой метод тройного подтверждения результатов — на основе опыта, умозаключения и свидетельства заслуживающего доверия авторитета — существовал еще в период самого раннего буддизма; в качестве систематической философской методологии он был сформулирован индийскими логиками Дигнагой (V в.) и Дхармакирти (VII в.).
На этом примере хорошо видно сходство буддизма и науки, поскольку наука, по крайней мере, в принципе, не признает никакое «священное писание» в качестве абсолютного авторитета, и в первых двух областях — эмпирическом опыте и рассуждении — между этими двумя исследовательскими традициями имеется полное сходство. Тем не менее в своей повседневной жизни мы постоянно и по привычке используем третий метод познания. Например, мы узнаём дату своего рождения на основе устных свидетельств наших родственников или записи в нашем свидетельстве о рождении. И даже в науке мы доверяем свидетельствам экспериментаторов, публикуемым в научных журналах, а не проверяем их сами посредством экспериментов.
Мое знакомство с наукой обрело особую глубину в результате знакомства с замечательным физиком Дэвидом Бомом. Это был человек огромного интеллекта и открытости ума. Я познакомился с ним в 1979 г. в Англии во время своего второго посещения Европы, и между нами мгновенно установилось полное взаимопонимание. Позже я узнал, что Бом, так же, как и я, побывал в изгнании; он вынужден был покинуть Америку из-за преследований в эпоху маккартизма. Так началась наша долгая дружба, полная взаимных интеллектуальных открытий. Дэвид Бом привел меня к пониманию тончайших аспектов научной мысли, особенно в области физики, и продемонстрировал мне лучшие стороны научного мировоззрения. Внимательно слушая детальные объяснения таких физиков, как Бом и фон Вайцзеккер, я подчас ощущал, что в состоянии полностью ухватить их аргументацию, но, к сожалению, часто по окончании беседы от моего понимания мало что оставалось. Однако длительные беседы с Бомом на протяжении двух десятилетий питали мои собственные размышления о том, как буддийские методы исследования могут соотноситься с методологией современной науки.
Меня восхищала необычайная открытость Бома к самым разнообразным сферам человеческого опыта, причем не только в области его профессиональных интересов, но и ко всем субъективным аспектам, включая вопросы сознания. В наших беседах я ощущал присутствие великого научного ума, готовящегося признать ценность наблюдений и постижений, проистекающих из иных областей, чем привычный для него мир объективной науки.
Одним особым качеством, характеризующим Бома как ученого, был применяемый им замечательный и в основе своей чисто философский метод проведения научного исследования посредством мысленного эксперимента. Попросту говоря, такая практика заключается в продумывании воображаемого сценария, в рамках которого научная гипотеза проверяется путем рассмотрения тех последствий, которые она могла бы иметь с точки зрения различных несомненных допущений. Посредством именно такого рода мысленных экспериментов Эйнштейном была совершена значительная часть теоретических открытий в области теории относительности и проверена правильность современных ему физических представлений. Одним из самых известных примеров такого рассмотрения является так называемый «парадокс близнецов», в котором рассматривается ситуация двух братьев-близнецов, один из которых остался на Земле, а другой отправился в путешествие на космическом корабле, летящем с скоростью, близкой к световой. Для последнего время замедляется. Вернувшись на Землю, скажем, десять лет спустя, он обнаружит, что его брат стал гораздо старше, чем он сам. Должен, правда, признаться, что полное понимание этого парадокса требует знания сложных математических формул, а это, к сожалению, превышает мои способности.
Знакомясь с наукой, я всегда восхищался этим методом анализа, который по своей сути очень близок к методам, применяемым в буддийской философии. До нашей встречи Бом был знаком с индийским духовным мыслителем Джидду Кришнамурти и имел с ним несколько бесед. Иногда мы с Бомом разговаривали о том, как соотнести объективные научные методы с медитативной практикой буддизма, притом, что оба подхода являются в равной мере эмпирическими.
Итак, в буддизме, как и в науке, главный упор делается на эмпирический опыт и рассуждения, но большое различие между этими двумя системами состоит в том, чтб образует в них основу для эмпирического рассмотрения, а также в методике рассуждений, применяемых для анализа полученного опыта. В буддизме имеется более широкое понимание сферы эмпирического опыта, поскольку здесь, помимо данных органов чувств, в него включаются также и различные медитативные состояния. Развитие технологий, произошедшее за последние двести лет, позволило науке расширить область чувственного опыта до немыслимых прежде пределов. Глаз наблюдателя, усиленный такими мощными инструментами, как микроскоп или телескоп, может теперь рассматривать широчайший спектр объектов — от клеток и крупных молекул до отдаленнейших звездных скоплений космоса. На основе такого расширения горизонтов науки ученые смогли значительно расширить границы познания. Рассматривая следы элементарных частиц в пузырьковых камерах, физики в состоянии делать выводы о существовании и свойствах частей атомов, включая даже составные части нейтронов, такие как кварки и глюоны.
Однажды в детстве, экспериментируя с телескопом, принадлежавшем тринадцатому Далай Ламе, я получил замечательный опыт силы логического вывода, основанного на эмпирическом наблюдении. Согласно тибетскому фольклору, считается, что на Луне живет кролик, — европейцы, кажется, вместо кролика видят там человека. Как бы ни было, однажды в осеннее полнолуние, когда Луна особенно ясная, я решил рассмотреть этого кролика в свой телескоп. К моему огромному удивлению, я увидел нечто, похожее на тени. Это меня настолько поразило, что я попросил двух моих наставников тоже посмотреть в телескоп. Наличие теней на Луне, утверждал я, говорит о том, что она освещается Солнцем так же, как и Земля. Наставники выглядели озадаченными, но вынуждены были согласиться со мной: восприятие теней на Луне является несомненным фактом. Увидев позднее в одном журнале фотографию лунных кратеров, я обнаружил тот же самый эффект: внутри кратера тень была только с одной стороны. Из этого я сделал вывод о существовании источника света, являющегося причиной возникновения тени, так же, как это происходит на Земле. Я пришел к заключению, что таким источником является Солнце, и был очень обрадован, когда позднее узнал, что так оно и есть.
Строго говоря, такой процесс рассуждения не является специфически буддийским или исключительно научным, но представляет собой проявление основополагающей активности человеческого ума, которую мы постоянно используем в своей повседневной жизни. Классический пример достоверного умозаключения как основы логики, который дается при обучении начинающим монахам, состоит в объяснении того, что мы можем судить о наличии в отдалении от нас огня по столбу поднимающегося дыма, а это, в свою очередь, говорит о наличии там человеческого жилья. Вы можете легко вообразить себе путешественника, замерзшего после долгого пути и нуждающегося в чашке горячего чая. Он видит дым, делает вывод об огне и движется в ту сторону, рассчитывая на теплый ночлег. На основе такого верного умозаключения путешественник может осуществить свое желание выпить горячего чая. Из наблюдения феномена, воспринимаемого органами чувств, можно узнать о вещах, скрытых от непосредственного восприятия. Такой способ рассуждений является общим для буддизма и науки.
Во время своего первого визита в Европу в 1973 г. я имел счастье познакомиться с другим замечательным мыслителем XX века философом Карлом Поппером. Поппер, как и я, некогда вынужден был удалиться в изгнание; ему пришлось бежать из родного города Вены в период нацистского правления. Впоследствии Поппер стал одним из самых ярких критиков тоталитаризма. Вскоре мы обнаружили, что между нами много общего. К моменту нашей встречи Поппер был уже довольно пожилым человеком (около 70 лет), но сохранившим сияющий взгляд и ясный ум. Я мог только догадываться, насколько энергичен он был в молодые годы, по той страсти, с которой он рассуждал о тоталитарных режимах. В наших беседах он готов был больше говорить о возрастании опасности коммунизма, об угрозах со стороны тоталитарных политических систем для личных свобод и об открытости общества, чем о взаимоотношении науки и религии. Но мне удалось обсудить с ним также и проблемы, касающиеся научных методов.
Мой английский на тот момент был еще не так хорош, как сейчас, да и сопровождавший меня переводчик оказался недостаточно опытен для такого рода бесед. В отличие же от самбй эмпирической науки вопросы ее философии и методологии гораздо более сложны для обсуждения. Потому в данном вопросе мои встречи с Поппером получились менее плодотворными для меня, чем беседы с Дэвидом Бомом и Карлом фон Вайцзеккером. Но между нами завязалась самая искренняя дружба, и я встречался с ним всякий раз, когда приезжал в Англию, включая памятное для меня посещение в 1987 г. его дома в Кенли, графство Суррей. Я испытываю большую любовь к цветам и садоводству; особенно мне нравятся орхидеи, и Карл с гордостью провел для меня экскурсию по своему замечательному саду и оранжерее. Во время этой встречи я обнаружил, насколько велико было влияние, оказанное Поппером на философию науки, особенно в вопросах научной методологии.
Одним из его главных вкладов в развитие этих дисциплин было прояснение роли индуктивного и дедуктивного методов мышления в построении и доказательстве научных гипотез. Под индукцией понимается выполнение обобщений на основе серии эмпирических наблюдений. Большинство наших бытовых знаний о причинах и следствиях получены индуктивным путем: например, на основе повторяющегося наблюдения корреляции между огнем и дымом мы делаем обобщающий вывод о том, что где дым, там и огонь. Дедукция представляет собой противоположный процесс, когда от знания неких общих истин мы приходим к пониманию результата частного наблюдения. Например, если нам известно, что все машины, произведенные в Европе после 1995 г., используют неэтилированный бензин, а у вашего друга машина 2000 года выпуска, вы можете сделать из этого вывод, что он заливает в нее неэтилированный бензин. Конечно же, в науке рассуждения такого рода, особенно выполняемые по дедуктивному методу, являются гораздо более сложными, поскольку в них часто применяются методы высшей математики.
Понимание роли дедукции в рассуждениях сильно отличает буддийский подход к рассмотрению мира от научного. В науке, в отличие от буддизма, большую роль играет применение в рассуждениях сложных математических построений. В буддизме, как и во всех прочих системах классической индийской философии, исторически сложилось такое применение логики, в котором рассуждения никогда не бывают отделены от конкретного контекста. В противоположность этому математическая аргументация в науке предполагает значительную степень абстрагирования, а потому достоверность или недостоверность аргументации в ней напрямую зависит от степени корректности составления математических формул. В этом смысле обобщение, достигаемое посредством применения математики, намного выше того, которое возможно с применением методов традиционной логики. А учитывая успехи математических наук, нетрудно понять, почему многие люди верят в абсолютность математических законов и в то, что математика есть подлинный язык реальности, изначально присущий самой природе.
Согласно моему пониманию, еще одно различие между наукой и буддизмом лежит в области оценки достоверности гипотезы. И здесь Поппер строго очертил область, которую следует считать сферой научного рассмотрения. Я имею в виду его тезис о фальсифицируемости, согласно которому всякая научная теория должна содержать в себе положения, позволяющие показать ее ложность. Например, теория о существовании Бога Творца никогда не может быть признана научной, поскольку в ней не содержится условий, согласно которым она может быть опровергнута. Если мы серьезно отнесемся к этому положению, то окажется, что многие вопросы, относящиеся к сфере человеческого бытия, такие как мораль, эстетика и духовность, находятся вне пределов научного рассмотрения. В противоположность такому подходу буддизм не ограничивается рассмотрением одного лишь объективного мира. Его сфера рассмотрения включает в себя также мир субъективного опыта, равно как и духовные вопросы. Другими словами, наука имеет дело исключительно с эмпирическими фактами, но не с метафизикой и моралью, тогда как для буддизма существенным является исследование всех трех областей.
Попперовский тезис о фальсифицируемости созвучен одному из главных методологических принципов моей собственной традиции тибетского буддизма, который можно назвать «принцип области отрицания». Согласно ему, существует фундаментальное различие между тем, что просто «не обнаружено», и тем, что «обнаружено как несуществующее». Например, если я ищу нечто и не нахожу искомого, это не означает, что оно не существует. Не обнаружить некую вещь еще не значит обнаружить ее несуществование. Для того чтобы принять необнаружение вещи в качестве доказательства ее несуществования, необходимо, чтобы метод поиска и искомый феномен были соразмерны. Например, если вы не видите скорпиона на странице книги перед собой, это является достаточным доказательством того, что здесь действительно нет скорпиона. Ведь если бы он был, вы могли бы увидеть его невооруженным глазом. Но то, что вы не видите кислоты, входящей в состав бумаги, еще не является доказательством того, что книга напечатана на бескислотной бумаге, поскольку для обнаружения кислоты в бумаге требуются иные методы, чем простое наблюдение невооруженным глазом. Тибетский философ XIV в. Цонкапа указывал на подобное же различие между тем, что опровергнуто, и тем, что не доказано, а также между тем, что не выдерживает критического анализа, и тем, что таким анализом опровергается.
Такие методологические различия могут показаться трудными для понимания, но именно они имеют значение в установлении границ научного анализа. Например, тот факт, что наука не может обнаружить существования Бога, вовсе не означает, что Его не существует с точки зрения последователей теистической традиции. Подобным же образом, то, что наука считает сомнительным факт повторных рождений живых существ, еще не доказывает невозможности перерождений. Сточки зрения науки, если мы не обнаружили жизнь на других планетах, это еще не означает, что нигде, кроме Земли, нет жизни.
Итак, в середине 80-х годов во время ряда своих поездок я имел как публичные, так и частные беседы со многими западными учеными и философами. Некоторые из этих встреч, особенно поначалу, были не очень плодотворными. Например, однажды в Москве в самый разгар «холодной войны» я встретился с группой ученых, и моя попытка обсудить проблемы сознания встретила немедленный отпор, поскольку они усмотрели в моих словах религиозную пропаганду идеи существования души. В Австралии один ученый открыл встречу довольно резким заявлением о том, что намерен защищать науку от нападок со стороны религии. Тем не менее 1987 год ознаменовался важным этапом моего вхождения в мир науки. В этом году в моей резиденции в Дхарамсале состоялась первая конференция под названием «Жизнь и сознание».
Встреча была организована преподававшим в Париже чилийским нейрофизиологом Франческо Валерй и бизнесменом Адамом Инглом. Валерй и Ингл обратились ко мне с предложением собрать группу открытых к диалогу ученых, специалистов в различных областях знания, для недельной неформальной дискуссии. Я поддержал их идею. Для меня это была замечательная возможность лучше познакомиться с наукой, узнать о результатах последних исследований и о прогрессе научной мысли. Все участники той первой встречи прониклись таким энтузиазмом, что мы до сих пор продолжаем проводить недельные встречи раз в два года.
Впервые я увидел Валерй на конференции в Австрии. В том же году мне предоставилась возможность встретиться с ним один на один, и мы немедленно подружились. Валерй — худощавый человек в очках и с очень мягкой речью. Он сочетает в себе острый логический ум с необычайной ясностью изложения, что делает его исключительным учителем. К буддийской философии и методам созерцания он относится очень серьезно, но свои собственные мысли выражает в научном стиле, сухо и беспристрастно. Я не в силах до конца выразить всю меру своей благодарности Валерй и Инглу, а также Берри Херше, который берет на себя заботы по организации приезда ученых в Дхарамсалу. В этих беседах мне обычно помогают два замечательных переводчика — американский буддолог Алан Уолс и мой личный переводчик Тубтен Джинпа.
Во время первой из этих конференций я впервые по-настоящему познакомился с историей развития научной мысли на Западе. В этом отношении меня особенно интересовал вопрос смены научной парадигмы, то есть происходящие в культуре фундаментальные изменения картины мира и влияние, которое они оказывают на все аспекты научной мысли. Классическим примером такой смены парадигм является состоявшийся в начале XX века переход от ньютоновской физики к релятивистской квантовой механике. Поначалу идея смены научных парадигм вызвала у меня глубокое потрясение. Раньше мне казалось, что наука представляет собой непрестанный поиск абсолютной истины в вопросе понимания природы реальности, при котором новые исследования представляют собой последовательные шаги в постепенном наращивании объема человеческого знания о мире. Целью такого процесса должно стать достижение конечной точки — полного и совершенного знания о мире. Теперь же я узнал, что возникновение каждой новой научной парадигмы включает в себя субъективный элемент, а потому нам следует с осторожностью говорить об объективном статусе реальности, которую описывает наука.
Когда я беседую с непредубежденными учеными и философами, мне становится совершенно ясно, что они имеют детальное понимание тонкостей науки и полностью отдают себе отчет в пределах научного знания. В то же время есть много людей, как среди ученых, так и среди тех, кто далек от науки, которые искренне верят, что абсолютно все аспекты реальности находятся в пределах научного знания. Иногда высказывается даже предположение, что на определенном этапе развития общества наука окончательно докажет ложность всех наших верований — и в особенности религиозной веры — и что в конечном итоге будет существовать лишь просвещенное, полностью секуляризованное, светское общество. Такую точку зрения проповедовал марксистский диалектический материализм, с которым я познакомился в беседах с лидерами коммунистического Китая в 50-е годы и в период моего ознакомления с марксизмом, когда я еще оставался в Тибете. Согласно таким воззрениям считается, что наука полностью опровергла многие из религиозных убеждений, такие как идея существования Бога, благодати и вечной души. В рамках этих представлений все, что не доказано или не подтверждено наукой, является либо ложным, либо не заслуживающим внимания. Эти воззрения, по сути, представляют собой философское выражение неких в основе своей метафизических предпосылок. Точно так же, как мы избегаем догматизма в науке, нам следует считать и духовность свободной от таких ограничений.
Наука имеет дело с теми аспектами реальности и человеческого бытия, которые доступны для различных методов исследования на основе эмпирических наблюдений, количественного анализа, повторяемости эксперимента и независимого подтверждения, при которой несколько независимых исследователей могут сказать: «Да, я видел тот же самый эффект и получил такой же результат». Поэтому область научного изучения ограничивается физическим миром, включая человеческое тело, астрономические объекты, доступные измерению энергии и функционирование различных структур. Эмпирические наблюдения, совершаемые на этой основе, образуют поле для дальнейшего экспериментирования и обобщений, которые могут быть включены в обширную картину научного знания. Все это вместе представляет собой имеющуюся на данный момент парадигму науки. Совершенно ясно, что она не может охватывать всех аспектов реальности, особенно в сфере человеческого бытия. В дополнение к объективному миру материи, в исследовании которого наука достигла огромного мастерства, существует субъективный мир чувст з, эмоций и мыслей, а также человеческих ценностей и проистекающего из них вдохновения. Решив для себя, что эта область не играет никакой определяющей роли в нашем понимании реальности, мы тем самым утратим связь с богатством и разнообразием собственного бытия, и наше понимание мира никогда не сможет стать всесторонним. Реальность, включающая в себя и всю полноту человеческих переживаний, гораздо более сложна, чем это представляется научному материализму.
3. Пустота, теория относительности и квантовая физика
Один из самых поразительных результатов развития науки — изменение нашего понимания устройства мира в свете новых открытий. Например, физика до сих пор пытается освоиться с новой научной парадигмой, возникшей в начале XX в. в результате появления теории относительности и квантовой механики. Ученые и философы вынуждены теперь постоянно иметь дело с двумя конфликтующими моделями реальности — классической ньютоновской моделью, предполагающей механистичность и полную предсказуемость всех событий во Вселенной, и релятивизмом квантовой механики, вносящей в понимание мира принцип неопределенности. Применение этой второй модели к пониманию окружающей нас повседневной реальности еще не до конца прояснено.
Моя собственная картина мира основывается на философии и учениях буддизма, возникшего в интеллектуальной среде Древней Индии. Я познакомился с индийской философией в очень раннем возрасте. Моим учителем в тот период был регент Тибета Тадраг Ринпоче, а также Линг Ринпоче. Тадраг Ринпоче был тогда уже довольно пожилым человеком, всеми уважаемым и очень суровым. Значительно более молодой Линг Ринпоче по характеру был очень мягок, что проявлялось в словах и поступках, глубоко образован и немногословен (по крайней мере, в период моего детства). Я помню, что присутствие обоих наставников приводило меня в трепет. У меня было два помощника по философии, с которыми я должен был вести диспуты по изучаемым предметам. В их число входили Триджанг Ринпоче и известный монгольский ученый монах Нгодруб Цокньи. После кончины Тадрага Ринпоче Линг Ринпоче стал моим старшим учителем, а Триджанг Ринпоче занял место младшего учителя.
Оба эти наставника оставались моими учителями до конца формального обучения, и от них обоих я непрерывно получал учения различных линий тибетского буддизма. Они очень дружили, но их характеры были совершенно различны. Линг Ринпоче имел коренастую, крепкую фигуру и абсолютно гладкую лысину; когда он смеялся, то сотрясался всем телом. Внешне он совершенно не походил на знатока философии. Триджанг Ринпоче, напротив, был высоким и худощавым человеком, с очень утонченными и обходительными манерами и довольно нехарактерным для тибетца тонким, остро очерченным носом. Он был очень добрым, имел глубокий голос и очень мелодично рецитировал ритуальные тексты. Линг Ринпоче запомнился мне блестящим философом с острой логикой и феноменальной памятью, а Триджанг Ринпоче — одним из замечательнейших поэтов своего времени, с великолепным чувством искусства и литературы. По своему темпераменту и врожденным склонностям я, наверное, ближе к Лингу Ринпоче, чем к кому-либо другому из моих наставников. Не будет преувеличением сказать, что Линг Ринпоче оказал на меня наибольшее влияние.
Когда я приступил к изучению философских систем различных школ Древней Индии, у меня не было возможности как-либо увязать их со своим собственным личным опытом. Например, теория причинности школы Санкхья считает результат проявлением того, что уже существует внутри причины; теория универсалий вайшешиков гласит, что множество, составляющее любой класс объектов, имеет постоянное идеальное общее, не зависящее от его частей. Есть аргументы индийских теистических школ, доказывающие существование Творца, и буддийские контраргументы, обосновывающие противоположную точку зрения. В дополнение ко всему этому я должен был заучивать множество сложных различий в точках зрения разнообразных философских школ буддизма. Эти различия были слишком далеки от повседневной жизни десятилетнего мальчика, чьи интересы склонялись больше к тому, чтобы разобрать и собрать часы, покопаться в машине или разглядывать в журнале «Лайф» фотографии сцен Второй мировой войны. Когда Бабу Таши разбирал и чистил генератор, я всегда старался оказаться рядом с ним. Мне так нравилось наблюдать за этим процессом, что в такие минуты я часто забывал не только об уроках, но и о еде. И когда мои наставники приходили, чтобы напомнить об учебе, в мыслях я все равно возвращался к генератору и его многочисленным деталям.
Но к моему шестнадцатилетию все изменилось. События стали развиваться со стремительной быстротой. Когда летом 1950 года китайская армия вплотную подошла к границам Тибета, регент Тадраг Ринпоче решил, что настало время сделать меня полноправным лидером страны. Наверное, именно это вынужденное расставание с периодом юношества в виду устрашающей близости грядущего кризиса развернуло мой ум к необходимости получения образования. Как бы там ни было, но начиная с шестнадцати лет мое отношение к изучению буддийской философии, психологии и духовности стало качественно иным. Я не только начал прилагать искренние усилия к изучению этих предметов, но смог также соотнести многие из изучаемых мною положений со своей жизнью и событиями вокруг меня.
Я все усерднее предавался изучению, размышлениям и медитативному погружению согласно теории и практике буддизма, а между тем отношения тибетцев с китайскими силами, вторгшимися в страну, становились все напряженнее. Делались попытки достичь какого-то хотя бы относительно приемлемого политического соглашения. Наконец я завершил свое формальное обучение и в священной столице Тибета Лхасе в присутствии нескольких тысяч монахов выдержал экзамен на звание геше. Воспоминание об этом событии, знаменующем собой высшую точку в моем академическом обучении, до сих пор наполняет меня чувством радости и удовлетворения. Но вскоре после этого политический кризис, разразившийся в Центральном Тибете, вынудил меня бежать из родной страны в Индию и начать жизнь бесправного беженца. Таков мой официальный статус и на сегодняшний день. Но утратив гражданство в своей собственной стране, я обрел его в более широком смысле и теперь с полным правом могу сказать про себя, что являюсь гражданином мира.
Одно из важнейших философских прозрений буддизма состоит в том, что известно как доктрина пустотности. В ее основе лежит глубочайшее понимание того факта, что существует фундаментальное различие между тем, как мы воспринимаем мир, включая и свое собственное существование в нем, и тем, как вещи существуют на самом деле. В своем повседневном опыте мы склонны относиться к миру и к самим себе так, будто эти сущности представляют собой самодостаточную, поддающуюся точному определению, дискретную и постоянную реальность. Например, обратившись к своему представлению о самих себе, мы обнаружим, что склонны верить в наличие своего рода основы собственного существа, которая характеризует нашу индивидуальность и самоидентичность как отдельное эго, независимое от составляющих нас физических и психических элементов. Философия пустотности показывает, что такое представление не только является фундаментальным заблуждением, но становится также основой привязанностей, пристрастий и многочисленных предубеждений.
Теория пустотности утверждает несостоятельность любой веры в объективную реальность, основанной на представлении о существовании независимых объектов, наделенных собственными свойствами. Все предметы и события, будь то материальные или умозрительные сущности или даже такие абстрактные представления, как время, не имеют объективного самобытия. Предположение о наличии такого независимого, по их собственной природе присущего им бытия имеет в качестве следствия вывод о том, что вещи и события являются полностью завершенными в самих себе, а потому совершенно самодостаточны. Из этого в свою очередь следует, что все феномены не способны взаимодействовать между собой и оказывать влияние друг на друга. Но нам известно, что существуют причины и следствия: мы поворачиваем ключ в замке зажигания — возникает искра, бензин загорается в цилиндрах двигателя и мотор начинает работать. В мире самодостаточных, завершенных в самих себе объектов этого никогда не могло бы случиться.
Фактически представление о независимом самобытии несовместимо с идеей причинности прежде всего потому, что причинность предполагает неопределенность и зависимость, тогда как то, что существует независимо, должно быть неизменным и замкнутым в самом себе. Все содержание мира представляет собой взаимодействующие объекты, не имеющие в себе какой-либо неизменной сути и пребывающие в процессе непрерывного изменения. Вещи и события «пусты» именно в смысле отсутствия этой неизменной, по их собственной природе присущей им сути, или абсолютного бытия, наличие которого сделало бы их независимыми. Эта основополагающая истина о том, как на самом деле существуют все вещи в мире, называется в буддийских писаниях истиной о пустотности, называемой на санскрите
В своем обыденном мировосприятии мы обращаемся с вещами и событиями так, словно они обладают собственной неизменной сутью. Мы имеем склонность верить в то, что мир действительно состоит из вещей и событий, каждое из которых само по себе представляет собой отдельную, независимую реальность, и что эти вещи, обладающие изначальной самоидентичностью и независимостью, взаимодействуют между собой. Мы верим, что в подлинном смысле реальное семя производит столь же реальный росток за реальный период времени и в абсолютно реальном месте. Мы полагаем, что каждый из этих элементов — семя, росток, время, место, процесс роста — сам по себе имеет прочный онтологический[4] статус. Такое представление о мире, как о состоящем из отдельных объектов с изначально присущими им свойствами, затем усиливается средствами нашего языка, построенного на подлежащих и сказуемых, которые образуются с использованием имен существительных, прилагательных, глаголов и прочих частей речи. Но все состоит из частей, начиная с нашей собственной личности, которая объединяет в себе тело и ум. Далее, само определение вещей зависит от множества факторов, таких как даваемое им имя, их функции и наши о них представления.
Теория пустотности в буддизме основана на древних буддийских текстах, составленных, согласно преданию, на основе речей самого Будды, но впервые систематически она была изложена великим буддийским философом Нагарджуной (II в. н.э.). О жизни Нагарджуны известно немногое: мы знаем, что он происходил из южной Индии и был вторым по значимости после Будды распространителем буддизма в этой стране. Историки приписывают ему создание школы срединного пути буддизма махаяны, которая до сегодняшнего дня остается ведущей школой в тибетском буддизме. Его основополагающее философское сочинение
Я провел много времени в детальном изучении положений этого текста, обсуждая их со своими учителями и коллегами. В 60-е годы, во время первого десятилетия моего пребывания в изгнании в Индии, я смог глубоко и очень личным образом погрузиться в философию пустотности. В отличие от сегодняшней ситуации моя жизнь тогда была гораздо более свободной, и я был загружен относительно небольшим количеством обязанностей. Тогда я еще не начал путешествовать, теперь поезки по миру занимают значительную часть моего времени. В период этого замечательного десятилетия я имел счастье провести много часов с моими наставниками, которые оба были большими знатоками философии пустотности и мастерами в медитации на пустоте.
Я также получал учения от простого, но очень одаренного тибетского ученого по имени Ньима Гьялцен, более известного как Ген Ньима, который обладал редким даром выражать глубокие философские истины самыми простыми словами. Он был слегка лысоват и носил огромные круглые очки с затененными стеклами. У него был небольшой тик правого глаза, в результате чего он часто моргал. Но его способность к концентрации, особенно когда после ряда рассуждений он мысленно погружался в рассматриваемый вопрос, была поистине поразительной. Находясь в таком состоянии, он совершенно забывал об окружающем. А поскольку философия пустоты была специальностью Ген Ньимы, часы, проведенные с ним, были для меня необычайно полезны.
Одно из самых поразительных и захватывающих последствий успехов современной физики — изменение обыденных представлений о природе реальности в результате выяснения особенностей взаимодействия микрочастиц, подчиняющихся законам квантовой механики. Тот факт, что свет может рассматриваться одновременно и как поток частиц, и как волновой процесс, принцип неопределенности, гласящий, что мы не можем одновременно вычислить и координаты, и импульс электрона, а также принцип квантовой суперпозиции* — все это предполагает совершенно иное понимание устройства мира, отличное от принятого в классической физике, в которой все наблюдаемые объекты взаимодействуют совершенно определенным и предсказуемым образом. Например, в известном мысленном эксперименте Шрёдингера, в котором кот помещен в закрытый ящик вместе с радиоактивным источником, распад которого происходит с вероятностью в 50% и приводит к выбросу ядовитого токсина, мы вынуждены признать, что до тех пор, пока экспериментатор не открыл крышку ящика, чтобы увидеть результат, кот является одновременно живым и мертвым, что явно нарушает логический закон исключенного третьего.
Сточки зрения буддизма махаяны, во многом построенного на философии Нагарджуны, имеется несомненное соответствие между представлениями о пустотности и взглядами современной физики. Если на квантовом уровне рассмотрения материя оказывается вовсе не такой плотной и определенной, как нам кажется при обычном наблюдении, значит, на мой взгляд, наука довольно близко подошла к буддийскому медитативному постижению пустотности и взаимозависимости. Однажды на конференции в Нью-Дели я слушал доклад индийского физика Раджи Раманана, в котором он проводил параллели между философией Нагарджуны и квантовой механикой. В результате многолетних бесед с моими друзьями-учеными я пришел к выводу о том, что великий мировоззренческий поворот в области физики восходит к открытиям Коперника, а именно — к его пониманию того, что реальность не такова, какой она видится нам в нашем восприятии. Подвергая мир тщательному анализу — будь то научный эксперимент, философский анализ на основе буддийской философии пустоты или же созерцательные методы медитативного погружения, — мы обнаруживаем, что исследуемые объекты являются гораздо более тонкими, чем представляется нашему обыденному восприятию, причем зачастую результаты такого рассмотрения прямо противоречат всему, что мы знаем о мире из нашего повседневного опыта.
Можно спросить, чем еще, помимо не совсем точного отражения реальности, плоха вера в независимое самобытие вещей в мире? Согласно Нагарджуне, такая вера имеет весьма серьезные негативные последствия. Нагарджуна показывает, что именно вера в независимое, изначально присущее самим вещам их самобытие составляет основу для эгоизма в нашем отношении как к миру, так и к окружающим нас живым существам. Считая, что определенные вещи сами, по своей собственной сути, привлекательны, мы развиваем в отношении них страстную привязанность; другие вещи мы, напротив, считаем отвратительными, и в нас возникает отторжение. Другими словами, Нагарджуна показывает, что вера в независимое самобытие вещей приводит к возникновению вредоносных аффектов, которые, в свою очередь, порождают ряд деструктивных поступков, что в конечном итоге оборачивается страданием. Таким образом, согласно Нагарджуне, теория пустотности не сводится только к интеллектуальному пониманию реальности, но имеет глубокое применение на психологическом и моральном уровнях.
Однажды я спросил моего друга физика Дэвида Бома, чем, с точки зрения современной науки, грозит вера в независимое самобытие вещей, помимо неправильной интерпретации фактов? Его ответ был впечатляющим. Бом сказал, что если мы рассмотрим различные идеологии, ведущие к разделению между людьми, такие как расизм, крайний национализм или марксистская теория классовой борьбы, то увидим, что ключевым моментом в их возникновении является тенденция рассматривать вещи как разделенные по своей природе и не связанные между собой. Из такого ложного подхода возникает вера в то, что каждая из этих, видящихся отдельными сущностей пребывает независимо и имеет самобытие. В этом ответе, основанном на его понимании квантовой физики, Бом указывает на те же плачевные последствия веры в самобытие вещей, что и
Нагарджуна, писавший свои работы около двух тысяч лет назад. Конечно же, строго говоря, наука не касается вопросов морали и не имеет дела с ценностными категориями, но тем не менее, будучи одним из видов человеческой деятельности, она остается связанной с основополагающими проблемами общечеловеческого благополучия. Поэтому в таком ответе Бома нет ничего удивительного. Хотелось бы, чтобы как можно больше ученых имели сходное понимание взаимосвязи базовых положений науки и гуманизма.
Как я понимаю, современный кризис научного мировоззрения возник в начале XX века. Построенное Исааком Ньютоном, Джеймсом Максвеллом и многими другими учеными величественное здание классической физики, которая предоставляла такое, казалось бы, безупречное и приемлемое для здравого смысла объяснение всей окружающей реальности, поколебалось в результате открытия принципа относительности и наблюдаемого в квантовой механике странного поведения материи на субатомном уровне. Как некогда объяснял мне Карл фон Вайцзеккер, классическая физика основана на механистической картине мира, согласно которой определенные универсальные физические законы, включая гравитацию и механику, полностью предопределяют все происходящие взаимодействия. В этой модели существуют четыре объективно реальные категории: тело, сила, пространство и время, а также делается строгое разделение между познаваемым объектом и познающим субъектом. Но релятивизм и квантовая физика, как считает фон Вайцзеккер, предполагают отмену принципа строгого разделения субъекта и объекта, а вместе с ним и нашей уверенности в возможности полной объективации эмпирических данных. Между тем — и это фон Вайцзеккер считает чрезвычайно важным — все понятия, которые позволяют нам описывать квантовомеханические взаимодействия, наблюдаемые в экспериментах, подтверждающих новую картину реальности, почерпнуты нами из той самой классической физики, которая этой квантовой теорией опровергается. Но, несмотря на наличие такой проблемы, как считает Вайцзеккер, научный поиск должен стремиться устанавливать взаимосвязь природных процессов, а также продвигаться к такому пониманию реальности, науки и места человечества в мире, которое в наибольшей степени соответствует последним достижениям научного знания.
В свете таких научных открытий, я считаю, что буддизм также должен признать устаревшей собственную раннюю атомистическую теорию, сколь бы ни были авторитетны для буддийской традиции имена ее основоположников. Например, согласно ранним и до сих пор не подвергнутым существенному пересмотру буддийским представлениям об устройстве атомов, утверждается, что вся материя образована собранием восьми
Конечно же, развитие таких теорий происходило в условиях борьбы с воззрениями прочих философских школ Индии, особенно ньяя и вайшешики. Если изучить философские работы Индии с древних времен, можно увидеть высокоразвитую культуру диспута, диалога и спора между последователями различных школ и систем. Во всех классических философских школах Индии, таких как буддизм, ньяя, вайшешика, мимамса, санкхья и адвайта-веданта, существовал глубокий интерес к методам аналитического рассмотрения. Начиная с самого раннего периода распространения буддизма и до средневекового Тибета, да, пожалуй, и до наших дней эти интенсивные споры между различными школами мысли являлись основным инструментом развития знания и обновления философских концепций.
Поделиться книгой: