Помоги проекту - поделись книгой:
Карлос Фуэнтес
Старый гринго
Уильяму Стайрону, чей отец увидел меня в своем сне о Гражданской войне в Северной Америке.
Кто знает, что станется с твоими костями и сколько раз тебя похоронят?
То, что вы называете смертью, это всего лишь последняя боль.
I
За окном ей порою виделись мелькающие силуэты Арройо, луноликой женщины и старого гринго. Это не были призраки. Они просто оживляли свое прошлое, надеясь, что она сделает то же самое и присоединится к ним.
Но она это сделала лишь долгое время спустя.
Прежде всего надо было перестать ненавидеть Томаса Арройо, который сначала показал ей, какой она могла бы быть, а потом воспретил и думать, что она может когда-нибудь такою стать.
Он всегда знал, что она возвратится домой.
Но он позволил ей увидеть себя такой, какой она была бы, если бы осталась там, а именно этого никогда не могло случиться.
Ей надо было погасить свою ненависть к нему, и на это ушли многие годы. Рядом уже не было старого гринго,[1] чтобы ей помочь. Исчез и сам Томас Арройо. Том Брук.[2] Он мог бы дать ей сына с таким именем. Нет, теперь незачем думать об этом. Луноликая женщина вела его за собой к безымянной могиле. На Томасе Арройо поставлен крест.
С ней навечно остались только те мгновения, когда она, пересекая границу, оглянулась и увидела две фигуры: солдата Иносенсио и мальчика Педрито, а за ними, в завесе пыли — как ей теперь казалось, — молчаливо рисовались дни и часы, просившие ничего не забывать: она была в Мексике и возвращалась на свою родину, не умеющую помнить, а Мексика уже не с нею. Мексика исчезла навсегда, но памятливая пыль, упорно окутывая ее былыми часами и днями, неслась вместе с ней по мосту через пограничную реку,[3] по зарослям меските[4] и полям пшеницы, к равнинам и дымящимся горам, к большим глубоким и зеленым рекам, которые так любил старый гринго, — неслась с ней, пока она не оказалась в своей квартире в Вашингтоне, на берегу Потомака, на берегах Атлантики, в центре Вселенной.
Тут пыль рассеялась и сказала ей, что теперь она совсем одна.
И она стала вспоминать.
Одна.
II
— Старый гринго приехал в Мексику за своей смертью.
Полковник Фрутос Гарсия приказал поставить вокруг холмика фонари и быстро копать. Солдаты, истекавшие потом, голые по пояс, вонзили лопаты в жесткие корни меските.
Старый гринго. Так называли здесь человека, о котором сейчас упомянул полковник, а малыш Педро напряженно смотрел, как работают люди в ночной глуши. Ему снова привиделся пистолет, скрестивший свою пулю с серебряным песо, подброшенным в воздух.
— По чистой случайности встретились мы с ним в Чиуауа в то утро, и хотя он ничего не сказал, мы все поняли, что пришел он сюда, чтобы мы его тут убили — мы, мексиканцы. За тем он и явился. Потому и пересек границу как раз в ту пору, когда еще мало кто из нас уходил из родных мест.
Обрывками красных облаков летела над фонарями во тьму сухая земля с лопат.
— А вот им, гринго, на месте не сидится, — говорил полковник Фрутос Гарсия, — они всю жизнь переходят границы — и свои, и чужие. Вот и старик перебрался к нам, на юг, потому что перешел уже все границы в своей стране.
— Эй, поосторожней!
(«И эту границу, здесь, внутри?» — говорила американка, касаясь своей головы. «И эту границу, там, внутри?» — говорил генерал Арройо, кладя руку себе на сердце. «Есть граница, которую мы отваживаемся переходить только ночью, — говорил старый гринго. — Это граница, созданная различиями людей, нашими сражениями с самими собой».)
— Старый гринго нашел свою смерть в Мексике. И все потому, что перешел границу. Разве это не ясней ясного? — говорил полковник Фрутос Гарсия.
— А помните, как он пугался, когда ему случалось поранить бритвой себе лицо? — сказал Иносенсио Мансальво, солдат с узкими зелеными глазами.
— А как боялся злых собак, — добавил полковник.
— Нет, неправда, он был смелый, — сказал малыш Педро.
— А по мне, он был святой, — захохотала Куница.
— Нет, ему всегда хотелось, чтобы его просто помнили таким, каким он был.
— Осторожней, осторожней!
— Потом-то мы мало-помалу узнали его жизнь и поняли, зачем явился в Мексику старый гринго. Думаю, он правильно сделал. С первого дня не скрывал от нас, что очень устал, жизнь пошла вкривь и вкось, а мы его тут уважали, и он никогда не выглядел уставшим, и отваги у него было хоть отбавляй. Ты прав, парень. Он был даже слишком храбрый, себе во вред.
— Эй, осторожней!
Лопаты ударились в доски, и солдаты на минуту приостановились, отирая пот со лба.
Старый гринго любил пошутить: «Хочется поглядеть, метко ли стреляют эти мексиканцы. Мой труд кончился, и я тоже. Теперь мне нравится игра, мне нравится драка, я хочу посмотреть на нее».
— Да, смотрел он на все вокруг, как прощался.
— И семьи у него не было.
— Вот и бросил он все на свете и поехал к местам своей молодости: в Калифорнию, где раньше работал журналистом, потом на Юг Соединенных Штатов, где сражался в Гражданскую войну; потом в Новый Орлеан, где когда-то пил и гулял напропалую.
— Ох, мой полковник, все-то вы про него знаете.
— Не трожь полковника. Видишь, ему охота порассказать.
— А потом он приехал в Мексику. Семейная тяга. К местам, куда приходил и его отец — тоже солдатом, — когда они к нам вторглись, более полувека тому назад.
Старый гринго любил пошутить: «Хочется поглядеть, метко ли стреляют эти мексиканцы. Мой труд кончился, и я тоже».
— Этому мы не верили, потому как старик он был бодрый, молодцеватый, и руки у него не дрожали. А в войско моего генерала Арройо он попал из-за тебя, Педрито, ты дал ему зацепку, а он ее использовал с помощью кольта-44.
Люди опустились на колени вокруг разрытой могилы и руками соскребали землю с углов соснового ящика-гроба.
— Говорил он еще, что умереть у стенки, стать решетом от мексиканских пуль — не такой уж плохой способ покончить с жизнью. Посмеивался: «Куда лучше, чем умереть от дряхлости, от болезней или сломать себе шею, свалившись с лестницы».
Полковник на мгновение умолк; ему явственно послышался стук дождевых капель. Взглянул на сухое небо. Шум моря затих.
— Мы так и не узнали его настоящего имени, — прибавил он, глядя на полуголого и потного Иносенсио Мансальво возле тяжелого, упорно цепляющегося за дикую пустыню гроба, который словно бы успел врасти в эту землю.
— Их не разберешь, имена этих гринго, да и на лицо они все как один, и говорят по-китайски, эти гринго, — захихикала Куница, которая ни за что на свете не пропустила бы ни одних похорон, а тем более могильных раскопок, — они как китайцы, все на одно лицо, линялые, все-все как есть белесые.
Иносенсио Мансальво оторвал полусгнившую доску от гроба, и показалось лицо старого гринго, больше тронутое мглою, чем смертью, тронутое природой, подумал полковник Фрутос Гарсия.
На дубленом, землистом лице с губами, растянутыми ухмылкой смерти, обнажившей десны и длинные зубы — лошадиные и его, гринго, — застыла вечная насмешка.
Все с минуту глядели на то, что позволяли видеть ночные огни, отраженно мерцавшие в запавших, но открытых глазах трупа. Мальчика больше всего удивило то, что гринго и после смерти выглядел аккуратно причесанным, будто его белые волосы пригладил какой-то чертенок-брадобрей, который там, внизу, прихорашивает мертвецов, чтобы они понравились старухе-смертухе.
— Старухе-смертухе! — хохотнула Куница.
— Живей, живей, — поторапливал Фрутос Гарсия. — Быстрее вытаскивайте его, завтра же утром старикан должен быть в Камарго. — И добавил раздумчиво: — Живей, дорога-то уже пылит, а если задует ветер, старый гринго может совсем от нас уйти…
Действительно, так едва не случилось: подул ветер над пустынными землями — глиняными карьерами и соляными копями, над землями непокорных индейцев и испанцев — отступников и авантюристов; над заброшенными рудниками, отданными подкрадывающейся мгле преисподней… Действительно, труп старого гринго едва не унесся с ветром пустыни, словно бы граница, которую он однажды пересек, проходила по воздуху, а не по земле, и охватывала все времена, которые помнились им, опустившим на землю покойника. Куница, охая, торопливо смахивала песок с тела старого гринго, мальчик не отваживался дотронуться до мертвого, а все остальные думали о разных былых временах,[5] глядя на бескрайние земли, разделенные длинной раной — рекой посреди глубоких ущелий, отрогов, уходящих в пустыню на север, в древние земли индейских народов — апачей и навахо, охотников и земледельцев, некогда превращенных неистовством завоевателей в испольщиков Испании в Америке: будто все земли Чиуауа и Рио-Гранде каким-то чудесным образом сходились здесь, чтобы умереть на этой равнине, где они, эти несколько мексиканских повстанцев, застыли на минуту в скорби, сами же смущенные своим поступком, своим человеческим состраданием, пока полковник не сказал: «Быстрей! — Сломал молчание. — Быстрей, ребята, надо вернуть гринго на его землю, таков приказ моего генерала».
Потом полковник посмотрел в запавшие голубые глаза мертвеца и вздрогнул, потому что на мгновение не увидел в них той бесконечной дали, где, по-нашему, должна обитать смерть. И сказал этим глазам, ибо они казались еще живыми:
— А вы никогда не думали, что вся эта земля была нашей? Да, наша память и наша ненависть слиты воедино.
Иносенсио Мансальво в упор взглянул на своего полковника Фрутоса Гарсию и надел на голову запорошенное пылью сомбреро. Круто повернулся к лошади, пыль облачком слетела с полей шляпы. Сразу все пришло в движение, послышались приказы, люди тронулись в путь.
Еще долго виделась все та же картина, постепенно удалявшаяся, терявшая очертания, пока не пропали из виду полковник Фрутос Гарсия и мальчик Педро, хихикающая Куница и понурый Иносенсио Мансальво, солдаты и сухое тело старого гринго, завернутое в одеяло и привязанное к носилкам из сосновых ветвей, переплетенных ремнями, — к этой древней мексиканской волокуше, которую тащили две слепые лошади.
— Эх, — улыбнулся полковник, — вот что значит быть гринго в Мексике. Но это все-таки лучше, чем покончить с собой. Так говаривал старый гринго.
III
Едва он переправился верхом на лошади через Рио-Гранде, как сзади послышался грохот взрыва. Обернувшись, он увидел мост, охваченный пламенем.
Ранее он приехал поездом в Эль-Пасо с одним лишь черным складным саквояжем, который тогда назывался «гладстон». Одежда его тоже была скромной и черной, за исключением белых манжет и манишки. Он сказал себе, что для такого рода путешествия не требуется много вещей. Прогулялся немного по этому пограничному городку, который представлялся ему более унылым, печальным и старым, чем оказался в действительности: здесь чувствовалось соседство революции, веяние ярости с той стороны. Городок был полон новехоньких автомобилей, магазинов дешевых распродаж, молодых людей, таких молодых, что они, казалось, уже забыли о XIX веке. Пришлось и ему отказаться от своего былого представления об американских границах. Купить лошадь, не отвечая на докучливые расспросы о том, куда он едет, было почти невозможно.
Правда, он мог пересечь границу и купить лошадь в Мексике. Однако старик сам желал создавать себе трудности. Кроме того, он вбил себе в голову, что ему нужна непременно американская лошадь. А если на таможне откроют его саквояж, там найдут лишь несколько сандвичей с ветчиной, опасную бритву, зубную щетку, пару его собственных книжек и томик «Дон Кихота», чистую рубашку да пистолет кольт, запрятанный на самое дно. Ему не хотелось объяснять, почему он путешествует налегке, хотя и с тщательно отобранными вещами.
— Я хочу хорошо выглядеть после смерти.
— А зачем вам книги, сеньор?
— Это мои книги.
— Никто не говорит, что вы их украли.
Старик согласно кивнул, не вдаваясь в подробности.
— За все эти годы я так и не смог прочитать «Дон Кихота». Хотелось бы успеть до смерти. Со своим писанием покончено навсегда.
Он представил себе эту сцену, а тому, кто продал ему лошадь, сказал, что намерен купить землю севернее городка; лошадь же при бездорожье куда полезнее, чем эти адские моторы. Торговец сказал: что верно, то верно, и хорошо бы все так думали, а то ведь теперь никто не покупает лошадей, кроме агентов этих бунтарей-мексиканцев. Потому — если учесть, что по ту сторону границы революция, цена будет немного повыше: революции — дело прибыльное для торговли.
— Значит, есть еще прок в хорошем коне, — сказал старик и выехал верхом на белой кобыле, которая прекрасно видна ночью и может серьезно осложнить жизнь своему хозяину, когда хозяин захочет создать себе в жизни новые осложнения.
Теперь ему приходилось доверяться только своему чувству ориентации, ибо если государственная граница широко и четко обозначалась рекой, разделявшей городки Эль-Пасо и Сьюдад-Хуарес, то за мексиканской городской чертой не было больше никаких рубежей, кроме горизонта, где смыкались небо и серая сухая равнина.
Линия разграничения городков стиралась расстоянием по мере того, как старик продвигался вперед; его ноги свисали ниже лошадиного брюха, а черный саквояж подрагивал на седельной луке. Километрах в двадцати к востоку от Эль-Пасо он перешел вброд пограничную реку в самом ее узком месте; внимание людей отвлек последовавший взрыв моста. Перед взором старика предстала в эти минуты ясная картина «злачных городов»: погибшие экспедиции, пропавшие без вести монахи, вымиравшие от европейских эпидемий племена кочевников-индейцев тобосо и лагунеро, которые бежали из испанских поселений, чтобы сесть на коня и взять в руки лук, а потом и винтовку, но вечно зависели от строительства или закрытия, процветания или краха рудников, где геноцид вселенских масштабов сопровождался ненавистью к людям, прямо пропорциональной ярости, в них вскипавшей.
Мятеж и гнет, болезнь и голод. Старик знал, что вступает на беспокойные земли Чиуауа и Рио-Гранде, оставляя за собой город-прибежище Эль-Пасо, основанный ста тридцатью колонистами с семью тысячами голов скота. Он покидал священное убежище беглецов с севера и юга, ненадежное, утлое пристанище на суровых пустынных землях: одна главная улица, один отель и одна пианола, виски с содовой и чихающие «форды». Был тут и вызов Севера-захватчика миражам пустыни: висячий металлический мост, железнодорожный вокзал, серые облачка дыма, импортированные из Чикаго и Филадельфии.
Сам он был теперь добровольный беглец, подобно тем, прежним беглецам, спасавшимся от нападения апачей и кончей и ставшим горемыками-переселенцами, которых сюда гнали жестокая нужда, эпидемии, несправедливость и разочарование. Все это мысленно записал старый гринго, перейдя границу между Мексикой и Соединенными Штатами. Понятно, почему люди, уставшие от бесконечного бегства, вот уже более ста лет сидят в своих асьендах, окруженных колючей проволокой.
Но сам он испытывал, наверное, страх иного рода и сказал, переходя границу:
— Боюсь, что истинная граница — у каждого своя, внутри себя.
Далеко позади взорвался мост, и он повернул направо, к югу, убежденный, что с дороги не сбился (он уже ехал по Мексике, и это было главное), когда к вечеру почуял запах свежих тортилий и жареной фасоли.
Он подъехал к дому, сложенному из серого кирпича-сырца, и на своем испанском с английским акцентом языке спросил, могут ли здесь его накормить и дать одеяло для ночевки. Толстые супруги, хозяева этого дымящего жилья, сказали: «Да, наш дом — ваш дом, сеньор».
Он знал это ритуальное выражение мексиканского гостеприимства и про себя подумал, что после вежливой встречи никто не запретит радушному хозяину вдоволь поглумиться и покуражиться над гостем, досадить своими подозрениями. Но тут же подавил свое желание испытать судьбу, спровоцировать конфликт: пока не надо, говорил он себе, пока не надо. Этой ночью, когда он дремал на циновке в своей черной одежде, прислушиваясь к тяжелому дыханию хозяев, улавливая крепкий запах, исходивший от них и от их собак, для него такой непривычный, ибо и ели, и думали они по-другому, и любили, и боялись по-разному, ему было хорошо от услышанных слов «ваш дом». Свой-то дом он потерял, когда случились четыре непоправимые беды подряд, которые, впрочем, сам он накликал на свою голову — усмехнулся старик в полудремоте, — накликал, чтобы теперь трусить рысцой к югу, перейдя последнюю оставшуюся границу, после того как за свои почти семьдесят два года жизни он не единожды перешагивал рубежи Северной Америки на западе, севере и востоке и даже перемахнул «черную границу», которую установили конфедераты в 1861 году. Теперь ему оставалось двинуть только на юг, распахнуть последнюю дверь навстречу пятому — слепому и смертельному — удару судьбы.
Над горами забрезжил рассвет.
— Там дорога на Чиуауа? — спросил он толстого хозяина.
Мексиканец кивнул и в свою очередь спросил, искоса бросив взгляд на запертую дверь в другую комнату:
— А вам зачем в Чиуауа, мистер?
В его произношении слово «мистер» дополнялось конечной гласной «и», звучало как «мистери», и старику подумалось, что первый перевес в общении мексиканца и американца всегда получает гринго, потому что для мексиканца он — всегда «мистерия», загадка: не то друг, не то враг. Хотя практически от такого перевеса нет американцам никакой выгоды.
Хозяин продолжал:
— Там — тяжелые бои, ведь это территория Панчо Вильи.[6]
Его глаза были выразительнее всяких слов. Старик поблагодарил и продолжал свой путь. Он услышал, как позади хозяин открыл дверь и стал бранить жену, которая теперь все-таки отважилась посмотреть вслед путнику. И старому гринго захотелось представить себе полные тревоги глаза женщины: отъезд всегда тяжел для той, которая остается, и радостен — хотя и не всегда сулит ему радость — для путешественника. Старому гринго захотелось отогнать бодрящую мысль о том, что он еще мог пробудить в ком-то ревность.
Горы поднимались вверх темными костлявыми кулаками, и старый гринго подумал, что тело Мексики — это огромный труп с серебряным скелетом, золотыми глазами, каменной плотью и парой медных мужских атрибутов.
Горы — это кулаки. Он их раскроет, один за другим, в надежде рано или поздно найти — как муравей, мятущийся по складкам ладони, — то, что ищет.
Ночью он привязал свою лошадь к огромному кактусу и, радуясь, что надел теплое шерстяное белье, забылся в чутком сне. Ему снилось то, что он видел наяву: голубые рождающиеся звезды и желтые, умирающие; глядя на них, старался не вспоминать о своих умерших сыновьях и спрашивал себя, какие из звезд уже погасли и чей свет — лишь их пустой отблеск, наследие мертвых звезд, оставленное людям, которые еще столетия будут восторгаться ими, ставшими прахом и пламенем во времена древнейших катаклизмов.
Ему снилось, что он идет по охваченному огнем мосту. И проснулся. Это не было только сном. Он видел огонь, когда вступил в Мексику. Но сейчас раскрытые глаза старика смотрели на звезды, и он сказал себе: «Мои глаза блестят ярче, чем любая из звезд. Никто не увидит мою старость. Я всегда буду молодым, потому что сегодня отваживаюсь снова стать молодым. Я навсегда останусь в памяти людей таким, каким был».
Серо-голубые, голубовато-стальные глаза под клочковатыми рыжеватыми бровями. Брови были не слишком надежной защитой от яростного солнца и хлесткого ветра, встретивших его в глубине выжженной равнины, когда следующим утром он жевал сухие сандвичи, нахлобучив на голову помятый и широкополый черный «стетсон», прикрыв серебристые волосы. Он чувствовал себя каким-то громадным чудовищем-альбиносом на землях, которыми солнце наделило свой возлюбленный индейский народ, опекаемый темными силами, живущий у теневой черты. Ветер утих, но солнце продолжало палить. К вечеру, пожалуй, начнет лупиться кожа. Он находился в мексиканской пустыне, сестре Сахары и Гоби, части Аризоны и Юты, — в одном из воплощений бесплодного великолепия, опоясывающего земной шар, словно чтобы напомнить людям, что холодные пески, раскаленные небеса и безлюдные красоты терпеливо и неусыпно ждут, когда снова смогут завладеть Землей, обратить ее в пустыню.
— Старый гринго приехал в Мексику за своей смертью.
И тем не менее, неторопливо продвигаясь вперед верхом на белой кобыле, он чувствовал, что его желание исчезнуть с лица земли — издевка над самим собой. Он смотрел на окружавший его мир. Маленькая агава-лечугилья устремляла ввысь свои вибрирующие как проволока и острые как клинки листья. На каждой ветке цветущего окотильо колючие шипы надежно стерегли чистую красу ослепительно красного цветка. Степной ирис дал своему единственному бледно-лиловому цветку тошнотворно-сладкий аромат. Причудливые заросли чойи надежно охраняли свои желтые цветочки. Если гринго ехал в поисках Панчо Вильи и революции, то пустынная равнина уже являла собою образ войны, ощетинившись остриями юкки, как испанскими штыками; потрясая метелочками ковыля, как плюмажем апачей, и выставив колючки больших кактусов, как тонкие ножи. Авангардом пустыни были стаи «перекати-поле», эти зеленые собратья быстрых свор ночных койотов.
В небе кружили стервятники-сопилоты. Старый гринго посмотрел вверх. Но тут же перевел взгляд вниз: змеи и скорпионы жалят только чужаков. Им все равно, кто и зачем едет. Он поднимал и опускал голову в немом удивлении. Мимо стрелой проносились печальные голуби со скорбными криками, куда-то неспешно летел скиталец-сокол. Шум крыльев в высоком воздухе походил на шелест сухих, ломких трав.
Он закрыл глаза, но ходу не прибавил.
Поделиться книгой: