Сокровища Александра Македонского

Моя память не столь огромна, и, поневоле, я не могу передать дословно всё то, что услышал в тот исторический вечер от Андрея Вавилыча. Постараюсь сообщить выводы его конспективно.

Александр, действительно, не очень отваливал грекам из персидских сокровищ. Да и для чего? Хотите разбогатеть на персах, — идите ко мне в армию! Вот каков был его основной лозунг. В начале персидского похода, после победы при Гранике, он послал матери своей, сварливой Олимпиаде, пятьдесят золотых кубков и столько же пурпуровых шёлковых ковров. Не богато! Тогда же храму Паллады-Афины он подарил триста полных вооружений персидских воинов. И всё. Если б он послал больше, греческие историки, пользовавшиеся любым предлогом для восхвалений Александра, немедленно сообщили бы потомкам о его щедрости. Но историки молчат. Изредка напишут они — получили, мол, горстку талантов, две-три статуи, да кое-какую церковную утварь. С чего бы такая немилость!..

Но вот историки торжественно сообщают, что Александр направил в Грецию транспорт в три тысячи серебряных талантов. Кого они хотят обмануть? Транспорт отправили после индийского похода, когда утомлённая почти девятилетней войной армия потребовала возвращения на родину и когда на родине возрастало направленное против бессмысленных завоеваний возмущение, когда одно из греческих государств — Спарта, — восстало открыто, а бурливые Афины готовы были присоединиться к Спарте. Надо было заткнуть рот волновавшимся! Надо было завербовать войска в основную армию Александра, стоявшую тогда в Вавилоне. Три тысячи талантов серебра. Сумма, казалось бы, огромная, но лишь для тех, кто не знает, что золото в аттические времена ценилось в десять раз выше серебра.

В Греции, которой Александр не доверял, сокровища не могли храниться. Не хранились они в Вавилоне и Сузах, ибо после смерти Александра военачальники его тщетно рылись в сундуках. Может, всё-таки Александр возил их с собой во время походов? Но тут появляется осложнение. Вся армия Александра состояла из 50.000 человек. В походе на Индию он, мол, вёл и сто двадцать тысяч, но это маловероятно. Ну, ладно. Посчитаем даже — в среднем семьдесят тысяч, имея в виду, что сюда входят не только склады оружия, провианта или фуража, но и лазареты, а также техники, жрецы, учёные, посланники, гетеры, интенданты, а также сильная контрольно-счётная часть. Где же тут таскать около восьми тысяч тонн груза, для которого требуется свыше тридцати тысяч верблюдов?! Погонщиков и то надо, на худой конец, тысяч десять. А фураж. А коммуникации.

Полная неразбериха!

Неразбериха получается и во времени. Пять лет потребовалось Александру, чтобы разгромить персидскую империю, и два года, чтобы торчать в Согдиане, окраине империи, где персидских войск почти не было. Что такое?

А то, что у «скифов», как греки называли тогдашних обитателей Средней Азии, была первоклассно налаженная счётно-контрольная часть, в то время как у греков, под влиянием персов, она стала приходить в упадок, а сам Александр проявлял тенденции сатрапов.

Два года он боролся со «скифами», и здесь-то его стратегия и тактика дали осечку. Александр был человек умный, подумал и пошёл на компромисс. Предлог нашёлся быстро. Захватывает он Роксану, дочь скифского военачальника Оксиарта. Женится на ней. Он, видите ли, не мог себе найти невесты в течение шести лет!

Немедленно после свадьбы Оксиарт заключает мир с Александром, и они совместно разрабатывают план похода на Индию, так как македонцам надо прикрыть фланги своей империи, упирающиеся в индийские владения. Мне представляется такой разговор между Александром и Оксиартом:

— Мне необходимы воины-скифы, — говорит Александр, — мои солдаты поизносились, а там, в Индии, говорят, жарко-таки.

— Пожалуйста, — говорит Оксиарт, — мы, скифы, любим воевать и умеем воевать. Но какая гарантия, что вы, ваше величество, не погубите моей армии. Я стар и не имею сил, дабы сопровождать вас.

— Какая гарантия? Со мной, в Индию, едет ваша дочь, Роксана.

— Не женское дело, — говорит Оксиарт, — путаться в военные предприятия. У меня есть предложение: соберите-ка вы всю вашу казну, разбросанную в разных пунктах, в единый центр и поставьте меня в качестве контролёра. Разумеется, вы оставляете в городах Согдианы греческие гарнизоны…

— Надо подумать, — говорит Александр.

А, по правде сказать, он уже давно думает над своими сокровищами. Понемногу, в течение двух лет, которые он живёт в Согдиане, он стянул сокровища к себе поближе. Но куда их девать? С собой в Индию не возьмёшь. Поход предстоит трудный, в тропических условиях, которые македонцам, как жителям гор, малознакомы. Горные переходы, тропические леса, реки, топкие долины, усталое войско… Тыл — в Греции, Вавилоне, Сузах, Тире — колеблется. Оставить сокровища — кому, Оксиарту? Упаси боже!

Александр усиливает сосредоточение власти. Возле него — группа верных. С этой группой он однажды отъединяется на несколько дней — и прячет наиболее ценные вещи и слитки золота в месте, только ему одному известном. Оксиарту оставляет кое-что. Войско уходит в индийский поход, предполагая вернуться тем же путём, каким вышло. Но мятеж македонцев заставил Александра изменить маршрут похода, — он поплыл вниз по Инду и вернулся в Персию берегом моря.

В роскошном Вавилоне Александр благословлял свою дальновидность. Ведь будь при нём его сокровища, едва ли бы он отделался так дёшево при бунте македонцев. А тут он сказал прямо — вознаграждение ждёт вас в Персии, со мной ничего нет. Убьёте меня — шиш получите! Он потребовал в Вавилоне от Оксиарта своё имущество. Получил. И тотчас же, — имея женой Роксану, вдобавок беременную, — женился на Статире, дочери персидского царя. Знай Роксана, куда он спрятал в Согдиане свои сокровища, вряд ли она разрешила бы ему жениться, да и он сам подумал бы. Закрепив свой тыл женитьбой на Статире, Александр стал готовиться к новому походу в Среднюю Азию, объясняя его тем, что, мол, желает разгромить скифов, которые обитают за Каспием. Говоря проще, он подбирал транспорт, чтобы пойти к своему старому знакомцу Оксиарту и захватить там все свои сокровища, спрятанные достаточно искусно, если в течение почти двух с половиной тысячелетий их не могут обнаружить. Смерть помешала осуществлению замысла Александра.

Вскоре после его кончины среди маршалов, поделивших его царство, начались препирательства. Спрашивают: «Где же казна, навоёвано же кое-что!» Понятно, кинулись к жене его, Роксане. Она им, естественно, и говорит: «Если вы не могли наладить над ним контроль и он беспрепятственно спрятал неизвестно куда свои деньги, то мне, женщине Востока, откуда знать замыслы мужа». Ответ понятный, но всё же не хотел бы я присутствовать при той беседе! Особенно орала Статира, вторая жена Александра. Она-то, дочь персидского царя, имеет право требовать свои фамильные драгоценности! Вопли и притязания Статиры так надоели Роксане, что та, при содействии маршала Пердикки, прикончила навязчивую дочь персидского царя и отправилась отдохнуть в Македонию, к матери покойного полководца, уважаемой Олимпиаде.

Казалось бы, чего ей забираться в какую-то там Македонию, когда у ней самой, в Согдиане, горы не хуже. Но, вдумавшись, вы поймёте. Её отец, известный уже вам Оксиарт Согдианский, тоже способен был потребовать от неё открытия местонахождения сокровищ Александра! Вот она и предпочла Македонию и, как история показывает, совершенно напрасно. Хотя её отец и был грубый скиф, но — отец есть отец. Поворчал бы на её бестолковость и неумение организовать дворцовую слежку за мужем, да и успокоился бы. А в Македонии её ждала участь похуже.

Какой-то вояка Касандр, — спустя почти одиннадцать лет после упокоения её мужа, — захватил её в плен и отрубил голову и ей, и её сыну. Впрочем, к сокровищам её казнь уже прямого отношения не имеет, поскольку она казнена в результате временного мира между диадохами. Это всегда бывает. Война кончится, а головы, по инерции, ещё полётывают.

6

Измученные и значительно обуженные мы вылезли, наконец, из поезда, доставившего нас в эту страну охристо-лососёвого оттенка.

Мы остановились на перроне, не столько ослеплённые характерными красками и решительным солнцем, — наши скромные огородные цвета более близки нашему сердцу, сколько изумительным размахом строительства Полиметаллического Соединения, которое чувствовалось на каждом сантиметре, хотя само Соединение находилось километрах в ста от Города Двух Улиц.

По рельсам, степью, арыками, по шоссе и просёлкам, через горы, долины и барханы, — крича ругательства, ржа, шепча молитвы, давая свистки, молчаливо спотыкаясь, ревя в жердеподобные трубы, жуя хлеб, глотая водку, соперничая, не уступая дороги, судясь в передвижных судах, женясь, любя и разлюбляя, хворая и выздоравливая, толстея и худея, — стремились в одном направлении: дымчатые ослики с широкими спинами и тонкими ножками, алые вагоны, серые халаты, круглые и цилиндрические цистерны, высокие и низкие автомобили, арбы с колёсами, почти задевающими за облака, босоногие мальчишки, лопаты-кирки-экскаваторы-ложки, украино-молдавские волы…

— Вот здесь, наверное, поедим! — сказал Бринза, нащупывая в кармане ложку, с которой он никогда не расставался.

— Да, здесь нечто организуется принципиально новое, есть где применить себя, — отозвался Хоржевский.

— И запишем кое-что в дневничок, — заключил я.

Андрей Вавилыч умеет бдеть! В то время как мы зевали на окраску и звуки первостепенного зрелища, он уже высмотрел.

В толпе, задевая всех своими неимоверно длинными ногами, лохматый, как чертополох, шёл с мешком на спине известный вам консультант. Значит, и он прибыл в нашем поезде.

— Пчела собирает пищу через воск, человек — через путешествие, — сказал по этому поводу Бринза.

— Он лишь указательный столб нового общественного движения, которое я могу возглавить! — воскликнул Хоржевский.

— Да, вижу, мы на большой волне, — заключил я, — а с неё всегда виднее море истории.

Но всегда реальнейший Андрей Вавилыч сказал нам:

— Вы мыслите плоско, а здесь более чем где-либо надо мыслить в глубину. Поэтому поспешим с устройством комнаты и продовольствия.

Пока мы добирались до гостиницы, пока добились номера, пока хлопотали о насыщении, Андрей Вавилыч пребывал в задумчивом молчании. Раза два он отводил коридорного в сторону, и они о чём-то совещались, звонил по телефону какой-то Дандуковой. Фамилия знакомая. Я пытался вспомнить. А-а! Ведь это фамилия главного инженера на Соединении. Инженер ещё понятно, но при чём тут «жена»?..

Внизу, в столовой, за обедом, настолько выдрессированным, что суп, действительно, казался супом, а каша — кашей, Андрей Вавилыч как бы соизволил предложить нам часть беспокойства. Он спросил:

— Помните Всеобщую Смету на 1935-й?

— Да, да, — хором ответили мы.

— Что представляет собой раздел — 8, графа — 2?

— …мы…ы-ы…

Вопрос повторён. Мычание наше повторено. Он объясняет:

— Смета на Среднеазиатский Институт Сказки.

— Да, да!

— В последующие годы эти ассигнования исчезли.

— Кажется, да.

— Почему же они исчезли?

— Ассигнования на Институт Сказки не исчезли, а, снятые с общегосударственного бюджета, перенесены на республиканский. Есть основание думать, что Институт Сказки существует и поныне. Тогда, в первую очередь, нам следует проверить его работу, поскольку Аврора Николаевна Дандукова — бывший директор Института Сказки.

— А ныне кто она такая? — спрашивает Бринза. — Хороша собой по-прежнему?

Понятно! Андреи Вавилыч не желает затруднять себя личным сбором сказок, если для этого были созданы Институты. Возьмём себе папки и будем расшифровывать.

Хоржевский, как всегда, оберегая интересы коллектива, заявляет:

— Простите, Андрей Вавилыч, но я не вижу связи. Мы направлены в Поли-Соединение, а не в Институт Сказки!..

Андрей Вавилыч сухо обрезает:

— Прежде всего… Прежде всего, вы направлены в моё распоряжение и подчиняетесь мне, и потрудитесь исполнять мои приказания. Но не подумайте, что я канцелярская крыса и меня затрудняет дать вам пояснения. Я их вам даю, если вы их поймёте. Аврора Николаевна Дандукова — ныне начальник культбазы Поли-Соединения. Главный инженер Поли-Соединения Тимофей Лукич Дандуков — её муж. Всё ясно?

— Ничего не ясно, — сказал Хоржевский.

— Значит, вы будете сидеть в номере и ждать меня. Я же в сопровождении секретаря иду к Дандуковым. Нас ждут.

Мы идём по городу…

Прямая, как доказательство наркоматовского отчёта, улица обсажена тополями прямыми, как восклицательный знак. За тополями, разнообразясь только ростом, стоят прямые дома с прямыми стёклами, за которыми, несомненно, должны жить только прямые души. Здесь и там, так и сяк, — всюду прямота и порядок, так что, если б не благодетельная манера номеровать дома, мы бы долго искали жилище инженера Дандукова, славящегося крупным талантом и вспыльчивым характером.

Стены его комнат разрисованы цветами, птицами рыжеватой масти, указывающими, между прочим, что художник из искусств всё же предпочитал геометрию.

Аврора Николаевна — женщина не из мелких. Своей свежей и русой вершиной она почти упирается в потолок. Муж её вполне мог бы гнездиться у неё на ладони.

Вёрткий, маленький, с огромным голосом, которым можно было б колоть бревна, он выскочил нам навстречу, размахивая списком людей, которые уже приезжали ревизовать.

— Вы — шестидесятая комиссия болванов, предполагающих, что они ускорят ход строительства нашего Соединения!

— Торопитесь, — спокойно говорит Андрей Вавилыч. — Сколько же минут вы уделите нам?

— Шестнадцать!

— Нам хватит и двух. Дело в том, что мне с вами разговаривать не о чем. Мы приехали ревизовать культработу, а не то, что делает главный инженер.

— Главный инженер делает следующее. По его письменному предложению директор Соединения все суммы, ассигнованные вами на культработу, перевёл на наши нужды. Я купил на эти суммы саксаул. Вы знаете, что такое саксаул? Не знаете! Так скоро узнаете, потому что отдадите меня под суд, а суд вам скажет, что Дандуков поступил правильно! Войне нужны не кино и концерты, а руда, металл, пушки! Я, батенька, срыл три поры, каждая по пятьсот метров вышины, и еще обязан срыть восемь.

— И ройте себе с богом!

— С богом — да, не с вами!

Андрей Вавилыч сделан из прочного и устойчивого материала. Его водомётом слов не вымочишь. Непроницаемый, как желоб, сидит он на прямом стуле перед инженером Дандуковым и отвечает тому с непреодолимой, железной логикой нашего учреждения.

Дандуков груб. Андрей Вавилыч указывает, что напрасно он, инженер, презирает концерты и кино. Ведь артисты и фильмы воспевают строительство, и как отдельный объект, при известных условиях, они воспели б его строительство и тем самым продвинули задачи, осуществляемые им, в массы. Инженер же говорит:

— Вот и отлично, что не было концертов. Благодаря этому я имею сейчас возможность видеть перед собой чучело, поющее о строительстве.

Андрей Вавилыч выразил опасения, что подобные действия добром не кончатся. Инженер же сказал:

— Не много добра и в том, что некоторые рты умеют жрать и переваривать сожранное лишь в глупости.

Андрей Вавилыч резонно заметил, что рот — жуёт, а переваривает желудок. Инженер сказал:

— Какой у вас желудок! У вас — исходящая.

Всё же Андрей Вавилыч победил, и победил тем, что оказался по ту сторону брани. В конце концов инженер захохотал и сказал, что Андрей Вавилыч нравится ему. В нём есть что-то от охладителя — прибора для замораживания воды. Но, к сожалению, он спешит…

С нами остается его жена. Большая и лёгкая в одно и то же время, — как судно без груза. Она скучает и ждёт, когда мы уйдём: ведь условлено, что завтра начнётся ревизия!

— До Поли-Соединения вы где работали, Аврора Николаевна?

— Директором Института Сказки.

— Как там было с питанием?

— До войны питание здесь вообще было хорошее. Видите, это всё на мне ещё довоенного уровня.

— Институт Сказки существует с…

— С 1935-го. Но был перерыв… — Она зевает. — Одно время он переименовался. В 1936 он назывался Институт Преданий Прошлого.

— Как интересно!

— Разве? — Она зевает пошире. — А в 1937 году его переименовал в Институт лже-Преданий лже-Прошлого. В 1938 году его назвали Институт Этнографии и Фольклора, а в 1939-м опять Институт Сказки…

— Что поделаешь, Аврора Николаевна. Жизнь для большинства индивидуумов и учреждений, — перипетия. Большой архив был?

Она смотрит на нас умирающими от скуки глазами и думает: «Да скоро вы уйдёте, будь вы прокляты!» Андрей Вавилыч понимает её настроение, но тянет: человек засыпающий иногда наскажет такого, что затем никогда и не вспомнит! Ему во что бы то ни стало надо создать впечатление, что беседует между прочим.

— Архив? Перед тем, как Институт распустили, у него в архиве… — Она зевает своим большим, как ведро, ртом и говорит: — Было около полумиллиона сказок.

— Ого!

Наконец-то. Ещё — адрес архива, и мы свободны.

Но до адреса куда труднее добраться, чем до количества сказок Она вспоминает какие-то вздорные пустяки, а сказать, что сделали с архивом и где он — не в состоянии. Читатель, пожалуй, возразит: а что, Андрей Вавилыч разве не мог справиться просто в Наркомпросе? Не мог! Наша первейшая обязанность — подойти и взглянуть в сказку незаметно, как бы невзначай. Мы приехали по другому делу!

Она вспоминает, вспоминает, вспоминает… В 1935, 1934, 1933, 1932, 1931, 1930, 1929, 1927… ух!..

Нам уже известна вся её жизнь, но адрес архива — нет!

Несколько лет тому назад её впервые увидел Тимофей Лукич. Он тотчас же расцеловал её здоровенные щёки и сказал: «Ну, теперь мы заживём лихо!» — и, не будь у него характера, благодаря которому он относился к жизни так неожиданно, подобно наводнению, он бы со скуки давно возле неё сломал ноги или вывихнул челюсти, зевая. Сластёна, с силой, которой хватило бы плечом вытолкнуть застрявшую в грязи трёхтонку, она поднимала бумажку, являя собой невыносимое горе и невероятный труд! Впрочем, трудовой список её в порядке. Это она умеет. Её даже чем-то и когда-то премировали, да разве и её муж — не премия!..

Мы выходим на улицу. Андрей Вавилыч говорит:

— Хотел бы я иметь такую жену в качестве коня, который повезёт мой прах на кладбище.

— Жаль, адрес архива не достали…

— Не достали, — ухмыляется Андрей Вавилыч. — А это что? — И он показывает конверт. Сбрасывая пепел с папиросы, он зашёл за спину Авроры Николаевны и там, на столике, увидал письмо, покрытое едва ли не двухгодичной пылью. Письмо адресовано в Архив Института Сказки. Андрей Вавилыч вынимает письмо. Аврора просит какую-то Женю прислать ей письма Вали, а то… многоточия. Туда же, тьфу!

Андрей Вавилыч бросает клочки письма в канаву и переписывает в книжку адрес архива. Он говорит, и я понимаю его:

— Впервые в жизни пошёл на преступление, украл чужое письмо. Ослабел. Пот замучил. Да и длинная дорога. Но, по-моему, говорить час с подобной бабой тяжелее, чем вымостить путь от центральной нашей столицы досюда.

— Да, с этой женщины все вопросы, как с клеенки вода. Она не живёт, а существует. Она к миру относится, как постоялец к плохой гостинице, где отовсюду дует и отовсюду воняет.