Железо, ржавое железо

– Но самое главное, – говорил он с блеском в глазах, – политическая охранка разгромлена и все ее архивы публично сожжены. Жаль, ты этого не видела, это ведь как взятие Бастилии! Представь, сожгли только дела, заведенные на так называемых врагов отечества, а остальные документы оставили для того, чтобы обличить подлость, продажность и тиранию правительства.

– Дядя, а что же царь?

– Сидит, дурачок, в своей Ставке в полном неведении. Ему только докладывают, что некоторые части изменили присяге и подлежат наказанию. А Керенский и Чхеидзе убрали обычную думскую охрану и поставили туда войска, там теперь формируется новое правительство, а этот мерзавец Щегловитов, ты уж прости, что я ругаюсь, бывший министр юстиции, взят под стражу, суда дожидается. Да, и еще Юрику большой палец оторвало.

– Бедный Юрочка, – всплакнула тетушка, – говорила ему, не играй с чужими винтовками.

– О, господи, бедный мальчик, – огорчилась Людмила, – он что, тоже в больнице?

– Не в этой, он в госпитале для больных корью, рядом с Петропавловкой, его туда поместили, потому что в других мест нет. Ты не волнуйся, все обойдется, ему даже не палец, а только полпальца оторвало, на левой руке. Кормят-то здесь как?

– В основном супом, но хлеба вдоволь. – Ей вдруг захотелось баранины по-валлийски с брюквой и картофельным пюре.

Время для посещения кончилось, дядя с тетей ушли. В палату заглянул хромой и тощий разносчик газет. Людмила вытащила из-под подушки кошелек и купила за десять копеек однополосную плохо пропечатанную «Русскую пехоту». Большинство женщин в палате были неграмотные, и Людмила читала вслух, лежа на левом боку, под жалобы соседок справа, что им не слышно. Министр внутренних дел Протопопов сдался новой власти, войска в Ораниенбауме, Стрельне и других местах примкнули к восставшим. Над Думой развевается красный флаг, но возникли разногласия между исполнительным комитетом Думы и Союзом социал-демократических рабочих. Исполнительный комитет Думы возглавили Гучков, Струве и князь Львов.

– Господи, благослови князя, – прошамкала беззубая старуха со сломанной ключицей.

– Аминь, – хором отозвалась палата.

Соседки Людмилы, как и она сама, мало что понимали в этом потоке новостей. Полки под красными знаменами стремились в Петроград: откуда столько кумача, неужто старые рубахи выстирали в крови? С ошеломляющей быстротой появлялись всевозможные комитеты. Полковник Энгельгардт был назначен председателем думского военного комитета, который немедленно вступил в прения с процедурным комитетом. Сообщалось, что царь, во главе с верными ему финскими частями, возвращается в столицу.

– Благослови Господи царя-батюшку, – опять прошамкала старуха, и палата снова откликнулась:

– Аминь.

Последняя новость опровергалась в «Русской пехоте» от 15 марта. Государь император отрекся от престола – и сам, и от лица наследника. Государыня в Царском Селе сдалась революционным войскам со словами: «Я более не императрица, я всего лишь сестра милосердия, ухаживающая за своими больными детьми».

– Благослови ее Бог, страдалицу, матушку нашу, – молилась старуха, а затем и вся палата.

Людмила прочла им речь Керенского: «Товарищи, я назначен министром юстиции. Вы знаете меня как непоколебимого республиканца. Наберитесь терпения: у нас будет республика, но прежде нам нужен мир. Проявляйте лояльность к правительству князя Львова. Демократы поддерживают Временное правительство до окончания войны». Кажется, революция кончилась.

Стемнело. В палате зажегся свет. Для многих это было чудом, некоторые перекрестились.

– Ликтричество, – прошептала старуха.

Людмила вздохнула и промолчала. Старуха имела в виду электричество, но «лик» ей был понятнее, лик – это светлый образ Божьей Матери, сливавшийся в ее сознании с матушкой-императрицей. Старуха путала публику с бубликом и все спрашивала, где же обещанные в газете бублики. Другая женщина, толстуха с повязкой на глазу называла коммунистов куманистами, представляя себе куманику, красную лесную ягоду. Ей, должно быть, снились обещанные коммунистами ягодно-кисельные берега и молочные реки. Бедные темные бабы.

Шестнадцатого марта тетя Аня пришла одна. На улицах было спокойно, открывались лавки, но трамваи по-прежнему не ходили.

– Да, тебе вот письмо. На марке английский царь Юрий,[24] страсть как похож на нашего, который уже не царь.

Сердце в груди Людмилы подпрыгнуло до самого горла, вернулось на место и принялось отбивать барабанную дробь. Большой конверт с адресом, рука ее. Внутри конверт поменьше, рука чужая. Наверно, соболезнования от товарища бедного Дэвида. Она вскрыла конверт:

Военный госпиталь № 17,

Блэкпул, Ланкашир

Дорогая моя женушка,

это письмо пишет мой друг Дэн Тэтлоу под мою диктовку, потому что мне еще не сняли повязку с глаз. Не волнуйся, я не ослеп. Меня изрешетило осколками камня, железа и костей, вот и подумали, что я убит, когда нашли на кладбище, но потом заметили, что дышу. Майор поторопился отправить похоронки, словно хотел, чтобы нас всех укокошило, ему мороки меньше. Большую часть осколков из меня достали, но я еще тут проваляюсь. Все, кажется, отвоевался. Ко мне пускают посетителей, так что приезжай, Kariad[25] (надеюсь, я правильно продиктовал это валлийское слово).

Твой любящий муж.

Дальше он вслепую нацарапал свое имя и наставил крестов по числу поцелуев. Людмила расплакалась.

– Он жив, – всхлипывала она, – они ошиблись. Он не погиб.

– Так вот как пишут у вас в Англии, – сказала тетушка, глядя на письмо. – Забавный там алфавит. Ну что ж, прекрасная новость. Ты теперь, наверное, скоро от нас уедешь.

Через два дня Людмила выписалась. Ягодица, сплошной багровый синяк, еще болела, и Людмила хромала, как раненый боец. С центрального почтамта она послала телеграмму: «Я в Петрограде, выезжаю немедленно». Затем навестила маленького Юрия Петровича Шульгина, который еще лежал в детской больнице, гордый своим ранением.

– Бог даст, увидимся, солдатик ты мой, – сказала она, поцеловав его на прощание. Вернувшись к дяде и тете, она вдруг поняла, что ей не хватит русских денег на билет домой, вот именно, домой. Ее чековая книжка в революционной России бесполезна.

– У тебя же есть английский паспорт, – напомнил дядя Борис, – чудо-документик, где сказано, кто ты да откуда, так что за сохранность твою, цветик ты мой ненаглядный, должно отвечать английское правительство. Англичане – наши союзники, правда, в это грозное время они все больше отсиживаются по норам. На Адмиралтейской набережной есть английское представительство. Оно обязано найти способ доставить тебя в Англию. Не подумай, что ты нам в тягость. Ждем тебя после войны в славной и свободной Российской республике.

Людмила пошла к Адмиралтейству и нашла на набережной контору, где трещали пишущие машинки, а на стенах висели сельские виды Англии и схема лондонской подземки. Веселый краснолицый чиновник в твидовом пиджаке, попыхивая сигаретой, удивился:

– Чек на наличные? Британский? В самом деле? Знаете, у нас не банк, но я бы посоветовал вам обратиться к мистеру Уолполу. Добрейший человек, и рублей полны карманы, ходит теряет их везде. Думаю, его не затруднит помочь вам,

Людмила принюхалась: пахло заграничным дорогим табаком и лавандовой мастикой. Мистер Уолпол оказался невзрачным большеголовым молодым человеком в пенсне.

– Вы русская, не так ли, замужем за нашим? Чудесно. У меня тут письмо лежит от одного русского, который так устал от своих шестерых детей, что готов обменять их на шесть английских. По крайней мере, мне так кажется. Взгляните, я не напутал с переводом?

Людмила прочла письмо и подтвердила, что все верно.

– Спасибо вам огромное, вы очаровательны. Хотите вернуться в Соединенное Королевство? Как я вас понимаю! Хотите обменять чек на наличные? Постараюсь вам помочь.

Обратно пришлось плыть не из петроградского порта, парализованного забастовкой обленившихся рабочих, а из романовского, что означало недельное путешествие поездом по Карелии, вокруг Ладоги и Онеги к Онежской губе на Белом море. Непрестанно мучаясь от боли в ягодице, Людмила миновала край бревенчатых изб, дощатых тротуаров, волков и глухарей. Наконец она села на сухогруз со старорежимным названием «Царь». Судно шло через Арктику, вокруг Кольского полуострова, мимо Мурманского побережья в сторону Норвегии с ее резными берегами. Море было гладким, как стекло, в котором всеми цветами радуги дробился солнечный свет. Вдали виднелись величавые фьорды – корабль огибал Норвегию с севера. Корабельная команда, нажимавшая на тушеное мясо, похихикивала, глядя, как русская задумчиво ковыряет еду вилкой, пока наконец Людмила не зашипела:

– Чем вы тешили себя во время революции, товарищи?

Немецкие подводные лодки, как она слышала, шныряли в водах Атлантики и Ла-Манша. На край света, в северные воды, они не заглядывали, так что Людмила крепко спала на здоровом боку, запираясь от истосковавшихся по женщинам моряков. Судно вышло в северную Атлантику и причалило в Ставангере, где на борт взяли какие-то безымянные тюки, затем пошли на запад, к Оркнейскому архипелагу. Показалась Западная Шотландия, воздух напоминал ароматы Южного Уэльса. Сойдя на берег в Ливерпуле с чемоданом, полным грязного белья, к своей великой радости, она узнала, что Блэкпул, приятный рабочий городок на берегу Ирландского моря, совсем рядом. Было ветрено. В городке стояли войска, и большое колесо в луна-парке, верхушка которого напоминала Эйфелеву башню, тоже давно стояло. Она сняла комнату в гостинице «Империал» с видом на побережье и пошла навестить мужа в госпиталь возле луна-парка. В лицо бил морской ветер с песком, колючий, как наждак. На лысоватом берегу рос синеголовник.

Корчась от боли, раненые супруги обнялись. С глазами у Дэвида было еще неважно, но повязку уже сняли.

– Могильная плита разлетелась вдребезги, и меня нашпиговало гранитными осколками, да еще шрапнельная пуля попала в грудь и прошла навылет, и задница теперь с начинкой.

– И моя тоже. С правой стороны.

– Здесь неудобно о нем говорить, крепко парню досталось. – Дэвид понизил голос, показывая на соседа. – Это он меня заметил и вытащил, доставил на перевязочный пункт. Дэн Тэтлоу, тот самый, что написал письмо. А на следующий день ему, бедняге, начисто оторвало причинное место. Детей у него не было и теперь уж не будет, на нем род и закончится, а жаль, добрый парень. Ничего, держится. Война у него причиндалы свистнула, а он ходит потихоньку, песенки насвистывает.

Потом он добавил, пытаясь разглядеть больными глазами будущее:

– Выпишусь – и на курсы поваров, чтобы потом в офицерской столовой жировать. Конца не видно этой проклятой войне. Ну да с меня хватит, пора вернуться к родному ремеслу и думать о будущем. Как там в Петербурге? Ничего не поймешь из этого паршивого «Джона Буля».

Он выслушал ее рассказ о злоключениях в Петрограде и понимающе кивнул.

– Увидишь, года не пройдет, как еще и не то будет. Это только репетиция. Надо же, как нас обоих зацепило, считай, в историю попали. У меня тут книжка есть, ее написал Реджинальд Морроу, мы его Неженатиком прозвали, лучшего человека я в жизни не встречал, а читал мне ее Дэн Тэтлоу, тоже хороший человек, – обидно, что и он теперь никогда не женится. Книжка про большой меч с буквой А. Инициал гунна, но как будто не Аттилы и не короля валлийцев Артура. Владельцы меча – люди разные были и в то же время похожие, а история – это история невинных жертв, павших от меча. Так там и написано. В общем, пора нам с историей распрощаться и заняться стоящим делом. Думаю, едой. Еда вещь стоящая, люди всегда будут есть и всегда ели бы вдоволь, если бы история им не мешала. А мечи надо перековать на ножи и вилки. Езжай домой, детка, не трать деньги на гостиницу. Для настоящего дела нам каждая монеточка пригодится. И лечи свою попку.

Третьего марта 1918 года, в день подписания Брестского мира, супруга сержанта Джонса родила девочку. Ее назвали Беатрикс. Церковь имя не одобрила, и родители просто не стали ее крестить. Ни памятью о предках, ни литературными аллюзиями оно навеяно не было. Просто Людмила, держа младенца на своих красивых белых руках, сказала:

– Назовем ее Беатрикс.

Видимо, тут мы имеем дело с феноменом подсознания. В английском представительстве в Петрограде, куда обращалась за помощью Людмила, висел еженедельно обновлявшийся стенд, посвященный великой английской литературе. В день ее визита на нем красовался плюшевый кролик Питер и фотографический портрет его создательницы Беатрикс Поттер, пропалывающей грядку в своем саду.

Сержант Джонс кивнул:

– Как скажешь, милая. Мне лично это имя нравится. Особенно окончание «трикс».[26]

Теперь он служил поваром в офицерской столовой полковой базы и каждую неделю ездил на выходные домой, оставляя вместо себя капрала, который из кожи вон лез, доказывая, что готовит не хуже начальника. Жена и дочь были рядом, не то что у перемазанных глиной бедолаг, сидевших в окопах, дожидаясь большого наступления немцев на Сомме. Везунчик. Они на пару везунчики. И в банке, в темном сейфе, как залог их везения, лежит золото. Правда, теперь он тревожился за бесценное сокровище, засыпавшее у роскошной в голубых прожилках материнской груди. Везение по наследству не передается.

Механизм воспроизводства, столько лет действовавший вхолостую, заработал на всю катушку. 18 января 1919 года, когда делегаты Парижской мирной конференции едва не передрались, родился Реджинальд Морроу Джонс. Отцу его, ожидавшему тогда демобилизации и во время отлучки зашедшему в шахтерский клуб Блэквуда, пришлось отстаивать это звучное и зловещее англо-норманнское имя с удваивающим фамилию хвостом. Ондоказывал своим традиционно мыслящим собутыльникам, что у его семьи особый путь. Дэй Джонс, Янто Причард, Айфан Эванс – эти имена давно приелись, от них несло плесенью и захолустьем. Дети Дэя Джонса должны увидеть большой, свободный мир. Доктор А.Дж. Кронин, приехавший в Блэквуд из Тредегара, где он практиковал, предложил за это выпить, а после поделился с Дэвидом своей мечтой стать известным писателем. После войны многим будущее виделось в розовом цвете. Дэвид Джонс с женой, сыном и дочерью собирались переехать в земли, по-валлийски называемые Ллегр, в город Манчестер, где родился выдающийся валлиец, хотя и большой хитрец и интриган, Дэвид Ллойд Джордж

Капитан Циммерман, офицер из провиантского управления, по достоинству оценил воздушное лимонное суфле в исполнении сержанта Джонса, и дух кулинарного братства стер всякое различие в чинах. Они сидели на кухне офицерской столовой, потягивая «Гран Марнье».

– Что собираетесь делать на гражданке? – спросил Циммерман. Он был манчестерский еврей и говорил немного в нос. – Я, кстати, тоже оттуда, а зовут меня, если угодно, Гарри Вольфсон.

– Я, сэр, собираюсь никому не говорить «сэр» – ну разве что иногда из вежливости. Сам себе хозяином буду, открою собственный ресторанчик.

– А деньжата у вас водятся?

– Есть небольшой загашничек в банке. И еще рента в Нью-Йорке.

– Да, мир вы повидали. Космополит. Послушайте, мы с братом владеем на паях неплохим рестораном в Манчестере на Динсгейт, «Трианон» называется – немного претенциозно, ну да ладно. Брата моего комиссовали из-за астмы, сейчас он управляется в ресторане один, но боится, что манчестерская сырость его доконает. После моей демобилизации он выйдет из доли и уедет на юг. Знаете, где настоящий заработок? Ресторан – это только вывеска. Деньги приносит домашняя стряпня: обеды из семи блюд в термосах и контейнерах с доставкой на дом. Свадьбы, поминки, бармицва.[27] Времена, конечно, теперь не лучшие, все по карточкам, но скоро полегчает. По карточкам ведь не дают устрицы, форель и креветки – то, что хотят богатые, – нуда чего, как говорится, не достанешь за деньги?

– Вы предлагаете мне работу, сэр?

– Больше, чем работу, если у вас есть капитал, который вы готовы вложить в дело. За «Трианоном» будущее, я слов на ветер не бросаю, поверьте. Вы женаты? Тогда обсудите это с женой.

– Она русская. Ее отец владел рестораном «Невский проспект» в Бруклине.

– Господи, в Манчестере полно и русских, и иудеев, и гоев, то есть, я хотел сказать, православных. Сейчас, после революции, они сюда валом валят. Перспективы самые радужные. Потолкуйте об этом со своей половиной.

Третий, и последний, ребенок, сын, родился 22 февраля 1920 года в доме № 231 по Дикинсон-роуд, Расхолм, Манчестер. Назвали его Дэниел Тэтлоу Джонс. В отличие от брата и сестры, он не блистал красотой и не отличался умом. Дочь и старший сын, рослые и светловолосые, унаследовали варяжские гены матери, а Дэн, невысокий брюнет, пошел в отца. Иногда он казался придурковатым, и это доставляло Дэвиду Джонсу извращенное удовольствие: не во всем же ему должно везти. Больше всего на свете Дэниела Тэтлоу Джонса интересовала рыба.

Dau[28]

– Жаль, что ты не бывал здесь раньше, – сказал Реджинальд Морроу Джонс. – Ведь вы, евреи, помешаны на вкусной еде.

Мы сидели в чайной «Кардома» на Динсгейт, где еще совсем недавно был ресторан «Трианон».

– Хорошо здесь прежде было, и клиенты хорошие приходили, в основном артисты и музыканты. Ноэл Кауард, Джон Гилгуд, Артур Шнабель. На стенах висели их фотографии с автографами. А погляди-ка, что теперь.

Стены чайной пестрели обоями с ярко-синими узорами в китайском стиле.

– Отец свернул дело не столько потому, что мать все время кашляла, страдала от манчестерского смога. Полиция стала придираться, когда обновляли лицензию на продажу спиртного. Родители здесь неплохо зарабатывали, а потом открыли милый трактирчик на окраине Абергавенни. Ресторана, правда, жаль. Лучший был ресторан в Манчестере. – И, помолчав, добавил: – Ты уж прости, что я проехался насчет еврейского аппетита.

– Да чего уж там, о нас и похуже говорят. А что до еды, так она у нас и правда вкусная. Вкусная, но тяжеловатая.

Я не бывал в «Трианоне» потому, что почти не знал Манчестера, хотя и родился в Читэм-хилл. Большая часть моей жизни прошла не в Манчестере и даже не в Англии. Отец мой работал инженером в зарубежных фирмах. По тем временам редкая для еврея профессия. Считалось, что евреи талантливы в искусстве, но не способны строить мосты. Инженерному образованию моего отца способствовал не кто иной, как доктор Хаим Вейцман. Родился он в черте оседлости, в местечке Мотол под Гродно, окончил Берлинский и Фрайбургский университеты, в 1904 году стал профессором биохимии Манчестерского университета и был другом моего деда, довольно известного в свое время еврейского атеиста. Гораздо позднее, в 1949 году, Вейцман станет первым президентом государства Израиль, на создание которого он положил всю свою жизнь. Во время Первой мировой войны, войны Дэвида Джонса, выполняя заказ британского военного министерства, он разработал промышленный способ получения ацетона, необходимого для производства взрывчатых веществ. За это изобретение британское правительство вознаградило его разрешением основать Колонию Давида в Палестине. Так он стал одним из лидеров сионизма и считал, что евреи диаспоры должны готовиться к построению собственного государства, а значит, научиться строить дороги, мосты, города, корабли, производить оружие, то есть осваивать прикладные науки. Атеизм моего деда денег не приносил, и Вейцман ему помог: определил отца на инженерно-строительный факультет и нашел деньги на его обучение. Отец выучился и стал очень хорошим инженером, несмотря на свой вздорный характер.

С 1917-го по 1920 год (год моего рождения) Британская военная администрация в Палестине выделяла средства на создание инфраструктуры подконтрольной ей территории, в том числе на строительство стального моста через Иордан, в котором участвовал и мой отец. От сионистов всего мира, главным образом Америки, поступали деньги и на другие проекты, но процесс превращения Палестины в современное государство сдерживался арабами. Мое детство в Яффе запомнилось мне шумом, пылью, уличными беспорядками и кровавыми драками между арабами и евреями. Фирма моего отца, находившаяся под Манчестером, в Трэффорд-парке, решила, что ему опасно оставаться в Палестине, и направила его строить железные дороги в Аргентине и Перу, но в 1928 году мы вернулись в Палестину. Именно тогда появился так и не осуществленный проект «Шофин Леципрен»: замышлялся он как шедевр металлоконструкции, самое легкое сооружение в мире. Я помню перестрелки 1929 года у Стены Плача. Именно тогда, несмотря на юный возраст, я понял, что будущее – за терроризмом.

Как вы, вероятно, знаете, Стена Плача названа так потому, что возле нее принято громко читать «Плач Иеремии». Иудеи называют ее Котель Маараби, то есть Западная стена, и утверждают, что это сохранившаяся часть древнейшего Храма истинного Бога, воздвигнутого задолго до того, как Мохаммед оседлал своего первого верблюда. Мусульмане это оспаривают, считая стену и прилегающую к ней мостовую своими святынями. Отсюда и беспорядки. Я видел сжатые кулаки, орущие глотки, а затем и ацетон Вейцмана в действии – именно тогда меня посетила философская мысль, необычная для девятилетнего мальчишки, что все религиозные и политические разногласия есть только повод для уничтожения людей и творений их рук. Главное – крушить. Люди – это сгустки энергии, своего рода ацетон во плоти, и легче всего эта энергия реализуется в разрушении потому, что созидать сложнее, творчество требует умственных усилий и воображения. Поскольку люди, помимо мышц и нервов, обладают сознанием, для разрушения необходимо обоснование, хотя бы ложное. На самом деле это разрушение только ради самого разрушения, но наличие религиозного или светского патриотизма придает ему видимость творческого процесса.

Редж заплатил за чай и завтрак, состоявший из яичницы и жареной картошки. Денег у него водилось больше, чем у меня. Потом мы спустились по Динсгейт к Пиккадилли. На вид – обычные английские молодые люди среднего достатка, хотя ни один из нас двоих не был англичанином. Думаю, что человек может называться англичанином уже только потому, что его родной язык – английский. Редж – варяг, я – еврей, обрезанный, как, между прочим, и многие неевреи. Со времен деда-атеиста семья наша перестала быть религиозной. Мои предки происходят из Средиземноморья, Реджа – с Балтики. Волосы у него были светлые, редкие, высокий лоб рано начал лысеть. Я брюнет, бриться мне приходится дважды в день. Обильная растительность на теле всегда меня раздражала, как всякое изобилие вообще. Мы миновали магазин грампластинок на Пиккадилли, из дверей которого доносилась «Под развесистым каштаном», любимая мелодия короля Георга VI в его бытность командиром скаутов. Я вдруг вспомнил о Рокантене и спросил:

– Читал «La Nausée»?[29]

– Впервые слышу. Автор – француз?

– Француз по имени Сартр. Книга только что вышла. Еще не переведена на английский. Колин Смит просто без ума от нее. Привез ее из Парижа и читал нам отрывки. Героя поражал пышный цвет каштана и обилие плодов на нем. Всякая избыточность противоречит человеческой жажде простоты. Я его понимаю. Достаточно взглянуть на эту расфуфыренную публику на Пиккадилли и саму улицу с бесчисленными магазинами и ярко-красными двухэтажными автобусами. Я понимаю, почему его тошнит.

– Кого?

– Героя книги, Рокантена. Тошнота, она и внутри нас и вокруг. Чертова мешанина из кишок и желез и отчаявшейся души, которой дурно от невозможности найти себе равных.

– Ну и ну! Поэтому ви таки хочете все это разбомбить? – Иногда Редж беззлобно подтрунивал надо мной, хотя никто в моей семье местечковым акцентом не страдал.

Мы сели в 44-й автобус. Редж поехал в Фэллоуфилд к Хорхе Льюису, преподавателю каталонского языка. Я бы и сам пошел к нему, но не хотел опаздывать на вечеринку, которую устраивали мои сокурсники под видом философского семинара. Это был обычный междусобойчику профессора Пирса. Неудивительно, что я выбрал философию с французским и немецким в при дачу, несмотря на уговоры отца учиться чему-то полезному. На курсе метафизики профессора Нуссбаумера я погружался в мир монад и утешался видением конечной цели, которая, вопреки жизненным передрягам, предстанет во всей своей бесконечной простоте и ясности, приближая меня к Богу, не-творцу и не-мудрецу. Кроме этого, мне приходилось посещать лекции по философии нравственности и политической философии. Оба курса читал вечно растрепанный, тщетно пытавшийся привести свою голову в порядок профессор. На вечеринке профессора Пирса намечалась неформальная дискуссия на тему «Этика многоженства на острове, где в результате кораблекрушения оказались десять женщин и один мужчина». Посещение таких неофициальных собраний считалось необязательным, но в конце семестра учитывалось. Я туда пошел в первую очередь из-за сестры Реджа, которая их не пропускала.

Меня влекло к ней, как мало к кому из женщин. Женщины из жарких стран моего детства походили на мою мать и сестру, а еще на каштан Рокантена, как будто природа создала их для приумножения имеющегося изобилия – полные, широкобедрые, с большой грудью, плодовитые, как мать-земля, с заросшим, как лес, лоном, для продолжения рода готовым удушить все, кроме черного как ночь, волосатого самца. И было в них что-то коровье, в отличие от светловолосой Беатрикс Джонс с балтийскими, как у брата, глазами и тонкой кожей, обтягивающей высокие славянские скулы. Сложена безукоризненно, ничего лишнего. Она носила простые прямые платья пастельных тонов; не цепляла на себя серег и прочих побрякушек От нее веяло холодом: ее сексуальный жар четко контролировался термостатом рассудка. Позже я понял, что расчетливый женский интерес Беатрикс ко мне повторял влечение ее матери к ее отцу, правда, девушка и не помышляла о замужестве. Она собиралась делать карьеру.

На верхней площадке автобуса Редж открыл новую пачку сигарет, но мне не предложил, не из скупости, просто по рассеянности. Я закурил свою последнюю сигарету и спросил:

– Эта твоя встреча с мистером или сеньором Льюисом как-то связана с гражданской войной?

– Если мы будем сражаться за Каталонию, зачет по каталонскому нам обеспечен. Даже посмертно.

– Куча валлийцев воюет на стороне республиканцев в Испании. Коллективное помешательство.

В университете на испанском отделении учились в основном валлийцы. Они предпочитали испанский из-за системы гласных, похожей на валлийскую. Сам Хорхе Льюис был родом из Чили, где валлийские фамилии встречаются на каждом шагу. Однажды он влюбился в Каталонию и теперь вел факультатив по каталонскому языку, который славится богатой литературой.

– Помешательство, говоришь? Пойми, это наша война. И твоя тоже, если б у тебя хватило ума смотреть на вещи прямо. Евреи – первые, кому надо бить фашистов.

– Дай срок… Подлый мюнхенский сговор их не спасет.

Помню, в октябре 1938 года, в самом начале семестра, в обеденный перерыв мы устроили первое собрание Союза мужчин. Мы с Реджем спорили, который из Марксов важнее: Карл или Граучо.[30] Редж отстаивал Карла с большей находчивостью, чем я – Граучо. Я восхвалял последнего как философа-лингвиста. Редж славил Карла как создателя новой, неукротимой, захватывающей игры под названием диалектический материализм и закончил свое выступление, исполнив отрывок из «Пляски смерти» Одена на музыку «Свадебного марша» Мендельсона:

Тот, кто истину искал,Пусть откроет «Капитал».

Маркса он изображал, нацепив похожую на гнездо фальшивую бороду, а сцену покинул, отбивая каблуками «Траурный марш» Шопена в исполнении Джека Пикфорда. Потом мы пошли в «Стейерман» на Динсгейт, где он купил фляжку для виски. Остальную амуницию он получит в Барселоне вместе с другими питомцами Хорхе Льюиса.

– А что скажет профессор Пульга по поводу массового дезертирства с его факультета?

Все прекрасно знали, что Пульга симпатизирует фашистам.

– Он считает, что мы с Льюисом едем воевать за католическую веру. Дурак набитый. Думает, мы будем драться за Кастилию, отстаивать то, чему он нас учил. Сумасшедший.

– Вот и я говорю, коллективное помешательство.

– Отца с матерью жалко, – продолжал Редж. – Отец все твердит о своем везении. Это правда, везло ему. А теперь он думает, что на его детей, в отместку за его везение, обрушатся все несчастья мира. Валлийское суеверие, бредятина. Все мы – баловни судьбы. Зажрались, денег куры не клюют…

– Можно у тебя сигаретку стрельнуть?