Помоги проекту - поделись книгой:
ВЗЯТИЕ РЕЙХСТАГА
Раненый командир самоходок подполковник Афанасьев остался далеко позади. Могучий и всепоглощающий бой почти не давал возможности офицерам посещать своего подполковника, лишь изредка замполит полка майор Борис Иванович Бекасов, человек необыкновенно проворный, урывал часок, чтобы съездить к Афанасьеву. Уже несколько дней полком командовал начальник штаба. И однако полк не только не переменил свое прозвище «афанасьевцев», но всё чаще и чаще употреблял это слово, тем самым говоря, что ему не смолчать о любви и преданности своему командиру.
— За социалистическую родину, афанасьевцы! ― восклицали самоходчики, пуская вперёд свои машины.
И пехотинцы, которых сопровождали самоходки, идя в атаку, часто подхватывали это восклицание, хотя пехотинцы имели другое, своё, не менее любимое прозвище:
― Вперёд, афанасьевцы!
― Вот это порядок, — басом говорит Бекасов в таких случаях, глядя с любовью вслед самоходкам.― Участок здесь трудный, но — порядок!
Бекасов — безбоязненный, решительный офицер низенького роста, одетый в замасленную чёрную кожу. Он напоминает домкрат, способный поднимать большие тяжести. Кроме того, он всегда бодр, до краёв налит весельем, и глаза его никогда не опускаются долу.
Штаб полка — в узкой, длинной комнате с двумя противоположными друг другу окнами, одно из которых выходит на улицу, под каштаны, а другое глядит в сквер, откуда тяжёлые орудия непрерывно бьют по Зигес-аллее и Тиргартену. На Тиргартене и Зигес-аллее, говорят, последние «его» аэродромы. Гитлеровцы ещё что-то вымеряют, рассчитывают, укладывают и строят баррикады, надеясь на них, как на дамбу во время наводнения. Но удары орудий рушат эти баррикады, аэродромы, здания, и вокруг логова всё выше и теснее стальной частокол раскалённых стволов.
От каштанов, загибаясь за угол к водоразборной колонке, находящейся на краю сквера, тянется очередь немцев и поблескивают эмалированные вёдра. Когда под каштанами останавливаются самоходки, очередь поспешно переходит на тротуар. Самоходки — в огненно-красной кирпичной пыли, люди вылезают, тяжело переводя дыхание, и жадно пьют воду.
― Закрепили мы боевой успех. Идём хорошо. Быстроту увеличили, — говорит один из них. — Но быстрота требует особого напряжения сил. Справимся. Порядок.
Дело в том, что немецкие «Панцерфаусты», попадая в самоходку, губят её детонацией, которая взрывает бензин и осколочные снаряды. Самоходки и люди горят. И так как «Панцерфаусты» — главный враг самоходок, то афанасьевцы и придумали: не заполнять боковые бачки бензином и брать поменьше осколочных снарядов. Лучше лишний раз зарядиться, чем терять машину и людей. И вот за всё время боёв в Берлине они не потеряли ни одной машины, кроме самоходки, стоящей сейчас во дворе штаба, — немецкий снаряд поразил её в ствол, разворотив верхнюю часть его.
Три самоходки, заправившись, готовятся идти в сражение. За сквером их уже ждут пехотинцы, и командир роты, плечистый, широкий, похожий на лубковый короб, пришёл в штаб, чтобы окончательно согласовать действия. Лицо у него суровое. Фашисты ведут здесь бой из подвалов, из глухих, заваленных мест, а особенно трудно брать метро. Метро мелкого залегания, от бомбежки в земле много пробоин и провалов, фашисты и сидят в этих пробоинах.
Накрапывает тёплый дождь, и залпы орудий приобретают какой-то особый, певучий тон. На зелёном шпиле кирхи смутные контуры петуха, словно качающегося на шпиле. Там, за зданиями завода, который уже в наших руках, в кирхе сидят фашисты, и их сейчас будут выбивать оттуда.
— Участок трудный, — говорит старший лейтенант. — Да ещё скользко, дождь.
— Вперёд! К рейхстагу! — командует своей роте старший лейтенант.
Лязгают гусеницы самоходок, летит во все стороны грязь, позади сквер, удары тяжёлых орудий, впереди всё ярче и ярче начинает вырисовываться продолговатый, зелёный шпиль кирхи.
Четыре солдата то припадали к земле, то выпрямлялись во весь рост, то ползли на четвереньках. Передний солдат, с длинным крючковатым носом, часто оглядывался, должно быть, проверяя, ползут ли остальные.
Впереди вход в метро, лестница, столбы с перекладиной над входом, похожие на виселицы, будка, оклеенная афишами. Но команды стрелять не было. Самоходки исчезли, куда-то скрылись… И несмотря на то, что по-прежнему стреляли орудия, трещали пулеметы, миномёты кидали мины и вокруг то и дело взбухали взрывы снарядов, ощущалась напряжённая тишина и теснота, которая необыкновенно сближала всех солдат. Припав к земле, задерживая дыхание, они глядели на метро, на кирху, возвышающуюся за метро, и на дом, который стоял возле метро и кирхи: высокий, шестиэтажный, с тоненькими голубыми балкончиками. Все отвлекающие звуки исчезли, была такая тишина, что, казалось, выбраться из неё совершенно невозможно.
И внезапно здание приподнялось, как приподнимается пароход, наскочивший на камень, балкончики наклонились, послышался треск.
Стена упала. Поднялась кверху пыль, и, чихая, задыхаясь в этой пыли, солдаты кинулись к подвалам, которые словно нащупывали руками. Послышались взрывы гранат.
Санитары уводили и уносили стонавших и воплем кричавших раненых. На ступеньках входа в метро лежали убитые. Офицер отдал честь и наклонился к ним.
Он взглянул вперёд исподлобья, туда, где за зелёным шпилем кирхи виделся ему рейхстаг, и сказал:
― Трудный участок! Несём большие потери! Но дойдём! До справедливости!
— Наш боец так понимает, что человечество вроде как бы оскорблено, пока не уничтожили фашизм. Я говорю не про одну нашу страну, а и про другие. Ну, затоптали радость, сволочи! И весна тебе, и цветы, а всё-таки — мрак на душе. И знаете, какая лучшая агитация на нашего бойца? Я ему показываю: вот смотри, идут из Берлина мильоны рабов…
― Насчёт мильонов вы хватили через край.
— Допустим, девятьсот тысяч! А разве меньше?
Журналист вспомнил бесчисленные толпы освобождённых. Да и вот сейчас идут они по улице… И он сказал:
— Девятьсот тысяч я допускаю…
— То-то! Вы знаете, сколько один наш полк освободил?
Он посмотрел в записную книжку, подсчитал и сказал, радостно смеясь:
― 18.760! Один полк! Правда, мы — афанасьевцы, а всё-таки…
И он продолжал:
— Если, говорю я бойцу, ты ещё не испытал этого чувства, что освобождаешь человечество, все твои действия во много раз слабее. Я так считаю, что сегодня наш народ испытывает своих детей. «Каковы вы, ребятки, посмотрю я на вас, — говорит он. — Ведь можно было дождаться, что сюда придут все армии земли. Но я поручил спасение человечества именно вам, поскольку мы больше всех желали его спасти и спасём от погибели!» И выходит так, товарищ журналист, что всё зависело от того, хватит ли у нас веры в себя. Я так считаю, что великое дело требует и великой веры и великой воли. Верно?
В арку ворот въехала кухня. Солдаты, смеясь и подпрыгивая, спешили за обедом. Девушка приготовила было черпак, чтобы наливать суп. Но дорогу солдатам уже преграждала толпа голодных немцев, бросившихся от очереди, что стояла возле водоразборной колонки. Гремя бидонами, эмалированными вёдрами и котелками, они, перебивая друг друга, говорили одно русское слово, которое уже успели выучить:
— Клеба! Клеба! Клеба!
Солдаты стояли молча, не отгоняя немцев. Девушка посмотрела на них, затем на голодную толпу, и на глазах её показались слезы:
― Мне же не приказано… — сказала она, наклонясь с вышины тележки к толпе и одновременно опуская блестящий черпак в котёл. — Не приказано, слышите вы! — И, наливая черпаком в, ближайшие котелки, ведра и бидоны, всхлипывая, она говорила: — У меня же вы, сволочи, сестру в Новороссийске замучили! — И, оборачиваясь к солдатам своим пухлым, круглым, испуганным лицом, она говорила — Они голодные, что мне с ними делать, товарищи?!
Солдаты хмуро молчали.
Ночь была тёмная, длинная, холодная, и рассвет вставал тоже чужой, как изрытый дождями скользкий глинистый берег, мимо которого несётся мутная, бессердечная река. Всю ночь в развалинах железный лязг, скрипы, а вверху, в небе, железное жужжание. С аэродрома в Тиргартене, говорят, удирают фашистские самолёты. За мостом «Мольтке-младший» вырисовывалось что-то высокое, угрюмое, и, казалось, конца не будет этим цепким, неотступным зданиям, тёмным и мрачным подвалам, глубоким огнедышащим и смертельным норам в земле. Возле первой баррикады лежат сапёры и, чуть притихнет обстрел, слышен бодрый звук топора и звяканье лома о камень или металл. Людей на мосту незаметно, и брёвна точно сами ползут к краю моста и падают в воду, тусклую, фиолетово-голубую.
― Ну как? — спросил полковник. — Убрали одну. Скоро вторую убирать?
― Остается разок звездануть пехоте, танкам развернуться дугой, и немец… у нас под ногой, — ответил какой-то балагур-сапёр, хрипло смеясь.
Остальные сапёры молчали. В замысловатых узорах рассвета они шли на отдых устало, медленно, и по походке их чувствовалось, что глаза у них слипаются и что они сделали всё доступное человеку и даже, может быть, недоступное. Они прошли в глубь развалин и стали укладываться. Балагур принёс откуда-то целую охапку древесных стружек и растянулся на них:
― Ну, мне, ребята, жарче, чем в бане. А вам?
И он, не дожидаясь ответа, заснул. Второй сидел на сыром кафельном полу, который он расчистил от мусора ногой. Глаза у него воспалённые, изъеденные дымом и пылью. В развалину несло ветром. Сапёр притянул к себе перину, наполовину мокрую, лёг навзничь, прикрыл периной ноги и захрапел.
А на том берегу по-прежнему змейками ползали огни, точно в степи жгли прошлогодние травы. Это означает, что бойцы продолжают перебежки и подбираются ко второй баррикаде. За огоньками — здания, безгласные, сумрачные. Светает. Надо торопиться. Немцы лежат от второй баррикады метрах в пятидесяти и, так как артиллерии на том берегу нет и будет она не скоро, — как и танки, — то придётся выбивать немцев из окопов гранатами.
― Где у вас Андрей? — спросил Зинченко. — Вы его первым пошлите.
— Андрея, Андрея, — послышались одобрительные голоса в развалинах. — Где Андрей?
― А он уже там, товарищ полковник! Нещадную силу гранат утащил!
И все засмеялись. Солдата весь полк так и звал: Андрей, словно брата. Это был благодушный богатырь, который поднимал, не крякнув, шесть пудов. Когда он шёл в бой, он не надевал каски, не брал лопаты, даже хлеба не брал, а только наполнял мешок патронами и гранатами. Зинченко, увидав впервые его громадный и необыкновенно тяжёлый мешок, спросил:
— Что это у тебя? Поднять же нельзя!
— Патроны, гранаты, товарищ полковник, — ответил солдат. — Гранаты им пригодятся; солдаты есть молодые, неопытные. Хлеба не поешь — вытерпишь, а без патронов и гранат — погибель!
Немцы дрались с безысходным и тупым упорством, с невыразимой дикой жестокостью. Если немцам удавалось потеснить нас и мы отходили, не успев убрать убитых с поля боя, мы находили их затем с истоптанными лицами, кусками железа, вбитыми в грудь, ногами, которые размозжены камнем. За квартал перед мостом «Мольтке-младший», чтобы не прошли русские, немцы подожгли дом ― вместе с жителями, своими же немцами. Подожгли людей потому, что опасались, жители не дадут дом жечь. Наши поймали и поджигательницу: фашистку, рыжую, тощую, угрюмую. Пожар потушили. Одновременно с поджигательницей поймали и убийцу наших офицеров. Он ходил в темноте с пистолетом, у которого аккумуляторный патрон: перед выстрелом он освещает пространство и человека, в которого стреляет. И так как бывали случаи, что немцы из подвалов нападали на наших связистов, Зинченко вызвал «цивильных» из ближайших подвалов, выстроил их, поставил впереди рыжую немку-поджигательницу и немца, убившего нашего офицера, и сказал: «Убийцу мы расстреляем. Поджигательницу будем судить позже. А в общем, они сознались и пусть повторят жителям своё признание». Стоявшие перед строем подтвердили свою вину. Полковник сказал: «Убийца сейчас умрёт, поджигательница пойдёт в тюрьму, а вам, жители, рекомендую сидеть смирно!» И «цивильные» в подвалах присмирели.
Днём в полк приехал начальник штаба дивизии.
― Вашему полку вручено знамя, — повторил он то, что говаривал уже не раз. — Вы обязаны его водрузить над рейхстагом, Зинченко!
― Будет исполнено, — ответил Зинченко то, что отвечал уже не раз.
КП полка находился в какой-то кухне. Изразцовая большая плита какого-то слишком белого цвета, брикеты торфа, много алюминиевых тарелок, ложек, каких-то сложнейших приспособлений, — лаборатория, а не кухня, — всюду банки с сухими овощами и специями, пахнет перцем, уксусом, укропом, в коридоре цветы в пепельно-серых горшках. Бегают связисты. Офицеры спорят у карты.
Полковнику Фёдору Матвеевичу Зинченко сорок три года. Он сибиряк, крестьянин деревни Ставской Кривошеинского района, Томской области. Вокруг деревни ― леса на сотни и тысячи километров, а в деревне всего 20 дворов, но в этих дворах живет народ крепости и удали нечеловеческой. Старику Зинченко за семьдесят, но он пашет и жнёт, как двадцатилетний. В Сибири Зинченки издавна: «Може с Ермаком приплыли, а може и раньше». С малолетства вьюги, прохлёстывающие здесь человека, кажется, насквозь, приучают его к терпению, а короткое, жаркое, неслыханно пышной зелени и цветов лето — к молодецкому труду и неудержимой надежде. Поэтому четыре родных брата полковника и семь двоюродных, а всего их одиннадцать, служат в Красной Армии, и все на войне. Одиннадцать братьев — рядовые, двенадцатый — полковник, и этот полковник, сибирский крестьянин Ф. М. Зинченко, коммунист. В биографии Ф. М. Зинченко, которую мы сейчас передаём, нет ни одного слова вымысла, как нет вымысла и во всем описании штурма рейхстага.
Автор романа записал подробности взятия рейхстага в Берлине на другой день после штурма от непосредственных участников его.
Ф. М. Зинченко в Красной Армии с 1924 года, вступил в неё рядовым. Он долго учился, был политработником, — чем и до сего времени гордится, — дошёл до комиссара дивизии, а в 1942 году переключился на строевую службу и, окончив школу «Выстрел», с 1943 беспрерывно командует полком. В Берлин, к рейхстагу, он явился со своим полком из-под Невеля Калининской области, и шёл сюда через всю Латвию, Польшу, Германию… Потягивая трубку, откровенный и открытый, он сказал начальнику штаба дивизии:
— Положение тяжёлое, не скрою. Потери большие. Но как бывший политработник понимаю солдатское настроение. Раньше скажешь: «наступать», а многие головы повесят — думают: «буду ли жив». А тут, слышите?
Где-то внизу слышался звон денег, хохот, хлопанье дверей.
— Хохочут, сказал полковник и сам рассмеялся. — Телефонные автоматы нашли. Монетку опустишь, и барышня соединяет тебя с кем хочешь. Ну, ребята и просят их соединить с Гитлером или Геббельсом.
И тогда начальник штаба начал разбирать отдельные смеющиеся голоса:
― Соединяй, чего там! Деньги вложены.
— Да с Гитлером же!
— Али, раз занят, с Геббельсом!
― Кто это там? Гитлер, ты? Капут Берлин! Слышишь?
— Ха-xa!
— Геббельс! Слышишь? Капут фашизм! — слышался хриплый голос балагура сапёра, который, видимо, выспавшись, вышел к телефону побаловаться.
Полковник Зинченко сказал:
— Слышите? Это значит, что рейхстаг возьмём. Я как бывший политработник ручаюсь!
Начальник штаба дивизии сказал, всматриваясь:
— А что там тёмное, подальше за мостом?
— Местные жители определили — гиммлеровская канцелярия. Думали мы пробраться по-над берегом, да нельзя. Слева прикрывает, видите, противника квартал домов. Вот и ждём темноты.
Зинченко помолчал, вздохнул и добавил:
— Трудности такие, что несколько раз труднее любой ответственной высотки. Все постройки с подвалами, отовсюду огонь. И если не мины, так противник водку норовит подбросить. Идём втесную с танками и самоходками. Без них бы беда! Танки бросают гранаты из люка — в подвал. Слепят противнику глаза. Тогда проходим. А чтоб к мосту пробиться, пришлось пушками превратить тридцать четыре дома в пыль. Тридцать четыре дома. И тогда только прошла через эту пыль пехота.
И он сказал:
— А рейхстаг всё-таки возьмём! Сами знаете, командиру полка редко приходится бывать в боевых порядках, а тут, кажется, придётся.
― Сам не ходи, Зинченко! Пошли заместителя!
3инченко сказал:
— Самому взятием рейхстага выгоднее командовать из гиммлеровской канцелярии или какого дома поближе. Значит, за мост «Мольтке-младший» выйти надо, потому что рейхстаг приказано взять лично мне. Никакому заместителю нельзя поручить.
Начальник штаба дивизии пожал ему руку и сказал, отвернувшись:
― Ну смотри, Зинченко!
Начальник штаба говорил, дрожа от волнения, с напряжением подбирая слова, и в словах его слышалось опасение, что полковник не будет беречь себя; предупреждение — веди себя умно; угроза — плохо будет, если подведёшь дивизию. Он ушёл, и сразу же появился капитан, начальник разведки, который сообщил, что к рейхстагу выброшено два авиадесанта. Десантам лично фюрером поставлена задача: удержать рейхстаг во что бы то ни стало, не пустить к нему русских. И теперь в рейхстаге свыше двух тысяч отъявленных головорезов-эсэсовцев и зарядов столько, что они бьют фауст-патронами по каждому отдельно появляющемуся красноармейцу. Да и то, шутка сказать, у них две тысячи, а у нас в полку, дай бог, несколько сотен наберётся… потери большие…
Полковник Зинченко сказал, указывая на тот берег:
― А кто там ходит по берегу?
Капитан пригляделся, улыбнулся и проговорил:
— Славяне! Наши!
― Ну то-то! Раз ходят славяне в одиночку, там будет ходить и весь полк!
И он сказал, обращаясь уже ко всем офицерам, которые были около него:
— Наступление такое, что нам одна надежда: на солдат. А солдата учить наступлению сейчас не нужно. Он сам проберётся. Его только прошу не торопить. Надо, чтоб солдат мог подумать, выбрать половчее место, а там он так рванёт, что не остановишь. Однако, товарищи, пехота на той стороне, а танки и артиллерия из-за баррикады — на этой. Поэтому наша главная артиллерия — граната, и давайте выбивать Гиммлера из его канцелярии гранатами.
Всю ночь шёл бой за канцелярию Гиммлера.
К шести часам утра помещение её было очищено.
Но танки и артиллерия по-прежнему не могли пройти через мост «Мольтке-младший», хотя сапёры и работали всю ночь.
Соседи, наступавшие вместе с Зинченко, были так близко, что артиллерийские снаряды падали в расположение его полка и даже засыпало землей двух его офицеров.
Наконец в 8 часов утра 30 апреля сапёры расчистили и вторую баррикаду у моста «Мольтке-младший». Потащили танки и артиллерию через мост.
Поделиться книгой: