В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

Михеев Михаил

В мир А Платонова - через его язык (Предположения, факты, истолкования, догадки)

Михаил Михеев

В мир А.Платонова - через его язык

Предположения, факты, истолкования, догадки

К 100-летию со дня рождения Платонова

Оглавление (краткое)

Андрей Платонов (краткий биографический очерк)

О чем книга? (вместо введения)

Раздел I. О платоновском смысле в его целом и частностях

Некоторые содержательные комментарии к тексту "Чевенгура"

Сон, явь или утопия? (Комментарий к композиции "Чевенгура")

Возражения Платонова Фрейду

Портрет человека у Платонова

Раздел II. Взгляд на писателя "снаружи" и "изнутри"

Прочтение Платонова "в контексте"

Язык Платонова в притяжении и в отталкивании от чужих стилей

Раздел III. О значимости отдельных понятий в мире Платонова

Деформации пространства в пределах русской души (о пустом и тесном)

Скупость мысли и жадность чувства (совесть, ум и чувства)

Платоновская душа (или так и не доведенная до конца утопия)

Мифология вместо причинности в языке Платонова

Статистический пробег по метафизическим константам Платонова

Раздел IV. О смысле языковых конструкций и выражений

Нормативное и "насильственное" использование словосочетания у Платонова

Пролетарий от грамматики, или гегемон в языке - родительный падеж у

Платонова (родительный идеологической фикции)

Еще о "неправильности" платоновского языка: намеренное косноязычие или

бессильно-невольные "затруднения" речи?

"Спрямление" и униженное положение метафоры у Платонова

Раздел V. Отступления и приложения

О названии "Чевенгур" (Отступление этимологическое)

Отступление поэтическое: Жизни мышья беготня или Тоска тщетности - о

метафорической конструкции с родительным падежом в русском языке

Отступление лингвистическое: Отражение слова душа в наивной мифологии

русского языка. Опыт размытого описания образной коннотативной семантики

Оступление в область "национальной психопатологии"

Отступление в область натурфилософии, или о бытовых суевериях

Отступление "ольфакторное": о роли запахов у Платонова

Отступление статистическое: повышенная частотность слов, выражающих

причинные отношения у Платонова

Перечень обсуждавшихся сочетаний (в разделах, главах и подглавках)

Литература (и сокращения)

Оглавление (подробное)

Андрей Платонов (краткий биографический очерк)

Андрей Платонович Платонов (псевдоним, настоящая фамилия Климентов) 1899-1951, русский писатель, по сути, единственный "пролетарский" писатель за советскую эпоху, оказавшийся действительно великим, причем лишь после смерти, к своему 100-летию, когда, наконец, оказались опубликованы (с 1984 по 1988 гг.) основные его произведения - романы "Чевенгур" (1927-1929), "Счастливая Москва" (1933-1934), повести "Котлован" (1929-1930), "Ювенильное море" (1931-1932) и др. Ранее же он был известен лишь как автор "малой прозы" - замечательных рассказов и повестей "Река Потудань" (1937), "Фро" (1936), "Июльская гроза" (1938), "Бессмертие" (1937), "Третий сын" (1936), "Джан" (1934), "Происхождение мастера", "Сокровенный человек", "Епифанские шлюзы" (1926), "Ямская слобода" (1926) и др.

Платонов создал в своих произведениях, по сути дела, религию нового времени, пытавшуюся противостоять как традиционным формам религиозного культа, так и складывавшемуся в рамках соцреализма сплаву разнородных мифологем: во-первых, более или менее "ортодоксальной" коммунистической идеологии и философии (Гегеля с Фейербахом, Марксом, Энгельсом, Лениным, Сталиным, Троцким, также идеологов Пролеткульта и т.д.), во-вторых, философов и ученых ествественно-научного направления - Максвелла, Эйнштейна, Минковского, Больцмана, И.П.Павлова, И.М.Сеченова), а в-третьих, научно-прожективные (и отчасти уходящие в мистику) идеи - Н.Циолковского, Л.Чижевского, Н.Федорова, А.Богданова и П.Кропоткина, возможно, также Г.Гурджиева, многочисленных русских раскольников и сектантов и т.п.).

Платонов родился в многодетной (14 человек) семье слесаря железнодорожных ремонтных мастерских Платона Фирсовича Климентова, в пригороде Воронежа, Ямской слободе, 16 августа 1899 года (по старому стилю). Ему как первенцу пришлось с детства узнать физический труд (с 14 лет пошел работать в мастерские подмастерьем). Его отец и дед по линии матери были самоучками-изобретателями. Андрей Климентов учился в церковно-приходской школе и в электротехническом техникуме, затем работал в области электротехники, осушения и орошения земли, точной механики (в Воронежской, Тамбовской обл. И в Москве). Еще в Воронеже начал публиковаться как поэт, публицист и прозаик (под разными псевдонимами, А.Фирсов, А.Вогулов, Фома Человеков, Н.Вермо и т.п., из которых остается в дальнейшем наиболее стойкий - по отчеству - Платонов). Революцию принимает с энтузиазмом. Недолгое время (в течение около одного года) состоит членом ВКПб, затем по своему решению выходит из партии (первоначально, как он считал, по недоразумению, но в дальнейшем так никогда и не восстанавливаетсяи не делает к этому попыток). С 1926-го переезжает в Москву и окончательно решает посвятить себя писательству. Работал поначалу с огромной энергией и энтузиазмом. За годы 1926-1934 им созданы наиболее значительные его произведения. Обращался к М.Горькому, в частности с просьбой помочь опубликовать "Чевенгур". Известно, что тот прочел этот роман (1927), но с публикованием помогать не стал, а посоветовал "изменить тон", что следовало понять как "сменить взгляд на жизнь" в этом произведении - с иронико-сатирического на более героический, как более подобающий времени. Отданный в печать "Чевенгур" был одобрен Вс.Ивановым и уже набран, но в последний момент набор рассыпали (по распоряжению Ф.Раскольникова). (Впрочем, именно в случае публикации судьба его автора скорее всего была бы незавидна.) Повесть "Котлован" (1929-1930) Платонов как будто уже и не пытался опубликовать. Сначала в конце 1929 г. он был подвергнут "идеологической порке" за публикацию (совместно с Б.Пильняком) очерков "Че-Че-О", а затем за рассказ "Усомнившийся Макар", в 1931-м - за публикацию (в журнале "Октябрь" А.Фадеева) печально известной "бедняцкой хроники" "Впрок". В дальнейшем кампании в печати против Платонова повторялись еще несколько раз, но "исправляться" он не желал или не мог. Фактически лишенный возможности печататься, тем не менее, он продолжал работать и даже в тяжелые годы им созданы высочайшие по классу произведения - рассказы "Река Потудань" (1937), "Фро" (1936), "Третий сын" (1936) и др. Хотя сам П. в тюрьме не был, но в 1938 г. был арестован его 15-летний сын Платон (Тоша), который потом ценой огромного труда был вызволен из тюрьмы (лишь после вмешательства М.Шолохова и его разговора со Сталиным), но через несколько лет после этого на руках родителей скончался - от полученного в заключении (он работал на шахте в Норильске) туберкулеза. Вину за смерть единственного сына П., видимо, болезненно ощущал на себе последние годы, понимая, что такой изысканный, садистски-утонченный путь мести избран хоть, может быть, и совершенно случайно, но тем не менее именно так власть (а может быть рок) расправляется с ним за его "неугодные народу" сочинения. Все годы П. пытался участвовать в активной писательской жизни (в частности, даже просил послать его вместе с делегацией писателей на Беломорско-Балтийский канал, но от этой поездки был убережен; на 1-м съезде писателей также не участвовал), а ездил только в Туркмению - написал после этого повести "Джан" (1933-1934) и "Такыр" (1934). Был также в "писательской" поездке на Медвежью гору (теперешний Медвежьегорск, в Карелии), после чего написал рассказ "Лобская гора" (1936). Во время войны 1941-1945 участвовал военным корреспондентом в поездках писателей на фронт, много писал в это время (и вот только тогда, наконец, стал более широко публиковаться). Попав под обстрел во время одной из таких поездок, был контужен и пролежал долгое время под завалом земли, в результате чего у него развился туберкулезный процесс. В последний год жизни фактически не вставал с кровати.

За немногим более чем три десятилетия творческой жизни П. все время писал, по сути дела, одно и то же - главное - свое произведение, о путях "прорастания" души в человеке. (П. дополнил сталинскую формулировку инженеры человеческих душ - эпитетом творческие.) Этому посвящены все основные его произведения, начиная от "Сокровенного человека" и до незаконченного романа "Македонский офицер" (1934) и "Бессмертия".

В общих чертах мировоззрение Платонова можно охарактеризовать следующим образом. Человек представляет из себя безусловно конечную смертную физическую оболочку и в своей жизни неподотчетен иным высшим, кроме собственного разума, совести и способной в некоторых состояниях чувствовать и "впускать в себя" весь мир - души. В целом это сложно устроенный биологический механизм, устройство которого мы не знаем и, возможно, до конца узнать так и не сумеем. Но вместе с "механической" и "биологической" природой, человек, как и все живое, способен руководствоваться в своем поведении не только материальными ценностями. Начала зла и добра в нем неразделимы, неотторжимы и неуничтожимы. Естественное стремление к радости и наслаждению регулируется сознанием (или чувством, предчувствием) того, что эта радость может быть сопряжена с горем для кого-то другого и в этом плане увеличением зла - в том числе и лично для тебя. Таким образом любой человек оказывается ответственным за все то зло, которое совершается в мире на его глазах (или которое он в состоянии постичь сознанием), а решать, что ему делать в этой ситуации должна его душа (разум при этом уже бессилен). Душа должна прежде всего научиться со-переживать чужому горю. Для этого не нужно ходить в церковь или предаваться какой-то специальной форме медитации, достаточно только так увидеть мир, как нам предлагает (в любом из своих произведений) писатель. Человеческая душа, по Платонову, должна уничтожить в себе перегородки, отделяющие ее от душ других людей - а именно, в первую очередь тех, кому она (поневоле, по незнанию, по ошибке или же сознательно, умышленно) - причиняет боль. Человек не только обязан встать (поставить себя) на место того, кто считает его своим врагом (и, в согласии с евангельской заповедью, подставить другую щеку под его удар), но и - сам должен попытаться пройти весь путь нисших перерождений, то есть испытать на себе возможность жизни в форме низшего существа, что можно считать определенным родом христианского кенозиса. Советские "записные" критики надо сказать, совершенно справедливо - усматривали в платоновских произведениях - юродство.

В отношении стиля П. создал свой яркий и совершенно неповторимый язык, подражание которому грозит подражающему утерей собственной самостоятельности и подчинением стилю П. Этот стиль одновременно сочетает в себе элементы тавтологии и вычурности, то есть "суконного" языка и языка образного, канцелярские обороты речи и высокие церковнославянские речения, неграмотную, спонтанную речь простонародья и высоко поэтическую речь. Причем последнего писатель добивается, используя практически все без изъятия речевые уровни и стили. Так, метафора у П. почти всегда выступает в деметафоризованном, переосмысленном, нетрадиционном, буквальном значении, что тоже выступает как своеобразный перенос значения. Как правило, стандартные языковые словосочетания разлагаются на части, разрушаются и переосмысливаются, по примеру "народной этимологии" или каламбура. Платоновское сочетание комбинирует в себе сразу нескольких языковых, выражая их сгущенный, совокупный, усредненный, своеобразно сплавленный в единое целое смысл спрямление. В языке П. преобладают конструкции с родительным падежом и слова с обобщенным значением (это можно проследить вплоть до суффиксов на -ство, -ние или -ость), типа вещество существования, тоска тщетности и т.п. Причинные (а также целевые) связи в предложениях оказываются намеренно преувеличены, гипертрофированы, иногда обращаясь в обратную, с точки зрения обычного здравого смысла, сторону или же причудливо "замыкаясь" на самих себя. Цитаты классиков (марксизма и лен-стал-изма) принимают вид каких-то неправильно понятых, переиначенных на свой лад, доморощенных откровений в устах его героев.

В последний период творчества, практически прикованный болезнью к постели, но продолжающий работать, когда Платонов понял, что основные свои произведения никогда не увидит напечатанными ("проходили" же в основном либо военные рассказы, с определенным, навязываемым самой ситуацией упрощением взгляда на мир, либо его переработки из русских сказок, для детей, либо литературная критика), проза Платонова, что называется, "начинает граничить с мрачным бредом" (это практически единогласное мнение - как Горького (по поводу рассказа "По небу полуночи", так и критика, писавшего о последней пьесе П. "Ноев ковчег", которая была отклонена К.Симоновым от публикации в "Новом мире").

О чем книга? (вместо введения)

Тут собраны отдельные статьи, написанные в последние 10 лет, когда с середины 80-х перед русским читателем наконец предстал основной и подлинный Платонов, т.е. появились последовательно его повести и романы - "Ювенильное море", "Котлован", "Чевенгур" и "Счастливая Москва". Статьи, объединенные в этой книге, можно читать совершенно самостоятельно, как очерки. Они посвящены разбору смысла платоновских текстов, понимание которых, как представляется, невозможно без уяснения особенностей и "обстоятельств" того трудного, намеренно усложненного, идущего всегда наперекор (собственной, особой дорогой) языка, на котором написаны произведения этого писателя. Язык этот - не наш обычный русский язык, к которому мы привыкли (а уж тем более не обычный литературный русский язык - поэтому его, как правило, не используют в качестве примеров языковеды), а некий специально измененный, может быть, в какой-то степени тайный (то есть ведомый только автору), никогда всего нам до конца не выговаривающий, как бы постоянно силящийся но так и не осмеливающийся? - сказать что-то главное, и - не могущий выговорить, произнести того, что так волновало, томило душу его создателя. Иначе говоря, это язык, нуждающийся в постоянной, идущей параллельно самому чтению, работе по его истолкованию. Собственно, только подступы к таковому истолкованию в отдельных очерках этой книги я и предлагаю.

Но - можно спросить - как же истолковать язык без знания норм, на которых он зиждется? Поневоле приходилось обращаться к более широкому контексту - к языку вообще, к русскому языку и к языкам (или, шире, к образам мыслей) тех или иных русских писателей, ученых, мыслителей, политических деятелей, просто обывателя, к текстам идеологии, к речевым и стилевым особенностям различных носителей языка - чтобы понять, в каком отношении к ним находится и ощущает себя платоновская мысль - отталкивается ли она от них или, наоборот, испытывает к ним внутреннее тяготение (см. Раздел II). Я думаю, настоящий смысл платоновского текста может быть восстановлен только из такого сложного индуктивного наведения - под действием различных составляющих. И любой исследователь вынужден постоянно двигаться в рамках подобного "герменевтического круга": ему приходится понимать целое из частного факта, а конкретные вещи - выводить из знаний о целом.

Собственно говоря, книга, которую вы держите в руках, написана филологом-лингвистом. Может быть, не всякому будет и интересно ее читать. Хотя первейшим и необходимым условием является то, что читателя должен интересовать сам текст Платонова, но вторым, все же, выступает некоторое хотя бы поверхностное - знакомство с современными методами анализа языка. При этом первые два раздела может читать любой человек, без какой бы то ни было специальной подготовки, а вот для чтения третьего и особенно четвертого и пятого разделов такая подготовка все же может понадобиться.

Исходным инструментом при анализе текста в данной книге служит понятие предположение. Оно отчасти опирается, во-первых, на широко используемое в текстологии понятие конъектуры (восстановления пропуска, исправления опечатки, помарки, описки), во-вторых, - на употребляющиеся в лингвистике понятия коннотации (а также слабого компонента толкования слова или целого выражения) и импликатуры; в-третьих, на исследуемое в рамках психологии понятие ассоциативной связи (догадки, угадывания, предвосхищения смысла, "антиципации") и, наконец, в-четвертых, на используемое в логике понятия импликации или вывода, позволяющее выводить на базе одних утверждений (посылок, постулатов, знаний о мире) какие-то другие утверждения или их следствия. Вообще говоря, предположение - это тот источник, на котором строятся все мои толкования и порождаются все "платоновские" смыслы (те смыслы, которые я предлагаю считать толкующими внутри специфического платоновского мира). Пожалуй, только в литературоведении, к которому данное исследование тематически и следует отнести, исходное понятие предположения не имеет никакого соответствия и никакого терминологического статуса[2]. Данная книга, по крайней мере, по своему объекту, является прежде всего именно "литературоведческой", хотя я практически не использую методы этой науки.

Дальнейшим инструментом понимания - после или даже внутри того же самого предположения - должно быть заинтересованное и активное, преобразующее, творческое отклонение в сторону, то есть отклонение в сторону собственной мысли толкователя, отход от объективно-нейтрального отражения мысли собеседника, диалогическое, или даже диа-лектическое преодоление и присвоение ее. Конечно же, возможны разные оттенки и разновидности такого присвоения - от почти буквального следования "букве", или прямой цитации сказанного, до ровно обратного по замыслу пародирования или иронии (о чем много писали М.М.Бахтин и Ю.Н.Тынянов) или же прямого авторского произвола, что может вести к "непониманию" текста и возмущению читателя, способного это непонимание оценить как зазор между первичными и вторичными (привнесенными) смыслами. Здесь уже читательское переиначивание и приспособление чьей-то чужой авторской мысли к исполнению субъективных - важных мне, как читателю, здесь и сейчас - целей. Порой такое читательское присваивающее понимание может претендовать на то, что ему даже лучше знать, что хотел выразить автор, т.е. что оно вполне учитывает (в своей контр-реплике) смысл всего, что первоначальный "хозяин" текста имел в виду, и на что вторичный автор-интерпретатор уже опираеся, как на известное (и от чего, собственно, в нем он и отталкивается). Вот эти-то собственные элементарные мыслительные шажки в сторону с почти неизбежным отклонением от маршрута скрытой от нас платоновской мысли (но направленные именно на ее толкование! и поэтому, как мне кажется, имеющие право на существование) я все время пытаюсь отслеживать и фиксировать, чтобы совсем не "упустить удила" собственных блуждающих на воле мыслей и догадок.

В конце книги (в V-м ее разделе) содержится несколько Отступлений от намеченных в книге тем. Они представляет из себя, во-первых, этимологический этюд о том, как можно, вообще говоря, понять смысл названия "Чевенгур". Здесь же помещены отступления собственно лингво-поэтическое, или поэтико-стилистическое, а также отступления в область бытовых суеверий. В поэтико-стилистическом рассмотрен статус метафорической конструкции с родительным падежом (например, такой, как в выражениях жар страсти или кинжалы кипарисов) и та форма, в которой эта конструкция предстает в русском поэтическом языке - для того, чтобы сравнить это с тем, что делает с аналогичной конструкцией в своем "искусственном" языке Платонов, и понять, какие результаты это ему дает., а в последнем отступлении мифопоэтические представления из народных примет сравниваются с "квазипричинными" связями в текстах Платонова. Другие отступления ведут в область национальной психопатологии (это затрагивает пресловутые темы узости или широкости русской души), а еще одно - в область фразеологии и мифов (оно посвящено сочетаниям со словом душа в русском языке, которые включают множество образных воплощений абстрактного понятия души, в какой-то степени бессознательно использующиеся говорящими на русском языке). Все это нужно для того, чтобы сравнить их с продолжением языковой игры, которую Платонов "подхватывает" у языка, т.е. собственно авторскими переосмыслениями понятия души. Еще одно, последнее по счету, отступление - о запахах у Платонова. Наконец, как продолжение этой работы я бы хотел попытаться усмотреть некоторые статистические закономерности, основанные на подсчете частот употребления отдельных слов и выражений у Платонова - по сравнению с их средним употреблением в языке художественной литературы (это удалось только частично отразить в Отступлении статистическом).

Количество платоновских выражений, на анализе которых построена эта книга, - несколько сотен. Их общий перечень (по разделам, главам и подглавкам книги) дается в Приложении. В некоторых местах книги могут встречаться повторы - где обсуждаются одни и те же примеры. За это я приношу читателю свои извинения, но в целом я старался их избегать.

* РАЗДЕЛ I. О платоновском смысле в его целом и частностях *

НЕСКОЛЬКО СОДЕРЖАТЕЛЬНЫХ КОММЕНТАРИЕВ К ТЕКСТУ "Чевенгура"

(поверхностные замечания, при взгляде с "птичьего полета")[3]

Творчество Андрея Платонова глубоко метафизично. (В том смысле, что основное его содержание находится далеко вне, за - границами физического текста.) Поэтому небезынтересно разобраться, в чем состоят основные "камни преткновения" в том идеальном мире, который лежит за его текстом. Ведь этот странный, выдуманный мир далеко отстоит от мира, привычного нам. Какое-то единое, но почти непредставимое мировоззрение пронизывает собой чуть ли не каждую платоновскую строчку, каждый его абзац. Чтобы как-то ориентироваться в его текстах, необходимо уяснить для себя некоторые исходные предпосылки, на которых этот диковинный мир построен. Читая его тексты, мы порой сталкиваемся с какими-то пугающими странностями, нас настораживают отдельные повороты его речи или сюжета. Вернее, сюжет-то у него почти всегда стоит или "топчется" на месте, а главные "события" происходят на каком-то другом уровне - на уровне языка, что ли, или даже за этим языком, где-то вокруг него. Это характерно практически для всех без исключения произведений писателя и представляет собой как бы самую суть платоновского способа изложения. Смысл должен рождаться только в голове читателя, он еще не готов для этого в тексте. Поэтому многие просто не могут читать Платонова.

Попытаюсь здесь наметить перед читателем эту "метафизику", насколько я ее понимаю - правда, может быть, в несколько тезисной и не всегда доказательной форме.[4]

Многих читателей - да и маститых исследователей - удивляет какая-то явная надуманность мысленных конструкций в платоновских произведениях. Можно считать, что его герои насильственно погружены в некий "физиологический раствор" и существуют только в рамках эксперимента их автора: они посажены в банку, где созданы идеальные условия, чтобы главный опыт (а им безусловно является Коммунизм - все-таки автор жил в 1899-1951 годах), чтобы этот эксперимент удался и начал бы "расти", развиваясь из самих этих людей, будучи просто как бы промежуточным веществом - между туловищами пролетариата.

Условия опыта идеальны в том смысле, что им не мешает никакая реальность. Платонов писатель не реалистический. Его не интересует действительность как она есть. Он пытается исчерпать, разработать до мыслимого предела саму идею Революции, чтобы уяснить, ради чего же она произошла. Он нисколько не изменяет первоначальных - именно идеальных побудительных мотивов, специально не принимая во внимание, не следя за их изменениями - то есть того, что на самом деле всегда происходит и начинает преобладать в любом реальном опыте. Вернее, даже мотивы и идеалы этой Революции он понимает все-таки по-своему, постоянно домысливает, намеренно изменяет или просто фантазирует на их основе. Его интересует то, что могло быть, а не то, что на самом деле произошло (роман написан в 1926-1929 годах, когда к тому же окончательный итог большевистского эксперимента в "отдельно взятой" стране до конца еще не был ясен). В каждом из платоновских героев (и в каждом из произведений) мотивы эти варьируются, воплощаясь по-своему и часто меняясь до неузнаваемости. Но в целом все же все его герои - это заготовки какого-то будущего человеческого вещества, а их идеи - все новые и новые фантастические проекты устройства человечества. (Кстати, многие его герои явно "родствены" между собой или как-то очевидно дополняют друг друга, раскрывая как бы одну и ту же авторскую мысль, во множестве ее "ответвлений", воплощая в действительность все ту же "стоящую за кадром" мысль, которая более всего дорога их автору. Но это дело обычное у многих великих писателей - можно вспомнить хотя бы некую явную "изоморфность" героев в главных романах Достоевского.)

Авторское сознание в произведениях Платонова - чрезвычайно сложно организованное единство. Выразить его явно, не с помощью все того же платоновского текста, на мой взгляд, не удавалось пока еще никому из исследователей. Самое главное (и "тонкое") в этой задаче - вскрыть и описать те противоречия, на которых оно зиждется. Правильно заметил С.Бочаров:

Уже во второй половине двадцатых годов Платонов находит свой собственный слог, который всегда является авторской речью, однако неоднородной внутри себя, включающей разные до противоположности тенденции, выходящие из одного и того же выражаемого платоновской прозой сознания (Бочаров 1985:288).

Как пишет М.Геллер (сравнивая, вслед за Замятиным, платоновскую манеру письма времени "Города Градова" (1927) с отстраненностью авторской позиции Булгакова в "Дьяволиаде"), Платонов

также сочетает быт и фантастику. Но он добавляет к этой смеси третий элемент - внутреннюю личную заинтересованность в происходящем, болезненное чувство обиды человека, обманутого в своих надеждах (Геллер 1982:113).

Именно это "личная заинтересованность" во всем выступает у Платонова на передний план, отодвигая назад соображения "поэтической организации" текста.

Итак, согласно первоначальной "рабочей гипотезе" Платонова, собственно говоря, как бы и усвоенной бессознательно, под воздействием обстоятельств, или впитанной с молоком (в пригороде Воронежа - Ямской Слободе, где он родился и вырос), а затем уже подвергнутой пристальному исследованию и проверке, - так вот, согласно этой гипотезе, человек устроен просто: он руководим в жизни одним материальным. (Правда, позднее то же материальное может захватывать, включая в себя, и многое другое, но это уже издержки, или так сказать, сублимация - все тех же демокритовских "атомов и пустоты").

Основными желаниями, или движущими "инстинктами" внутри исследуемой модели, с одной стороны, является

- жажда Приобретения, обладания предметом, а также стремление к подчинению, могуществу, господству (над миром), или, огрубленно, то же, на что нацелено фрейдовское понятие libido (психоанализ активно распространялся в России с начала века и в каком-то своем варианте очевидно был знаком Платонову, возможно, в изложении изданной в 27-м году книгой идей М.М.Бахтина (Волошинов 1993). С другой же стороны это

- страх перед возможной Потерей, утратой собственности или порчей имущества, страх разрушения, расходования, растраты энергии, жизненных сил (а также страх перед наказанием).

Огрубленно первое можно отождествить с Инстинктом Жизни (или Эросом, по Фрейду), а второе - с Инстинктом Смерти, или Танатосом (в варианте же самого Платонова - ужасом перед тленностью и гибельностью всего в мире). Если теория Фрейда основной упор делает на изучении первого, то платоновская "теория" посвящена скорее последнему. Недаром среди его любимых выражений можно найти жадность радости, бережливость труда, скупость сочувствия, терпение мучительной жизни, тоску тщетности и т.п. О них то и дело спотыкаешься, читая его текст.

Платонову необходимо понять, каким образом из сильно упрощенной таким образом психической конструкции сама собой рождается Душа (то, чем, как избыточной теплотой, наполнено тело человека) - т.е., каким образом и в каком месте "прорастают" в человеке иные желания и иные чувства, кроме заданных первоначально, греховных. А именно, как возникают - тоже постулируемые моделью, но постулируемые уже в ее выводе и собственно ничем не подкрепленные, никак не выводимые из посылок - взаимная любовь, братство, сочувствие друг другу, доверие, преданность, человечность? Иными словами, как из мира, погрязшего в грехах, может быть обретена дорога (для его гипотезы новая, никем не испробованная) - к спасению и чистоте "первоначальных" (внеземных, идеальных) отношений?

А уж то, в какой грязи погряз этот мир, показано у Платонова весьма "преизрядно", со свойственным ему, пожалуй, как никакому другому писателю, стремлением к преувеличению. Из-за гипертрофии этой грязи иногда возникает впечатление, что он ей любуется - так много в его тексте сцен, почти "непереносимых" для нормального чтения.

Откровенно антиэстетических примеров приводить не хочется (читатель легко найдет их сам). Но вот отрывок, в котором грязь хоть и демонстрируется, но все-таки снимается некоторым ироническим отстранением - приемом, со времен Пушкина и Гоголя достаточно освоенным в русской литературе, от которого и Платонов, с его пренебрежением ко всему "культурному" и явной установкой на неприятие канонов изящной словесности, все-таки не смог (как будто к счастью) до конца освободиться. Тут описывается, как Сербинов ищет в Москве свою знакомую:

Он ходил по многим лестницам, попадал на четвертые этажи и оттуда видел окраинную Москву-реку, где вода пахла мылом, а берега, насиженные голыми бедняками, походили на подступы к отхожему месту (Ч:236).

Эффект отстранения (о-странения, по В.Шкловскому, может быть даже остран-нения), кажется, состоит здесь в том, что автор, описывая откровенные "некрасоты" действительности, все-таки предоставляет своему читателю, как некую лазейку, возможность считать, что поскольку в тексте - явное преувеличение, то он и написан как бы не совсем "взаправду", а ради целей особого "художественного восприятия". При этом у автора с читателем оказывается своя, общая (и притом внешняя по отношению к изображаемому) позиция. Но всегда ли Платонов дает нам такую возможность?

Особому сложному способу платоновского видения мира посвящена статья (Подорога 1991). На месте традиционных фигур - наблюдателя, рассказчика, повествователя, "хроникера" или иных воплощений авторской речи (что развивает, по сути, идею из Геллер 1982:198) Подорога фиксирует у Платонова новый способ изображения - когда происходящее показано глазами некоего евнуха души. В "Чевенгуре" этот евнух души (то есть по меньшей мере как евнух души главного героя, Александра Дванова, так и его "дублера", Симона Сербинова) - это, по сути, и есть вариант авторской речи, некая субстанция, максимально лишенная собственной открыто выразимой позиции, отстраненная от какой-либо оценки происходящего, а лишь только хладнокровно фиксирующая все происходящие события, не умеющая ничего переживать и не участвующая ни в чем, а только анализирующая, лишенная души и воли, но при этом - постоянно мыслящая. Некий голый интеллект. Это зрение в корне отлично от обычного зрения.

При постоянном совмещении двух "дистанций" (сближения с текстом, то есть трагики, и отдаления от него, комики) платоновский "руководитель чтения" все время сбивает, путает читателя, словно не давая взглянуть на изображаемое с какой-то одной позиции - он обладает "внедистантным зрением" (Подорога 1991:57).

Для Платонова вообще характерно постоянные поиски возможности выхода за рамки какой-то принятой до него формы выражения авторского сознания, отторжение его (т.е. себя, автора!), отстранение от него - то в фигуре некого душевного бедняка (нищего духом?), как в хронике "Впрок", то в евнухе души человека, как в "Чевенгуре".

Некрасивость, неудобность, ущербность

Платонову как будто нравится ставить все предметы и героев в какие-то неудобные позы, положения (неудобные и для них самих, и для нас, читающих). Обычно мы воспринимаем мир стационарно, усредненно, гладко, вещи должны быть в нем расположены на своих местах, чтобы мы знали, как ими пользоваться. Платоновские же вещи кажутся нам какими-то неуместными, показанными зачем-то намеренно некрасиво. А для автора они почему-то милы и трогательны именно в этих неудобных позах - словно видные ему в каком-то особом свете, особенным зрением. Вот отрывок, в котором, с одной стороны, фиксирована "неудобность позы", но с другой стороны, все-же возникает стандартная поэтичность, более так сказать переносимая для обычного уха и глаза, чем характерные чисто платоновские способы выражения:

Темные деревья дремали раскорячившись, объятые лаской спокойного дождя; им было так хорошо, что они изнемогали и пошевеливали ветками без всякого ветра (Ч:27).

Внимание писателя останавливают и привлекают, приковывают к себе всевозможные неровности поверхности (будь то поверхность земли или человеческого тела), изъяны, ущербы и несовершенства - как при работе каких-то механизмов, так и внутри человеческого организма. Примерами этого платоновский текст изобилует. Гладкое, ровное, простое и правильное для писателя словно не существует, его интересует только шероховатое, поврежденное, испорченное, сложно и неправильно устроенное.

Вот как реализуется установка на некрасивость - через восприятие мальчика Саши, еще не имеющего в романе своего имени: он наблюдает сцену рождения приемной матерью, Маврой Фетисовной, двойняшек и чувствует едкую теплоту позора - за взрослых:

Сама Мавра Фетисовна ничего не чуяла от слабости, ей было душно под разноцветным лоскутным одеялом - она обнажила полную ногу в морщинах старости и материнского жира; на ноге были видны желтые пятна каких-то омертвелых страданий и синие толстые жилы с окоченевшей кровью, туго разросшиеся под кожей и готовые ее разорвать, чтобы выйти наружу: по одной жиле, похожей на дерево, можно чувствовать, как бьется где-то сердце, с напором и усилием прогоняя кровь сквозь узкие обвалившиеся ущелья тела (Ч:39).

Характерным приемом Платонова также является отмечавшееся многими исследователями столкновение поэтической и обыденной, шаблонной речи. Вот пример, когда в отчетливо "поэтическом" контексте предмет назван намеренно сниженно, грубо. При этом герой думает о своей идеальной возлюбленной:

- Роза, Роза! - время от времени бормотал в пути Копенкин, и конь напрягался толстым телом. - Роза! - вздыхал Копенкин и завидовал облакам, утекающим в сторону Германии: они пройдут над могилой Розы и над землей, которую она топтала своими башмаками (Ч:317).

У Платонова если уж человек умирает (а это происходит сплошь и рядом в его произведениях), то не как-нибудь, вполне литературно и благообразно "преставившись", а - как бобыль из прелюдии к "Чевенгуру": задохнувшись собственной зеленой рвотой (Ч:27).

Но ведь это же почти бабелевское остранение, быть может, скажет проницательный читатель. Нет, не бабелевское: ведь там (в "Конармии") был пенистый коралловый ручей - бьющий из глотки зарезанного старика-еврея (об этом в Бочаров 1967:278-279). И тот ручей хоть и в самом деле жуток, но все-таки еще и - по-настоящему художественно красив. Здесь же зеленая рвота намеренно только отталкивающа. Может быть, это некий заслон, который сам себе ставит Платонов в своих взглядах на "поэтическое".

Зло, творящее благо

По Платонову, человеческое тело, естество, плоть способно волноваться как водная стихия (река, пруд или озеро). Причем, все человеческие отправления, в том числе самые непривлекательные - это совсем не то, что оскверняет человека. Здесь - полемическое переосмысление точки зрения Иисуса, которая в свою очередь оспаривает правила книжников и фарисеев: "Ничто, входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то окверняет человека" (Мк,7,15); "...есть неумытыми руками не оскверняет человека" (Мф,15,20). По Платонову, это перевернуто: "исходящее" есть то, что должно прославить человека, освятить пребывание на этой земле, сделать его значимым и ценным здесь. Именно в каких-то явных некрасивостях родинках, царапинах, "испорченных волосках", шрамах, рубцах и ямах (на первоначально ровной, "тоскливо-порожней" поверхности, например, российской равнины) ищут платоновские герои сокровенную правду жизни, потому что в неровностях остается след и как бы сохраняется память о человеке на земле. В этом Платонов оказывается парадоксально близок такому далекому от него писателю, как Розанов. (О близости к Розанову сказано также в работах Геллер 1982:89,336 и Найман 1994. А то, что Платонов писатель "анонимно религиозный" замечено в Карасев 1993.)

Таким образом, платоновскому особому зрению кажется ценным все, получившее человеческую "отметину", все, к чему когда-то был приложен чуткий ум и расчетливое чувство - без всякого изъятья и деления творения на праведное и неправедное. Собственный авторский голос просто неуловим в его тексте (ср. об этом в Толстая-Сегал 1981).

Если что-то происходит в платоновском мире, то только через насилие и боль, так сказать, только от грязи (как самозарождение гомункулуса).

О ходоке в Чевенгур Алексее Алексеевиче Полюбезьеве:

(96) "Кто ходил рядом с этим стариком, тот знал, насколько он был душист и умилен, насколько приятно было вести с ним частные спокойные собеседования. Жена его звала батюшкой, говорила шепотом, и начало благообразной кротости никогда не преходило между супругами. Может быть, поэтому у них не рожались дети и в горницах стояла вечная просушенная тишина (Ч:96).