Лунные ночи

— Я имею в виду то планирование, которое связывает по рукам и ногам колхозы.

— Расскажите, пожалуйста, нам об этом подробнее, — попросил Тарасов.

Помощник секретаря обкома — все тот же малый со светло-голубыми глазами, — который за эти полтора часа, пока Еремин был на приеме, несколько раз заглядывал в кабинет, всякий раз с удивлением заставал одно и то же: в кабинете говорил один Еремин, говорил громко, свободно, и, как заключил помощник, чересчур свободно, а Тарасов и мужчина, приехавший вчера из Москвы, молча его слушали, и притом с таким видом, точно им никогда не приходилось слушать ничего более интересного. Больше того, помощник видел, как посетитель, обыкновенный секретарь райкома, вставал с места и, нисколько не смущаясь тем, что он на приеме у секретаря обкома, начинал ходить взад и вперед по кабинету и даже повышал голос. Со стороны могло показаться, что не он, а Тарасов у него на приеме.

Помощнику, который привык, что в этом кабинете мог разговаривать так громко только один человек — хозяин этого кабинета, становилось немного не по себе, и, постояв на пороге, он тихонько прикрывал дверь.

Еремин же, рассказывая о том, о чем он так давно думал и что так хорошо знал, и нередко сердито возражая на замечания и вопросы Тарасова, нисколько не задумывался над тем, что его ответы могут быть восприняты как резкие или нравоучительные. Если бы он сам смог в это время посмотреть на себя со стороны, он бы страшно поразился, откуда у него, обычно досадующего на себя за непреодолимую застенчивость, взялись и эта уверенность, и свобода в обращении с людьми старше его не только по возрасту, но и по положению, и естественная непринужденность жестов и речи.

И, лишь умолкнув, он вдруг смутился. Наклонив голову, сидел в кресле. Его вывели из этого состояния слова Тарасова:

— Что можно сказать? Одно: высказанный вами общий принцип, что планирование должно быть направлено не на сковывание, а на развязывание инициативы и местных возможностей, по-моему, безусловно, правилен. А по-вашему, Сергей Иванович? — повернулся он к третьему, молчаливому участнику этой сцены.

— И по-моему, — последовал ответ.

— Но даже самый правильный принцип только тогда можно признать окончательно правильным, когда он опирается на конкретные предпосылки. К сожалению, они мне еще не известны. Я с ними еще не знаком. Вы говорите, что написали об этом в своей докладной на имя Семенова?

— Месяц назад.

Тарасов позвонил, вошел помощник.

— Докладная записка товарища Еремина у вас?

Помощник внимательно посмотрел на Еремина, пошевелил светлыми бровями и вспомнил:

— Я ее по указанию Федора Лукича в областное управление сельского хозяйства переслал.

— Сегодня же затребуйте ее обратно, — распорядился Тарасов. И, проводив взглядом широкую, статную спину помощника, предупреждающе сказал Еремину: — Однако неделю, десять дней, чтобы изучить этот вопрос и определить первые меры, я надеюсь у вас получить…

— Времени у нас совсем мало осталось, — осторожно напомнил Еремин.

— Я думал, что для первого знакомства вы будете снисходительнее, — засмеялся Тарасов. — Не кажется ли вам, Сергей Иванович, — во второй или в третий раз обратился он к сидевшему у подоконника мужчине, — что это и есть как раз то, что вы ищете? И район интересный, и люди, видимо, не хотят мириться с обычным, так сказать, средним уровнем. Почему бы вам для начала не поехать с товарищем Ереминым, не познакомиться с людьми, с колхозами? — И, должно быть читая на лице у Еремина недоумение, он спохватился: — Извините меня, я, кажется, так еще и не догадался вас познакомить. Это Сергей Иванович Михайлов, — назвал он грузного мужчину, — мой станичный земляк и однокашник. В комсомол тоже в одном году вступали. — И он вопросительно посмотрел на Михайлова; помнит или не помнит?

— В двадцать девятом. На курсах трактористов, — уточнил Михайлов.

— Я уже сказал, что мне сегодня везет на встречи, — поворачиваясь к Еремину, с удовлетворением продолжал Тарасов. — С самого тридцать третьего года не встречались, и я долго не знал, что это пишет книжки о трактористах тот самый Михайлов. — Смягчая свои слова, он с улыбкой взглянул на Михайлова. — Потом узнал, что писатель из него получился примерно такой же, как и из меня партработник: кочевой. До войны колесил по стране и после войны продолжает: Кубань, Украина, кажется, Сибирь…

— Урал, — поправил Михайлов.

— Охота к перемене мест… Если бы не она, может быть, и еще не встретились бы. Столкнулись в Москве на аэродроме, оказалось, летим в одно место. — Тарасов развел руками. — Сергея Ивановича потянуло в места, где он когда-то трактористом землю пахал. И, как я понимаю, с перспективой…

— Пока без всякой перспективы, — запротестовал Михайлов.

— Уговариваю осесть у нас в области, — пояснил Тарасов, — пожить два-три года. И пока — безуспешно. Может быть, вы, товарищ Еремин, скорее его уговорите? Покажите ему ваш район, повозите по тем самым степям и лугам, о которых вы нам рассказывали. Пусть послушает, какие здесь люди песни поют. Я этого человека знаю, — смеясь одними глазами, он взглянул на Михайлова, — у него к песням сердце жадное. Может случиться, что и падет жертвой собственной жадности…

«Вот еще накачали на мою шею…» — искоса поглядывая на Михайлова, невесело подумал Еремин. Художественную литературу он любил, но до чего же теперь все это было не ко времени и некстати! И с живым писателем ему впервые в жизни приходилось иметь дело. Слыхал, что писатели — народ капризный и водку пьют, как николаевские солдаты. С ними нужно особого деликатного этикета придерживаться. Надо готовить телятники и свинарники к зиме, а тут вырабатывай этот самый этикет. Вот тебе и любовь к художественной литературе…

Но ему не оставалось ничего другого, как ответить:

— Это можно.

Ему показалось, что при этих словах по губам Михайлова промелькнуло подобие усмешки.

— Вот и спасибо, — обрадовался Тарасов. — Вы когда собираетесь уезжать?

— Утром. Мне еще нужно в Сельхозснаб зайти.

— Значит, вечер у вас свободен?

— Свободен.

— Говорят, сегодня в областном театре идет пьеса местного драматурга, и я ищу компанию. — С лица Еремина он перевел взгляд на лицо Михайлова.

— Я не возражаю, — сказал Михайлов.

— А я уже и не помню, когда был в театре, — признался Еремин.

Еремин давно уже не был в театре, и мягкий свет больших фонарей у главного входа, билетеры со строгими лицами, тишина и полумрак зрительного зала сразу же ввели его в ту знакомую атмосферу приподнятой праздничности, о которой он нередко вспоминал, живя в станице.

И спектакль ему в общем понравился. Несколько раз Еремин с любопытством взглядывал на Тарасова. Главным героем пьесы был секретарь обкома, и небезынтересно было узнать, какое это производит впечатление на Тарасова.

Еремин видел, что он смотрит на сцену внимательно. Главного героя окружали на сцене другие люди, его товарищи и подчиненные. Среди них были и секретари райкомов. Когда эти люди начинали делать не то, что надо, сбивались с пути и совершали ошибки, секретарь обкома — главный герой пьесы — в нужный момент их поправлял и выводил из тупика.

Правда, Еремин не мог вполне согласиться с тем, что только один он всегда действовал правильно и никогда не ошибался, в то время как все окружающие его люди так часто ошибались. Но зато в решительные моменты герой действовал с необходимой твердостью, видно было, что это человек волевой и что он по-настоящему болеет за дело. В моменты, когда он так хорошо открывал глаза своим подчиненным на их ошибки и с такой проницательностью намечал перспективу, зрители награждали его аплодисментами.

Вызывал симпатии главный герой и своей внешностью — подтянутый, моложавый, с явно выраженной фронтовой стрункой. Еремин украдкой переводил взгляд на Тарасова и снова вынужден был отметить, что по наружности никак не скажешь, что он секретарь обкома. Впрочем, тут же Еремин с некоторым смущением заключил, что его и самого никак не признаешь — и не всегда признают — за секретаря райкома. Он уже успел привыкнуть к тому, что незнакомые люди входили в его кабинет и, с недоумением увидев его за столом, интересовались: а надолго ли отлучился секретарь райкома?..

Не раз Еремин замечал во время спектакля, что и третий из их компании человек — Михайлов — тоже бросал на Тарасова короткие взгляды. Можно было поручиться, что при этом по губам Михайлова пробегала улыбка.

Еремину любопытно было узнать, понравился ли Тарасову спектакль, проверить свои впечатления. Сам Тарасов не начинал об этом разговора. И Еремин, когда они ехали в машине из театра, решился спросить первый.

— Актеры играли неплохо, — как-то неохотно ответил Тарасов.

Еремин увидел, как при этих словах Михайлов бросил на него стремительный взгляд и глаза его опять спрятались в тень шляпы.

— Я имею в виду главным образом пьесу, — уточнил свой вопрос Еремин.

Прошла минута или две, прежде чем он услышал ответ Тарасова.

— Сперва мы должны установить, — сказал он глуховатым голосом, — что подразумевал драматург: предостеречь от того, каким не должен быть руководитель, или же создать пример, достойный подражания?

Из-под шляпы забившегося в угол машины Михайлова опять блеснули две острые точки и исчезли.

— По-моему, это достаточно ясно, — сказал Еремин.

— Не совсем. Вы уверены, что в намерения автора не входило написать шарж, карикатуру?

— В этом я уверен, — твердо сказал Еремин.

— Но если это герой, то почему же только он один умный?

Теперь Тарасов, сидя впереди, рядом с шофером, и полуобернув лицо, ожидал ответа. Признаться, Еремину такое соображение не приходило в голову, и он не мог его сейчас опровергнуть. Ему показалось, что шляпа Михайлова пошевелилась. Еремин с живостью повернулся к нему, но это только показалось.

— Уйма добродетелей! — так и не дождавшись ответа, продолжал Тарасов. — Занятная логика. Оказывается, герой потому и выдающийся секретарь обкома, что он посещает общую баню, приценивается на рынке к картошке, читает художественную литературу и ходит на работу пешком, а не ездит в машине. Но ведь он же единоличник! Он все делает сам, потому что он один умный. А может быть, потому, что он не верит в людей. Сергей Иванович, вы-то почему молчите, это же по вашей части? — Тарасов обернулся к Михайлову.

— Я же пьес не пишу, — отшутился Михайлов.

Необычайного спутника приобрел себе Еремин. Еще когда они только выехали за город и по сторонам дороги потянулись серые, каштановые и сизо-зеленеющие поля стерни, зяби и молодой озими, Михайлов недоверчиво осведомился у Еремина:

— У вас действительно неотложные дела в колхозах?

— Конечно, — удивился Еремин.

— И вам этих дел хватит на всю неделю? — продолжал допытываться его спутник.

Еремин усмехнулся.

— Это только самых срочных. — И незаметно для себя повторил те слова, которые произнес на пленуме Тарасов: — Идет зима…

Михайлов недолго молчал, что-то обдумывая. Сидевший рядом с шофером Еремин видел в стекле машины его отражение, смутный блеск глаз под полями шляпы. И потом Михайлов снова удивил Еремина словами:

— Мне бы очень не хотелось как-то связывать вас и нарушать ваши планы. Прошу вас, — он дотронулся до плеча Еремина, — если можно, позабыть, что вы ездите не один, и делать все так, как будто вы ездите один…

Еремин покосился на его отражение в стекле, не зная, как ему ответить и нужно ли вообще отвечать на эту неожиданную и странную просьбу. Сказать, что он ее выполнит, было бы неискренним: можно ли проездить неделю с человеком в одной машине и остаться бесчувственным к его присутствию? В конце концов он счел за лучшее вообще не отвечать. Тем более что его спутник уже откинулся в свой угол на спинку сиденья и, глядя на убегавшие назад поля, как будто совсем и не ждал ответа.

Впрочем, в первом же колхозе, как только они въехали в район, у Еремина сразу оказалось столько забот, что он и в самом деле стал надолго забывать о своем спутнике. Как всегда, у самого порога зимы обнаруживалось, что многое так и недоделано: сквозь крышу телятника светят звезды, в коровнике разгуливает ветер и заготовленных кормов, пожалуй, до новой травы не хватит… И лишь иногда, ругаясь с председателем колхоза из-за кормовых рационов, выступая на собрании животноводов, разговаривая с директором МТС, Еремин ловил на себе внимательный взгляд Михайлова и испытывал смутное беспокойство и раздражение. Но тут же он опять забывал, что не один и что надо держать себя как-то иначе, по-другому. И это, пожалуй, было то единственное беспокойство, которое причинял ему спутник.

Если бы у Еремина дома, в личной библиотеке, не было книжки рассказов Михайлова с напечатанным на обложке портретом автора, — правда, не с галстуком и в шляпе, а с погонами капитана, — то можно было бы и заподозрить, что его спутник совсем не писатель. А если он писатель, то почему же Еремин ни разу не видел, чтобы Михайлов вынул свою записную книжку? Чехов, например, никогда не расставался с записной книжкой. Еремин собирался при случае завести с Михайловым разговор об этом.

И если он писатель, то почему не просит секретаря райкома, чтобы он во время поездки знакомил его с наиболее замечательными людьми в районе? Казалось, Михайлов совсем и не искал встреч с такими людьми и его вполне удовлетворяли встречи с теми, с кем они встречались в поездке по степи, в бригадах, на фермах. Обычно Михайлов где-нибудь в бригаде или на ферме, не вмешиваясь и как бы со стороны, слушал разговор Еремина с человеком, если не отходил в это время к другим людям, чьи разговоры могли заинтересовать его больше. И, присматриваясь к своему спутнику, Еремин все больше приходил к выводу, что Михайлова каждый раз, когда они приезжали на новое место и встречались с новыми людьми, больше всего интересовало подключиться к их жизни как-то так, чтобы она продолжала идти без изменений, как она шла до сих пор, и слышать то, что люди обычно говорят между собой, а не их ответы на вопросы, на которые они не могут ответить иначе, чем это предусмотрено самим характером вопроса. Еремин и на своем опыте знал, что вот такие, подсказанные самими вопросами ответы никогда не помогают до конца понять существо дела.

Он уже склонялся к тому, что все это объясняется немолодыми годами его спутника и той чертой созерцательного восприятия действительности, которая, очевидно, составляла главную черту его характера. Но должен был убедиться в обратном.

В колхозе имени Кирова председатель Степан Тихонович Морозов пожаловался Еремину в присутствии Михайлова, что заготовленного на овцеферме корма хватит всего до половины зимы. Хватило бы и на всю зиму, если бы не указание райисполкома сжечь на полях стебли убранного подсолнечника. А это означает лишиться по меньшей мере еще трехсот тонн отличного корма.

— Как сжечь? — не поверил Еремин. — Зачем?

— На поташ, — объяснил Морозов. — Говорят, он для промышленности идет. Мы, конечно, не против того, чтобы промышленности помочь, но вы сами знаете, Иван Дмитриевич, какое у нас в этом году положение с кормами. Загубим овец.

— Это безобразие! — вдруг услыхал Еремин рядом с собой восклицание Михайлова и немало удивился. Не только звук его голоса, но и глаза выдавали возмущение. — Вам, Иван Дмитриевич, нужно сейчас же это отменить. Да, отменить! — продолжал он с горячностью, так не вяжущейся с тем представлением об уравновешенности его характера, которое сложилось за это время у Еремина.

И не успокоился до тех пор, пока Еремин тут же, своей властью, не распорядился прекратить сжигать будылья подсолнечника и не позвонил из правления колхоза в райисполком, чтобы на этот раз, исходя из особых трудностей с кормами, отменили директиву, которую обычно отсылали в это время года в колхозы.

В другой станице Михайлов, по обыкновению не вмешиваясь, слушал, как рабочий винсовхоза жаловался Ерёмину, что его второй год из-за личных счетов неправильно облагают единоличным налогом, да еще и привлекают к суду за хулиганство, после того как он, бурно объясняясь с налоговым агентом, раза два стукнул об пол стулом и в расстроенных чувствах нехорошо выругался. Михайлов, слушая этот разговор, не вставил ни слова. Но когда они уже выехали с усадьбы совхоза, чтобы продолжать поездку по району, он в машине напомнил Еремину, что им нужно заехать на час в районный центр. Еремин изумился:

— Зачем?

— Вы же обещали этому Сухареву уладить дело, — сказал Михайлов.

— Вернемся из поездки — и разберусь. Время еще есть. И вообще не верится, чтобы суд принял это дело к производству.

— Это как сказать, — возразил Михайлов. — Когда машинка уже закрутится, ее трудно остановить.

Еремин посмотрел на его взволнованное лицо и не стал спорить. Всего на полчаса они заехали в станицу, и там Еремин в избытке был вознагражден тем явным удовольствием, с каким Михайлов слушал слова райпрокурора, что он прекратил это действительно дутое дело и возбудил другое — о произволе налогового агента. И после этого они продолжали поездку по району.

Как-то перед вечером подъехали к полевому стану тракторной бригады. Бригада только что закончила все работы в степи и готовилась утром откочевать в МТС. Воспользовавшись внезапной и редкостной для этого времени года теплынью, кухарка Паша накрыла трактористам и прицепщикам к ужину большой длинный стол во дворе. Это был их последний ужин в степи в этом году. Вокруг стана зеленели озимые, чернела зябь и стоял запах земли, развороченной тракторными плугами.

Кухарка Паша и Еремину со спутниками налила по тарелке мясного борща, разрезала большой арбуз, угощая их с радушием грубоватого гостеприимства. Еремин и Михайлов не стали отказываться, а шофер Александр попросил добавки.

— Должно быть, на райкомовских харчах не то что на колхозных, — подливая ему борща в тарелку, стрельнула в Еремина глазами Паша.

Поужинав, трактористы покурили и запели песню. Это была с детства знакомая Еремину казачья песня, и Еремин незаметно для себя тоже в нее втянулся. Его несильному тенору пришлось спорить с высоким, почти девичьим голосом запевалы, желточубого прицепщика Сергея, который пел, по-видимому, почти без всякого усилия, хотя и поднимал песню на рискованную высоту — вот-вот оборвется голос. Однако он не обрывался и, взлетев еще выше, вдруг почти отвесно соскальзывал вниз, замирая до нового взлета. И вот на таком-то перепаде его и подстерегал и ловил тенор Еремина, овладевая хором голосов — мужских и женских.

В бригаде женщин было совсем мало — всего две трактористки, две прицепщицы и кухарка, но их голоса — и среди них контральто Паши — своей струей омывали и окрашивали грубоватую струю мужских голосов и сообщали песне ту грустинку, без которой, кажется, вообще не бывает песни. И может быть, поэтому как-то уж очень совпадала она со всем обликом этой осенней степи, с распростертым над нею одетым тучами небом и даже с тем, как пахла развороченная плугами земля — густо, тяжело и сладко…

В одну из пауз Еремин взглянул на Михайлова и увидел, что он тоже поет со всеми. Но не столько этому удивился Еремин, сколько тому, как он поет. Михайлов пел, как пели все эти люди, — не пел, а скорее разговаривал словами песни, и на лице у него было точно такое же наивное и строгое выражение, как у желточубого прицепщика Сергея, у кухарки Паши и у всех остальных. Когда потом Еремин снова взглянул на Михайлова, он увидел, что тот уже не поет, а только слушает, повернув лицо к степи, и глаза у него мокры от слез, которых он не замечал или же не стыдился.

С этого вечера они как-то сразу стали ближе друг другу, и Еремин решился наконец спросить у Михайлова о том, о чем давно собирался. После того как было пропето еще немало песен, кухарка Паша отвела Еремина и его спутников в дом, в комнатку, где стояли три кровати под серыми одеялами и в печке с протяжным гулом горел бурьян. Шофер Александр, который за день больше всех уставал за рулем, как только разделся, лег на койку, так и рассыпал по всему дому густой храп. А Еремину, может быть, этот храп, а может, и молодая яркая луна, заглядывающая в окно из степи, мешали уснуть. И, повернув на подушке голову к Михайлову, который, как всегда в поездке, ложился позднее всех и теперь, сидя у окна, смотрел в степь, он решил задать свой вопрос о записной книжке.

Со смущением и раскаянием он ожидал ответа и обрадовался, что Михайлов, ничуть не обиделся.

— Вы, Иван Дмитриевич, не первый задаете мне этот вопрос, — сказал он серьезно. И, услышав покашливание Еремина, тут же успокоил его: — Нет, я не обижаюсь. По-моему, это вполне естественно. Люди работают и недоумевают: почему это человек только смотрит на их работу и слушает, что ему говорят, и даже не возьмется за карандаш, чтобы записать то, что он слышит? Удивительно было бы, если бы не спрашивали. Люди не любят, когда у человека нет в руках дела. Но мне почему-то всегда казалось, что сперва нужно попытаться понять жизнь людей, а потом уже браться за карандаш. Я, конечно, совсем не против записной книжки и тоже меткое слово люблю, какой-нибудь, знаете ли, заманчивый, — Михайлов сделал жест, — эпитет… Есть и у меня книжка, и я записываю, только не умею этого делать тут же, на месте, вслед за человеком. Как-то неловко, знаете ли, ловить слова людей сразу на бумагу. Он к тебе с доверием, душу раскрыл, а ты сразу с карандашом, как со штыком к сердцу. И откровенно сказать, Иван Дмитриевич, когда человек раскрывает тебе душу, как-то забываешь, что нужно записывать. Слушаешь — и все. Вспоминаешь уже потом, главным образом ночью. Вам вот только сегодня что-то не спится, а мне — каждую ночь. Не знаю, чем это объяснить. Человек я здоровый, бывало, на фронте засыпал с началом воздушной тревоги и просыпался после отбоя. Нервы у меня хотя, конечно, и не первого качества, но служат. Но сплю я до крайности мало. Очевидно, все-таки сказывается возраст. Вам, Иван Дмитриевич, сколько лет?

— Тридцать два, — ответил Еремин.

— А мне сорок два. Довольно существенная разница. В городе я вслед за последним трамваем засыпаю, а здесь — после вторых петухов. Вам к этому времени уже заревой сон снится. Ночью как-то особенно хорошо думается. Отступишь от суеты дня, и вдруг то, что представлялось большим, оказывается мелким, а повседневное, обычное — это и есть самое главное. И уж поскольку вы, Иван Дмитриевич, тоже сегодня обязались бодрствовать, мне бы хотелось кое-какие из этих мыслей разделить с вами. Или вы все-таки спать будете?

— Нет, нет, — поспешил сказать Еремин.

— Это мне пришло в голову не только за эту поездку — я ведь давно по степи езжу. Как сказал Тарасов, кочевник… Но за эту поездку, после разговоров с людьми, многое как-то отстоялось… Не кажется ли вам, Иван Дмитриевич, — Михайлов встал со стула, отошел от окна и остановился у кровати Еремина, — не кажется ли вам, что едва ли не половина всех наших бед в сельском хозяйстве от двоевластия?

— Двоевластия? — приподнимаясь на локте, переспросил Еремин.

— Два хозяина на поле, и в итоге нет настоящего хозяина. Оба ответчики за обработку почвы, за урожай, и по-настоящему никто не отвечает.

— Вы хотите сказать…

— Только то, что вы сами давно уже видите и знаете, — подхватил Михайлов. — Тот устоявшийся взгляд на соотношение сил тракторной и полевой бригад, который давно уже опровергнут жизнью. Ни для кого не тайна, что полевая бригада находится, так сказать, только на прицепе у тракторной, но за урожай-то отвечает полевая?! И это подсказывает переход к каким-то новым, более реалистическим формам организации сельскохозяйственного производства. За тем, за кем ответственность, нужно признать и реальную власть.

— Но это и не так просто, — не дослушав и сбрасывая ноги на пол, резко сел на кровати Еремин.

Зеленая, разрезанная рамой на четыре части луна входила из степи в комнату. Начало разговора предвещало продолжение его на всю ночь.

Их совместная поездка по степи подходила к концу, и все чаще Еремин стал ловить себя на чувстве, что теперь ему, пожалуй, и не так-то просто будет расстаться со своим спутником. Он удивлялся, как это за такой короткий срок успел не то чтобы привыкнуть, а как-то даже привязаться к Михайлову. Впрочем, Еремин знал за собой одно свойство — он был влюбчивым человеком. Вдруг заинтересовавшись человеком, Еремин мог неудержимо потянуться к нему, и тогда уже его трудно было разуверить, заставить остыть или разочароваться. Товарищи и жена говорили Еремину, что именно поэтому ему свойственно было впадать в ошибки, и он находил это справедливым, но где-то в глубине души продолжал считать, что и ошибиться в увлечении кем-нибудь — это все же лучше, чем бояться увлечься только потому, чтобы не ошибиться.